I. ПРОПАЖА

Поздним осенним вечером в докторском кабинете Центральной городской больницы сидели три человека. Большая лампа освещала бледное лицо и белый халат доктора Таха.

Tax задумчиво курил тоненькую папироску и тихим голосом отвечал на вопросы, которые ему задавал чернобровый и жестковолосый инспектор уголовного розыска. Третий человек примостился у края письменного стола и, согнувшись, старательно стенографировал разговор.

– Должен сознаться вам, доктор Tax, что сейчас личный осмотр рентгеновского кабинета, которым вы изволите владеть, дал мне очень мало. Единственно, что можно пока сказать, это – дело умелых и привычных рук.

– Да… Украденные миллиамперметры вывинчены даже слишком умело. Все провода разъединены. Иначе было бы короткое замыкание.

– Кто имеет доступ в рентгеновский кабинет, кроме вас, доктор?

– Помощница – врач Людмила Федоровна и кабинетная няня. Обе они вне подозрений. Кроме того, в последнее время они бывали там только на моих глазах. Разумеется, в приемные часы в кабинете бывают больные, которых мы просвечиваем и делаем снимки по запискам ординаторов. В остальное время кабинет заперт, и ключ у меня в кармане, как, например, сейчас…

– Где дожидаются больные очереди?

– В вестибюле. Из него три входа, кроме палатного коридора и наружу: сюда, в докторскую, в рентген и в приемный покой.

– Ваша няня показала, что вы, доктор, часто долго оставались в кабинете один. Не было ли возможным, что вы в тот вечер отлучились на минуту?

– И оставил дверь незапертой? Повторяю: с вечера все было на месте, а утром я отпер дверь и обнаружил хаос и пропажу.

– Замок был цел?

– Он у меня особой системы, моей собственной. Винтообразный нарезной ключ… Подобрать его, я думаю, невозможно. Проникновение вора через окно исключено: окна у меня в кабинете изнутри забиты досками и войлоком, а снаружи – решетки. Ведь здание больницы очень старинное… Это – бывший дворец князей Щеповских.

– Мы думали об этом. Стены, пол и потолок не дают указаний на существование потайного хода… Отверстие вентилятора невелико. Через него может пробраться в лучшем случае котенок.

Инспектор добавил вопрос:

– Скажите, доктор, в день кражи, две недели назад, когда именно вы ушли окончательно из рентгеновского кабинета?

– Около часа ночи.

– Что вы там делали до такого позднего времени?

Тах кончил курить и потянулся с окурком к пепельнице. Ответил не сразу:

– Занимался. – Он еле заметно двигал своими бровями.

– Превосходно. Итак, если я правильно представляю то, что произошло, предварительные обстоятельства рисуются в таком виде: вы занимались в рентгене приблизительно до часа ночи. После занятий вы зашли сюда, вот в эту докторскую комнату, попрощались с дежурным врачом, который должен был остаться дежурить на ночь, с товарищем Рудаковым? Он показывает, что не слышал ничего подозрительного. За его дежурство в палатах было все спокойно. В приемный же покой были доставлены: одна отравившаяся женщина, гражданка Семенова (отравилась из ревности: брошена мужем с тремя детьми), и старик в бессознательном состоянии… Больше ничего?

Tax кивнул головой.

– Ровно ничего. У Рудакова было на редкость спокойное дежурство.

Инспектор будто улыбнулся кончиками бровей.

– Гражданка Семенова помещена в палату № 4. Старик пришел в себя, полежал в приемном покое на кушетке, поблагодарил товарища Рудакова и отправился домой около четырех часов ночи. По справкам оказалось: старик этот – Егор Картузов, 60 лет, безработный, нищенствует, Глиняная улица…

– Совершенно верно.

И внезапный пристальный взгляд из-под жестких бровей – прямо в бледное лицо Таха.

