Мелькнул вдали за кустами зеленый забор совпартшколы, и тут первые тяжелые капли дождя посыпались на пыльную, прогретую солнцем землю. Жалобно закаркали вороны на деревьях. Мигом, точно испугавшись первых капель дождя, утих ветер, и грязный лоскут бумаги, накружившись вдоволь, бессильно упал на землю.
      И только я вбежал на двор, миновав часового в будке, дождь хлынул изо всей силы. Пока я добежал до флигеля, земля уже стала черной и мокрой, трава и кусты заблестели. Слышно было, как барабанит дождь по жестяной крыше. В кухне я стащил мокрую рубашку и посмотрел в окно. По стеклам сбегали струйки воды, дождь бил косяком, окно сразу заслезилось, и почти совсем нельзя было рассмотреть, что делается на дворе.
      Я открыл окно, шумно стало в кухне, где-то за крепостью резко ударил гром и сразу же затих, прибитый потоками дождя. Белое здание совпартшколы сквозь дождь казалось пустынным, нежилым; окна его блестели и сливались со стенами, как при закате. Я лег животом на холодный подоконник и высунулся наружу. По волосам и по шее стал бить меня дождь. Это очень приятно - лежать голым животом на гладком холодном подоконнике, подставив затылок свежему густому дождю. Рядом, из водосточной трубы, повисшей на углу дома, прямо в ржавый круглый котел с железными ушками хлестала вода. Она лилась в котел струей, мелькали в ней смытые с крыши листья. Котел уже наполнился водой до краев, вода лилась через верх на песчаную землю, растекалась озером. Откуда ни возьмись, крякая и переваливаясь, к водосточной трубе подошли две жирные утки. Одна из них, задрав шею и раскрывая желтый клюв, стала ловить воду, лившуюся из котла, но ей скоро наскучило это, и она, крякнув, захлопала мокрыми, вымытыми дождем белыми крыльями и, мотая головой, поковыляла за своей подругой к воротам.
      В эту минуту сквозь шум дождя я услышал громыхание колес. С улицы во двор быстро въехали одна за другой две высокие военные подводы. Укрытые мешками, брезентом, сидели на них люди. Подводы повернули влево и скрылись под аркой на заднем дворе.
      Дождь прошел быстро, как и всякий летний дождь. Тихо стало на дворе, мигом посветлело, тучи, потихоньку расползаясь, открывали солнце, и яркая разноцветная радуга поднялась над садом, опираясь одним краем на мокрую жестяную крышу совпартшколы. Разве можно оставаться дома, когда на дворе светит радуга? Я скинул сандалии, натянул сухую рубаху и, подвернув влажные штаны, выбежал на крыльцо. И сразу же остановился.
      Внизу, около водосточной трубы, фыркая, мылся Полевой. Он стоял, согнувшись над чугунным котлом, и, зачерпывая широкой ладонью ржавую дождевую воду, обливался ею. Он быстро плескал воду то себе на грудь, то на спину, то, нагибаясь, совсем касался воды головой. Рядом на камешке лежал маленький серый обмылок. Вода в луже под котлом была мутная, беловатая видно, Полевой уже намылился и сейчас смывал пену. Он стоял у котла в одних трусах, и его большие крепкие ноги до щиколоток были забрызганы грязью. Рядом на ветке сирени висела его одежда. Я спустился вниз. Полевой мылся, громко фыркая, и не слышал моих шагов.
      Как окликнуть его? Сказать: "дядя Полевой"? Нет, ни в коем случае! "Дядя" говорят только мальчишки, а я уже большой. Потоптавшись на месте на сырой земле за спиной Полевого, я кашлянул и сразу же сказал:
      - Здравствуйте, товарищ Полевой!
      Он быстро обернулся. По носу его пробежала струйка воды. Мокрые темные волосы падали на загорелый лоб и доставали почти до бровей.
      - Здравствуйте, молодой человек! - сказал Полевой. - Ты не гнать ли меня пришел?
      - Как - гнать?
      - Ну, отсюда. За то, что я воду вам перевожу. Котел-то ваш небось?
      - Нет, казенный.
