- Марья Афанасьевна, смотрите, он уже хочет вставать. Я ему говорю, чтобы он еще спал, а он меня не слушает.
      - Надо закрыть окно. Уже проветрилось, - тихо сказала тетка и направилась к окну.
      - Не надо, пусть так! - пробормотал я вяло, растягивая слова, и опять крепко, надолго впал в забытье.
      Очнулся я снова только глубокой ночью. Тетки и Маремухи возле меня не было, высоко под потолком горела синяя электрическая лампочка. На стуле возле моей постели дремала, облокотившись обеими руками на столик, какая-то незнакомая женщина в белом халате.
      За открытым окном, у самой стены дома, чуть слышно шевелились ветви клена. За ними, в просветах между листьями, перемигивались звезды - теплая осенняя ночь стояла на дворе. Город спал, там, за окнами, давно замолк двигатель на заводе "Мотор", давно спал на топчане у себя дома Петька Маремуха, давно спали мои родные.
      Теперь, ночью, я почувствовал, что, наверно, буду жить, хотя все еще болела нога, болела раненая грудь; стоило немного пошевелить шеей - острая боль пронизывала насквозь череп. Я осторожно высвободил из-под одеяла руку и чуть слышно провел пальцами по лбу. Вся голова была забинтована. На виске пальцы мои нащупали короткие колючие волосы. Я понял, что попал в больницу и что меня, когда я был без сознания, остригли. Хотелось поговорить с кем-нибудь, спросить, как я попал сюда, что со мной, но никого уже рядом не было. Несколько минут я лежал с широко раскрытыми глазами, уставившись в потолок. Я силился припомнить все, что случилось со мною, но скоро устал и опять заснул до утра.
      КАК МАРУЩАК ЛОВИТ БЕЛУЮ МОНАХИНЮ
      Каждое утро, прежде чем уйти на работу, меня навещал отец. Он смотрел подолгу на меня. Я все еще не мог выносить его пристального взгляда: сразу вспоминалась история с ложками, и я отворачивался. Отец ни о чем меня не расспрашивал - видно, все уже знал. Каждый раз приносил он мне яблоки из сада совпартшколы и интересные книжки из библиотеки. Придет, узнает, как я себя чувствую, и уйдет советоваться с врачами.
      В эти дни я понял, как дорог мне отец, как дорога мне Марья Афанасьевна, как дорог толстяк Петька Маремуха. Но странное дело: стоило мне только начать расспрашивать у них, что было дальше в ту ночь, когда я ночевал под стогом, все они, словно уговорившись, бормотали: "Потом, потом". Только один отец четко и ясно сказал: "Выздоравливай поскорее, Василь, тогда все узнаешь!" Видно, доктора приказали им не тревожить меня понапрасну воспоминаниями о той страшной ночи, когда я стрелял в бандитов.
      Прошло несколько дней. Как-то вечером я лежал один в пустой маленькой палате, вслушиваясь, как хлопцы гоняют на площади перед "Мотором" футбольный мяч. В больничном коридоре послышались гулкие торопливые шаги, и на пороге палаты появились Никита Коломеец и Марущак. Никита так загорел за те дни, что я лежал в больнице, что я не сразу узнал его. Халат ему дали не по росту, очень большой, черная, стриженная наголо голова Коломейца смешно торчала из свободного воротника халата. Рослый, плечистый Марущак в щегольских сапогах и халате до коленей смотрел на меня, улыбаясь. Давно я его уже не видел - с той поры, как уехал на работу в совхоз. И мне было особенно приятно видеть его сейчас здесь.
      Никита оглядел палату, покрутил носом и, шумно придвинув стул, сказал:
      - Э, да у тебя, брат, здесь шикарно! Сам Керзон никогда не спал в такой палате.
      - Лучше, чем на балконе? - спросил я.
      - Балкон - это дикая природа джунглей, - ответил Никита. - А здесь, гляди, цивилизация. Морс - это здесь дают пить или домашний?
      - Здесь дают. Больничный, - сказал я.
      - А мне как раз пить хочется очень! - сказал Никита. - Можно? - И, не дожидаясь ответа, он поднес к губам стакан морса.