– Почему вы так хлопочете о розыске этих двух миллиамперметров? Вы даже использовали кой-какие ваши личные знакомства в нашей «секретке», чтобы поднажать на следовательскую часть… Будем откровенны, доктор… Ну, украли два миллиамперметра… Правда, цена им до революции была по тридцати рублей, теперь вы их оцениваете в тридцать червонцев. Эти вещицы у нас дороги, ведь мы еще в фактическом окружении иностранного капитала… Но собственно, в чем дело? Здравотдел должен отпустить вам деньги на покупку новых… потому что без рентгена тормозится вся больничная работа. Ясно?

Tax попробовал улыбнуться, но это у него не вышло.

– Ясно-то ясно… Но попробуйте, выцарапайте у нашего здрава денежки. Три пары калош износишь… Да и то не добьешься. Кроме того… – Tax запнулся и не договорил.

Инспектор выпрямился на стуле.

– Кроме того… разрешите, я докончу за вас? Отсутствие украденных миллиамперметров существенно тормозят вашу работу?

Tax нахмурился и оглянулся назад, на плотно прикрытую дверь, словно боялся, чтобы его не подслушали. Он шепотом спросил инспектора:

– На что вы намекаете? Откуда вы знаете о моей работе?

Черные брови на лице инспектора разгладились, пытливые глаза посмотрели на Таха дружески.

– Вы уже взволновались, доктор, от одного моего намека? И я понимаю. Все для меня обрисовывается довольно четко. Не знаю, покажется ли это вам убедительным. Но сначала еще два-три вопроса… Кроме обычной больничной работы, вы занимаетесь и чисто научной?

– Я – физиолог, – просто ответил Tax. – Рентген не совсем моя специальность… Но надо иметь место, чтобы кормиться… Врачи и физиологи не составляют исключения из общего экономического закона о спросе и предложении труда… И о безработице также, – добавил Tax с горечью.

– Но все же, доктор, сидя один в рентгеновском кабинете до поздней ночи, вы ведете там какое-нибудь определеннее исследование?

Tax секунду колебался, потом кивнул головой. Инспектор осторожно понизил голос:

– Вы имеете некоторые основания держать пока ваши труды в секрете? Интересные опыты, возбуждающие зависть и конкуренцию среди ваших коллег, которые тоже не составляют исключения?

Инспектор заставил этими словами улыбнуться Таха и добавил:

– Мажет быть, важное открытие?

Tax рассмеялся:

– Ни то, ни другое… Врагов у меня нет. А о таинственных открытиях пишут только в приключенческих романах. – Tax передохнул и сказал прежним задумчивым голосом: – Просто я – скромный радиолюбитель. Немного теоретических вычислений… Интересные выводы… Но практически, кажется, ничего существенного… – Глаза Таха оживились. – Все же это очень увлекательная штука… С ней просидишь и до утра иной раз…

– Украденные миллиамперметры имели отношение к вашей этой работе?

– Д-да… У меня нет средств купить… Я пользовался казенными. При помощи крошечного приспособления я их делал сверхчувствительными. Они становились микроамперметрами. Но это не существенно.

– Пожалуй, – согласился инспектор. – У вас в кабинете, конечно, радиоустановка?

Tax смешно развел руками.

– Сознаюсь… Но разрешения на нее не имею и денег не платил… Судите меня как радиозайца… Впрочем, мою установку никто не может заметить. Она вором осталась неповреждена.

Инспектор приподнялся со стула и протянул Таху руку.

– Будьте уверены, доктор, что стенограммы нашего разговора не выйдут из стен «секретки». А насчет поисков пропажи мы примем все меры, обещаю вам. Хищения народного достояния из советских учреждений требуют самого строгого внимания.

В дверь постучали.

– Войдите, – отозвался Tax.

Вошел дежурный санитар в сером фартуке поверх теплой тужурки и отрапортовал Таху:

– В приемный покой доставлен гражданин… Свалился с подножки трамвая, что ли… Без сознания.

Tax извинился перед инспектором:

– Простите, долг дежурного врача призывает меня спешить…

– Пожалуйста, доктор, – поклонился инспектор и надел кожаную фуражку. – Мы выйдем вместе. Скорей, Аркадий! – кивнул он стенографисту.