      - Ну, тогда ничего. А то я, видишь, запылился дорогой. Приехал, смотрю - дождь кончается. Дай, думаю, кстати помоюсь. Очень я люблю дождевой водой мыться. Это, брат, лучше всякой бани, дождевая вода.
      - А вы где были, товарищ Полевой?
      - Бандитов ловили, - коротко ответил Полевой, зачесывая пятерней волосы назад. - И вот пришлось мне на мельнице в засаде посидеть. Целых пять часов. А знаешь, какая на мельнице пыль? Задохнуться можно. Особенно на чердаке.
      - Поймали бандитов?
      - Было дело под Полтавой! - усмехнулся Полевой.
      Сейчас мне стало понятно, где он пропадал столько времени. Как я не мог раньше догадаться? Ведь еще сегодня утром отец рассказывал, что из города на ликвидацию банды Мамалыги, перешедшей из Галиции, выступил большой чоновский отряд. Значит, и Полевой был в этом отряде. Я смотрел теперь на него с восхищением и завистью.
      Когда Полевой оделся и, надвинув на мокрые волосы выцветшую буденовку, собрался уходить, я спросил осторожно:
      - Скажите, это правда, что я могу посещать комсомол?
      - Конечно, правда! - сказал, улыбаясь, Полевой. - Я говорил Мирону.
      - А когда?
      - Когда? Что у нас сегодня? Четверг? Ну да, четверг. Значит, собрание завтра. Ну вот и приходи в пять часов в клуб.
      Я пришел в клуб не в пять, а в половине пятого. Клуб помещался на втором этаже, в бывшей церкви. Еще до сих пор кое-где у самого потолка выглядывали из-под лозунгов темные лики святых, и стена соединялась с потолком не отвесно, как в обычных комнатах, а полукругом. В этом большом клубе перед сценой стояли рядами черные парты, а на занавесе была нарисована фигура обнаженного по пояс рабочего, который молотом разбивал цепи на земном шаре. В левом углу, под самой сценой, стоял рояль. На скамеечке у рояля сидел курсант Марущак, тот самый, что был центрфорвардом в футбольной команде. Когда я вошел, Марущак сидел задумавшись, но только я подошел к партам, как он, точно встречая меня, заиграл на этом разбитом рояле "собачий вальс". Я подошел к роялю и сел рядом за парту. Марущак покосился на меня и продолжал играть. Он слегка покачивался в разные стороны, махал головой, закрывал иногда глаза - видимо, ему очень нравилось играть на рояле. Иногда он подымал обе руки высоко над клавишами и потом, точно рассердившись, сразу бросал их вниз. Рояль гремел так, что казалось, струны полопаются. Когда ему наскучил "собачий вальс", он заиграл "Мама, купи ты мне дачу". Эта штука получалась у него лучше, тише и яснее. Здорово получалась!
      В зале стали собираться курсанты. Постукивая крышками парт, они рассаживались.
      В одном углу зала пели:
      Все пушки, пушки грохотали,
      Трещал наш пулемет,
      Бандиты отступали,
      Мы двигались вперед...
      Я тихонько встал и, отойдя, уселся позади всех, на последней парте. Я чувствовал себя не очень хорошо: вокруг были все незнакомые люди, а Полевой еще не приходил.
      Раскрыли занавес. В полутьме сцены, покрытый красным ситцем, стоял маленький столик с графином воды.
      Марущак, как только открыли занавес, гулко захлопнул крышку рояля и надел фуражку. Почти все курсанты носили здесь, в совпартшколе, голубые летние буденовки, а вот Марущак никак не мог расстаться со своей щеголеватой фуражкой. Видно, она сохранилась у него еще со времени гражданской войны, эта нарядная фуражка с малиновым верхом, желтым околышем и маленьким вогнутым лакированным козырьком. Раньше такие фуражки носили конники-котовцы, те, что выгнали из нашего города Петлюру. Даже сам Котовский, рослый, плечистый командир конного корпуса, приезжал однажды к нам в город на парад в такой фуражке, как у Марущака.
