Трава под кустами была примята. Наконец я решился и осторожно раздвинул кусты. Жалобно пискнув и ныряя под ветвями, коноплянка улетела прочь из сада. В кустах никого не было. Я уже хотел идти дальше, как вдруг заметил в траве около пенька погнутую алюминиевую миску. Рядом валялась алюминиевая ложка. В миске, покрытая слоем жира, застыла недоеденная кем-то ячменная каша. Такой кашей часто кормили на ужин курсантов. Эту кашу, наверное, ели вчера люди, стрелявшие в нас. Кто они? Зачем понадобилось им ужинать здесь, в саду, под кустами? А может, это был курсантский патруль? Но почему тогда они оставили миску? Я хотел поискать еще в траве стреляных гильз, но мне стало не по себе в этом тихом, влажном от утренней росы саду.
      Если бы тут рядом был Петька - другое дело. Но Маремуха был далеко. Он, должно быть, еще крепко спал в своем флигеле на Заречье. Спали и курсанты в белом здании совпартшколы. Мне сразу захотелось домой, туда, к себе в кухню.
      Подобрав миску, я пошел к высокому и красивому дереву. Это был старый берест, в него я вчера стрелял и опознал сейчас это дерево по кривой, протянутой к забору высохшей ветви. Вот здесь мы стояли вчера с Петькой, отсюда я крикнул "стой".
      В одном месте на коре береста краснела свежая коричневая царапина. Здорово! Я, целясь навскидку, попал в дерево: из ствола торчал хвостик колючей, расщепленной от близкого выстрела мельхиоровой пульки.
      Куда же деть посуду?
      Бросить миску просто так, в траву, я пожалел. В стороне на боковой дорожке рос высокий, с гладкой светло-серой корой грецкий орех. В его расщелине, на высоте моей груди, чернело большое дупло. Я затолкал в него миску, и она, пройдя косяком всю щель, упала вниз, на самое дно дупла.
      Еще раз оглядев старый берест и пульку, торчащую из коры, я решил обязательно привести сюда Маремуху - пусть поглядит, какой я меткий стрелок.
      Позабыв совсем о ночных страхах, я быстро зашагал по дорожке к выходу из сада.
      До калитки оставалось несколько шагов, когда из-за кустов крыжовника со старинной дупельтовкой за плечами, похожий на охотника, вышел садовник Корыбко. Он был в черном сюртуке, нанковых синих брюках, заправленных в рыжие сапоги. На голове у него был синий картузик с черным околышем, лакированным козырьком и черным шнуром. Сморщенный, усатый садовник Корыбко, прихрамывая, двинулся ко мне навстречу.
      - Стой! Стой! - крикнул он, хотя я вовсе и не собирался удирать. - Я тебе покажу, как крыжовник воровать! - И Корыбко снял с плеча свою дупельтовку.
      Побаиваясь, как бы он не выпалил в меня зарядом из соли, я пробормотал:
      - Да что вы, дядя? Я же свой, здешний.
      - Какой еще здешний?
      - Я же Манджура! - заявил я очень гордо, словно мой отец был по крайней мере начальником совпартшколы. - Я же сын печатника Манджуры!
      Корыбко испытующе глянул на меня - не вру ли, заморгал опухшими коричневыми веками и медленно повесил обратно за плечо свою дупельтовку.
      - В белом флигеле поселились? - спросил Корыбко уже более мягко. Раньше на Заречье жили, да?
      Я кивнул головой.
      - Чего ж ты бродишь по саду в такую рань? Что ты забыл здесь?
      - Я гулять ходил.
      - "Гулять"! - заворчал садовник. - Люди еще спят, а он гуляет. Бульвар нашел тоже - нечего сказать! Но смотри: будешь рвать крыжовник, в руки не попадайся! Отцу скажу, и тогда...
      - Добре, дядько! - крикнул я, не дослушав, и помчался домой.
      "Однако этого черта старого надо остерегаться, - думал я, подходя к нашему флигелю, - и доверять ему нельзя. Если сейчас, когда только начинает созревать крыжовник, он выходит караулить сад спозаранку, то что, интересно, будет, когда поспеют яблоки и груши?"