Аркадий подхватил свой портфель и бросился за инспектором.

В вестибюле на носилках лежал пожилой бритый человек. Взлохмаченные волосы его были мокры. Пальтишко в грязи. Tax подошел и взял лежащего за руку. Пульс не прощупывался. Tax еще больше наклонился над стариком и приподнял его опущенное веко. Оттуда на Таха уперся мутный мертвый взгляд, который сказал Таху, что все кончено.

Tax огляделся. Инспектор с Аркадием стояли тут же рядом и смотрели на работу Таха.

– Санитары! – крикнул Tax и пожал плечами. – Не слышат… Опять в приемке с милиционером разговоры разговаривают… Санитары!.. Оглохли… – Он повернулся к инспектору. – Не хотите ли ознакомиться с нашим приемным покоем?

В приемке Tax распорядился, чтобы балагурившие санитары отнесли труп старика в мертвецкую. Инспектор присел на скамью и смотрел, как дежурный лекпом с милиционерам быстро и ловко осмотрели снятую с покойника одежду.

– Никаких документов, товарищ Tax, – официально заявил лекпом и отошел к столу.

– Пишите протокол, – в тон ему ответил Tax.

Лекпом окунул перо в чернильницу и яростно завозился над бумагой.

Санитары унесли труп вместе с одеждой, засунутой в брезентовый серый мешок. Tax посмотрел на часы.

– Скоро двенадцать… Я пройду к себе в рентген… Всего хорошего, товарищи.

Он поклонился инспектору с Аркадием и вышел из приемки. Инспектор тоже поднялся и двинулся через вестибюль к выходной двери.

Но внезапный крик из рентгеновского кабинета остановил его – кричал Tax. Аркадий неловко повернулся и выронил портфель. Наклонился его поднимать. Инспектор бросился в кабинет.

– Что с вами, доктор?

Tax стоял посередине кабинета и хохотал:

– Глядите!.. Миллиамперметры наши на месте… Чистая работа… А?

Он бросился к распределительному щиту, щелкнул выключателем. На мгновение вспыхнул яркий свет контрольных ламп. Потом раздался сухой короткий треск перегоревшего предохранителя, и лампы потухли.

– Черт возьми… – вскрикнул Tax, – ведь это не те… Они не те…

Аркадий быстро вошел в кабинет и взял инспектора за руку. Прошептал ему почти на ухо:

– Товарищ Акст… Сейчас… Исчезли стенограммы… Я забыл несколько листков там, на столе… Вспомнил, а их нет…

– Что такое?

Tax вопросительно взглянул на инспектора.

Но инспектор ничего не ответил, а только подозрительно прищурился, смотря на бледное лицо Таха.

II. НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

Звонили по прямому проводу из Кремля.

Глаголев, главный начальник химической промышленности Союза, поднес трубку к уху.

– Да, я… Здравствуй… Что? Заменить Андрея Николаевича? Ах, заболел?.. Постой, сейчас запишу.

Глаголев придвинул к себе настольный блокнот и черкнул автоматическим карандашом.

– Завод «Красный химик»… за заставой… Открытие нового здания клуба в честь 15-летия Октябрьской революции… Приветствие от имени правительства… Слегка коснуться международного положения… внутреннего успеха в области промышленности… Превосходно… К восьми? Не успею… В девять? Да… До свидания.

Телефонная трубка с металлическим звоном улеглась на две рогульки никелированного рычажка. Глаголев нажал кнопку звонка и, вытянув ноги под письменным столом, откинул голову к спинке кожаного кресла. Дверь приоткрылась, и молодой секретарь в синем двубортном пиджаке, осторожно и мягко скользя по полу, приблизился к столу. Глаголев вскинул глаза на безбородое пухлое лицо секретаря.

– Не напомнишь ли ты мне, Николай, что это за завод «Красный химик»? Признаться, я его себе не представляю.

Секретарь наклонил лицо вниз.

– Завод помещается за …ской заставой. До сего времени был местного значения. Ныне же, во исполнение директив особого совещания и последнего пленума, переводится на учреждение всесоюзного значения, с расширением физического отдела по изготовлению специального научного инструментария…

– А… помню, помню… Сегодня там что такое?