      Собрание началось. Как выбрали председателя и секретаря, я не расслышал; ускользнуло от меня и то, как председатель, совсем молодой курсант в синих широченных бриджах и бархатной толстовке, объявил повестку дня. И сразу же из зала на сцену по скрипучей деревянной лесенке поднялся Марущак. Он стал делать доклад о том, как живет подшефная сотня червонного казачества. Оказывается, Марущак недавно ездил в эту сотню, отвозил туда комсомольские подарки.
      Говорил Марущак медленно, часто запинался - видно, ему трудно было выступать на собрании. Иногда, подолгу подыскивая нужное слово, он сердито махал рукой, точно рубил. Кончил Марущак доклад как-то сразу. Все думали: он будет говорить еще, и сидели молча, а он улыбнулся и сказал:
      - Ну вот и все. Чего ж больше?
      Ему задали несколько вопросов. Ответил он на вопросы быстро и коротко.
      Молодой парень в синих бриджах позвонил в колокольчик и предложил прений не открывать, а информацию товарища Марущака принять к сведению и руководству.
      Постукивая тяжелыми подкованными сапогами, Марущак спустился со сцены и сел рядом со мной. Наверное, он волновался, когда делал доклад, потому что лоб его покрылся испариной. Глядя на сцену, он на ощупь достал из кармана платок и стал утирать им лицо. Я искоса следил за Марущаком и не слушал, что делается на сцене. Мне было приятно, что Марущак уселся рядом со мной на одной парте, и я даже решил спросить: правду ли говорят, что он был у Котовского, или мне набрехали? Но в эту минуту Марущак поймал на себе мой взгляд и внимательно посмотрел на меня. Я сразу отвернулся и стал разглядывать портреты, висевшие на стене. Парта покачнулась, стукнула ее крышка, я почувствовал, что Марущак подымается, и услышал его голос.
      - Минуточку, товарищ председатель! - громко, на весь зал, сказал Марущак. - По-моему, здесь не все комсомольцы.
      Шорох пронесся по залу, затем наступило молчание. Все курсанты повернулись к нашей парте.
      Председатель зазвонил в колокольчик и спросил:
      - Откуда они взялись, товарищ Марущак? Я уже объявил после доклада, что собрание закрытое. Посторонние ушли.
      - А вот, по-моему, этот паренек не комсомолец, - громко сказал Марущак и, трогая меня за локоть, спросил: - Комсомольский билет у тебя есть?
      - Товарищ, вы комсомолец? - крикнул со сцены через весь зал председатель.
      - Нет, - ответил я тихо.
      - Не комсомолец! Не комсомолец! - передали на сцену сидевшие рядом курсанты.
      - Тогда освободи, пожалуйста, помещение, - сказал председатель. Сейчас собрание закрытое.
      Еще как следует не понимая всего, что произошло, я поднялся и медленно пошел к выходу. Я чувствовал, что курсанты смотрят мне вслед, - собрание остановилось только из-за меня: все ждали, пока я выйду.
      "Выгнали! Выгнали! - думал я, шаркая сандалиями по гладкому полу. К лицу приливала кровь. - Зачем я пришел сюда? Так оскандалиться? Теперь все курсанты будут тыкать в меня пальцами и шептать друг другу: "Это тот, кого попросили с закрытого комсомольского собрания!"
      Самое обидное - они, верно, думают, что я нарочно подслушивать остался, а ведь я просто не расслышал, как председатель объявил, что собрание закрытое.
      А Марущак тоже хорош: не мог просто шепнуть мне на ухо, чтобы я вышел, - так нет, опозорил меня перед всем собранием.
      Только я вышел на улицу, как увидел Полевого. Он быстро шел по тротуару.
      Еще издали Полевой спросил:
      - Началось собрание?
      Я молча кивнул головой.
      - Вот беда, поди ты, а меня задержали в укоме! - сказал, как бы извиняясь, Полевой и, подойдя, спросил: - А ты куда? Пошли на собрание!
      Лучше бы он этого не говорил! Я еще острее почувствовал обиду и, сдерживая подступившие слезы, молча махнул рукой и быстро пошел вниз.
      КАФЕ ШИПУЛИНСКОГО
      У самого въезда на Новый мост, под каменным барьерчиком, сидела на скамеечке торговка. Голова ее была повязана черным шерстяным платком. На камнях стояла доверху насыпанная семечками корзина.