      - Оставь, Никита! - прикрикнул на Коломейца Марущак. - Парень раненый лежит, ему, может быть, каждую минуту пить захочется, а ты его грабишь.
      - Пей, пей, Никита, - поспешно сказал я. - Морса я могу получить сколько захочу.
      - Ну вот видишь, я же сказал - цивилизация! - обрадовался Коломеец и, чмокая, стал пить морс.
      Худой выпуклый его кадык зашевелился. Коломеец даже глаза зажмурил от удовольствия.
      - Хорошо! - сказал он, облизываясь. - Шикарно! Надо, пожалуй, и мне лечь в больницу, чтобы меня поили бесплатно морсом.
      - Морс дают только тяжелобольным, Никита, - сказал я как можно более спокойно. - А тебя в больницу не возьмут, как бы ты ни просился.
      - Почем ты знаешь? А может быть, и взяли бы? - беспечно сказал Коломеец. - Вот если бы я в ту ночь пошел с тобой к молотилке, и меня, наверное, подбили бы. Хотя нет... - добавил он важно. - Я бы скорее их уложил. И не одного, а всю компанию.
      - А я что - разве кого-нибудь уложил? - спросил я, поднимаясь.
      - Здравствуйте! - Коломеец засмеялся. - Совершил, можно сказать, подвиг, а теперь незнайкой прикидывается.
      - Да я ничего не знаю, Никита. Я же как упал там, на баштане, так только здесь и пришел в сознание.
      - Нет, в самом деле ничего не знаешь? - переспросил Коломеец.
      - Ну конечно, ничего! - подтвердил я.
      - Ну так мы тебе сделаем информацию. Ты не возражаешь, товарищ Марущак? - обратился Коломеец к молчавшему Марущаку.
      - Вали рассказывай, а я помогу! - согласился Марущак.
      Бандиты, в которых я стрелял, шли издалека: их послала из Бессарабии на советскую сторону на помощь атаману Сатане-Малолетке разведка сигуранца.
      Сатане-Малолетке в те дни, когда мы все работали в совхозе, приходилось очень круто.
      В город на усиление охраны границы прибыла из Москвы ударная группа по борьбе с бандитизмом. В ней были самые смелые, испытанные чекисты. Худо пришлось бандитам! Почти каждую ночь из ворот управления погранотряда и окружного ГПУ один за другим выезжали в соседние леса небольшие отряды ударников-чекистов. Верхом, в кожаных куртках, с тяжелыми маузерами в деревянных кобурах, ударники мчались на сильных, выносливых конях по мостовым сонного города. Подковы их коней звонко стучали под аркой Старой крепости. Выехав за город, на мягкие проселочные дороги, ударники пропадали в ночной мгле, и только в одном доме на Семинарской улице, из которого они выезжали, знали цель их поездки, знали их конечный маршрут.
      До рассвета горел в том доме электрический свет. Чекисты работали всю ночь, выполняя наказ Советского правительства: очистить от бандитских шаек пограничные районы страны. Направлял их громить бандитов бывший начальник Особого отдела корпуса Котовского Иосиф Киборт.
      Часто, когда ГПУ подготовляло крупные операции, на помощь ударникам-чекистам приходили курсанты из нашей совпартшколы и коммунары ЧОНа - коммунисты и комсомольцы из городских партийных и комсомольских ячеек. Нередко даже днем по тревоге являлись все они в штаб ЧОНа на Кишиневской улице, там получали винтовки и под командой ударников-чекистов надолго уходили из города прочесывать соседние леса.
      Оказывается, в то время как наша группа спокойно обмолачивала в совхозе хлеб нового урожая, те курсанты, которые остались в городе вместе с Марущаком, тоже не сидели без дела.
      Казалось бы, бандиты должны уходить подальше от города и особенно пуще огня бояться совпартшколы, но, как рассказывал мне Марущак, все получилось иначе. У бандитов были друзья в самом городе, и одним из таких друзей оказался старый садовник Корыбко. Оказывается, он служил в епархиальном училище, где теперь помещалась совпартшкола, еще при царе. Когда в городе установилась Советская власть, Корыбко по-прежнему захаживал в это здание.