– Я только из газет знаю, товарищ Глаголев… Там сегодня торжество… Доклад Таруссина… Потом шикарный концерт… На трансляцию и через «Новый Коминтерн» передача по радио.

– Таруссин захворал… Вместо него делаю доклад я… Распорядись, чтобы вечером, без четверти девять, мне подали маленький «Бенц»… Кто нынче дежурный шофер?

– Никеев… С ним можно ехать… Опытный… А то в такую погоду не всякий справится.

Крошечный, почти игрушечный автомобиль быстро промчал Глаголева по вечерним городским улицам. Выехали за заставу. Никеев задержал машину около постового милиционера и на ходу спросил дорогу к заводу. Милиционер махнул рукой вперед и опять закутался в клеенчатый плащ.

Шел снег. Глаголев прижался в углу каретки и думал о письме, которое он сегодня получил из-за границы.

Когда-то, много лет тому назад, был Глаголев рабочим, снимал комнатушку у бедной чиновницы, жил там до самого ареста. Потом ссылка, побег, подполье, эмиграция… Полуголодное существование… 1917 год… Опять Россия… Революционная работа… Октябрь… Гражданская война…

А теперь сын чиновницы-хозяйки пишет ему письмо из Парижа. Теперь он – белый эмигрант, уверяет, что невольный… Умоляет, во имя прежнего, оказать помощь и содействие, помочь вернуться сюда, «на могилку дорогой матери, которая к вам, товарищ Глаголев, так хорошо всегда относилась»… Но так ли было хорошо это «прежнее», чтобы просить во имя его? Глаголев смутно вспоминал черноватого приготовишку, которого чиновница звала Мишелем и нелепо баловала гостинцами. Мишель нравился Глаголеву, потому что был озорник и выдумщик, а ребячье озорство Глаголев любил, считая это задатком будущего геройства и изобретательности. Пожалуй, в те времена между Глаголевым, только что начинавшим свои первые партийные шаги, и озорным занятным мальчуганом была и дружба… Та, что бывает не так уж часто… Почему-то очень ярко вспомнил Глаголев, как при аресте уводили его из квартиры, поздней ночью, а Мишель проснулся и горько плакал, догадавшись, что Глаголева хотят '»посадить»… Конечно, из Мишеля потом получился маменькин сынок, неврастеник, а дальше – известная история: белогвардейский прапорщик, разгром, бегство, попал в лапы к иностранному хозяйчику. Это тебе не наша последовательно социалистического типа промышленность с профсоюзами, пособиями, культработой и прочим. Ясно, что скрутило в чужих краях Мишеля, туго жить, пардону запросил, как говорится… Да стоит ли помогать? Но ведь и другое присловье имеется, что, мол, лежачего-то…

Никеев своротил с шоссе и осторожно ехал снежной дорогой между двумя рядами маленьких загородных домиков. У колодца на углу стояли две женщины с ведрами. Мальчуган, несмотря на валивший снег, баловался с прыгавшей собачонкой.

Темный силуэт хохочущего мальчика показался Глаголеву знакомым и напомнил Мишеля. Собачонка залаяла на застопоренный глазастый автомобиль. Женщины оставили ведра у колодца и подошли к машине.

– Далеко до завода? – спросил Никеев.

Глаголев прислушался, как женщины обе вместе ответили:

– Недалече… Прямо катись… Мимо заборов, а там налево… Как раз к воротам угодишь…

Никеев тронул. Каретка подпрыгивала на проселочных выбоинах. Глаголев схватился за ременную петлю и выглядывал в оконца. Справа тянулись бесконечные заборы. Слева мелькали сплошные кусты и редкие высокие деревья, за которыми просвечивали отдаленные огни, затуманенные падавшим снегом. Автомобиль внезапно крякнул и остановился. Никеев вылез и, тяжело шагая в громадной дохе, обошел вокруг, потом постучал в оконце кузова.