      - Два стакана! - сказал я и с болью в сердце подал торговке бумажный рубль.
      Сперва она отсчитала сдачу. Я спрятал медяки и оттянул карман штанов. Торговка всыпала туда один за другим два стаканчика пахучих семечек.
      Щелкая их и выплевывая шелуху через перила, я медленно пошел по деревянному тротуару моста. Шелуха летела вниз долго. Вот она коснулась воды и чуть заметной белой точечкой поплыла вниз по течению. Маленькие, крытые гонтом домики стояли под скалами у зеленых берегов реки и были похожи на спичечные коробочки, брошенные сверху.
      Очень длинным показался сегодня мост; поскрипывали под ногами его стертые доски, и, когда я увидел в щель между ними блеснувшую далеко внизу реку, еще беспокойнее стало на душе. Так было радостно мне, когда я узнал, что Полевой сочувственно относится к моему желанию вступить в комсомол, и так стало неприятно после того, как меня выдворили с собрания...
      А может, все они каким-нибудь образом узнали, что я забрал ложки, и просто выдумали предлог, чтобы прогнать меня с собрания?
      Зачем я продал ложки? Теперь этот грех будет мучить меня всю жизнь.
      Но вскоре вкусные, хорошо прожаренные семечки немного развеселили меня, стало легче на душе, и я вспомнил о Гале. Я обещал быть у нее вчера, но не пришел. Надо пойти к ней сейчас, позвать ее в город!
      ...А уже через час мы вдвоем сидели в открытом летнем кино на бульваре и смотрели интересную картину "Хозяин черных скал". Скамейка была высокая, со спинкой, - сидя на ней, я не мог достать земли и свободно болтал ногами. Позади, в похожей на голубятню будке, трещал аппарат, а из квадратного окошечка, прорезывая тьму, вырывался яркий луч света. По обеим сторонам площади чернели высокие деревья, и звуки рояля, который дребезжал где-то сбоку от экрана, заглушались в их густой листве. Небо над нами было звездное, темно-синее.
      Галя смотрела на экран молча, только когда появлялись надписи, она быстро шепотом прочитывала их, а когда я хотел однажды подсобить ей читать, махнула рукой и цыкнула, чтобы я не мешал. Я искоса поглядывал на Галю, на стриженые ее волосы, на чуть вздернутый нос, на чистые, гладкие щеки, на маленькие розовые уши с проколами для серег и радовался, что сижу с ней рядом и билет на ее место лежит у меня в карманчике рубашки.
      Мне очень хотелось, чтобы где-нибудь вблизи оказался Котька Григоренко. Вот бы, наверное, скривился, увидев нас вместе.
      Уже когда пошла последняя часть и бородатый хозяин черных скал, отыскивая лодку, стал бродить по каменистому берегу моря, подул ветер, и деревья вокруг на бульваре зашелестели. Верхушки их, поскрипывая, закачались в разные стороны, а белое полотно надулось, как парус, и стало очень похоже, что на море и в самом деле буря, что злые волны бьют в скалы не на экране, а где-то около нас - в шуме ветра мне даже послышался их грохот.
      - Холодно! - сказала Галя, поеживаясь и прижимаясь ко мне.
      Сперва я хотел отодвинуться, но потом осмелел и, просунув свою руку под Галин локоть, взял Галю под руку.
      - Не надо, - шепнула Галя и выдернула руку.
      Я не знал, что ответить ей, и пожалел, что не захватил с собой суконную курточку. Я смог бы отдать ее Гале.
      Пианист последний раз громко ударил по клавишам, и на всех столбах сразу вспыхнули лампочки. Качаемые ветром, они бросали неровные полосы света на публику, ветки деревьев шелестели все больше, а когда мы вошли в темную аллею, ведущую вниз к мостику, этот шум листвы усилился, и похоже было, что мы идем по запущенному, безлюдному лесу.
      На мосту стало совсем холодно. Ветер продувал насквозь скалистую и глубокую долину реки. Галя то и дело придерживала рукой волосы, оправляла юбку, матросский воротник ее блузки подымался. Я держал Галю крепко под руку, чувствовал теплоту ее тела и шагал быстро, чтобы поскорее пройти этот длинный, на шести каменных быках, высокий мост, переброшенный через пропасть.