      Нередко по старой привычке он вынимал из кармана пальто тяжелые острые ножницы и заботливо, ни от кого не требуя за это денег, подстригал во дворе перед главным зданием кустики туи, срезал лишнюю поросль со стволов акации, вырывал бурьян и в палисаднике. К старому садовнику привыкли, и, когда понадобилось наводить порядок в запущенном саду, начальник совпартшколы зачислил Корыбко в штат. Как и другие сотрудники, Корыбко получал обеды в курсантской столовой и целыми днями возился с ножницами и с цапкой в саду или во дворе совпартшколы.
      Молчаливый, неразговорчивый и тихий, он ни в ком не возбуждал подозрений. Часто, заработавшись до позднего времени, Корыбко оставался ночевать в своем складе около кухни; там у него стоял топчан, покрытый соломенным матрацем. Никто не знал, что у старого садовника есть взрослый сын по имени Збышко.
      Еще в первые месяцы после революции молодой Корыбко, тогда еще студент Киевского политехникума, подался в Варшаву и там поступил на службу к Пилсудскому. Вместе с пилсудчиками он занимал Житомир. Потом, когда конница Буденного выгоняла легионы Пилсудского с Украины, удрал вместе с ними в Польшу. Старый Корыбко, как только в наш город пришли красные, стал рассказывать своим соседям по Подзамче, что его сын-студент умер в Киеве от сыпного тифа. Соседи посочувствовали старику, пожалели его и вскоре позабыли о том, что у садовника был сын. А Збышко продолжал жить, и, когда польской дефензиве нужно было связаться с бандами, которые гуляли на советской стороне, его послали для связи в наш город. И вот здесь молодому поручику польской разведки очень пригодился его старый отец. Часто, когда надо было переночевать или получить пищу, молодой Корыбко приходил к своему отцу в совпартшколу и ночевал здесь - то в саду, то на чердаке, то в сушилке, где садовник высушивал на медленном огне нарезанные кружочками груши или яблоки.
      Возможно, долго бы еще никто не догадался о воскресшем из мертвых сыне Корыбко, если бы не мой зауэр.
      Как раз в ту ночь, когда мы с Петькой Маремухой шли в сад пробовать пистолет, садовник Корыбко встретился на окраине сада со своим сыном. Он принес сыну ужин в курсантской алюминиевой миске с погнутыми краями.
      Вот она-то, эта простая миска, и помогла Марущаку узнать всю правду о садовнике Корыбко.
      Когда я передал Марущаку алюминиевую миску, он осторожно начал выяснять, кто бы мог обронить ее в саду. Случилось так, что через несколько дней к повару пришел садовник Корыбко и попросил дать ему новую миску взамен старой, которую, как говорил садовник, какой-то "чертяка" унес из его склада.
      Повар выдал ему новую миску и забыл об этом, но, когда Марущак стал его расспрашивать, не пропала ли из кухни какая-нибудь посуда, вспомнил о пропаже и пожаловался Марущаку, что вот у садовника кто-то утащил миску. Марущак сделал вид, что прослушал это, а сам стал приглядываться к старику-садовнику. Вскоре он узнал, что садовник очень набожный человек и не пропускает ни одной службы в костеле. Ночью же в саду, когда я стрелял из зауэра, человек, выстреливший в ответ, кричал по-польски "прендзе". Но, возможно, Корыбко смог бы отвести от себя все подозрения, если бы не история с колокольным звоном.
      Когда Марущак узнал от меня о нашем бывшем директоре трудшколы Валериане Дмитриевиче Лазареве и познакомился с ним, он долго расспрашивал Лазарева об истории здания совпартшколы. Вдвоем они ходили по длинным коридорам и старались выяснить причину загадочного колокольного звона. И вот однажды Лазарев вспомнил историю, рассказанную ему когда-то, еще когда он был гимназистом, - историю о белой монахине, которая бродит ночью по епархиальному училищу и не может найти себе покоя, созывая на богослужение монашек-францисканок из давно закрытого католического монастыря.
      Откуда появилась легенда о белой монахине, кому она была нужна, для чего ее выдумали?