– Поломка, товарищ комиссар… Придется обождать… Глаголев вышел из каретки. Никеев возился у мотора и ругался. Время тянулось. Снег перестал кидаться хлопьями, и только мелкая холодная крошка сыпалась с черного неба. Ветер неприятно посвистывал в кустах, нагоняя с далекого поля крутящиеся снежные столбики. Глаголев зябко повел плечами.

– Кажется, у тебя, товарищ Никеев, эта история до утра?

Никеев огрызнулся:

– А кто приказал подать эту пигалицу? По такой погоде разве на этой фиговине надобно ехать? На лимузине, это б в самый раз… Она – машина настоящая… Броневик, а не ландо… А мое какое дело? Мне приказано, я исполняю. Скажет секретарь Николаша; «Никеев, приладь мотор к корыту!.. Езжай!» – я и в корыте поеду… Разве я ему могу перечить? Не могу. А ехать… могу.

«Никеич мой, кажется, хлебнул по случаю сегодняшнего торжества», – подумал Глаголев и спросил вслух:

– Как тебе объяснили дорогу? Прямо? Вероятно, тут недалеко. Я дойду до завода… Оттуда тебе подмогу пришлю.

Глаголев твердо зашагал по дороге. Ветер крутил и сбивал сугробы по краям проселка, обнажая оледеневшую ноябрьскую землю.

Заборы кончились. Проселок упирался в расстилавшееся огромное заснеженное поле. И тут же, у придорожной канавы, притулился маленький домик, окруженный крохотным палисадником. Три-четыре березы солидно наклонялись над крышей, качались под порывами ветра и возили жесткими ветвями по холодному железу.

Глаголев постучал в освещенное окошко. Занавеска изнутри отдернулась, и кто-то из-за окна помахал рукою.

– Входи через крыльцо, – послышался глухой через стекла ответ.

Рядом тявкнула собачонка, но сейчас же смолкла.

– … Да это из Напсвета?

Не старый еще, плотный рабочий, в домашней рубахе навыпуск и полосатых штанах, стоял перед Глаголевым на пороге распахнутой двери из сеней в домик.

– Входи товарищ. Признаться, жду я тут приятеля со склада… Да он что-то опоздал… А у меня только что начата…

– Я, кажется, заблудился, – поспешно сказал Глаголев. – Мне надо поскорей попасть на завод. – Будьте добры, проведите меня, товарищ, или укажите дорогу.

– Да в горницу-то зайди! – предложил Глаголеву рабочий.

Через сенцы и кухоньку они вошли в низенькую комнату. В углу на кровати лежала больная женщина. К кровати был придвинут простой обеденный стол, на котором черным раструбом торчал рупор громкоговорителя. Женщина слабо приподнялась с подушек и смотрела на Глаголева. Рабочий кивком головы показал на лежавшую:

– Хозяйка моя… Аннушка.

– Здравствуйте, – поздоровался Глаголев с женщиной. Рабочий почесал себе правый висок и обратился к Глаголеву:

– На завод тебе? Вот дело-то. А мы с Аннушкой только что приготовились заводской доклад слушать… По радио… Да и заодно Мишутку тоже послушаем…

Глаголев улыбнулся:

– Какого это Мишутку?

Рабочий с гордостью объяснил:

– Сын. Голова-парень. На заводе помощником мастера. Такой любопытный, сердце за него радуется. Это он свет оборудовал… и радио.

Глаголев тут только обратил внимание, что в комнатке горела электрическая лампочка и вспомнил, что видел два высоких шеста антенны на крыше домика меж качающихся берез.

А рабочий продолжал рассказывать про Мишутку.

– Музыку знает. На заводе оркестр домрачей устроил… Сам на курсы музыкальные бегает, какую-то гармонию учит… Да ты садись, отдохни, обогрейся… Ведь ишь тебя куда занесло.

– Ну, и что же ваш Мишутка? – заинтересовался Глаголев, присев на табуретку около двери.

– Выбивается в люди… Самоуком учился… самотеком выплывет… Оно конечно, если бы кто подтолкнул его… Так он бы скорей… по службе-то… Да где уж… Вот я да Аннушка добрым словом его бодрим.