      Завтрак был очень вкусный. Тетка Марья Афанасьевна нажарила оладий из муки и тертого сырого картофеля. Оладьи были нежные-нежные, мягкие, покрытые сверху хрустящей розоватой коркой. Груда поджаренных дерунов дымилась посреди стола в покрытой глазурью глиняной миске. В комнате пахло подгорелым подсолнечным маслом. Я сидел напротив отца, уже крепко проголодавшийся после утренней прогулки, и накалывал вилкой деруны. Я уплетал их за обе щеки, обжигая губы горячим маслом. Отец пережевывал оладьи молча, медленно шевеля густыми черными усами.
      Я поглядывал на него, молчаливого, и мне очень хотелось рассказать отцу о том, что приключилось с нами вчера ночью. Но я побаивался. Еще, чего доброго, отец меня побранит, а то и отнимет зауэр. Ну его! Ничего не скажу! А что, если Петька Маремуха вдруг проболтается кому-нибудь? Нет, вряд ли: он побоится.
      - Когда на рабфаке занятия начинаются, Василь? - отложив в сторону вилку, спросил отец.
      - Занятия? - Я думал о другом и поэтому вздрогнул. - Пятнадцатого сентября начинаются.
      - Знаешь, наверное, что экзаменов не будет?
      - Не будет, тату. Я ж тебе говорил: кто трудшколу кончил, тех без экзаменов примут.
      - Смотри! А то поздно будет.
      - Что - поздно?
      - Готовиться. Ты бы лучше сейчас, чем болтаться с Петькой, подучил кое-что. А то позабудешь все за лето.
      - Ничего. Я помню все. Вот спросите.
      - Ты хитрый. Что же я тебя спрашивать буду? - улыбнулся отец.
      И верно. Спрашивать ему было нечего. Хотя отец умел набирать по-французски, по-итальянски, и даже по-гречески, но вот что такое за штука префикс или суффикс - он, возможно, не ответил бы. Тетка внесла из кухни коричневый эмалированный чайник и, заварив в чайнике щепотку фруктового чая "малинки", стала наливать в чашки кипяток. Потом она дала нам с отцом по две штуки монпансье и села за стол.
      - А на рабфаке долго учиться? - спросила она, глядя на меня и завязывая платок.
      - Года три.
      - А потом?
      - Ну, потом сразу переведут в институт.
      - Туда, где духовная семинария была? - спросила тетка.
      - Ага!
      - Ты ж совсем большой уже будешь, когда институт окончишь!
      - Я и сейчас большой, - обиделся я. - У меня уже усы растут.
      И я провел блестящим от масла пальцем по верхней губе. Никаких, конечно, усов там не было - мне просто хотелось позадаваться.
      - Ну ладно, усатый, - сказал, подымаясь из-за стола, отец. - Я сейчас в город поеду, а ты помоги тетке дров наколоть.
      В это время легко отворилась дверь, и в комнату вошел Полевой. Он поздоровался со всеми и даже со мной за руку.
      - Садитесь, чаю выпейте, - предложил отец и крикнул тетке в кухню: Дай-ка чистую кружку, Мария!
      - Да нет, спасибо! - отказался Полевой. - Я уже пил.
      - Ну тогда оладий-дерунов попробуйте, домашние!
      - Нет, нет, не беспокойтесь. Я же с завтрака. - И, оглядываясь, Полевой спросил: - Уже оклемались?
      - Много ли нужно? - ответил батько.
      - Когда же на учет перейдешь к нам в ячейку?
      - Да вот сегодня заберу в типографии остаток шрифта и захвачу у секретаря учетную карточку.
      - Чем скорее, тем лучше, - сказал Полевой. - Тут люди в связи с учебой пооторвались от производства, а ты - рабочая прослойка. Ряды наши будешь укреплять.
      - Мной ты много укрепишь! - сказал отец, улыбаясь. - Вы здесь все ученые, а я серый. Вон хлопец мой, - отец кивнул на меня, - и то больше знает.
      - Ладно, ладно, не скромничай, - ответил Полевой. - Скажи лучше, у тебя чоновская карточка в порядке? Ты в каком отряде?
      - В третьем.
      - Оружие есть?
      - Только наган. Винтовку я в штаб сдал.