      Давным-давно долгие годы в старинном этом здании был женский францисканский монастырь. Огражденные высоким забором, жили в этом монастыре монашки-францисканки, иногда они выходили в мир в белых своих сутанах, ходили по селам, пробовали обращать в католическую веру крестьянок. Монахини хотели, чтобы больше католиков было в этих краях, чтобы больше было хорошей земли у монастыря. Но русское правительство один за другим стало закрывать костелы, монастыри. И вот однажды царским указом был закрыт католический женский монастырь. Вместо него царь приказал открыть женское епархиальное училище для девочек из семей духовного звания. В это мрачное и сырое здание были собраны поповские дочки со всей губернии. В монастырском костеле устроили православную церковь. В кельях сделали классы. Из поповских дочек отцы-настоятели должны были готовить воспитанных жен для служителей епархии. Но выгнанные из своего монастыря францисканки не могли простить русским нанесенную обиду. Они стали пугать их. И вот время от времени в коридорах епархиального училища стала появляться высокая женщина в белом и молча прогуливаться по зданию.
      Завидев ее, поповны визжали на все огромное здание.
      Слухи о белой монахине проникали в город, шляхтичи говорили, что это сам господь бог и папа римский мстят русским за то, что они закрыли монастырь, что появление белой монахини - это знамение божие, что скоро будет эпидемия чумы, которая перекосит всех православных, и только слуги папского престола, католики, останутся в живых.
      Молодые поповны, когда наступала темнота, боялись ходить по дортуарам, собирались вместе, загораживали наглухо столами двери, а один раз начальница училища, встретив около кухни белую монахиню, даже упала в глубокий обморок. Нашли ее только утром на каменных плитах подвала. Падая, начальница набила себе шишку.
      После этого случая местный исправник приказал на ночь высылать в епархиальное училище наряды полицейских, и - странное дело - монахиня исчезла, но зато время от времени по коридорам стал разноситься заунывный колокольный звон. История появления белой монахини и причины этого колокольного звона в те далекие времена, откуда пришли к нам эти легенды, не были обнаружены. Возможно, в здание училища пробиралась пугать епархиалок какая-нибудь из фанатичек-монахинь, которые после закрытия монастыря разместились на частных квартирах у католиков. Возможно, потом, когда полицейские помешали ей проникать в здание, она через кого-нибудь из подкупленных служащих училища продолжала давать о себе знать колокольным звоном.
      Тайну этого колокольного звона открыл Марущак, когда я находился в совхозе. Уже подозревая Корыбко в том, что тот связан с какими-то чуждыми нам людьми, Марущак однажды, когда Корыбко ушел молиться в костел, проник в его склад, где хранились всякие садовничьи инструменты. Ничего особенного в этом складе не было, если не считать католического молитвенника и вложенной в него маленькой записочки, в которой было написано:
      "Отец!
      Завтра в 9 вечера жду тебя на кладбище, возле склепа каноника Тшилятковского.
      Збышко".
      Тщательно обыскав весь склад, Марущак собрался уже уходить, как вдруг заметил крошки черной сажи внизу у стены, как раз под дверцей дымохода. Было лето, время чистить трубы еще не наступило - значит, старик-садовник лез в дымоход с другой целью. Марущак придвинул скамейку и, открыв дверцу, заглянул в дымоход. Там он увидел что-то белое. Он засунул руку в дымоход поглубже и вытащил тяжелый сверток. В свертке, завернутый в бумазею, лежал маузер выпуска 1918 года с двумя запасными обоймами.
      Осторожно закрыв дымоход и отодвинув на старое место скамейку, Марущак помчался в окружной отдел ГПУ сообщить о своей находке. В окротделе ГПУ сразу выяснили, что маузер № 6838 за 1918 год принадлежал чекисту-ударнику Грищуку, которого две недели назад нашли убитым и брошенным в колодец около пограничного местечка Витовтов Брод. Маузера при убитом не оказалось.
      В ту же ночь садовник Станислав Корыбко был арестован. При обыске у него нашли две ампулы с ядом.
      Вечером на следующий день на польском кладбище, около склепа каноника Тшилятковского, был арестован и молодой Корыбко, поручик разведки Пилсудского, шпионивший также в пользу английской разведывательной службы. Когда к нему подошли ударники, он пытался бежать и даже пробовал отстреливаться, но его поймали, отобрали револьвер, и вскоре он встретился на допросе со своим отцом.