– А вы, товарищ, сами на заводе работаете? – спросил Глаголев.

– Нет, теперь не работаю… Я свое отработал… Инвалид… В давние поры два пальца мне раздавило, вот… Так я сторожем на складах. Заборы-то видал? Это складские… Сегодня не моя смена… Так я и налаживаю говоритель, нам с Аннушкой сынишку послушать…

В рупоре на столе слабо пискнуло. Рабочий быстро повернулся туда, поправил рычажок, включил усилитель.

– Ага… Начинается… Ну-ка, послушаем.

Из рупора послышались далекие, но отчетливые слова:

– …И докладчик, товарищ Глаголев, должен быть очень скоро. Он уже выехал сюда…

Рабочий кивнул головой на рупор:

– Докладчика ждут… Запоздал, поди.

Снова из рупора объявили:

– А пока наш заводской оркестр, под управлением товарища Михаила Зубова, исполнит несколько вещей в его же гармонизации…

Последнее слово заглушилось шумом аплодисментов и восклицаниями. Рабочий пошевелил губами, и Глаголев догадался, что это было произнесено имя «Мишутка». Рупор замолчал. Очевидно, Мишутка занял дирижерское место и поднял руку.

Маленькая комнатка наполнилась звуками. Глаголев слушал. Оркестр играл «Дубинушку». Мелодия оставалась нетронутой и лилась красивая и мощная. Но талантливая рука гармонизатора Мишутки рассыпала по мелодии нежные украшения, дала новые обороты. Это было подлинное искусство, крепкое, новое. Глаголев почувствовал, как Мишуткина музыка захватила его сразу и глубоко.

Аннушка слушала, закрыв глаза. Рабочий стоял, смотрел в рупор и улыбался. Музыка кончилась, из рупора летел громкий гул рукоплесканий, а рабочий все еще стоял и смотрел. Потом серьезно сказал:

– Вот это – да… Наш Мишутка… Аннушка… А?

– Проводи, Лука, их… – показала Аннушка на Глаголева. – Ведь им надобно на завод-то.

– Поехали, – ответил Лука и стал надевать старенький тулупчик.

Вьюга уже не мела. Небо вызвездилось. В воздухе было морозно и ясно.

Лука вел Глаголева через поле по еле заметной заснеженной тропке.

– Ты ведь эва куда загнул… Надо было у второго колодца свернуть, а ты гаку дал… Сейчас мы к заводу подойдем, только с другой стороны… Да вот еще история. Ворот там нету… А калитка заколочена. Вчерась и заколотили… Она только с весны у нас действует до снегу… Ладно… Покличем сторожа… А ты через забор полезешь.

Глаголев думал о Мишутке. В ушах еще раздавалась полнозвучная музыка «Дубинушки»… Сколько их, талантливых, молодых таких Мишуток, таит в себе рабочий класс… Самоуком и самотеком…

Лука стучал руками в забор и кричал:

– Трофим!.. Идол!.. Встречай гостя!.. Товарищ Глаголев прибыл!.. Эй!..

– Как же это… узнал меня? – спросил Глаголев.

Лука улыбнулся:

– Как не узнать… Мы своих вождей в лицо знаем. Кого видать доводилось, а тебя… – Лука докончил тише: – Тебя по усам узнал… В календаре портрет имеется… Похож. Да при Аннушке не сказал… Взволнуется, а у нее сердце слабое. После скажу, кто такой ты… – Он опять застучал в забор. – Трофим!.. Принимай!..

За забором слышались голоса и шум.

– Кажется, идут? – Глаголев протянул руку Луке. – А твоего Мишутку я подтолкну, чтобы он дальше по науке шел…

– Спасибо, – пожал Лука руку Глаголеву. – Лезь на забор. Дай-ка я тебя подсажу… Так они лестницу прилаживают… Вот так.

Глаголев взобрался на верх забора. Лука чуть придержал его за ногу.

– Слышь!.. Ты очень-то за Мишутку не хлопочи. Пусть он сам… самотеком.