      В кармане у меня шуршали еще семечки, но есть их не хотелось. И так уж язык заболел от них, шелухой я ободрал себе нёбо.
      - Вот дует! - сказала Галя. - Как осенью.
      - Ничего, - сказал я. - В городе будет тише, это на мосту только холодно так.
      В городе, за высокими стенами домов, в узенькой улочке и впрямь стало тише. Ветер гулял сейчас вверху, над крышами, и слышно было, как попискивали там жестяные флюгера да изредка хлопали форточки.
      За поворотом начиналась центральная улица - Почтовка. Из открытых дверей колбасной вырывался на тротуар яркий свет. Я ощупал еще раз в кармане деньги и, только мы поравнялись с колбасной, сказал Гале как можно более небрежно:
      - Знаешь, я совсем замерз... Давай зайдем...
      - Куда? - испуганно перебила меня Галя и посмотрела на витрину колбасной.
      - Нет, не сюда... К Шипулинскому!
      - К Шипулинскому? Не надо. В другое время как-нибудь зайдем.
      - Пойдем сейчас! - взмолился я. Мне очень хотелось повести Галю к Шипулинскому не потом, не завтра, а именно в этот холодный, ветреный вечер, именно сегодня растратить все деньги.
      - Ах да! Я ведь совсем забыла! - рассмеялась Галя. - Мы же тогда говорили про кондитерскую, и ты запомнил, верно? Ты думаешь, я серьезно это говорила? Вот чудак!
      - Я ничего не думаю. Просто мне хочется... кофе... - сказал я обиженно.
      - Уже поздно. Как я домой буду возвращаться?
      - Ничего, я тебя провожу!
      Галя подумала минутку, а потом сразу решилась:
      - Ну хорошо, пошли.
      Мы осторожно вошли в кондитерскую и сели за самый крайний столик, около витрины. Можно было, конечно, сесть поближе к буфету, но там за длинной стойкой, в шелковом розовом платье, в белом кружевном переднике, хозяйничала красивая желтоволосая пани Шипулинская. Мне не хотелось, чтобы она прислушивалась к нашему разговору.
      Несколько минут мы просидели молча. Галя разглядывала картины, развешанные на стенах, а я чувствовал себя здесь не очень хорошо. Мне было страшновато заговорить с Галей громко в этой почти пустой кондитерской, залитой таким непривычным зеленоватым светом газовых ламп.
      Нигде больше в городе их не было, только у Шипулинского они сохранились - газовые калильные лампы, подвешенные к потолку на золоченых цепях.
      Шипулинская молча, не глядя на нас, вытирала чистой тряпкой буфет. Мне надоело ждать, и я кашлянул.
      - Франек! - крикнула за перегородку Шипулинская.
      Оттуда в хорошем выутюженном черном костюме выскочил розовощекий, слегка лысоватый Шипулинский. Он посмотрел в нашу сторону и тихо, но так, что мы слышали, сердито сказал жене:
      - Почему ты не сказала, что здесь клиенты?
      - Я думала, что ты сам знаешь об этом... - ответила Шипулинская и отодвинула на край стойки высокую, на тонкой ножке вазу с фальшивыми яблоками из папье-маше.
      Легко размахивая руками и подняв голову, Шипулинский не спеша подошел к нашему столику. Чуть прищурившись, он посмотрел сперва на Галю, а потом скользнул взглядом по мне, и я быстро убрал под стол ноги в запыленных сандалиях.
      - Что желаете заказать, молодые люди? - спросил пан Шипулинский. Глядя на Галю, он добавил: - Что угодно барышне?
      Галя покраснела и, кивая на меня, тихо сказала:
      - Я не знаю... Вот...
      - Дайте нам! - сказал я басом и поперхнулся. - Дайте нам кофе и потом пирожных...
      - Какой кофе желают молодые люди? По-варшавски или по-венски, а может, черный...
      - А все равно! - сказал я.
      Но Галя поправила меня:
      - Нет, черный не нужно.
      - Хорошо! - согласился Шипулинский. - Я предложу вам по-варшавски. Это вкуснее. А пирожные какие?
      - Мне наполеон, - сказала Галя.
      - А мне все равно! - ответил я.
      - Словом, я подам, а вы сами уж выберете, - решил Шипулинский и, шаркая лакированными туфлями, ушел за перегородку. И сразу зазвенел там стаканами.
      Теперь я чувствовал себя легче. Кофе был заказан, пирожные тоже, сейчас надо было ждать, есть, а затем расплачиваться. Я уже согрелся здесь, в теплой кондитерской, и забыл, что на улице ветер.
      - И ты смотри, как он управляется, - перегибаясь через стол, тихо шепнула мне Галя, и один локон упал ей на лоб.
      - Еще бы, - ответил я. - Он не хочет брать прислугу, чтоб налог не платить.
      - А разве у кого нет прислуги, тот налог не платит?
      - Платит, но меньше! - сказал я совсем шепотом, потому что к нам приближался с блестящим подносом в руках Шипулинский.
      Кофе он принес в серебряных подстаканниках, сверху в каждом стакане плавали взбитые, слегка похожие на растопленное мороженое сливки, а на блюдечках лежали маленькие золоченые ложечки с кручеными ручками.
      Галя взяла ложечку и окунула ее в стакан.
      Шипулинский прошел еще раз за перегородку и быстро вернулся обратно.
      "Зачем столько?" - чуть не закричал я.
      Шипулинский принес и поставил на стол вазочку, на которой был разложен добрый десяток пирожных. Тут были и наполеоны, и эклеры, и высокие корзиночки с розовым кремом и вишенкой наверху, и плоские яблочные пирожные.
      "Нам не надо столько пирожных! Нам только два надо! Только два! У нас не хватит денег расплатиться за все!" - хотелось крикнуть мне, но я ничего сказать вслух не мог, а проклятый Шипулинский, словно чуя, что ему могут вернуть пирожные, быстро, щелкнув каблуками, ушел за перегородку.
      Совсем расстроенный, я ощупывал в кармане деньги и не знал, что делать. Я пожалел, что мы пришли сюда, я с удовольствием вернул бы обратно и кофе и пирожные, лишь бы только убраться без скандала. Ведь если у меня не хватит денег, Шипулинский не выпустит меня отсюда и потребует залог, а что я ему оставлю в залог - рубашку, штаны, поясок? А потом - какой это позор будет перед Галей!
      А Галя, не чувствуя моего волнения, сидела спокойно и маленькими глотками отпивала кофе.
      - А ты чего не пьешь? Пей! - сказала она.
      - Мне не хочется! - буркнул я.
      - Вот тебе и раз - не хочется! А зачем мы тогда пришли сюда? Пей! - Она подвинула мне стакан кофе и спросила: - Тебе какое пирожное?
      "Эх, была не была!" - подумал я, зажмурился и сказал через силу:
      - Какое хочешь...
      - Ну, я тебе положу заварное, оно вкусное и в середине крему много. Кушай.
      Я отколупывал потихоньку ложечкой куски этого жирного пирожного и от волнения не чувствовал даже вкуса желтого крема.
      - Кушай! Кушай! - поторапливала меня Галя. - Иначе мы до утра здесь сидеть будем.
      Почти насильно я запихнул себе в рот кусок пирожного и только хотел запить его кофе, как почувствовал себя совсем плохо.
      За витриной, на улице, упираясь обеими руками в круглый железный поручень, стоял мой отец. Коренастый, в белом полотняном костюме, в соломенной фуражке, слегка щуря глаза, он смотрел сквозь стекло на меня в упор; мне сразу захотелось полезть под стол: взгляд отца жег меня.
      Я опустил глаза и когда осторожно поднял их снова, отца за витриной не было.
      Он появился внезапно и так же внезапно исчез в ночной темноте.
      - Ты чего такой бледный, Василь? - спросила Галя. - Ты не простудился случайно?
      - Да ничего. В боку кольнуло! - солгал я.
      Откуда ни возьмись, возле нашего столика вырос Шипулинский.
      - Молодые люди желают рассчитаться? - ласково спросил он.
      - Да! - сказал я дрогнувшим голосом и, чувствуя, как по всему телу прошел холод, подумал: "Ну, начинается".