      Оказалось, что Збышко был послан польской разведкой для связи в банду Сатаны-Малолетки. Вместе с бандитами, у которых не хватало оружия, они должны были сделать налет на оружейный склад совпартшколы. Старый садовник выведал, что в этом складе находится около двухсот винтовок, много наганов и коробок с боевыми патронами. Он рассказал все это сыну, а сын передал ему яд. Бандиты решили прийти в совпартшколу глубокой ночью. Накануне старый Корыбко должен был подбросить в котлы с курсантским ужином яд. Вместе с ядом сын дал отцу на всякий случай и маузер, тот самый, который двумя неделями раньше он снял с убитого бандой Сатаны-Малолетки чекиста Грищука.
      Когда старик и его сын были арестованы, чекисты еще раз тщательно обыскали склад садовника. Посмотрели в дымоход. Там они заметили то, чего второпях не смог обнаружить Марущак. В глубине дымохода чернело привязанное к уходящей куда-то высоко вверх проволоке заржавленное железное кольцо. Когда потянули его сильно на себя, откуда-то сверху послышался заунывный колокольный звон. Проволока из нижнего этажа тянулась на самый верх и там была прикреплена к замурованному в нише небольшому медному колоколу. Покрытый пылью и сажей, этот колокол висел здесь, в здании, много-много лет - видно, еще до того времени, как бродила по коридорам, пугая епархиалок, белая монахиня. Возможно, колокол этот давным-давно замуровали в стену католические каноники - агенты Ватикана, для того чтобы пугать суеверных монахов, чтобы изредка выдавать этот таинственный колокольный звон за чудо, за знамение божие. И быть может, в тайну замурованного колокола уже в наше время посвятил католика-садовника Корыбко кто-либо из городских ксендзов. Стоило внизу, из кельи, где помещался сейчас склад садовника, потянуть проволоку, мгновенно раздавался тягучий колокольный звон, тот самый, что слышали мы с Марущаком, когда бродили во время чоновской тревоги по опустевшему зданию.
      - Для чего вы звонили в колокол? - спросили на допросе у садовника Корыбко.
      - Попугать хотел... коммунистов... - сказал, насупившись, Корыбко.
      - Что, разве коммунисты - епархиалки? - спросил следователь.
      - По глупости! - сознался Корыбко. - Теперь это не модно - привидения. Советская власть ликвидировала господ, а с ними вместе и привидения. А я оплошал и себя зря выдал.
      Садовник Корыбко был арестован как раз в ту самую дождливую ночь, когда я отправился один спать под стогом.
      Перешедшие границу бандиты хотели перебить курсантов около пылающего стога и затем двинуться дальше, к городу, на соединение с бандой Сатаны-Малолетки. Мои выстрелы помешали бандитам выполнить этот план. Они даже не успели поджечь стог. Когда, услышав разрывы гранат около баштанов, выбежали из совхоза курсанты, бандиты, не приняв боя, махнули обратно в Бессарабию. Но один из них не сумел уйти. Я ранил его пулей из своего зауэра в ногу, пуля раздробила ему кость. Оставленный своими товарищами, бандит пополз огородами к Днестру, и здесь, уже у самой воды, его нашел патруль пограничников, прибежавший на выстрелы с соседней заставы.
      МЕНЯ НАВЕЩАЕТ ГАЛЯ
      Все это рассказали мне Марущак и Коломеец, сидя у моей кровати. Я слушал их жадно и жалел, что мне еще не так скоро удастся побывать в совпартшколе, посмотреть на монастырский колокол в размурованной нише.
      - А... мой пистолет нашли? - спросил я осторожно у Никиты.
      - Что за вопрос! - сказал Никита. - Он возле тебя лежал. Его сторож утром подобрал. У Полевого на хранении сейчас твой зауэр.
      - А мне его назад отдадут?
      - Почему же? - удивился Марущак. - Запишут в чоновскую карточку номер и отдадут.
      - В какую чоновскую карточку? Я же еще не комсомолец!