За забором смеялись, кричали и хлопали в ладоши. Глаголев исчез, спустившись по лестнице. Лука пошел по тропке домой. Он спешил к больной Аннушке, которая осталась одна.

Около калитки своего палисадника Лука поднял глаза и вздрогнул.

Перед ним, прижавшись к березе, стоял и дрожал голый человек.

III. НОВАЯ ДАЧА

Это был еще июль, жаркий и душный, когда к только что отремонтированной даче, стоявшей на краю загородного поселка, подъехал извозчичий экипаж, привезший два чемодана и молодую, скромно одетую девушку. В лучах вечернего солнца ее красивое лицо отсвечивало фарфором, а выбившиеся из-под шляпы непослушные черные волосы казались синими. Из двери на балкон выглянула пожилая женщина, всплеснула руками, радостно вскрикнула:

– Илона!.. Илона приехала!..

Через секунду женщина в кухонном фартуке уже спешила с террасы к стоявшей у калитки девушке.

– Илона, мы ждали тебя не раньше среды, а ты приехала сегодня… Какая ты выросла большая…

– Тетка Глафира? А ты все такая же! Вечно варишь варенье и по ночам подаешь отцу крепкий чай? Давай поцелуемся… Чемоданы не тяжелые… Я их донесу… Я сильная… В Штутгарте по легкой атлетике у меня второй приз… Недурно?

Илона расплатилась с извозчиком и легко приподняла чемоданы.

– Ну, Глафа, показывай, куда мне идти… Мне отдельная комната? Ура!.. А там пишут, что здесь каждому для жилья дается по маленькому квадратику… Ах, это раньше? А теперь другое?

Илона бросила чемоданы на пол террасы.

– А где отец? Сидит, запершись, и даже не выходит встретить свою единственную дочку?

Глафира распахнула дверь в комнаты.

– Профессор сейчас в городе… Он прибудет сюда поздно вечером… Может быть, и утром… Он очень занят.

Илона капризно надула яркие красные губы.

– Он обещал меня встретить, а сам в городе?

– Профессор ждал твоей телеграммы, Илона.

– Я не хотела тащиться из Кенигсберга поездом и разорилась на аэро, – рассмеялась Илона и сняла шляпу. – Если отец вернется ночью, то ты, Глафа, передай… Что я хочу, чтобы он пришел ко мне, если я буду спать… Я соскучилась…

Глафира покачала головой.

– Еще бы не соскучиться… Сколько лет без родных. Ученая стала, говорил мне профессор. А у него тут дела, Илона. Постоянно в городе, только ночевать иной раз сюда приезжает… А ты иди, отдохни с дороги. У меня скоро и обед поспеет. А то погуляй. У нас тут хорошо… Воздух какой… И спокойно, тихо… В городе-то духота… Профессор решил тут обосноваться, в поселке… Скоро сюда автобусы будут ходить, прямо к даче.

Илона осмотрелась. Невысокая загородка окружала дачу и садик. Прямо шла дорога к роще, в которой скрывался дачный поселок. Вправо тянулась бесконечная луговина, перерезанная небольшими овражками. Вдали смутным силуэтом вставал город.

Дачка, очевидно, была приспособлена для зимнего жилья.

Солидная изразцовая печь обещала греть в зимние морозы. Высокий камин, два кресла, шкаф с посудой, две знакомые картины на стенах напомнили Илоне детство и отца, всегда с трубкой во рту, голубоватый дым которой заволакивал печальный взгляд серых затаенных глаз.