      - Ничего, закрепим винтовку за тобой здесь, в складе. Ты из отряда тоже открепись - и к нам. А то, понимаешь, отсюда в штаб ЧОНа по тревоге тебе бегать будет неудобно. Сегодня обязательно открепляйся и будешь у нас на полном иждивении.
      Когда отец и Полевой ушли, я вытер полотенцем засаленный рот, надел праздничную сатиновую рубашку, сандалии и, причесав волосы колючей щеткой, побежал на Выдровку.
      РЕВНОСТЬ
      На центральной площади, под ратушей, уже открывались магазины. Хозяева магазинов поддевали крючками гофрированные железные шторы, толкали их, и шторы с грохотом взлетали под карнизы этажей и прятались там. В этом шуме и грохоте одна за другой показывались нарядные витрины. Я шел мимо витрин по холодному, еще сырому с ночи тротуару. Из конфетной Аронсона на меня пахнуло густым сладким запахом конфет-подушечек. В полутьме магазина за прилавком уже копошился сам Аронсон. Хорошие у него подушечки, вкусные! И каких только нет! Темно-красные с вишневой начинкой, нежно-желтые лимонные, прозрачные медовые, ореховые, черная смородина, барбарисовые, но самые вкусные, конечно, кисленькие мятные. Особенно приятно их есть в жару, когда хочется пить. Они быстро утоляют жажду. Аронсон подливает в них немного мятных капель, и после таких конфет во рту долго-долго прохладно - точно ветерком продуло. "Зайти разве купить четверть фунта мятных да угостить Галю? Но ведь у меня всего десять копеек. Не хватит. Вот жалко!" И, нащупав у себя в кармане последние два пятака, я пошел дальше.
      "Поскорее бы начинались занятия на рабфаке, - подумал я. - Говорят, рабфаковцам выдают стипендию - по пятнадцати рублей в месяц. Можно тогда будет свободно покупать подушечки, не придется просить денег у отца".
      Освещенные утренним солнцем, блестели в витринах ювелирного магазина подержанные никелированные будильники, золотые браслеты, потемневшие серебряные подстаканники. Показалось за углом самое лучшее в нашем городе кафе-кондитерская Шипулинского.
      За его высокими чистыми витринами были видны белые мраморные столики, а на дверях висел тяжелый замок. Шипулинский еще не пришел.
      Вверху на ратуше послышался бой часов. Стрелки показывали ровно девять. Галя, наверное, уже проснулась. Надо торопиться! Я поддал ходу и свернул в узенький проулочек, сжатый с обеих сторон высокими трехэтажными домами. Окошечки в них маленькие, без форточек, старинные дома стоят очень близко друг к другу. На одном из домов виднеется старинный герб - лебедь с выгнутой шеей, а под ним римскими цифрами обозначен год, по-видимому очень давний.
      Пройдя тенистым, узким и очень грязным проулочком, я вышел на Колокольную. Здесь было чище, хотя в одном месте на круглых булыжниках валялся навоз и кое-где камни проросли бурьяном. Выискивая ячмень, бродили по мостовой куры. Тянулось вдоль дороги высокое здание бывшего воинского присутствия с церковными куполами в глубине двора, за ним начиналась деревянная ограда Старого бульвара. Я толкнул ведущую на бульвар маленькую скрипучую калиточку и только прошел несколько шагов, как у поворота большой аллеи встретился с Галей.
      Я думал, что застану ее дома, и был удивлен встречей с ней. Я чувствовал себя виноватым перед Галей и не знал, что лучше - пропустить ли ее, а потом окликнуть сзади, или сразу броситься ей навстречу.
      Галя шла быстро, в руке у нее была кругленькая плетеная корзиночка, покрытая сверху кусочком марли.
      - Здравствуй! - сказала Галя очень холодно и, кивнув мне головой, быстро пошла дальше.
      Я крикнул вдогонку:
      - Галя!
      Она остановилась. Высокая, румяная, в простеньком голубом сарафанчике, она стояла посреди аллеи и удивленно смотрела на меня. Темные ее волосы были зачесаны назад, и розовые маленькие уши были открыты.
      - Куда бежишь? - спросил я.
      - Да так, в одно место!
      - А куда - в одно место?