      - Ну, это, брат, сейчас только формальности остались, - сказал уверенно Марущак. - Выздоравливай только поскорее!
      - И на собрание приходи! - добавил Никита важно. - Там посмотрим, взвесим, разберем!
      - Да, приходи! - протянул я, вспомнив обиду, которую нанес мне когда-то Коломеец. - Я приду, а ты опять мне выкинштейн устроишь.
      - У-у-ух, какой ты злопамятный, - протянул, смеясь, Марущак. - Не бойся, мы на этот раз другого председателя выберем, доброго.
      - А я, по-твоему, кровожадный? - спросил Коломеец.
      - Ну, ясное дело... - сказал Марущак шутливо.
      В эту минуту две санитарки с грохотом вкатили в палату высокую тележку на роликах. При виде этой тележки у меня сжалось сердце, я сразу забыл про моих гостей.
      - На перевязку! - объявила полная голубоглазая санитарка Христя.
      - Разве сегодня? - жалобно протянул я. - Лучше завтра. Не надо сегодня!
      - Фу, как не стыдно! Такой герой, и перевязок боится, - сказала Христя, наклоняясь близко и подсовывая мне под спину сильную и мягкую свою руку.
      Перевязки мне делал сам доктор Гутентаг. Вот и сегодня, когда меня вкатили в светлую перевязочную, он уже стоял наготове, с пинцетом в руках, низенький, скуластый, в надвинутой на лоб белой шапочке. Только санитарки переложили меня с носилок на твердый стол, Гутентаг быстрыми шагами подошел ко мне и сразу схватил меня за ногу. Он стал сгибать ее в колене, щупать. Я, чуть приподнявшись, со страхом следил за цепкими и сильными пальцами доктора.
      - Больно? - глухим грудным голосом спросил наконец Гутентаг.
      - Немножко! - протянул я, жалобно скорчив лицо.
      - Немножко не считается, - отрезал доктор и распорядился: - Снимите бинты!
      Проворная худенькая сестра Томашевич принялась распутывать бинты. Багровый длинный шрам со следами ниток по краям обнажился у меня на груди в том месте, где было вырезано ребро. Гутентаг глянул на шрам, свистнул и сказал:
      - Зажило отлично. Через пару дней можно будет ему уже наклеечку прилепить. Смажете коллодием - и все. Понятно?
      Сестра, обтирая шрам спиртом и накладывая на него чистую марлю, понимающе кивнула головой.
      Все было ничего до тех пор, пока она, перебинтовав мне грудь, не взялась за кончики бинта на голове. Уже заранее я закусил нижнюю губу и заелозил ногами по столу.
      - Что это за фокусы? - грозно спросил Гутентаг и нахмурился.
      - Больно, доктор! - заныл я сквозь зубы.
      - Злее будешь, - бросил доктор. - В следующий раз не дашь, чтобы тебе под ноги гранаты бросали. Тоже вояка! Сам должен целехонек быть, а врага на землю. Понял?
      Я понял, что доктор заговаривает мне зубы, и со страхом прислушивался, как сестра Томашевич легкими и быстрыми пальцами разматывает бинт: все меньше и меньше оставалось его на голове, и вот, наконец, последний хвостик мелькнул перед глазами. Я зажмурился. Теперь начиналось самое страшное: сестра начала потихоньку отдирать подушечки, наложенные на раны.
      - Ой, ой, ой, ой! - заныл я. - Тише, ой!
      - Терпи, терпи, - бубнил где-то рядом доктор.
      Я уже не видел доктора, не видел сестры, глаза мне застилали слезы, они лились по лицу, соленые, горячие, я слизывал их языком с губ. Это было очень больно, когда сестра отдирала тампоны, они присохли к выросшим вокруг раны волоскам, я вертелся на твердом столе от боли, махал руками, подвывал.
      - Ну, будет! Слышишь, все уже, все! - кричал мне в ухо Гутентаг, но я все еще лежал, болтая ногами, ничего не слыша и подвывая.
      - Видите, - тихо сказал доктор сестре, - обошлись без трепанации черепа, и все хорошо получается. Крепкий парень! - Он похлопал меня по ноге.