Да, отец оплакивал свою молодую жену, которая умерла, подарив ему дочь Илону… Илона помнит рукописные книги, старинные раскрытые грузные фолианты, рабочий стол с микроскопом, а за ним отец… Оторвет глаз от окуляра, посмотрит на дочь, погладит по голове эту маленькую синеволосую девочку, вздохнет, скажет:

– Илона… Иди к тетке Глафире… Спать тебе пора… Я приду к тебе, поцелую… А мне пусть тетка чаю крепкого подаст…

Илона подошла к книжному шкафу. Да, те же знакомые названия на корешках толстых переплетов. Она прошлась по даче и заглянула в одну комнату: узенькая походная кровать, тумбочка с лампой, раскрытый томик английского романа, шкура волка на полу и пара ночных мягких туфель. В другой комнате с большим венецианским окном – письменный стол с обычными, небрежно расставленными предметами и валяющимися книгами… На полке глобус и начатая работа по выпиливанию. Лобзик висит рядом на гвоздике. В углу – большой зеркальный шкаф, плотно стоящий на полу, словно вросший в него.

– Это кабинет профессора, – тихо сказала Глафира за спиной Илоны. Илона слегка вздрогнула.

– Ты испугала меня… Где моя комната?

– Наверху… Светелочка – чистая игрушка. И постелька новая… Голубое одеяльце… Вся комната голубая… Любимый твой цвет. Пойди, полюбуйся…

После осмотра Илона прошлась по роще. Седоволосый юноша в светлой куртке сидел на пенечке и играл на самодельной свирели. Тонкие руки высвистывали что-то похожее на птичье пение. Илона остановилась и прислушалась. Юноша опустил свирель и поднял на Илону синие глаза.

– Вам нравится?

Илона качнула головой вниз.

– Это какая-то птица… Не знаю… Иволга?.. Щегол? Но очень похоже.

Юноша довольно улыбнулся.

– Похоже? И даже очень? Это и требовалось доказать… Благодарю вас.

В роще звонкий девичий голос раскатисто аукнул:

– A-y.. Эй-эй!..

Юноша легко вспрыгнул на пенек, вытянулся всем телом и взмахнул свирелочкой.

– Иду!.. Эй-эй!

Крепко отталкиваясь тугими носками, он убежал и скрылся за стволами деревьев. Илона медленно пошла домой.

От луговины поднимался блеклый туман. Новый месяц осторожно показал из-за деревьев свои тонкие серебряные рога.

В светелке наверху Илона быстро разделась и легла. Хотелось спать. Она закрыла глаза и забылась. Уже совсем засыпая, она вспомнила белые волосы и синие глаза юноши, игравшего на смешной свистульке, и улыбнулась. Роща… Золотые стволы берез… Звонкое ауканье… Из рощи выходит человек в серой шинели… Ближе к Илоне… Отец? Он кладет ей руку на голову, но не ласкает, как прежде, а давит, больно, сильно…

– Отец!

Илона проснулась и, дрожа, осмотрелась вокруг. Тусклый свет проходил через балконную дверь и бросал два холодных пятна на голубую стену. Цепкая тишина окутывала Илону. Захотелось крикнуть. Молодая девушка спрыгнула с постели и подошла к окну. Над бугристым краем луговины далеким смутным миражом трепетали огоньки города. Деревья в палисаднике спали.

Илона прильнула горячим лбом к холодящему стеклу и посмотрела на крупную зеленоватую звезду, висевшую в пустом небе. На нее она любила смотреть и раньше, когда не спалось. Названия звезды Илона не знала, но вид этого далекого мира всегда успокаивал ее. В светелке показалось душно. Под потолком в темноте жалобно скулил одинокий комар. Илона захотела открыть дверь и выйти на балкон. Она нащупала ключ и повернула его.

В это время чужие холодные руки легли на ее плечи.

Илона слабо вскрикнула.

IV. НА ТОРЖЕСТВЕ

Глаголев кончил доклад и теперь смотрел на толпу, которая забила весь клубный зал и возбужденно аплодировала. Глаголев был доволен своим докладом.

В нем заговорила старая кровь рабочего и массовика. Он сказал именно то, что нужно было сказать, лишний раз подчеркнуть необходимость сплоченности и единства, цементирующего рабочий класс в мощный гранит. Он сказал так, и эти бурные аплодисменты, оживленные лица, клики и трепетания красных платков – вот сейчас перед ним, значит, показывают, что он нашел верные нотки, нащупал пульс, который бьется в жилах развертывающейся новой полнокровной жизни.