      - Какой ты любопытный! С чего бы это? Ну, если тебе интересно, - к папе. Завтрак ему несу! - И Галя махнула корзинкой.
      Помолчали. Галя смотрела в сторону, на речку, что протекала внизу под обрывом. Потом, не глядя на меня и делая вид, что я ей совершенно безразличен, Галя спросила:
      - А ты... куда?
      - Я... к тебе.
      - Ко мне?
      - Ну конечно. А чего ты удивляешься?
      - Вот никогда бы не подумала.
      - Почему?
      - Но я ж тебя просила прийти - ты не пришел.
      - Галя, честное слово, я не виноват. Ну, давай пойдем туда к скале, я тебе все расскажу.
      - Что расскажешь?
      - Все как есть. Это Петька виноват. Давай сядем.
      - Нет, садиться я не буду. Мне некогда. Вот если хочешь, проводи меня. Скоро на заводе обед, а папа голодный останется...
      Мы пошли рядом. Когда я рассказал Гале, как обманул ее и меня Петька, она протянула:
      - Вот жулик толстый, смотри ты! А я думала - ты на меня сердишься за что-нибудь. Не приходит, не приходит! Дай, думаю, напишу записку. Послала тоже не приходит. А встретились - даже не разговаривает. Важный такой. Ну, думаю, и не надо.
      - Скучно тебе было? - криво усмехаясь, сказал я. - Вот не поверю. Ты же с Котькой ходила!
      - Ну, то когда было, - безразлично протянула Галя, - когда ты на Подзамче ушел. Мы с Котькой на качелях катались, комическую картину смотрели в иллюзионе, а когда совсем стемнело, сюда зашли. - И Галя спокойно кивнула головой на кондитерскую Шипулинского.
      - К Шипулинскому? - переспросил я и даже поперхнулся от волнения.
      - Ага. Если бы ты знал, какие мы ели миндальные пирожные, а потом мороженое фисташковое.
      - Ну, подумаешь! Я каждое воскресенье захожу сюда с нашими хлопцами.
      - Правда? - поверила Галя. - Смотри ты! А меня на улице в тот раз мороженым угощал. Зашли бы лучше сюда.
      - Ну и зайдем. Конечно, зайдем.
      "Вот дурак, нахвастался! - тотчас выругал я себя. - Как же я поведу Галю в кафе, когда у меня денег нет!"
      А Галя, словно угадывая мои мысли, спросила:
      - А откуда у тебя деньги, Васька? Ты же не работаешь?
      - У меня больше денег, чем у твоего Котьки. Я насобирал себе денег.
      - Ну, положим, - протянула Галя. - И совсем не больше. Котька знаешь сколько у медника получает? А ну угадай. Ни за что не угадаешь! На десять рублей меньше, чем мой папа на заводе получает. Тридцать пять рублей в месяц Котька получает, вот.
      - Ну, то он тебе нахвастался!
      - Чего нахвастался? Да Захаржевский сам моему папе рассказывал, сколько он денег Котьке платит.
      - Еще бы не платить! - сказал я. - Захаржевский жулик! Он частник! Он в своей мастерской людей как хочет обмахоривает, оттого и Котьке много платит. Чтобы молчал.
      - Ну, этого я не знаю, - ответила Галя.
      Разговор оборвался.
      Я шел и думал о Котьке. Котька все больше и больше становился у меня поперек дороги.
      Чем ближе мы подходили к Больничной площади, тем громче доносился оттуда частый треск заводского двигателя. Вскоре мы увидели красные кирпичные стены заводского здания и пошли к нему напрямик через площадь, поросшую густым подорожником. На одной стороне площади, в глубине тенистого двора, усаженного высокими тополями и старыми липами, виднелось длинное, растянувшееся на целый квартал здание бывшей земской больницы.
      Завод "Мотор" стоял напротив, через площадь. Почему его так назвали, трудно сказать. Моторов завод не собирал, а делали на нем только маленькие соломорезки да изредка ремонтировали тяжелые вальцы для соседних мельниц. Рядом с заводом высился желтый трехэтажный дом - заводская контора. Сюда приходили крестьяне, платили деньги и увозили к себе домой крашенные зеленой краской соломорезки с круглыми чугунными маховиками на боку.
      Завод в нашем городе был самым большим предприятием: на нем работало сто десять рабочих, по утрам заводской гудок ревел так громко, что его было слышно и на Заречье, и даже у нас - в совпартшколе.
      Узенькая железная труба с острым колпачком, притянутая к земле четырьмя тросами, дымилась над заводом. Когда мы подошли совсем близко, запахло курным углем.
      - Ты... очень торопишься? - спросила меня Галя, останавливаясь.
      - Нет, а что?
      - Подожди меня. Хочешь? Я снесу папе завтрак - и назад.
      - Только быстренько. Раз-два!
      - Я недолго! - крикнула Галя и убежала.
      От ветра ее голубой сарафан надулся, обнажив длинные загорелые ноги. Галя бежала легко, поправляя на бегу свободной рукой волосы. Когда она скрылась за воротами, я подошел к заводу и стал прогуливаться по тротуару.
      Завод стоял на крепком кирпичном фундаменте. Сквозь разбитые стекла его чугунных переплетов доносился скрип станков. Кто-то крикнул. Тяжело ухнули кувалдой.
      Хорошо, должно быть, работать там, внутри завода, у станка и растачивать острыми резцами твердое железо! А потом, когда наступит обед, сидеть на солнышке на заводском дворе, посреди старых поржавевших маховиков, обломков железа и есть из платочка свежий хлеб с краковской колбасой. Солнце греет вовсю, птицы поют на деревьях в соседнем больничном саду, а ты, знай себе, сидишь да не спеша пожевываешь колбасу. Времени на обед дается на заводе много - целый час, словно на большую перемену в трудшколе.
      А как, должно быть, приятно, когда тебя спросят, кто ты, ответить: рабочий! Да еще добавить погодя: работаю на заводе "Мотор"! Это очень много значит - работать на заводе "Мотор", быть металлистом. В нашем маленьком городе есть рабочие - типографщики, железнодорожники, мукомолы, деревообделочники, но никого так не уважают, как металлистов. Про них все говорят: это чистокровные пролетарии, это настоящий рабочий класс!
      В большие революционные праздники, когда колонны жителей города маршируют перед сосновой трибуной по бывшей Губернаторской площади, сразу же за главным оркестром идет завод "Мотор". Идут литейщики, слесари, кузнецы в кожаных фуражках, в синих спецовках. Знамя завода, тяжелое, бархатное, обшитое золоченой бахромой, - самое красивое в городе. На этом красном бархате масляными красками нарисован в кожаном фартуке рослый рабочий, выпускающий из высокой вагранки струю расплавленного металла.
      Знамя для завода было сделано не в нашем городе, как знамена других профсоюзов. Бархатное знамя металлистов заказывали в Киеве, и делали его там лучшие мастера. Это тяжелое бархатное знамя обычно несет самый сильный из металлистов-литейщиков, Козакевич, любитель французской борьбы и очень веселый парень. Недавно, когда трудящиеся города в годовщину захвата румынскими боярами Бессарабии демонстрировали перед исполкомом, требуя вернуть Бессарабию, было пасмурно и ветрено. Ветер рвал изо всей силы бархатное полотнище знамени, древко гнулось, но Жора Козакевич шел впереди колонны с высоко поднятой головой и не выпустил знамени из своих загорелых мускулистых рук.
      Да что там говорить! Рабочим-металлистом очень почетно быть. Жаль, что мне нельзя сейчас попытаться поступить на завод. Надо окончить рабфак и потом...
      Я подошел вплотную к задымленной выхлопной трубе. Она торчала прямо из стены - черная, немного загнутая вниз. Камни на тротуаре под трубой закоптились, стали скользкими от нефтяного нагара и блестели. Из трубы вылетал голубоватый прозрачный дымок.
      А ну, интересно - горячо или нет? Я осторожно провел под трубой рукою. Ладонь мою сразу обдало тугим и теплым дыханием двигателя. Потрогал и трубу - теплая.
      А что, если закрыть трубу совсем, остановится двигатель или нет? Но только я поднес ладонь к черному и скользкому отверстию, как ее сильной струей теплого воздуха сразу же отбросило вниз. Тогда я подложил обе ладони вместе, но и они были отброшены вниз сильной струей газа.
      Скоро ладони покрылись маслянистым глянцем и пахли, как труба, перегорелой нефтью, заводом, станками. "Должно быть, так пахнут все металлисты", - подумал я, и мне стало не по себе, что я - лодырь - шатаюсь по улицам днем, когда все работают, а самое главное - неуютно стало на душе оттого, что мне предстояло гулять еще долго, до самой осени, до того времени, когда начнутся занятия на рабфаке.
      - Василь! - послышалось издали. - Пошли!
      Я обернулся. Помахивая пустой корзиночкой, Галя ждала меня у ворот.
      Мы погуляли с Галей еще немного на бульваре, покатались там на качелях; когда я понял, что Галя перестала на меня сердиться, я проводил ее домой и, веселый, пошел купаться к водопаду.
      Но вот ближе к ночи, когда зажглись все шесть окон курсантского клуба в здании совпартшколы, мне сделалось очень тоскливо. Не заходя к родным, я вышел из кухни и сел на ступеньках каменного крыльца.
      Большой жук пролетел над ветками явора и сразу же круто взвился вверх. В красном флигеле напротив, где жил начсостав школы, было ярко освещено одно окно. Из этого окна доносились звуки балалайки. Там жили Картамышев и Бойко. Видно, это кто-нибудь из них играл сейчас на балалайке.
      На кухне мыли посуду после курсантского ужина. Слышно было, как постукивают в чанах с горячей водой алюминиевые ложки, миски, большие кастрюли из-под соусов.
      Я вспомнил о сегодняшнем обещании повести Галю в кондитерскую к Шипулинскому. Уже после полудня, когда, нагулявшись вдоволь по дорожкам бульвара, мы расставались, Галя лукаво посмотрела на меня и спросила:
      - Скоро будем есть пирожные, да?
      - Ну конечно! - сказал я басом и поспешил поскорее уйти. Теперь нельзя было показаться на глаза Гале, пока у меня не будет денег, иначе она подумает, что я лгун и обманщик вроде Петьки Маремухи. Но где взять денег? Одолжить у Петьки? Не даст! Да и нет у него столько денег - копеек двадцать, может, наберется. Жаль, что я выменял у Петьки на его пистолет своих голубей. Для чего он мне, этот зауэр? А голубей можно было снести на птичий базар и продать.
      Что же еще можно продать из моих вещей? Я стал перебирать в уме свое имущество: клещи, молоток, снарядные капсюли, альбом для марок. Все это для продажи никак не годилось. На кухне сильнее загромыхали посудой. Я представил себе, как старший повар обливает кипятком из медного бака засаленные миски и ложки.
      "Ложки... ложки... ложки..." Несколько раз я тихо, про себя, повторил это слово.
      В маленькой плетеной корзинке у тетки Марьи Афанасьевны лежали завернутые в бумагу полдюжины серебряных ложек. Не раз, вытаскивая их оттуда, тетка говорила:
      - Это приданое тебе, Василь. Будешь жениться - подарю тебе на хозяйство ложки.
      Почему я не могу взять ложки сейчас, раз они для меня приготовлены? Ну, хоть не все, а половину, скажем?
      "Но ведь это будет кража", - подумал я и оглянулся так, словно кто-то мог подслушать мои мысли. Но вокруг никого не было.
      "Это когда чужой у чужого ворует, тогда кража, - подумал я, - а я свой, и ложки для меня приготовлены. Нужно мне беречь их для приданого, - разве я буржуй?"
      И в этот теплый летний вечер, сидя на каменном крыльце флигеля, я твердо решил забрать у тетки половину ее ложек.
      У ЮВЕЛИРА
      За витриной у деревянного столика сидел седой старый ювелир. Несколько раз, сжимая в кармане рукой, чтобы не звенели, три серебряные ложки, я проходил мимо ювелира и все не решался войти.
      Возле ювелира были люди. Двое. Они разговаривали с ювелиром, а он, не вставая, искоса глядел на них.
      - Ну, уходите побыстрее, черти! Побыстрее, ну!.. - шептал я, злясь на этих разговорчивых людей.
      Возвращаться еще раз к ювелиру мне не хотелось, и я перешел на другую сторону улицы и остановился около витрины магазина Аронсона. Рассыпанные на блюде, лежали за пыльным стеклом наполовину растаявшие под солнцем конфеты-подушечки. По блюду ползали мухи; шевелили крылышками, нежно прикасались к сладкой конфетной жиже тонкими носиками. Я поглядывал в сторону ювелирного магазина. Наконец стукнула дверь, и на улицу вышли двое людей. Один, низенький, в синей толстовке до коленей, держал на ладони белые часы. Выйдя на тротуар, он глянул на них, весело сплюнул и передал часы другому человеку, высокому и плешивому, в черных роговых очках. Плешивый пожал плечами и, сунув часы в карман, пошел в другую сторону, а человек в синей толстовке, легко подпрыгивая, быстро побежал вниз, к мосту. Видно, плешивый хотел обжулить этого низенького в толстовке, но ничего у него не вышло.
      Я перешел дорогу и, набравшись храбрости, толкнул дверь магазина.
      Тикали в углу большие стенные часы. Пахло кислотой. За деревянным барьерчиком, прижатый к стене, стоял тяжелый несгораемый шкаф.
      Седой ювелир сидел сгорбившись и разглядывал в лупу круглую браслетку с темно-зеленым камнем. Когда я подошел к деревянному барьерчику, ювелир поднял голову и глянул на меня.
      - Вы... покупаете серебро? - спросил я тихо.
      Ювелир вынул из глаза трубку с лупой, положил ее на стол и сказал:
      - Ну, допустим, покупаю... А что?
      - Вот, хочу продать... - сказал я и, чуть не разорвав карман, вытащил оттуда ложки. Я положил их рядышком на деревянный барьерчик.
      Ювелир быстро сгреб их к себе и стал просматривать на каждой пробу. Потом, глядя мне в лицо, он спросил подозрительно:
      - Чьи ложки? Небось ворованные?
      - Мои, - ответил я совсем тихо, чувствуя, как лицо заливает кровь. И добавил: - Мне мама велела их продать. Она больна.
      - Мама велела? - переспросил ювелир. - Значит, ложки не твои, а мамины?
      Я кивнул головой.
      - Где вы живете?
      - На Заречье, - соврал я.
      - Адрес?
      - В Старой усадьбе... Возле церкви...
      - Над скалой?
      - Ага...
      - Твоя фамилия?
      - Маремуха! - выпалил я и съежился, думая, что ювелир сейчас же схватит меня за шиворот и позовет милиционера.
      Но старик, записав фамилию на крышке папиросного коробка, спросил сухо:
      - Сколько?
      - А сколько дадите?
      - Твой товар - твоя цена! - строго сказал ювелир и поглядел в окно.
      Я понатужился и сказал как можно тверже:
      - Шесть рублей!
      - Много! - ответил ювелир, вставая. - Четыре!
      - Ну давайте четыре!
      Ювелир, не глядя, открыл ящик стола, вынул оттуда желтый кожаный бумажник и, отсчитав деньги, положил их на барьерчик. Я схватил эти четыре мятые бумажки и, сжав их в кулаке, выбежал на улицу.
      Я шел домой мимо поросших зеленью палисадников, опустив голову, стараясь не глядеть в лицо случайным прохожим.
      Было жарко.
      Лицо горело от стыда.
      Лишь за один квартал до совпартшколы я, разжав кулак и расправив смятые влажные бумажки, сунул их в карман.
      - Василь! Подожди! - закричал кто-то издали.
      Я обернулся. Снизу по Житомирской бежал Маремуха. Он приблизился, и я увидел, что лоб его блестит от пота.
      - Фу, заморился! - сказал Петька, пожимая мне руку. - Целое утро полол кукурузу, аж четыре грядки выполол, а теперь тато пустил меня погулять... Где ты пропадаешь, Васька, почему не заходишь?
      - Да времени не было!
      - Кто стрелял, ты знаешь?
      - А откуда я знаю кто? Может, жулики с Подзамче в сад залезли за крыжовником.
      - Ну ты брось! - важно сказал Маремуха. - Какой дурак ночью за крыжовником полезет? Разве его ночью нарвешь? Яблоки - это другое дело.
      Я промолчал и ничего не ответил Петьке. Проклятые ложки не давали мне покоя. А вдруг тетка уже заметила пропажу и станет допытываться о них при Петьке? Идти вдвоем к нам во флигель мне не хотелось.