      Хорошо было возвращаться в палату после перевязки: предстояло два дня спокойной жизни без мучений.
      Длинные, покрытые кафельными плитами коридоры тянулись через все здание, тележка грохотала на этих плитах, проплывали мимо узкие сводчатые окна, за ними виднелось синее-синее небо, далеко, за Должецкий лес, опускалось солнце. Как хотелось мне в эти минуты туда, на волю, в лес, к знакомым хлопцам!
      Меня подвозили уже к палате. Я увидел сидящих на дубовой скамейке в коридоре Сашку Бобыря, Петьку Маремуху и... Галю. Галя была здесь! Милая, дорогая моя Галя пришла навестить меня! Я готов был спрыгнуть с носилок, подбежать к Гале, поздороваться. Маремуха вскочил и, шагая рядом с тележкой, поспешно забормотал:
      - Швейцар не хотел нас втроем пускать к тебе, Василь, так я побежал к Гутентагу, и нас пустили!
      Петька хотел зайти вместе со мной в палату, но Христя подняла руку и сказала:
      - Подождите, ребята. Вот уложим раненого на койку, и тогда зайдете.
      Лежа на свежих взбитых подушках, покрытый серым ворсистым одеялом, концы которого Христя аккуратно подоткнула вокруг матраца, я встретил гостей. Первой подошла к моей постели Галя. Я словно впервые увидел ее. Очень она была хорошенькой, самой красивой, самой родной для меня в эту минуту. Она покраснела, смутилась, а кончики маленьких ее ушей побагровели от волнения. Подавая мне теплую руку, которую я пожал изо всей силы, Галя сказала тихо:
      - Ты получил мое письмо, Василь? Я ответила сразу...
      - Не получил. Но это пустяки. Получу, наверное. Привезут. Там и вещи еще мои остались, - буркнул я, смущаясь. Не хотелось, чтобы Сашка и Маремуха узнали о нашей переписке.
      - А я думала... - протянула Галя. - Очень больно, Василь? - спросила она, кивая на мою забинтованную голову.
      - Так себе, - ответил я беспечно.
      - А кто тебе операцию делал, Василь? - полюбопытствовал конопатый Бобырь.
      - Гутентаг.
      - Ну, тогда, значит, не больно было. Когда он меня оперировал, я никакой боли не чувствовал, - шмыгая носом, сказал Бобырь.
      - Сравнил тоже! - обиделся я. - У тебя простая заноза была, а здесь видишь! - И я показал рукой на свои раны.
      - Ну, положим, не простая заноза, а целая щепка, - возразил Бобырь. Она до самой кости вошла.
      - У тебя до кости, а у меня череп разломан так, что мозг видно!
      - Мозг? - с ужасом спросил Маремуха.
      - Ну да, - ответил я как можно более спокойно. - В двух местах мозг видно. - Я искоса поглядел на Галю.
      Она тоже испуганно смотрела на мою перебинтованную голову. Чтобы поддать жару и выставить себя еще большим мучеником, я сказал небрежно:
      - Но это пустяки. Вот заживут немного раны, тогда доктор припаяет мне под кожей такие золотые пластинки. Крепче кости будут!
      - Оловом припаяет? - спросил Бобырь.
      - Оловом? Нет, зачем... Не оловом... Есть такой... Ну, понимаешь, есть такой клейстер особый. Я забыл название, - едва вывернулся я.
      - А ты слышал, Василь, что вашего Корыбко арестовали? Теперь в сад можно будет лазить сколько угодно! - сказал Маремуха. - Я тебе раньше не хотел говорить, потому что...
      - Все знаю... - сказал я. - Мне курсанты рассказывали... А... что Котька теперь делает?
      - Котька перебрался к своему Захаржевскому, - объяснил Маремуха. - И, знаешь, он теперь посещает комсомольскую ячейку печатников.
      - Нет, правда? - не поверил я.
      - Ага! - подтвердил Бобырь. - На каждое открытое собрание приходит. И, наверное, скоро заявление подаст в комсомол.
      - Ничего не выйдет из этого! - отозвалась неожиданно Галя. - Все же знают, что Котька недаром к меднику поступил. Он хочет себе стаж рабочий получить - вот что!