      - Два стакана кофе по-варшавски и... два пирожных, - глядя на вазу, чуть слышно прошептал Шипулинский и, весело тряхнув лысеющей головой, громко сказал: - Один рубль сорок копеек.
      Сразу повеселев, я быстро вынул из кармана смятый рубль, расправил его и затем высыпал на мраморный столик сорок копеек медяками. Вместе с монетами затесалось несколько семечек, но мне было стыдно убирать их, и я, нахлобучивая кепку и не оглядываясь, выскочил вслед за Галей на улицу.
      Все еще дул ветер, и опять стало нам холодно на улице, но теперь я уже не обращал внимания на холод.
      Как хорошо, что все окончилось благополучно!
      Однако я не мог забыть появления у витрины моего отца. Мне все еще казалось, что отец подстерегает меня.
      Мимо ресторана "Венеция" и финотдела, мимо развалин сгоревшего еще во время войны театра мы шли по узенькой Кузнечной улице. Показалась вдали огромная семиэтажная башня Стефана Батория. Внизу, у подножия башни, чернела дыра. Это была Ветряная брамка - проезд в Старый город с севера. Как только мы вошли в нее и скрылись под низко нависшими полукруглыми сводами, наши шаги гулко застучали по мостовой, а в ушах сильнее засвистел ветер.
      - Ого-го-го! - закричал я, и эхо загудело вокруг, как в бочке.
      - Тише ты, сумасшедший! - крикнула Галя. - Подумают - грабят! - и рванулась быстрее вперед, к светлому выходу из башни.
      Внизу за башней было совсем пустынно, река, отражая звезды, поблескивала у самых ног, квакали на противоположном ее берегу лягушки, две наши зыбкие, расплывчатые тени быстро скользили по воде. Только миновали белую, взбегающую по скалам вверх, к трудшколе, Турецкую лестницу, вдали над рекой замаячил черный камень. Широкий и гладкий сверху, обрывистый по краям, точно сброшенный оттуда, со скалы, он повис над водой, и казалось, вот-вот покачнется и грохнется дальше, вниз. Подмывая камень, река в этом месте круто поворачивала. Выше тихая и спокойная, здесь она шумела, и даже теперь, в темноте, на ее поверхности была заметна рябь и круги от маленьких водоворотов.
      Подходя к черному камню, я поежился и пожалел, что не захватил с собой из дому ржавый, но меткий зауэр. Место, которое мы сейчас проходили, было неспокойное, с дурной славой. Еще недавно здесь ограбили прохожего, и, совсем голый, он едва вырвался от бандитов и прибежал прятаться к нам в совпартшколу...
      Мы прошли черный камень, круча осталась позади, теперь мы приближались к низенькому, переброшенному на козлах через реку мостику. За мостиком начиналась Выдровка, до Галиного дома было совсем недалеко. Вдруг Галя дернула меня за руку и шепнула:
      - Тише! Кто это?
      На мостике, облокотившись на перила, стоял человек. Он смотрел в воду и был хорошо виден нам отсюда, снизу.
      - Василь, - шепнула Галя. - Я боюсь. А может, это кто из банды Мамалыги? Пойдем назад.
      - Куда?
      - Кругом!
      - Кругом?
      - Ну да, через Польские фольварки.
      Если сейчас до Галиного домика нам оставалось каких-нибудь пять минут ходу, то путь на Выдровку через Польские фольварки отнял бы добрый час. Надо было пройти обратно через Ветряную брамку, Почтовку, Новый мост, потом сделать крюк по темному бульвару, повернуть к Подзамецкому спуску...
      ...Человек на мосту зашевелился, и перила моста заскрипели.
      "Будь что будет!" - решил я и нагнулся. В мокрой росистой траве возле дороги я быстро отыскал тяжелый, с острым концом камень и, зажав его в руке, шепнул Гале:
      - Пойдем!
      - Мне не хочется, Васька! Давай лучше обратно.
      - Обратно круча. Ты что - забыла?
      Галя неслышно пошла за мной. Я шел по мосту тихо, стараясь не шаркать подошвами сандалий. Камень я держал за спиной.
      Человек у перил сразу повернулся и ждал нас.
      Галя, чтобы не оставаться позади, втиснулась между мной и перилами и своим локтем невольно выталкивала меня на середину мостика, прямо к этому неизвестному человеку. Теперь я уже старался не смотреть на него и ждал только крика "стой".
      До человека оставалось каких-нибудь два шага, и тут я, отважившись, посмотрел в его сторону.
      Наискосок от меня, прижавшись спиной к перилам, с карабином, опущенным дулом вниз, стоял обыкновенный милиционер.
      Я сразу громко топнул ногой по доскам моста и взял Галю под руку. "Только бы он не заметил у меня камень", - подумал я, шагая.
      - Спичек нет, ребята? - неожиданно спросил милиционер.
      Было приятно услышать в этом опасном месте голос человека, который не мог сделать нам зла.
      - Мы не курим, - ответил я хрипло. - А семечек не хотите?
      - Семечек? - переспросил милиционер. - Если не жалко, давайте!
      - Берите, товарищ, - сказал я, высыпал в теплые ладони милиционера горсть семечек и снова полез в карман.
      - Хватит, хватит! - остановил меня милиционер. - И так обидел тебя. Спасибо. Веселее теперь стоять будет.
      Лицо у милиционера простое, доброе.
      - Спокойной ночи! - крикнул я, уходя.
      - Счастливого пути! - отозвался милиционер.
      - Жалко, что он не всегда здесь стоит, правда? - сказала Галя.
      - Не всегда разве?
      - Ну конечно. Одну ночь постоит, а потом неделю не видно.
      - На села ездят, бандитов ловят - потому.
      Кончились скалы, начался крепостной мост. Молча мы пошли по неровной низенькой плотине. Вода в речке спала, и сейчас многие камни, которых днем не было видно, торчали наружу. За высоким каменным мостом, соединяющим город со Старой крепостью, глухо шумел водопад. Мы подходили к Галиному домику. В темноте за деревьями забелели его стены. Крайнее черное окно было открыто. У самой калитки Галя спросила:
      - Ты рубль сорок Шипулинскому заплатил?
      - Ага!
      - Ну тогда вот возьми мою долю, - сказала Галя и протянула руку.
      - Ты что?.. Смеешься?
      - Ничего не смеюсь. Возьми. У меня есть деньги, а у тебя мало. Я же знаю.
      Я совсем растерялся. Надо было показать Гале остаток денег, надо было сказать, что деньги у меня есть еще и дома, а я только промямлил:
      - Не хочу!
      - Ну тогда я с тобой поссорюсь!
      - Если ты хочешь ссориться из-за... - начал я что-то длинное.
      Но Галя, не дослушав, настойчиво сказала:
      - Возьми деньги, Васька, ну, слышишь!
      И с этими словами она сунула мне в карман мелочь.
      Не успел я вытащить мелочь обратно, как Галя бросилась к калитке. Я пустился за Галей, но калитка захлопнулась перед самым моим носом.
      - Я выброшу, Галя! Здесь же, у ворот, выброшу! - прошипел я вдогонку, стараясь не кричать громко, чтобы не разбудить Галиного отца.
      - Ну и выбрось! - уже издали, из-за деревьев, ответила Галя. Спокойной ночи!
      ТРЕВОГА
      Здорово хотелось есть, когда я пришел. Подергал дверь в квартиру закрыто. Из-за плотной, обтянутой клеенкой двери донесся чуть слышный храп тетки.
      Сейчас я пожалел, что живу отдельно. Не поселись я в кухне - полез бы в шкафчик и разыскал еду. Кусок хлеба с брынзой или коржик.
      В кухне не было даже и корки хлеба.
      Тут я вспомнил, что тетка иногда прячет съестное на холоде, в заброшенном колодце вблизи нашего флигеля. Захватил пистолет и вышел во двор.
      Весь край неба за Должецким лесом был багровый. Что это? Ведь еще несколько минут назад небо было обычного цвета. Зарево росло на глазах, верхушки деревьев выделялись все больше и отчетливее, огненная полоска протянулась от Старой крепости до провиантских складов и угасала далеко за польским кладбищем, у Райской брамки. "Ну и горит! - подумал я. - Хат десять горит. Не в Приворотье ли случайно? Наверное, в Приворотье!"