      - Пойдем к тебе в сад, Василь? - попросил Петька. Видимо, ему хотелось отведать крыжовника.
      - Давай лучше в другое время. Там Корыбко теперь шатается. Сходим лучше выкупаемся.
      - А куда?
      - В Райскую брамку.
      - Это далеко! - заныл Маремуха. - Жарко сейчас.
      - Ничего, пойдем через кладбище. Там холодок! - решил я и двинулся возле ограды совпартшколы по направлению к Райской брамке.
      Петька Маремуха нехотя поплелся за мной.
      Купанье немного развеселило меня, и я совсем забыл о деньгах, которые лежали в кармане. Только расставшись с Петькой и подходя к нашему флигелю, я снова вспомнил о ложках, и мне стало не по себе: "Лишь бы не заметили! Лишь бы не заметили!" - думал я, проходя полутемным коридором в квартиру родных.
      За дверью послышался голос тетки.
      Я вошел в комнату и увидел за столом отца. Он обедал, а тетка доставала с полки пустую кастрюлю.
      Я безо всякой охоты сел за стол напротив отца.
      - Мне сегодня нагоняй за тебя был, - сказал отец.
      - Какой нагоняй? - спросил я, насторожившись.
      - Полевой все меня расспрашивал о тебе.
      - Полевой?
      - Ну да. Ты ему, видно, понравился. Все интересовался: где, говорит, учился, куда думает дальше? Я ему рассказал все, а он тогда: "Что ж, пора, говорит, парню в комсомол вступать. Ты, говорит, Манджура, коммунист, передовой человек, а парень у тебя баклуши бьет. Пусть, говорит, посещает нашу комсомольскую ячейку... Нагрузочку ему дадим". Понятно?
      Тетка подвинула ко мне тарелку супа с клецками.
      - Понятно, Василь? - переспросил отец.
      Мне было очень стыдно в эту минуту. Зачем я забрал эти ложки? Отец еще не знал об их пропаже, но ведь каждую минуту он мог узнать о ней.
      Я не выдержал его взгляда и, опустив глаза, помешивая ложкой горячий суп, чуть слышно сказал:
      - Понятно!
      ДОЖДЬ ПРОШЕЛ
      Вот уже много месяцев я не мог спокойно видеть тех ребят, которые носили на груди темно-красные кимовские значки. Как завидовал я им!
      Не раз, когда комсомольцы ячейки печатников строем проходили из Старого города в свой клуб на Житомирской, я останавливался и подолгу смотрел им вслед.
      Я мечтал: поступлю осенью на рабфак, буду посещать комсомольскую ячейку, а погодя и заявление подам. Мне и в голову не приходило, что я смогу вступить в комсомол здесь же, в совпартшколе. Думал: я для курсантов чужой, простой квартирант, а вот сейчас оказалось - совсем нет.
      "Надо поговорить с Полевым о комсомоле самому!" - решил я. Но, как на грех, Полевой пропал неизвестно куда. Целый вечер бродил я по двору, посидел на скамеечке возле турника, покрутился возле часового, долго прохаживался вблизи курсантской кухни - мимо пробегали курсанты, сотрудники, но Полевого среди них не было.
      Можно, конечно, было спросить у любого, где он, но я стеснялся вернее, мне не хотелось, чтобы Полевой узнал, что я его разыскиваю. Хотелось встретить его случайно и тогда поговорить с ним.
      На следующий день после полудня пошел дождь. Утром небо было чистое, солнце светило ярко, казалось - весь день будет хорошая погода, как вдруг неожиданно поползли с запада тучи, и не успел я, возвращаясь от Петьки Маремухи, пройти два квартала, как сразу подул сильный ветер, завихрилась по улице пыль, и прохожие стали быстро прятаться под воротами. Побежал и я. Ветер засыпал глаза пылью, волосы растрепались. Я мчался что было сил посредине мостовой навстречу ветру и поеживался в ожидании первого удара грома. Тучи на небе сдвигались все плотнее, они кружились над городом, наталкивались одна на другую, низкие, синеватые, густые. На глазах темнело. Казалось, не полдень сейчас, а сумерки.