      Я смотрел на Галю и не верил своим ушам. Ведь еще так недавно она ходила с ним, а сегодня... Я радостно смотрел на Галю, на ее высокий лоб, густые мягкие волосы, зачесанные назад и заложенные по краям за уши, на чуть вздернутый нос. Галя отвела в сторону зеленоватые глаза, поправила вязаную кофточку и сказала смущенно:
      - Что ты смотришь, думаешь, неправду говорю? А вот правду... Да он сам мне рассказывал об этом...
      - Кто? Котька? Что рассказывал? - полюбопытствовал Маремуха.
      - Ну да, Котька. Вот когда Василь уехал, - Галя кивнула в мою сторону, - он пришел ко мне домой и говорит: "Пойдем на гулянье"... Ну... мы пошли. А по дороге Котька открыл кошелек и стал хвастаться: "Я тебя, говорит, сейчас на каруселях покатаю: видишь, говорит, сколько денег! А все, говорит, заработанные. Но деньги, говорит, пустяки. Денег еще больше будет. Самое главное - стаж. Вот проработаю еще немного, нагоню себе рабочего стажа, тогда никто и не пикнет, кем был мой папа, с рабочим стажем я далеко пойду".
      - И ты... и ты с ним еще говорила после этого? - спросил я с возмущением.
      - Зачем? - сказала Галя спокойно. - Я говорю: "Не надо мне твоих денег, не надо карусели, а ты жулик и бесчестная личность". Повернулась и ушла.
      - Правда, Галя? - спросил восхищенно Маремуха.
      - Спроси у него сам, если не веришь, - сказала Галя.
      - Надо мне очень тоже! - буркнул презрительно Петька. - Я с ним три года не разговариваю.
      - Что, молодые люди, пришли навестить страдальца?
      Я быстро оглянулся, а ребята вскочили. На пороге палаты, улыбаясь, стоял Полевой. Голова его была выбрита наголо и загорела так же сильно, как и лицо.
      - Сидите, сидите. Что вы переполошились? И я сяду, - сказал Полевой и схватил свободную табуретку.
      Подвинув ее к моей кровати, Полевой шумно уселся и посмотрел на меня. Сели и хлопцы. Оправив голубенькое платье, осторожно села на табуретку возле Полевого Галя.
      - Ты не сердись, Василь, что я не зашел к тебе вчера, как только мы приехали: дела много было у меня. Но я послал к тебе Коломейца. Был Коломеец у тебя?
      - Был. И Марущак с ним пришел.
      - Ну, мне, значит, уже нечего делать. А я-то собирался сам тебе о подвигах твоих порассказать. Как здоровье?
      - Ничего!
      - Да я-то, положим, и сам знаю как, - сознался Полевой. - Я, прежде чем к тебе зайти, доктора все выспрашивал. "Ничего, говорит, заросло прекрасно, скоро будет в футбол гонять". Сыграем в футбол, Василь?
      - А чего ж, сыграем! - отозвался я.
      - Тогда старайся, выздоравливай поскорее, чтобы до выпускного вечера был на ногах! - приказал Полевой и, разглядывая сидевшего смирно Маремуху, сказал: - Этого молодца знаю, с этим блондином мы тоже как будто встречались, - добавил он, кивая на Бобыря, - а вот барышню вижу первый раз. Может, невеста?
      Полевой хитро смотрел на меня. Я не знал, как ответить ему, чтобы не обидеть Галю. А она тоже покраснела, смутилась и не знала, куда девать глаза.
      Чтобы нарушить неловкое молчание, Полевой обратился к Гале и, не переставая улыбаться, сказал:
      - Смотрите, барышня, держите этого героя в руках. - Полевой кивнул на меня. - Потому что, я слышал, он уже по кофейням с девушками разгуливает.
      У меня перехватило дыхание. Не иначе, Полевой узнал о кафе Шипулинского от моего отца. А что, если отец рассказал ему и про ложки? Краснея от стыда, я искоса смотрел на Полевого и пытался узнать, все ли ему известно или нет. Но Полевой улыбнулся хитро и загадочно, и ничего нельзя было понять в его взгляде. Потом он встал и неожиданно сказал: