I. ПРОПАЖА

Поздним осенним вечером в докторском кабинете Центральной городской больницы сидели три человека. Большая лампа освещала бледное лицо и белый халат доктора Таха.

Tax задумчиво курил тоненькую папироску и тихим голосом отвечал на вопросы, которые ему задавал чернобровый и жестковолосый инспектор уголовного розыска. Третий человек примостился у края письменного стола и, согнувшись, старательно стенографировал разговор.

– Должен сознаться вам, доктор Tax, что сейчас личный осмотр рентгеновского кабинета, которым вы изволите владеть, дал мне очень мало. Единственно, что можно пока сказать, это – дело умелых и привычных рук.

– Да… Украденные миллиамперметры вывинчены даже слишком умело. Все провода разъединены. Иначе было бы короткое замыкание.

– Кто имеет доступ в рентгеновский кабинет, кроме вас, доктор?

– Помощница – врач Людмила Федоровна и кабинетная няня. Обе они вне подозрений. Кроме того, в последнее время они бывали там только на моих глазах. Разумеется, в приемные часы в кабинете бывают больные, которых мы просвечиваем и делаем снимки по запискам ординаторов. В остальное время кабинет заперт, и ключ у меня в кармане, как, например, сейчас…

– Где дожидаются больные очереди?

– В вестибюле. Из него три входа, кроме палатного коридора и наружу: сюда, в докторскую, в рентген и в приемный покой.

– Ваша няня показала, что вы, доктор, часто долго оставались в кабинете один. Не было ли возможным, что вы в тот вечер отлучились на минуту?

– И оставил дверь незапертой? Повторяю: с вечера все было на месте, а утром я отпер дверь и обнаружил хаос и пропажу.

– Замок был цел?

– Он у меня особой системы, моей собственной. Винтообразный нарезной ключ… Подобрать его, я думаю, невозможно. Проникновение вора через окно исключено: окна у меня в кабинете изнутри забиты досками и войлоком, а снаружи – решетки. Ведь здание больницы очень старинное… Это – бывший дворец князей Щеповских.

– Мы думали об этом. Стены, пол и потолок не дают указаний на существование потайного хода… Отверстие вентилятора невелико. Через него может пробраться в лучшем случае котенок.

Инспектор добавил вопрос:

– Скажите, доктор, в день кражи, две недели назад, когда именно вы ушли окончательно из рентгеновского кабинета?

– Около часа ночи.

– Что вы там делали до такого позднего времени?

Тах кончил курить и потянулся с окурком к пепельнице. Ответил не сразу:

– Занимался. – Он еле заметно двигал своими бровями.

– Превосходно. Итак, если я правильно представляю то, что произошло, предварительные обстоятельства рисуются в таком виде: вы занимались в рентгене приблизительно до часа ночи. После занятий вы зашли сюда, вот в эту докторскую комнату, попрощались с дежурным врачом, который должен был остаться дежурить на ночь, с товарищем Рудаковым? Он показывает, что не слышал ничего подозрительного. За его дежурство в палатах было все спокойно. В приемный же покой были доставлены: одна отравившаяся женщина, гражданка Семенова (отравилась из ревности: брошена мужем с тремя детьми), и старик в бессознательном состоянии… Больше ничего?

Tax кивнул головой.

– Ровно ничего. У Рудакова было на редкость спокойное дежурство.

Инспектор будто улыбнулся кончиками бровей.

– Гражданка Семенова помещена в палату № 4. Старик пришел в себя, полежал в приемном покое на кушетке, поблагодарил товарища Рудакова и отправился домой около четырех часов ночи. По справкам оказалось: старик этот – Егор Картузов, 60 лет, безработный, нищенствует, Глиняная улица…

– Совершенно верно.

И внезапный пристальный взгляд из-под жестких бровей – прямо в бледное лицо Таха.

– Почему вы так хлопочете о розыске этих двух миллиамперметров? Вы даже использовали кой-какие ваши личные знакомства в нашей «секретке», чтобы поднажать на следовательскую часть… Будем откровенны, доктор… Ну, украли два миллиамперметра… Правда, цена им до революции была по тридцати рублей, теперь вы их оцениваете в тридцать червонцев. Эти вещицы у нас дороги, ведь мы еще в фактическом окружении иностранного капитала… Но собственно, в чем дело? Здравотдел должен отпустить вам деньги на покупку новых… потому что без рентгена тормозится вся больничная работа. Ясно?

Tax попробовал улыбнуться, но это у него не вышло.

– Ясно-то ясно… Но попробуйте, выцарапайте у нашего здрава денежки. Три пары калош износишь… Да и то не добьешься. Кроме того… – Tax запнулся и не договорил.

Инспектор выпрямился на стуле.

– Кроме того… разрешите, я докончу за вас? Отсутствие украденных миллиамперметров существенно тормозят вашу работу?

Tax нахмурился и оглянулся назад, на плотно прикрытую дверь, словно боялся, чтобы его не подслушали. Он шепотом спросил инспектора:

– На что вы намекаете? Откуда вы знаете о моей работе?

Черные брови на лице инспектора разгладились, пытливые глаза посмотрели на Таха дружески.

– Вы уже взволновались, доктор, от одного моего намека? И я понимаю. Все для меня обрисовывается довольно четко. Не знаю, покажется ли это вам убедительным. Но сначала еще два-три вопроса… Кроме обычной больничной работы, вы занимаетесь и чисто научной?

– Я – физиолог, – просто ответил Tax. – Рентген не совсем моя специальность… Но надо иметь место, чтобы кормиться… Врачи и физиологи не составляют исключения из общего экономического закона о спросе и предложении труда… И о безработице также, – добавил Tax с горечью.

– Но все же, доктор, сидя один в рентгеновском кабинете до поздней ночи, вы ведете там какое-нибудь определеннее исследование?

Tax секунду колебался, потом кивнул головой. Инспектор осторожно понизил голос:

– Вы имеете некоторые основания держать пока ваши труды в секрете? Интересные опыты, возбуждающие зависть и конкуренцию среди ваших коллег, которые тоже не составляют исключения?

Инспектор заставил этими словами улыбнуться Таха и добавил:

– Мажет быть, важное открытие?

Tax рассмеялся:

– Ни то, ни другое… Врагов у меня нет. А о таинственных открытиях пишут только в приключенческих романах. – Tax передохнул и сказал прежним задумчивым голосом: – Просто я – скромный радиолюбитель. Немного теоретических вычислений… Интересные выводы… Но практически, кажется, ничего существенного… – Глаза Таха оживились. – Все же это очень увлекательная штука… С ней просидишь и до утра иной раз…

– Украденные миллиамперметры имели отношение к вашей этой работе?

– Д-да… У меня нет средств купить… Я пользовался казенными. При помощи крошечного приспособления я их делал сверхчувствительными. Они становились микроамперметрами. Но это не существенно.

– Пожалуй, – согласился инспектор. – У вас в кабинете, конечно, радиоустановка?

Tax смешно развел руками.

– Сознаюсь… Но разрешения на нее не имею и денег не платил… Судите меня как радиозайца… Впрочем, мою установку никто не может заметить. Она вором осталась неповреждена.

Инспектор приподнялся со стула и протянул Таху руку.

– Будьте уверены, доктор, что стенограммы нашего разговора не выйдут из стен «секретки». А насчет поисков пропажи мы примем все меры, обещаю вам. Хищения народного достояния из советских учреждений требуют самого строгого внимания.

В дверь постучали.

– Войдите, – отозвался Tax.

Вошел дежурный санитар в сером фартуке поверх теплой тужурки и отрапортовал Таху:

– В приемный покой доставлен гражданин… Свалился с подножки трамвая, что ли… Без сознания.

Tax извинился перед инспектором:

– Простите, долг дежурного врача призывает меня спешить…

– Пожалуйста, доктор, – поклонился инспектор и надел кожаную фуражку. – Мы выйдем вместе. Скорей, Аркадий! – кивнул он стенографисту.

Аркадий подхватил свой портфель и бросился за инспектором.

В вестибюле на носилках лежал пожилой бритый человек. Взлохмаченные волосы его были мокры. Пальтишко в грязи. Tax подошел и взял лежащего за руку. Пульс не прощупывался. Tax еще больше наклонился над стариком и приподнял его опущенное веко. Оттуда на Таха уперся мутный мертвый взгляд, который сказал Таху, что все кончено.

Tax огляделся. Инспектор с Аркадием стояли тут же рядом и смотрели на работу Таха.

– Санитары! – крикнул Tax и пожал плечами. – Не слышат… Опять в приемке с милиционером разговоры разговаривают… Санитары!.. Оглохли… – Он повернулся к инспектору. – Не хотите ли ознакомиться с нашим приемным покоем?

В приемке Tax распорядился, чтобы балагурившие санитары отнесли труп старика в мертвецкую. Инспектор присел на скамью и смотрел, как дежурный лекпом с милиционерам быстро и ловко осмотрели снятую с покойника одежду.

– Никаких документов, товарищ Tax, – официально заявил лекпом и отошел к столу.

– Пишите протокол, – в тон ему ответил Tax.

Лекпом окунул перо в чернильницу и яростно завозился над бумагой.

Санитары унесли труп вместе с одеждой, засунутой в брезентовый серый мешок. Tax посмотрел на часы.

– Скоро двенадцать… Я пройду к себе в рентген… Всего хорошего, товарищи.

Он поклонился инспектору с Аркадием и вышел из приемки. Инспектор тоже поднялся и двинулся через вестибюль к выходной двери.

Но внезапный крик из рентгеновского кабинета остановил его – кричал Tax. Аркадий неловко повернулся и выронил портфель. Наклонился его поднимать. Инспектор бросился в кабинет.

– Что с вами, доктор?

Tax стоял посередине кабинета и хохотал:

– Глядите!.. Миллиамперметры наши на месте… Чистая работа… А?

Он бросился к распределительному щиту, щелкнул выключателем. На мгновение вспыхнул яркий свет контрольных ламп. Потом раздался сухой короткий треск перегоревшего предохранителя, и лампы потухли.

– Черт возьми… – вскрикнул Tax, – ведь это не те… Они не те…

Аркадий быстро вошел в кабинет и взял инспектора за руку. Прошептал ему почти на ухо:

– Товарищ Акст… Сейчас… Исчезли стенограммы… Я забыл несколько листков там, на столе… Вспомнил, а их нет…

– Что такое?

Tax вопросительно взглянул на инспектора.

Но инспектор ничего не ответил, а только подозрительно прищурился, смотря на бледное лицо Таха.

II. НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

Звонили по прямому проводу из Кремля.

Глаголев, главный начальник химической промышленности Союза, поднес трубку к уху.

– Да, я… Здравствуй… Что? Заменить Андрея Николаевича? Ах, заболел?.. Постой, сейчас запишу.

Глаголев придвинул к себе настольный блокнот и черкнул автоматическим карандашом.

– Завод «Красный химик»… за заставой… Открытие нового здания клуба в честь 15-летия Октябрьской революции… Приветствие от имени правительства… Слегка коснуться международного положения… внутреннего успеха в области промышленности… Превосходно… К восьми? Не успею… В девять? Да… До свидания.

Телефонная трубка с металлическим звоном улеглась на две рогульки никелированного рычажка. Глаголев нажал кнопку звонка и, вытянув ноги под письменным столом, откинул голову к спинке кожаного кресла. Дверь приоткрылась, и молодой секретарь в синем двубортном пиджаке, осторожно и мягко скользя по полу, приблизился к столу. Глаголев вскинул глаза на безбородое пухлое лицо секретаря.

– Не напомнишь ли ты мне, Николай, что это за завод «Красный химик»? Признаться, я его себе не представляю.

Секретарь наклонил лицо вниз.

– Завод помещается за …ской заставой. До сего времени был местного значения. Ныне же, во исполнение директив особого совещания и последнего пленума, переводится на учреждение всесоюзного значения, с расширением физического отдела по изготовлению специального научного инструментария…

– А… помню, помню… Сегодня там что такое?

– Я только из газет знаю, товарищ Глаголев… Там сегодня торжество… Доклад Таруссина… Потом шикарный концерт… На трансляцию и через «Новый Коминтерн» передача по радио.

– Таруссин захворал… Вместо него делаю доклад я… Распорядись, чтобы вечером, без четверти девять, мне подали маленький «Бенц»… Кто нынче дежурный шофер?

– Никеев… С ним можно ехать… Опытный… А то в такую погоду не всякий справится.

Крошечный, почти игрушечный автомобиль быстро промчал Глаголева по вечерним городским улицам. Выехали за заставу. Никеев задержал машину около постового милиционера и на ходу спросил дорогу к заводу. Милиционер махнул рукой вперед и опять закутался в клеенчатый плащ.

Шел снег. Глаголев прижался в углу каретки и думал о письме, которое он сегодня получил из-за границы.

Когда-то, много лет тому назад, был Глаголев рабочим, снимал комнатушку у бедной чиновницы, жил там до самого ареста. Потом ссылка, побег, подполье, эмиграция… Полуголодное существование… 1917 год… Опять Россия… Революционная работа… Октябрь… Гражданская война…

А теперь сын чиновницы-хозяйки пишет ему письмо из Парижа. Теперь он – белый эмигрант, уверяет, что невольный… Умоляет, во имя прежнего, оказать помощь и содействие, помочь вернуться сюда, «на могилку дорогой матери, которая к вам, товарищ Глаголев, так хорошо всегда относилась»… Но так ли было хорошо это «прежнее», чтобы просить во имя его? Глаголев смутно вспоминал черноватого приготовишку, которого чиновница звала Мишелем и нелепо баловала гостинцами. Мишель нравился Глаголеву, потому что был озорник и выдумщик, а ребячье озорство Глаголев любил, считая это задатком будущего геройства и изобретательности. Пожалуй, в те времена между Глаголевым, только что начинавшим свои первые партийные шаги, и озорным занятным мальчуганом была и дружба… Та, что бывает не так уж часто… Почему-то очень ярко вспомнил Глаголев, как при аресте уводили его из квартиры, поздней ночью, а Мишель проснулся и горько плакал, догадавшись, что Глаголева хотят '»посадить»… Конечно, из Мишеля потом получился маменькин сынок, неврастеник, а дальше – известная история: белогвардейский прапорщик, разгром, бегство, попал в лапы к иностранному хозяйчику. Это тебе не наша последовательно социалистического типа промышленность с профсоюзами, пособиями, культработой и прочим. Ясно, что скрутило в чужих краях Мишеля, туго жить, пардону запросил, как говорится… Да стоит ли помогать? Но ведь и другое присловье имеется, что, мол, лежачего-то…

Никеев своротил с шоссе и осторожно ехал снежной дорогой между двумя рядами маленьких загородных домиков. У колодца на углу стояли две женщины с ведрами. Мальчуган, несмотря на валивший снег, баловался с прыгавшей собачонкой.

Темный силуэт хохочущего мальчика показался Глаголеву знакомым и напомнил Мишеля. Собачонка залаяла на застопоренный глазастый автомобиль. Женщины оставили ведра у колодца и подошли к машине.

– Далеко до завода? – спросил Никеев.

Глаголев прислушался, как женщины обе вместе ответили:

– Недалече… Прямо катись… Мимо заборов, а там налево… Как раз к воротам угодишь…

Никеев тронул. Каретка подпрыгивала на проселочных выбоинах. Глаголев схватился за ременную петлю и выглядывал в оконца. Справа тянулись бесконечные заборы. Слева мелькали сплошные кусты и редкие высокие деревья, за которыми просвечивали отдаленные огни, затуманенные падавшим снегом. Автомобиль внезапно крякнул и остановился. Никеев вылез и, тяжело шагая в громадной дохе, обошел вокруг, потом постучал в оконце кузова.

– Поломка, товарищ комиссар… Придется обождать… Глаголев вышел из каретки. Никеев возился у мотора и ругался. Время тянулось. Снег перестал кидаться хлопьями, и только мелкая холодная крошка сыпалась с черного неба. Ветер неприятно посвистывал в кустах, нагоняя с далекого поля крутящиеся снежные столбики. Глаголев зябко повел плечами.

– Кажется, у тебя, товарищ Никеев, эта история до утра?

Никеев огрызнулся:

– А кто приказал подать эту пигалицу? По такой погоде разве на этой фиговине надобно ехать? На лимузине, это б в самый раз… Она – машина настоящая… Броневик, а не ландо… А мое какое дело? Мне приказано, я исполняю. Скажет секретарь Николаша; «Никеев, приладь мотор к корыту!.. Езжай!» – я и в корыте поеду… Разве я ему могу перечить? Не могу. А ехать… могу.

«Никеич мой, кажется, хлебнул по случаю сегодняшнего торжества», – подумал Глаголев и спросил вслух:

– Как тебе объяснили дорогу? Прямо? Вероятно, тут недалеко. Я дойду до завода… Оттуда тебе подмогу пришлю.

Глаголев твердо зашагал по дороге. Ветер крутил и сбивал сугробы по краям проселка, обнажая оледеневшую ноябрьскую землю.

Заборы кончились. Проселок упирался в расстилавшееся огромное заснеженное поле. И тут же, у придорожной канавы, притулился маленький домик, окруженный крохотным палисадником. Три-четыре березы солидно наклонялись над крышей, качались под порывами ветра и возили жесткими ветвями по холодному железу.

Глаголев постучал в освещенное окошко. Занавеска изнутри отдернулась, и кто-то из-за окна помахал рукою.

– Входи через крыльцо, – послышался глухой через стекла ответ.

Рядом тявкнула собачонка, но сейчас же смолкла.

– … Да это из Напсвета?

Не старый еще, плотный рабочий, в домашней рубахе навыпуск и полосатых штанах, стоял перед Глаголевым на пороге распахнутой двери из сеней в домик.

– Входи товарищ. Признаться, жду я тут приятеля со склада… Да он что-то опоздал… А у меня только что начата…

– Я, кажется, заблудился, – поспешно сказал Глаголев. – Мне надо поскорей попасть на завод. – Будьте добры, проведите меня, товарищ, или укажите дорогу.

– Да в горницу-то зайди! – предложил Глаголеву рабочий.

Через сенцы и кухоньку они вошли в низенькую комнату. В углу на кровати лежала больная женщина. К кровати был придвинут простой обеденный стол, на котором черным раструбом торчал рупор громкоговорителя. Женщина слабо приподнялась с подушек и смотрела на Глаголева. Рабочий кивком головы показал на лежавшую:

– Хозяйка моя… Аннушка.

– Здравствуйте, – поздоровался Глаголев с женщиной. Рабочий почесал себе правый висок и обратился к Глаголеву:

– На завод тебе? Вот дело-то. А мы с Аннушкой только что приготовились заводской доклад слушать… По радио… Да и заодно Мишутку тоже послушаем…

Глаголев улыбнулся:

– Какого это Мишутку?

Рабочий с гордостью объяснил:

– Сын. Голова-парень. На заводе помощником мастера. Такой любопытный, сердце за него радуется. Это он свет оборудовал… и радио.

Глаголев тут только обратил внимание, что в комнатке горела электрическая лампочка и вспомнил, что видел два высоких шеста антенны на крыше домика меж качающихся берез.

А рабочий продолжал рассказывать про Мишутку.

– Музыку знает. На заводе оркестр домрачей устроил… Сам на курсы музыкальные бегает, какую-то гармонию учит… Да ты садись, отдохни, обогрейся… Ведь ишь тебя куда занесло.

– Ну, и что же ваш Мишутка? – заинтересовался Глаголев, присев на табуретку около двери.

– Выбивается в люди… Самоуком учился… самотеком выплывет… Оно конечно, если бы кто подтолкнул его… Так он бы скорей… по службе-то… Да где уж… Вот я да Аннушка добрым словом его бодрим.

– А вы, товарищ, сами на заводе работаете? – спросил Глаголев.

– Нет, теперь не работаю… Я свое отработал… Инвалид… В давние поры два пальца мне раздавило, вот… Так я сторожем на складах. Заборы-то видал? Это складские… Сегодня не моя смена… Так я и налаживаю говоритель, нам с Аннушкой сынишку послушать…

В рупоре на столе слабо пискнуло. Рабочий быстро повернулся туда, поправил рычажок, включил усилитель.

– Ага… Начинается… Ну-ка, послушаем.

Из рупора послышались далекие, но отчетливые слова:

– …И докладчик, товарищ Глаголев, должен быть очень скоро. Он уже выехал сюда…

Рабочий кивнул головой на рупор:

– Докладчика ждут… Запоздал, поди.

Снова из рупора объявили:

– А пока наш заводской оркестр, под управлением товарища Михаила Зубова, исполнит несколько вещей в его же гармонизации…

Последнее слово заглушилось шумом аплодисментов и восклицаниями. Рабочий пошевелил губами, и Глаголев догадался, что это было произнесено имя «Мишутка». Рупор замолчал. Очевидно, Мишутка занял дирижерское место и поднял руку.

Маленькая комнатка наполнилась звуками. Глаголев слушал. Оркестр играл «Дубинушку». Мелодия оставалась нетронутой и лилась красивая и мощная. Но талантливая рука гармонизатора Мишутки рассыпала по мелодии нежные украшения, дала новые обороты. Это было подлинное искусство, крепкое, новое. Глаголев почувствовал, как Мишуткина музыка захватила его сразу и глубоко.

Аннушка слушала, закрыв глаза. Рабочий стоял, смотрел в рупор и улыбался. Музыка кончилась, из рупора летел громкий гул рукоплесканий, а рабочий все еще стоял и смотрел. Потом серьезно сказал:

– Вот это – да… Наш Мишутка… Аннушка… А?

– Проводи, Лука, их… – показала Аннушка на Глаголева. – Ведь им надобно на завод-то.

– Поехали, – ответил Лука и стал надевать старенький тулупчик.

Вьюга уже не мела. Небо вызвездилось. В воздухе было морозно и ясно.

Лука вел Глаголева через поле по еле заметной заснеженной тропке.

– Ты ведь эва куда загнул… Надо было у второго колодца свернуть, а ты гаку дал… Сейчас мы к заводу подойдем, только с другой стороны… Да вот еще история. Ворот там нету… А калитка заколочена. Вчерась и заколотили… Она только с весны у нас действует до снегу… Ладно… Покличем сторожа… А ты через забор полезешь.

Глаголев думал о Мишутке. В ушах еще раздавалась полнозвучная музыка «Дубинушки»… Сколько их, талантливых, молодых таких Мишуток, таит в себе рабочий класс… Самоуком и самотеком…

Лука стучал руками в забор и кричал:

– Трофим!.. Идол!.. Встречай гостя!.. Товарищ Глаголев прибыл!.. Эй!..

– Как же это… узнал меня? – спросил Глаголев.

Лука улыбнулся:

– Как не узнать… Мы своих вождей в лицо знаем. Кого видать доводилось, а тебя… – Лука докончил тише: – Тебя по усам узнал… В календаре портрет имеется… Похож. Да при Аннушке не сказал… Взволнуется, а у нее сердце слабое. После скажу, кто такой ты… – Он опять застучал в забор. – Трофим!.. Принимай!..

За забором слышались голоса и шум.

– Кажется, идут? – Глаголев протянул руку Луке. – А твоего Мишутку я подтолкну, чтобы он дальше по науке шел…

– Спасибо, – пожал Лука руку Глаголеву. – Лезь на забор. Дай-ка я тебя подсажу… Так они лестницу прилаживают… Вот так.

Глаголев взобрался на верх забора. Лука чуть придержал его за ногу.

– Слышь!.. Ты очень-то за Мишутку не хлопочи. Пусть он сам… самотеком.

За забором смеялись, кричали и хлопали в ладоши. Глаголев исчез, спустившись по лестнице. Лука пошел по тропке домой. Он спешил к больной Аннушке, которая осталась одна.

Около калитки своего палисадника Лука поднял глаза и вздрогнул.

Перед ним, прижавшись к березе, стоял и дрожал голый человек.

III. НОВАЯ ДАЧА

Это был еще июль, жаркий и душный, когда к только что отремонтированной даче, стоявшей на краю загородного поселка, подъехал извозчичий экипаж, привезший два чемодана и молодую, скромно одетую девушку. В лучах вечернего солнца ее красивое лицо отсвечивало фарфором, а выбившиеся из-под шляпы непослушные черные волосы казались синими. Из двери на балкон выглянула пожилая женщина, всплеснула руками, радостно вскрикнула:

– Илона!.. Илона приехала!..

Через секунду женщина в кухонном фартуке уже спешила с террасы к стоявшей у калитки девушке.

– Илона, мы ждали тебя не раньше среды, а ты приехала сегодня… Какая ты выросла большая…

– Тетка Глафира? А ты все такая же! Вечно варишь варенье и по ночам подаешь отцу крепкий чай? Давай поцелуемся… Чемоданы не тяжелые… Я их донесу… Я сильная… В Штутгарте по легкой атлетике у меня второй приз… Недурно?

Илона расплатилась с извозчиком и легко приподняла чемоданы.

– Ну, Глафа, показывай, куда мне идти… Мне отдельная комната? Ура!.. А там пишут, что здесь каждому для жилья дается по маленькому квадратику… Ах, это раньше? А теперь другое?

Илона бросила чемоданы на пол террасы.

– А где отец? Сидит, запершись, и даже не выходит встретить свою единственную дочку?

Глафира распахнула дверь в комнаты.

– Профессор сейчас в городе… Он прибудет сюда поздно вечером… Может быть, и утром… Он очень занят.

Илона капризно надула яркие красные губы.

– Он обещал меня встретить, а сам в городе?

– Профессор ждал твоей телеграммы, Илона.

– Я не хотела тащиться из Кенигсберга поездом и разорилась на аэро, – рассмеялась Илона и сняла шляпу. – Если отец вернется ночью, то ты, Глафа, передай… Что я хочу, чтобы он пришел ко мне, если я буду спать… Я соскучилась…

Глафира покачала головой.

– Еще бы не соскучиться… Сколько лет без родных. Ученая стала, говорил мне профессор. А у него тут дела, Илона. Постоянно в городе, только ночевать иной раз сюда приезжает… А ты иди, отдохни с дороги. У меня скоро и обед поспеет. А то погуляй. У нас тут хорошо… Воздух какой… И спокойно, тихо… В городе-то духота… Профессор решил тут обосноваться, в поселке… Скоро сюда автобусы будут ходить, прямо к даче.

Илона осмотрелась. Невысокая загородка окружала дачу и садик. Прямо шла дорога к роще, в которой скрывался дачный поселок. Вправо тянулась бесконечная луговина, перерезанная небольшими овражками. Вдали смутным силуэтом вставал город.

Дачка, очевидно, была приспособлена для зимнего жилья.

Солидная изразцовая печь обещала греть в зимние морозы. Высокий камин, два кресла, шкаф с посудой, две знакомые картины на стенах напомнили Илоне детство и отца, всегда с трубкой во рту, голубоватый дым которой заволакивал печальный взгляд серых затаенных глаз.

Да, отец оплакивал свою молодую жену, которая умерла, подарив ему дочь Илону… Илона помнит рукописные книги, старинные раскрытые грузные фолианты, рабочий стол с микроскопом, а за ним отец… Оторвет глаз от окуляра, посмотрит на дочь, погладит по голове эту маленькую синеволосую девочку, вздохнет, скажет:

– Илона… Иди к тетке Глафире… Спать тебе пора… Я приду к тебе, поцелую… А мне пусть тетка чаю крепкого подаст…

Илона подошла к книжному шкафу. Да, те же знакомые названия на корешках толстых переплетов. Она прошлась по даче и заглянула в одну комнату: узенькая походная кровать, тумбочка с лампой, раскрытый томик английского романа, шкура волка на полу и пара ночных мягких туфель. В другой комнате с большим венецианским окном – письменный стол с обычными, небрежно расставленными предметами и валяющимися книгами… На полке глобус и начатая работа по выпиливанию. Лобзик висит рядом на гвоздике. В углу – большой зеркальный шкаф, плотно стоящий на полу, словно вросший в него.

– Это кабинет профессора, – тихо сказала Глафира за спиной Илоны. Илона слегка вздрогнула.

– Ты испугала меня… Где моя комната?

– Наверху… Светелочка – чистая игрушка. И постелька новая… Голубое одеяльце… Вся комната голубая… Любимый твой цвет. Пойди, полюбуйся…

После осмотра Илона прошлась по роще. Седоволосый юноша в светлой куртке сидел на пенечке и играл на самодельной свирели. Тонкие руки высвистывали что-то похожее на птичье пение. Илона остановилась и прислушалась. Юноша опустил свирель и поднял на Илону синие глаза.

– Вам нравится?

Илона качнула головой вниз.

– Это какая-то птица… Не знаю… Иволга?.. Щегол? Но очень похоже.

Юноша довольно улыбнулся.

– Похоже? И даже очень? Это и требовалось доказать… Благодарю вас.

В роще звонкий девичий голос раскатисто аукнул:

– A-y.. Эй-эй!..

Юноша легко вспрыгнул на пенек, вытянулся всем телом и взмахнул свирелочкой.

– Иду!.. Эй-эй!

Крепко отталкиваясь тугими носками, он убежал и скрылся за стволами деревьев. Илона медленно пошла домой.

От луговины поднимался блеклый туман. Новый месяц осторожно показал из-за деревьев свои тонкие серебряные рога.

В светелке наверху Илона быстро разделась и легла. Хотелось спать. Она закрыла глаза и забылась. Уже совсем засыпая, она вспомнила белые волосы и синие глаза юноши, игравшего на смешной свистульке, и улыбнулась. Роща… Золотые стволы берез… Звонкое ауканье… Из рощи выходит человек в серой шинели… Ближе к Илоне… Отец? Он кладет ей руку на голову, но не ласкает, как прежде, а давит, больно, сильно…

– Отец!

Илона проснулась и, дрожа, осмотрелась вокруг. Тусклый свет проходил через балконную дверь и бросал два холодных пятна на голубую стену. Цепкая тишина окутывала Илону. Захотелось крикнуть. Молодая девушка спрыгнула с постели и подошла к окну. Над бугристым краем луговины далеким смутным миражом трепетали огоньки города. Деревья в палисаднике спали.

Илона прильнула горячим лбом к холодящему стеклу и посмотрела на крупную зеленоватую звезду, висевшую в пустом небе. На нее она любила смотреть и раньше, когда не спалось. Названия звезды Илона не знала, но вид этого далекого мира всегда успокаивал ее. В светелке показалось душно. Под потолком в темноте жалобно скулил одинокий комар. Илона захотела открыть дверь и выйти на балкон. Она нащупала ключ и повернула его.

В это время чужие холодные руки легли на ее плечи.

Илона слабо вскрикнула.

IV. НА ТОРЖЕСТВЕ

Глаголев кончил доклад и теперь смотрел на толпу, которая забила весь клубный зал и возбужденно аплодировала. Глаголев был доволен своим докладом.

В нем заговорила старая кровь рабочего и массовика. Он сказал именно то, что нужно было сказать, лишний раз подчеркнуть необходимость сплоченности и единства, цементирующего рабочий класс в мощный гранит. Он сказал так, и эти бурные аплодисменты, оживленные лица, клики и трепетания красных платков – вот сейчас перед ним, значит, показывают, что он нашел верные нотки, нащупал пульс, который бьется в жилах развертывающейся новой полнокровной жизни.

Глаголев сошел с эстрады, сел рядом с директором завода и любопытным взглядом посмотрел, как беловолосый юноша, стройный и ловкий, стал на возвышении перед оркестром заводских домрачей и поднял уверенную дирижерскую руку.

– Подмастерье Михаил Зубов, – наклонился к уху Глаголева директор, чуть кивнул на юношу и протянул Глаголеву узкий листок программы. Глаголева неприятно покоробило слово «подмастерье». Он подранил директора.

– Помощник мастера, вы хотите сказать?

– Да, помощник… В отделении точной механики… Новое наше начинание… Физические приборы и части к ним… Зубов – талантливый юноша… Но фантазер…

Глаголев хотел возразить директору, но не стал. Сказал тихо:

– После концерта… Я хочу говорить с товарищем Зубовым…

Сзади на Глаголева зашикали комсомолки.

– Шшшш!.. Не мешайте слушать!

Глаголев подумал: «Они правы… Не следует разговаривать во время музыки…» – и сделал знак директору, который хотел продолжить беседу. Директор дернулся и обиженно замолчал.

Концерт кончился. В зале шумно раздвигали по сторонам стулья и скамейки. Молодежь готовилась танцевать. На эстраду взбирался красноармейский оркестр с блестящими тяжелыми трубами. Директор пригласил Глаголева:

– Ко мне в кабинет… Чаю откушать… Прошу…

Глаголев склонил голову вбок. Это у него за последние годы образовалась такая привычка, наклонять голову. На всех руководящих постах, куда его ставила революция, он всегда сам принимал посетителей, которые обращались к нему. Он считал личный пример очень важным делом. И никогда не передоверял этого секретарю Николаше. Слушал посетителей наклоном головы вбок, на правую сторону. Может быть, это давала себя знать старая контузия в левую сторону головы во время комиссарства на фронте гражданской войны. А потом и здоровье поправилось, а Глаголев вообще, когда слушает кого, то всегда наклоняет голову особым своим наклоном, внимательным и чутким.

– Спасибо, товарищ, – мягко поблагодарил Глаголев. Только раньше вы мне Мишутку представьте…

Глаголев сказал именно «Мишутку». Ему вспомнилось недавнее знакомство с Лукой и то, как тот ласково зовет сына. Глаголев чуть улыбнулся самому себе и повторил раскрывшему глаза директору:

– Да, Мишутку… Зубова. Он такой молодой.

Огляделся.

– А где же у вас рабочие пируют? Самое ихнее веселье?

Глаголева и начальство обступила толпа заводских.

– К нам сперва, товарищ Глаголев… к нам.

– Бери его… Айда в буфет.

Заводские оттерли директора и повели Глаголева. Работницы весело захлопали в ладоши.

– Милости просим.

Старые рабочие солидно покрикивали на ребят помоложе:

– Сторонись!

Один, в чистом пиджаке, шел рядом с Глаголевым и говорил ему:

– Откушай с нами. Хоть присядь да пригубь… У нас в буфете столы понаставлены, складчинка махонькая… Мы тебя звать думали, а товарищ директор опередил нас, с чаем-то своим… Хорошо, что уважишь.

Глаголев почувствовал, что действительно хорошо, если он уважит рабочую складчину. Вдоль буфетной комнаты были поставлены длинные столы, на которых лежали нехитрые яства: колбаса, сыр, жареная баранина, огурцы, картофельные салаты и корзиночки с хлебом. Бутылки с пивом и дешевым вином придавали столам праздничный вид. Глаголев подошел к краю среднего стола. Ему подвинули стул.

– Спасибо, товарищи, – просто сказал Глаголев. – Сядем, поговорим.

Опять гром аплодисментов и довольный смех присутствующих взметнулся под ярким светом висячих ламп. Поднялась возня, которая бывает, когда много народу сразу усаживается за столы. Глаголев смотрел на приготовленное угощение и на рабочих, которые уселись, но не дотрагивались до еды. Сзади сидящих сплошной стеной стояли те, кому не хватало места.

– Да ты откушай, – подтолкнул под локоть Глаголева пожилой рабочий, тот, в чистом пиджаке, который шел сюда с ним рядом. – С рюмочкой поздравь… Они с тебя начало полагают.

– Знаю, товарищ, – опять просто ответил Глаголев и поднял руку.

Стоя и опираясь о край стола, он заговорил, не докладчиком, а беседовал с такими же рабочими, каким был сам и каким не переставал себя чувствовать. А когда окончил и поднес к губам рюмку, то уже все кругом кричали так радостно и так хорошо. Старый рабочий крепко обнял Глаголева за плечи, и они троекратно расцеловались. Хохотали и весело гомонили. Кто-то шутил:

– Чего он со стариками-то? У нас и помоложе есть…

На середину в просвет между столов вытолкнули молоденькую работницу.

– Дуня!.. Товарищ Рогова!.. Ну-ка!

Опять захлопали в ладоши.

– Не стесняйся… Запевай… А мы подтянем…

Работница посмотрела на Глаголева, словно разрешения попросила, и запела в притихшей комнате:

– Травушка-муравушка, лазоревый цветок…

Громадным хором присоединились зычные заводские голоса, и хороводная песня поплыла по всему клубу. Потом веселая, сразу наперерез хороводной:

– Эх, тень-петень выше города плетень…

Пели с присвистом, ухарски, но стройно и красиво. Беловолосый дирижер стоял с группой молодежи и жадно смотрел на певунью-работницу. Глаголев понял выражение его влюбленных синих глаз. Потихоньку поманил его к себе, когда все с пением и криками пошли танцевать в зал.

– Товарищ Зубов? – спросил беловолосого Глаголев.

Синие глаза сверкнули смехом и задором:

– Да… Только меня здесь все Мишуткой зовут… К вашим услугам, товарищ начальник.

– Я познакомился с вашим… с твоим отцом, Мишутка. Слышал по радио оркестр… Это твоя гармонизация «Дубинушки»?

Мишутка неожиданно скромно опустил глаза.

– Это ерунда… У меня лучше есть… Пролетарскую симфонию для дома сочинил… Сколько ребята разобрать не могут. Говорят, что очень густо ноты пишу и диезов много… А переписать некому.

– Ты учишься музыке?

– В техникуме вашего имени, товарищ, начальник.

Глаголеву стало немножко совестно, что он ни разу не додумался навестить музыкальный техникум, носящий его имя.

– На каком курсе?

– У нас нет курсов, товарищ начальник… А я только во вторую группу с этого сентября перешел… Дел много. С утра на завод, потом в группу, да еще в радиокружке… Прямо разорваться… Суток мало.

– Я рад познакомиться с тобой, товарищ Мишутка. Глаголев пожал молодую твердую ладонь Мишутки. – Иди в залу веселиться… Там тебя дожидаются. – Он шутливо подмигнул Мишутке, который покраснел и поклонился.

Директор вырос перед Глаголевым.

– Автомобиль ваш, товарищ Глаголев, сейчас исправлен и доставлен к нам, стоит в гараже… Шофер отогревается.

– Хорошо, – улыбнулся Глаголев, потому что живо представил себе, как «отогревается» Никеев.

Директор не переставал расшаркиваться и делал рукой пригласительные жесты, все время говоря. Глаголев понял несколько слов:

– А теперь к нам… Администрация вверенного мне завода просит вас не отказать.

Из залы неслись оглушающие звуки трубящего оркестра и топот танцующих. Глаголев поднимался по широкой лестнице и слушал директора.

– Вот сюда… Прошу… В этот кабинет.

Через распахнутую дверь лился раздражающий яркий свет люстр. Нарядная толпа гостей и администрации теснилась, чтобы пропустить Глаголева к белоснежному праздничному столу. Опять раздались аплодисменты. Глаголев облегченно вздохнул, когда они кончились.

Он хотел спросить о чем-то директора, но директор в это время озабоченно слушал торопливый доклад молодого инженера, который, видимо, прямо с дежурства только что пришел с работы и чувствовал себя неловко среди блестящего общества.

– Что это такое? – посмотрел Глаголев на инженера в фланелевой рабочей куртке. Бритое лицо инженера было возбуждено и озабочено.

На минуту все притихло. Но директор оторвался от инженера. Инженер поспешно вышел. Директор хлопнул в ладоши.

– Товарищи!.. Граждане!.. Будьте как дома… Вы у нас в гостях… Прошу!

Заиграла музыка салонного оркестрика, спрятанного где-то в углу. Наверху топали танцующие в зале. Директор подвинул севшему Глаголеву стакан с чаем и незаметно прошевелил губами:

– Инженер Гэз сейчас донес мне, что…

V. НЕОЖИДАННОСТЬ

Tax стоял около распределительного щита в рентгеновском кабинете городской больницы и горячо говорил главному врачу:

– Непостижимая штука… Чертовщина… Две недели назад у меня отсюда крадут два миллиамперметра… Останавливается вся работа рентгена… Угрозыск ищет без результата… Превосходно? А вчера вечером я вхожу сюда и вижу: пропавшие два миллиамперметра, извольте, довольно аккуратно ввернуты в соответственные места. Не верю глазам… Включаю ток, чтобы рассмотреть их при свете… Трах! Реостаты перегорают, предохранители тоже, все к черту… И самое главное… Амперметры – не те… Это черт знает какие… Одним словом, не мои, не наши… Рентген испорчен… Чьи это симпатичные шуточки, хотел бы я знать!

– Я тоже хотел бы, – отозвался главный врач и погладил свою пушистую бороду. – Все это очень неприятно. В здравотделе косо смотрят на эту историю… Говорят: слаб надзор…

– Черт с надзором! Не можем же мы по часовому ставить у каждого казенного больничного предмета. Если это свой вор, то от него не убережешься… Впрочем, я не думаю, что это свой…

– Не ручайтесь, Tax, ни за кого… Лучше скажите… Наладить рентген можно?

Tax перестал волноваться и вслух подумал:

– Сразу этого не скажешь… Я только что сдал дежурство… Устал, как собака… Всю ночь не давали спать… Везли и везли больных. Один заворот кишок оперировали в три утра с Николаем Ивановичем, спасибо, он рядом в клинике дежурил… Старика принесли, скоропостижно умершего… Ожоги… Два перелома конечностей… Опять песком тротуары не посыпают… Калечится народ.

Главный врач собрался уходить.

– Все-таки сметку мне нельзя ли поскорей? Я пошлю бумажку, успокою здравотдeльцев… А то там запорют горячку.

Главный врач ушел. Tax походил по кабинету и вскрикнул:

– Неужели? – Остановился на секунду, потер руки и опять вскрикнул: – Неужели?.. Не может быть… А вдруг? – Он топнул ногой. – Но это же чудовищно… Невероятно. Если так, то, значит, я… Ах, черт возьми… В дверь просунулась из вестибюля голова ассистентки.

– Доктор Tax, вы на вскрытие пойдете?

Tax непонимающими глазами смотрел на ассистентку.

– Что? Кто?.. Это вы, Людмила Федоровна?

– Ну, я… На вскрытие, спрашиваю, пойдете?

– На какое вскрытие? – спохватился Tax.

– Да вчерашнего старика… Борис Глебыч прислал сказать, что начнет через полчаса… Если интересуетесь, он подождет вас.

Tax озабоченно провел рукой по вспотевшему лбу.

– Вскрытие старика? Вчерашнего? Да… Мне интересно… Я пойду на вскрытие.

Ассистентка захлопнула дверь. Tax остался один. Подумал и прыгнул к двери. Заперся. Постоял посередине комнаты, потом медленно подошел к мраморному распределительному щиту. Дрожащею рукой вывинтил из патрона миллиамперметр и долго смотрел на него. Понюхал, всматриваясь каждую деталь.

– Те-те-те, постой-ка, – прошептал Tax и воззрился в миллиамперметр. Фабричный номер на нем был стерт, как будто нарочно. Tax вывинтил другой аппаратик, на нем тоже номер был стерт напильником.

Tax положил оба аппаратика на стол и выругался.

– Хорошенькое дельце… Опять тянуть уголовного инспектора? Придется. Но их дело своим чередом, а ты, доктор Tax, прими свои меры… Иначе… – Он помотал головой, как бы стряхивая с себя неприятные мысли, и надел поверх белого халата теплое пальто.

Через черный ход Tax вышел из больничного здания, наискось пересек двор и распахнул дверь анатомички. Кислый покойницкий воздух не произвел на Таха никакого впечатления. В прозекторской передней комнате стоял прозектор, доктор Борис Глебыч, в теплом френче, воздев руки кверху. Служитель Федор надевал на Бориса Глебыча анатомический желтый кожаный фартук и завязывал тесемочки на его шее и пояснице.

– Здравствуйте, Борис Глебыч… Не начинали?

– Никак нет, коллега Tax… Здравствуйте… Со спецодеждой вот возимся… – Борис Глебыч покрутил головой. – Федор!.. Ты мне бантиком завяжи… Не затягивай… А то, знаете, он мне раз мертвой петлей спьяну затянул, снять было невозможно. Трагедия… Хоть домой в этом наряде поезжай.

Усатый Федор отступил на шаг и осмотрел Бориса Глебыча.

– Не извольте беспокоиться… Все в порядке… Бантиком.

Борис Глебыч опустил руки.

– То-то… Открывай дверь.

– Пожалуйте-с…

Федор открыл дверь, ведущую в комнату, где производились вскрытия. Трупы лежали на высоких столах и были закрыты старыми цинковыми ящиками.

– Ну, где же ваш вчерашний старичок? – спросил Федора Борис Глебыч и взглянул в окно. – Из милиции должен человечек подойти. Следует протокольчик вскрытия нацарапать, так как доставлен был старичок в больницу в мертвом виде. Можно на смертоубийство нарваться.

Федор подошел к крайнему столу и взялся за цинковый гвоздик.

– Тут… Аккуратный старичок… Жилистый.

Tax достал из портсигара тоненькую папироску и предложил Борису Глебычу. Федор гремел ящиком. Борис Глебыч зажег спичку и протянул ее Таху закуривать.

– Что это такое у вас с рентгеном? Говорят, будто чудеса в решете? А?

Tax затянулся.

– Сказать вам откровенно…

Но не докончил фразы. Его перебил испуганный крик Федора:

– Убег… Убег…

Tax обернулся. Федор держал тяжелый ящик и недоумевающе хлопал глазами. Борис Глебыч сморщил нос и обратился к Федору:

– Какая это тебя муха укусила, братец? Кто убег?

Федор только кивнул головой на стол.

На столе трупа не было.

VI. ЗА РУБЕЖОМ

В штамповальном отделении французской фабрики консервных жестянок «Поль Шарпи и Кє» ровно в пять часов вечера резко просвистел сигнальный свисток. Рабочие выключили моторы у двадцати четырех давильных станков. Шум и стук в отделении сменился говором мужских голосов. Семьдесят два человека, спеша и толкаясь, как школьники после уроков, двинулись в раздевальню. Там надевали пиджаки и кепки, которые в отделение брать строжайше запрещалось администрацией.

– Идем, Мишель.

Черноволосый курчавый рабочий обернулся на зов, запутался ногами в обрезках блестящей жести и выругался.

– А, Франсуа? Черт знает… Тут ноги переломаешь.

Коротенький крупноносый француз оскалил желтые зубы.

– Ругаться будешь после. А пока надо спешить. Раз ты проиграл мне стаканчик водки, то я имею намерение поскорее перелить ее в мой желудок. Не так ли, дружище?

Мишель тряхнул черными волосами, словно смахнул с них фабричную жестяную пыль.

– Можешь не беспокоиться, мальчик. Проигранную порцию считай собственностью твоей утробы. Что твое, так то твое…

Перед выходом они повесили на черную доску свои контрольные номерки и встали в черед на обыск.

Администрация следила за тем, чтобы с фабрики не уносились составы для пайки, составлявшей гордость производства. Живая вереница рабочих продвигалась к выходу № 9. Здесь Мишель поднял руки вверх. Улыбающийся гасконец быстро обшарил тело Мишеля на груди, боках и животе, крикнул:

– Хорошо.

Грузный привратник нажал рукоятку, – выходная калитка образовала широкую щель. Мишель выскользнул на улицу. Через несколько мгновений калитка опять приоткрылась, и Франсуа очутился рядом с Мишелем.

Сутулый рабочий стоял на краю тротуара, набивал табаком черную крючковатую трубку и смотрел на калитку.

Франсуа прищелкнул языком и крикнул сутулому рабочему:

– Тра-ля-ля… Ты сегодня ошибаешься, Пьер… Если хочешь подкараулить свою Мари, то иди к калитке № 2, а здесь только мужской выход.

Пьер спрятал порт-табак в карман рваных штанов и передвинул трубку в левый угол рта.

– Парижане – болтливый народ, – сказал Пьер. – И ты, Франсуа, не представляешь исключения из этого общего правила…

Франсуа не остался в долгу.

– А бретонцы жуют вечную жвачку и думают, что это – философия. Рассматривание заводской калитки № 9 в то время, когда надо идти к тетушке Генриетте насыщаться, я считаю идиотизмом… Не так ли, старина? Идем, а то нам останутся одни объедки.

Пьер шагал рядом с Мишелем и бросал угрюмые слова, которые вырывались из угла его рта вместе с клубами табачного дыма.

– Ты вглядись как-нибудь в фасад нашего фабричного здания. Колоссальный корпус с этими решетчатыми тюремными окнами… О-о… Да это же морда, красная окровавленная морда Дьявола-Капитала… Многоглазый страшный Дьявол… Две фабричные трубы – это рога его. А двенадцать занумерованных выходов – это пасти дьявольские… Каждый день смотрю я на фабрику, и у меня в груди озлобление и ужас… Сейчас смотрел… Из калитки, как из пасти своей, изрыгает Дьявол-Капитал нас… тебя, меня… Отжимает там, у себя, в своем брюхе. Капитал отжимает от нас все, все, чем мы живы, чем дышим… А взамен – бумажные франки, которые будут падать до бесконечности.

– Ты наслушался анархистов, бедняжка, – отозвался Франсуа, который шел за Пьером и слышал его слова. – Все это очень хорошо, но надо же кушать, мой друг. Пойми: надо кушать.

– Ты не столько кушаешь, сколько пьешь, Франсуа, – чуть обернулся Пьер и переложил трубку в другой угол рта. – Но и обильное питье, я думаю, не настолько залило твои мозги, чтобы ты перестал понимать, что парочка хороших бомб…

Франсуа толкнул Пьера в спину.

– Не так громко, милый друг. Сзади идет Альберт, и это мне не нравится… У него скверная манера подслушивать… А слышит он чуть ли не за километр любой разговор, о чем шепчутся такие бунтари, как Пьер… У Альберта в каждом ухе по радиоусилителю, честное слово. И, кроме того, он в приятельских отношениях с синими мундирами. Поэтому – тише…

Мишель не слушал завязавшегося между Франсуа и Пьером спора. Он шагал по сбитым плитам тротуара, мимо заборов и больших грязных домов, в которых, он знал, гнездились нищета и беспомощность. Полуголые ребятишки визжали и баловались в канавах, которыми отделялся тротуар от вымощенной дороги. Старухи, покрытые черными косынками, сидели на табуретах у входов в жилища, вязали бесконечные вязанья и грелись скупым теплом закатного солнца. Проститутки стояли вдоль тротуара, как часовые, перекидывались замечаниями одна с другой, подмигивали возвращавшимся с работы мужчинам:

– Пойдем?!

Сбоку из шести переулков на большую улицу выливались потоки кончивших свой трудовой день рабочих. Пыль из-под тысяч ног золотой паутиной дрожала под солнцем. Автомобили мчались посередине улицы, и там пыль стояла как монументальная стена, нарочно вылепленная из клубастых пышных облаков. Харчевни и кухмистерские зевали широко распахнутыми дверями, чадили, щекотали ноздри прохожих, звали насыщаться. Пахло жирной пылью и горелым салом. На предместье надвигался будничный вечер.

В полутемной низкой харчевне, носившей громкое название «Золотой павлин», зажгли газ. Трепетное пламя четырьмя язычками тускло моргало в прокуренном жарком воздухе и освещало восемь столиков, за которыми ели и пили пришедшие рабочие. В углу спорили и ругались две пьяные уличные девицы. Хозяйка харчевни, тетушка Генриетта, величественным сверхдредноутом плавала между столами, огибая их, как подводные скалы. Из сводчатой арки, ведущей в кухню, несло смрадом жарящегося мяса. Помощница тетушки Генриетты, тяжело стуча своими деревянными башмаками по каменному полу, собирала грязную посуду со столов, быстро исчезала с посудой в кухню и так же быстро опять появлялась в харчевне.

Мишель быстро вошел с улицы и столкнулся лицом к лицу с тетушкой Генриеттой. Ее когда-то черные глаза вонзились в него.

– Сегодня ты аккуратен, Мишель.

– Я спешил помочь тебе, Рьетта, – простым тоном ответил Мишель и пожал жирную руку тетушки Генриетты повыше локтя, здороваясь этим движением с ней, как всегда.

Она ответила ему улыбкой, которая когда-то сводила с ума всех мужчин предместья.

– Глупыш!.. Ну, иди, надень фартук.

В углу взвизгнули, потом захохотали. Хохот неожиданно перешел в ругань. Тетушка Генриетта проплыла в угол к ругающимся девицам. Франсуа и Пьер прошли за ней.

У тетушки Генриетты своя манера разговаривать с посетительницами, которые переходят все границы приличия. В «Золотом Павлине» свои законы и обычаи. Тетушка Генриетта здесь высшая законодательница, и ей – беспрекословное повиновение.

– Вечер сегодня чудесный, милые мои пташки, – ласково сказала тетушка Генриетта двум девицам. – Прогуляйтесь по чистому воздуху. Пора подумать, где вы встретите завтрашнее утро.

Девицы поднялись из-за столика и ушли. Франсуа успел ущипнуть на ходу одну из них. Та не обратила на щипок никакого внимания.

А Мишель в это время умывался в кухне над раковиной. Холодная струя освежала его. Он подставил голову под край и слушал, как тугая струя глухо бьет его по черепу. Он встряхнул курчавыми волосами и провел по ним полотенцем, потом посмотрел на него, словно хотел убедиться, не стер ли он со своих волос жесткую жестяную пыль, которая носится в воздухе там, на фабрике. Мишелю всегда кажется, что эта твердая фабричная пыль садится к нему на голову, запутывается в его черные кудри и мешает думать.

Оловянные тарелки с грохотом посыпались на кухонный стол. Помощница тетушки Генриетты наливала ковшом дымящийся кипяток в засаленную лохань и смотрела на Мишеля.

– Добрый вечер, мсье Мишель.

– Добрый вечер, мадемуазель Жанна.

В кухонную арку просунулся колыхающийся бюст тетушки Генриетты, широкий, как палуба морского корабля.

– Два рагу и зелень.

Кухарка, мадам Риво, зачерпнула, как машина, длинным половником из котла, вмазанного в плиту, соусную коричневую жижу, ответила, будто эхо, деревянным голосом:

– Два рагу и зелень.

Мишель вытер свою мокрую голову и прошел в комнату за кухней. Двуспальная кровать, пузатый комод. На комоде зеркало, в рамке фотография женщины под зонтиком. Широкополая соломенная шляпа с целым кустом роз на боку. Ленты от шляпки завязаны у подбородка пышным бантом, концы ниспадают на бюст, уверенно выдвинутый вперед. Под широкими полями просторной шляпы круглое лицо усмехалось откровенным призывом полураскрытых сочных губ и слегка прищуренных глаз.

– Рьетта, – посмотрел на портрет Мишель и сам усмехнулся. Ему вспомнилось, как он сейчас вошел в харчевню и столкнулся с тетушкой Генриеттой. У нее в руках был поднос с оловянной посудой и стопками. И это хорошо, что у нее руки оказались занятыми. А то она могла броситься ему на шею. Мишель прочел это в том, как глаза ее вонзились в него. Последнее время на нее находят приступы влюбленности, последние порывы затихающей бурной зрелости, за которой неслышными шагами тихо подкрадывается старость. Мишель надел фартук и посмотрелся в зеркало. Оттуда на него смотрел гарсон третьеразрядной харчевни. И опять Мишель улыбнулся. На круглом столе посередине комнаты в глиняном кувшинчике стояли свежесломанные ветки с большими желто-зелеными, лапчатыми листьями. Мишель остановился на полушаге, провел рукой по осенне-окрашенному листу, склонившемуся на матовую поверхность стола, как будто поласкал лист, и усмехнулся в третий раз. Потом завернул газовый рожок и вышел через кухню в харчевню.

Там прибавилось народу. Франсуа кричал Мишелю через столы, напоминая о стаканчике. Мишель повернулся.

За буфетной стойкой на высоком табурете сидела тетушка Генриетта, широкая и строгая, как языческий бог. Мишель вопросительно посмотрел на нее.

– Один средний, Рьетта… Я проспорил сегодня утром Франсуа.

Тетушка Генриетта в ответ сказала краями еще подцвеченных губ:

– Не балуй его, Мишель. Он пьяница и норовит выпить на дармовщинку… Он нарочно выдумывает дурацкие пари, в которых выигрывает сам наверняка.

– Ты слишком строга к моим товарищам, Рьетта, – покраснел Мишель.

– Я только справедлива, мой дорогой,– любезно улыбнулась тетушка Генриетта и налила стаканчик абсента.

Высоко подняв подносик с поставленным на нем стаканчиком, Мишель скользнул в угол к столику Франсуа. Тот хохотал и показывал на Мишеля пальцем:

– Ого!.. Гарсон!.. Два рагу и зелень!.. – Мишель стиснул зубы и дожидался, пока Франсуа выпьет и отставит стаканчик обратно на подносик. Ему казалось, что Франсуа нарочно пьет медленней обычного. Франсуа облизал губы и поставил стаканчик.

– Теперь мы квиты, – остро сказал Мишель и отвернулся от Франсуа, который смеялся, несколько раз приговаривая:

– Надо спорить – надо и выигрывать…

Пьер передвинул трубку в правый угол рта и пыхнул сизым дымом.

– У тебя скверная манера шутить, Франсуа.

От буфета послышался тонкий звоночек. Это постучала тетушка Генриетта концом ножа о край салатной миски.

Это был знак Мишелю, что в харчевне новый, не бывавший ранее, посетитель. Мишель пересек простор харчевни и остановился у крайнего столика. Там сидел посетитель, в больших круглых очках. Поднятый воротник скрывал нижнюю часть лица. Из-под полей надвинутой шляпы Мишеля тронул стеклянный блеск очков.

– Возьмите тарелки… и дайте мне.

Мишель наклонился над столиком. Большие очки приблизились к лицу Мишеля. Посетитель почти беззвучно произнес:

– Я знаю, о чем вы писали в Россию.

VII. ЗАГАДКА МЕРТВЕЦКОЙ

Борис Глебыч посмотрел на пустой стол и крикнул на Федора:

– Да объяснишь ты толком или нет?

Федор стукнул ящиком о кирпичный пол и тяжело передохнул.

– Да что же толком объяснять, Борис Глебыч, если трупа на месте нет?.. Только и делов.

Борис Глебыч переглянулся с Тахом и приказал Федору:

– Говори по порядку… Труп был?

– Был. Вчера Никифор с Гаврилой принесли его, как полагается. Мне сдали. Я ему место вот на этом самом столе определил. Мешок с одежиной у меня заперт в шкафу, опять как полагается…

– Накрыли вы его футляром, ящиком, – перебил Федора Tax, – а сейчас?

Федор развел руками.

– Верно-с, доктор… А сейчас нету трупа. Воскрес из мертвых и вознесся на небо, не иначе.

Федор теперь окончательно пришел в себя от неожиданности и даже начал острить, что вообще любил делать, несмотря на свое мрачное занятие служителя больничной мертвецкой. Борис Глебыч почесал в ухе.

– Значит, одним вскрытием меньше? Тем лучше… А ты, Федор, посмотри-ка по другим столам, не разбежались ли остальные покойники?

Таху Борис Глебыч сказал:

– Как же это вы, батенька, живого в покойники определили? Зрачки смотрели?

– Смотрел. Не реагировали.

– Гм… Вот черт! Это Торама какой-то… Впрочем, не нашего разума это дело… Какая пинкертоновщина свалилась! Это уж пускай милицейские спецы разбирают, загадочки разгадывают, я тут ни при чем, не я загадывал. Да вот, кстати, и товарищ… Легок на помине.

Молодой следователь выслушал рассказ о пропавшем трупе и пожал плечами.

– Я, товарищи, служу очень недавно… Самому мне, по совести сказать, в деталях не разобраться. Напишу протокол, направлю дальше… А вы заявленьице напишите, доктор.

Борис Глебыч всплеснул руками.

– А ну вас… Мне вскрытия надо делать, а тут еще заявления писать? Мерси, не намерен… Федор покойника потерял, Федор в контору заявит, контора разберется… У нас в конторе такой спец Баран Баранович сидит, он выкрутит… А я еще раз – мерси…

Следователь примостился у высокой конторки, на которой обычно пишутся протоколы вскрытий, и начал писать, старательно выводя буквы. Федор в это время ходил по мертвецкой, приподнимал цинковые футлярные ящики над столами, проверял, все ли трупы в наличности.

– Остальные трупы на месте, Борис Глебыч, – наконец доложил Федор, проверив последний стол, и опять почесал в ухе. – Вот что… Ты теперь, Федя, мешок с одеждой этого пропащего принеси.

– Да, да, – живо подхватил следователь. – Принесите, товарищ.

В брезентовом мешке оказалось старенькое, забрызганное грязью пальтишко, рваная куртка, штаны и опорки. Федор перебирал этот хлам и ворчал:

– Все в целости, как полагается… Извольте удостовериться.

Следователь кончил писать и закурил махорочную самокрутку.

– Значит, труп был положен на этот стол, прикрыт футляром? Так… Дверь была заперта? Ах, эта не заперта? Почему?

Федор даже зубами заскрипел на непонятливость молодого следователя.

– Да где же это видано, чтобы их, бездыханные тела, запирать? Лежат они себе смирно, как полагается… Не убегут.

– А этот вот убег?

Все засмеялись. Федор со злостью запихнул старенькую одежонку в мешок.

– Так, значит, он живой был, ежели убег… Эта дверь не запирается, зато вон та запирается… На крючок изнутри… Я же здесь, при мертвецкой, и живу.

– Ночью-то ты ничего не слыхал? – спросил Борис Глебыч.

– Ничего… Собака раз под окном полаяла, только и всего.

Следователь встал и спрятал исписанный лист бумаги в портфель.

– Заеду сейчас в контору, отберу выписку из приемного покоя и направлю в инспекцию. Как там решат, так и будет.

Tax задумчиво смотрел через окно на больничный двор. Молодая санитарка в белом халате пробежала, как кошка, осторожно встряхиваясь, по выпавшему за ночь снегу. Снег был пухлый, белый, похожий на расстеленную гигроскопическую вату. Санитарка крепко прижимала к себе большую бутыль с дистиллированной водой. Tax подумал про санитарку: «Это Ксюша… Из аптеки бежит в хирургическое…» Потом стал думать о своем. О том, что думал еще в рентгеновском кабинете сегодня с самого раннего утра.

– А зачем вы трупы ящиками накрываете? – уже простившись, спросил следователь.

– От крыс, батенька, – ответил ему Борис Глебыч.

Федор только дернул плечами с досады: и этого, мол, не понимает… Но следователь понял:

– А-а… Неужели?

Борис Глебыч кивнул головой.

– Объедают.

– Как полагается, – добавил Федор и понес на плечах мешок за следователем в больничную контору.

– Недурненькая историйка? – спросил Борис Глебыч Таха, когда следователь с Федором ушли. – Впрочем, я не удивляюсь. В детской у Михаила Александровича лет пять назад было подобное происшествие. Принесли мальчишку в подобное учреждение. Умер, и ладно, тащи из палаты… А он очухался, да как заорет благим матом. Соскочил, прибежал к служителю… А там у служителя гости были будто, выпивали… Явился мальчишка, воет. Гости от него… Шум, гам, паника… Прибежали, говорят, из корпуса, опять в палату переправили.

Tax не слушал. Он смотрел через оконное стекло на двор.

Из ворот по вытоптанной тропиночке к аптеке шла старая слепая женщина, ее вел за руку мальчонка-поводырь. Навстречу им из дверей аптеки выскочила санитарка с корзинкой пузырьков. Старуха остановилась. Мальчонка снял измятую клочкастую шапку и поклонился санитарке, попросил милостыню. Санитарка левой рукой попридержала корзинку, а правой пошарила в кармане, достала большой кусок сахару и сунула его в руку мальчонке. Что-то сказала ему, потому что изо рта ее вырвались клубки морозного пара, и побежала к корпусу.

Мальчонка размашисто, по-деревенски перекрестился, надел шапку и дернул за руку старуху, отрывисто и деловито, тоже по-деревенски. Так крестьяне дергают клячу, застоявшуюся у водопоя.

У ворот стоял дворник Антон, грозился метлой на мальчонку и кричал: вероятно, гнал нищих со двора.

Tax отступил от окна и провел рукой по внезапно вспотевшему лбу.

– Несомненно… – прошептал он. Потом крикнул – Да ведь это был нищий!

Борис Глебыч переспросил:

– Какой нищий?

Tax глядел на Бориса Глебыча, не видя его. Говорил вслух, отвечая своим мыслям:

– Егор Картузов… Глиняная улица…

– Батенька, – воскликнул изумленный Борис Глебыч, – проснитесь.

Но Tax уже выбежал из мертвецкой.

VIII. ГОЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

Лука от неожиданности раскрыл рот и не мог сказать ни слова.

Голый человек еще больше прижался к березе и, казалось, плакал… Лука несколько раз зажмурил и разжмурил свои глаза, чтобы проверить себя, не кажется ли это ему, не привидение ли? Но Лука в привидения не верил и поэтому громко произнес первое попавшееся ему на язык слово:

– Цыц!

– Добрый товарищ… – в ответ заговорил голый человек, задрожав еще больше.

И тут Лука понял, что перед ним действительно живое существо.

– Батюшки… Да что же ты это на морозе нагишом! – воскликнул Лука. – Иди-ка сюда, в горницу… Там поговоришь.

Он помог человеку войти в сени. Отпер внутреннюю дверь и вошел в крошечную кухоньку. Человек от изнеможения тут же повалился на пол.

– Это ты, Лука? – раздался из следующей комнаты слабый голос Аннушки.

– Я… да еще с гостем… – Лука схватил с кухонной полки большую глиняную миску, выбежал в палисадник, набрал в миску только что выпавшего пушистого снегу и вернулся. Человек лежал, закрывши глаза, шептал еле внятно:

– Разотрите мне ноги и руки… Правую, правую, пожалуйста…

Лука стал растирать человека снегом, потом влил ему в рот хорошую порцию водки.

– Что это такое? – спрашивала несколько раз Луку Аннушка из-за перегородки, слыша возню хлопотавшего мужа.

– И сам не знаю… Сейчас разберем… – отвечал Лука, стараясь изо всех сил растирать распластанного на полу человека.

Правая рука человека закоченела, кулак был сжат и не разжимался. Лука удвоил усилия… Наконец пальцы правой руки разомкнулись, и пачка скомканных бумажных листков выпала к ногам наклонившегося Луки. Человек раскрыл глаза.

– Спасибо, – слабым голосом произнес он. – Дайте мне во что-нибудь одеться.

Лука пошел в комнату достать человеку одежду. Пока он снимал с гвоздей, вбитых в стену, старые штаны и рубаху, он вкратце рассказал Аннушке о странном голом человеке.

– Самовар ставь, самовар, – заторопила Луку Аннушка. – Гляди-ка, дело какое… Как еще до смерти не замерз… Вот оказия…

Лука вздувал у печки самовар. Человек дрожащими руками надевал на себя штаны и рубаху, вздыхая и всхлипывая. Лука поднял с полу валявшийся комок и подал человеку.

– Документы-то возьми.

Человек взял их плохо сгибавшимися пальцами, сунул в карман штанов и кряхтя взлез на табуретку. Лука наставил трубу на самовар и принялся разглядывать сидевшего человека. Седые волосы его были взлохмачены и местами смерзлись. По грязному бритому лицу полосами текли струйки воды. Мутные глаза тяжело двигались под нависшими отечными веками. Человек дрожал и постукивал пятками об пол. Луке стало жалко человека.

– Что, в озноб бросило? Надевай-ка мой тулупчик, он согреет… Да в комнату пройди, ничего, там у меня хозяйка… А самовар сей минут поспеет. Напьешься тепленького, спать уложу.

– Спасибо.

Человек надел тулупчик Луки и, нагнувшись, прошел из кухоньки в большую комнату, где лежала Аннушка.

– Да что же это с вами случилось такое? – любопытно спросила она у человека, который, однако, не сразу ответил на вопрос.

Он упер свои мутные глаза на рупор радио, стоящий на столе. Тяжело передвигая ноги, он подошел к радио поближе и потрогал рычажок, что-то проворчал себе под нос, потом заговорил, отвечая на вопрос Аннушки.

– На меня напали какие-то хулиганы… Затащили в поле, раздели догола, бросили в снег… Только я, сейчас не знаю как, удостоверения спас. Зажал их в кулак, так и спас… Застыл… Очнулся – один в поле. На ваш огонек побрел… и вот…

Человек присел к столу и стал рассматривать устройство стоявшего радио. Лука принес кипящий самовар и стал заваривать чай.

– Да ты чего на радио воззрился? Это мой сын Мишутка наорудовал. На «Красном химике» помощником мастера… Пей горячий. Bезет мне сегодня на нежданных гостей.

– А неожиданные гости… вроде татарина? Как это говорится по-русски? – подмигивая своими мутными глазами, сказал человек, но потом перевел разговор на другое. – На «Красном химике»? На том, что рядом?

– Он самый… Да тебя-то как звать?

Человек отхлебнул из чашки, будто ожегся и подул на кипяток.

– Звать-то меня?.. Миронов… Иван Петрович… Сыром торгую…

Лука налил еще две чашки чая.

– Ну-ка, хозяйка, садись! – Потом кивнул головой человеку. – Говоришь, ограбили?

– Ограбили… Только что получил из седьмого кооператива партию сыра… Еще к товарищу надо было зайти, он в слободке у вас тут живет.

– Грехи, – вздохнула Аннушка, – здесь не вывелись… Да и место глухое.

– Автобус с лета пойдет, – оторвался Лука от чаепития.

– А ваша фамилия – Зубов? – почти шепотом спросил его человек.

– Зубов, Лука Василич… А что? – отозвался Лука, снова наливая чашки.

Человек посмотрел на Луку, но не в глаза, а как-то выше, в лоб ему, словно чего боялся.

– Да я слышал о вашем сыне… Он учится в техникуме с моим сынишкой… У меня тоже есть сын… Музыкой и радио увлекается. Так он говорил, что вашего Мишутку все очень хвалят… Да и я сейчас вижу… Посмотрите, этот радиоаппарат сделан мастерски… Я немного знаю толк в этих вещах.

– А я-то не очень силен, – сознался Лука. – На меня Мишутка сердится, что плохо смыслю в этих волнах, кристаллах да проволоках… Длинные да короткие… волны эти самые… А вот тут у него штуковина вставлена, будто что ни на есть крохотную волну и то поймает.

Набухшие веки человека приподнялись над его мутными глазами и на секунду вспыхнули. Лука поймал этот взгляд.

– Хорош мальчик? А все – наука.

– Я понимаю, понимаю… – закивал головой человек и, не отрываясь, смотрел на радиоприбор Мишутки.

Под окном залаяла собака.

– Кого еще несет? – заглянул Лука в оконце. – Эка темь, ни зги не видать… Пойти посмотреть… Может, Никита заявился?.. Да ведь уж ночь на дворе.

Лука вышел в сени. Собака жалась у крылечка и лаяла в темноту. Он посмотрел с крылечка в палисадник. Никого не было видно. Тогда Лука повернулся и взялся за скобу двери в кухню. Но дверь распахнулась сама. В сенцы из кухни шагнул Иван Петрович.

– Чего тебе? – выговорил Лука.

Иван Петрович ничего не ответил и оттолкнул Луку в сторону. Лука вытянул руку и схватил Ивана Петровича за голову. Иван Петрович спрыгнул с крылечка и исчез в темноте.

– Вот так черт, – поежился Лука и прислушался. Из домика его звал встревоженный голос жены. Он вбежал в комнату. Аннушка сидела на постели и показывала рукой вперед.

– Где он?

Лука развел локти.

– Сумасшедший… убежал.

Аннушка торопливо говорила:

– А он сейчас из Мишуткина радио какую-то катушку вывинтил, в карман спрятал и за тобой следом.

Тут она внезапно вскрикнула и с ужасом посмотрела на руку мужа. Лука посмотрел тоже.

У него в руках был мокрый лохматый парик.

IX. ГОЛОВНАЯ БОЛЬ

Илона, закутавшись в расписную заграничную шаль, сидела у пылавшего камина и задумчиво смотрела, как на поленьях от жара скручивалась сухая береста. Потом белая березовая шелуха вспыхивала, и в комнате по стенам начинали бегать новые отсветы.

Илона отложила недочитанную книгу и потянулась к стоявшему на круглом столике звонку.

Вошла Глафира.

– Ты звонила, Илоночка?

– Да… Сколько времени?

– Полчаса седьмого.

– Спусти портьеры на окнах. Уже темно… У меня все время болит голова… И кажется, что кто-то подглядывает в окна.

Глафира задернула портьеру.

– Ну, кто может подглядывать? Это твои фантазии, Илона. – Она стала шевелить каминными щипцами прогоравшие поленья и повторила: – Сильные фантазии, да.

– Может быть, – слабо согласилась Илона. – Сядь, тетя Глафа, со мной… Посиди… Снег идет?

Глафира села в кресло напротив Илоны.

– Сыплет понемногу. К ночи разыграется метель. Барометр идет на понижение… Ах, эти русские метели. Один падающий снег, который сдувается ветром, и свист… А помнишь, в Шварцвальде? Ветер играет симфонию… Ущелья трубят… Жутко… А здесь от русских знаменитых метелей мне только скучно и хочется опять домой.

– Отца еще нет? – спросила будто саму себя Илона.

– Он рано ушел в город… Вернется, как всегда, после полуночи.

Илона, не отрываясь, смотрела на каминное пламя.

– Как это странно. Я почти не вижу своего отца. Хотя живу в его доме… на этой русской даче… И эта головная боль, непохожая ни на какую боль, ни с чем не сравнимая… Я как будто и вижу отца, но словно во сне, в каком-то странном тумане, словно сквозь тонкую пелену дыма… голубого, заволакивающего. – Она отвела лицо от огня и взяла Глафиру за руку. – Тебе не кажется это странным?

Глафира погладила тонкую руку Илоны.

– Что же тут странного? В ту ночь, когда ты только что приехала, ты перепугала нас с профессором… Закричала… Мы нашли тебя без чувств, в обмороке… Профессор как раз вернулся… Он ухаживал за тобою, все время просиживал около твоей постели, пока ты хворала. А теперь у него дела.

– Ну какие же могут быть дела у отца? – в раздумье опустила Илона голову. – Впрочем, он зарабатывает деньги… Здесь большие средства отпускаются, чтобы догнать нашу европейскую науку. У нас писали, что большевики на этот затраченный капитал получат одних процентов в десять раз больше заграничного. Отец бросил родину, политехникум… из-за денег? Или из-за славы?

– Дела профессора – его дела, – сухо заметила Глафира и отняла руку от руки Илоны.

– А я? – продолжала думать вслух Илона. – Я никак не могу выздороветь. У меня все время болит голова. По телу разлита невероятная слабость. Мне днем лень шевельнуться. О прогулке по воздуху я думаю с ужасом. Я забываю иногда самые простые вещи. Не могу вспомнить, какое вчера было число… Когда читаю, то не понимаю смысла фраз, которые читаю… Может быть, я схожу с ума?

Глафира жидко засмеялась:

– Опять фантазии? Ты просто устала за время болезни… Профессор говорит, что это скоро пройдет… И ты опять будешь бегать на лыжах, как бегала, помнишь, в Шварцвальде… Будем верить профессору. Он очень знающий человек. Недаром он в городе делает дела.

– Какие? – горьким тоном спросила Илона.

– Он, может быть, читает лекции, может быть, ведет работу по специальности… Есть места… Одних университетов в городе три. Впрочем, он раз сказал, что, может быть, его работа в городе скоро кончится… Его контракт с большевиками кончается, и он может вернуться домой… А ты, я думаю, скоро выздоровеешь.

Поленья в камине прогорели и рассыпались блестящими угольями.

Илона слабо улыбнулась.

– Это тоже твои фантазии, тетя Глафа… Они тоже рассыпятся, как уголья в камине… Мне кажется, что я стала другой… Прежнее никогда не возвратится.

Она замолчала и прислушалась. Из-за окон донесся отдаленный гудок.

– Автомобиль? Отец?

Она наклонилась к Глафире.

– Нет, не профессор. Это автомобили на дороге, за полем… Сегодня на соседнем заводе справляют какое-то торжество. Так это туда едут из города гости. Ветром доносит гудки.

– Гости… Торжество, – печально вздохнула Илона. – Неужели есть еще жизнь с гостями, с балами, с торжественной музыкой? Я не верю этому. Все теперь другое. Жизнь другая, я сама другая. – Она наклонилась к Глафире. – Слушай… Я боюсь подумать, что… Боюсь сказать… Но мне кажется, что мой отец сейчас не тот, не прежний… Он тоже… другой.

Глафира приподнялась.

– У тебя, дитя, расстроены нервы… Смотри, восемь часов, и тебе пора принимать лекарство.

– Не хочу, – почти простонала Илона. – От этой кислой микстуры у меня еще больше заболит голова… Нет, я просто лягу вот здесь на диване… Постараюсь уснуть.

Слабыми, неверными шагами Илона доплелась до дивана у стены и опустилась на него. Глафира налила в ложку микстуры из зеленоватого аптечного пузырька.

– Прошу тебя, выпей… Ведь профессор разбранит меня, если ты не примешь лекарства… Ну, будь паинькой, детка.

Закрыв глаза, содрогаясь от отвращения, Илона проглотила невкусную кислую смесь и склонила голову на подушку. Глафира прикрыла Илону шалью и заправила ее Илоне за плечи поудобней. Заставила низкой ширмой камин, чтобы свет оттуда не беспокоил Илону, и тихо вышла.

Илона слышала, как в кухне заскрипела дверь и потом загремела посуда.

«Это хозяйничает тетя Глафа», – подумала очень отчетливо Илона и плотней сжала веки.

Болит голова. Виски сжимаются раскаленными железными ладонями, а на темени лежит странно холодная свинцовая доска. В ушах гудят автомобильные гудки… Кажется Илоне, что перед ней дорога, по которой скачут автомобили. Дорога все шире и шире, как бесконечное белое поле…

И автомобили летят, кувыркаются и дудят, дудят… Илоне кажется, что она встает и подходит к окну. Не отдергивая портьер, сквозь них, Илона остро и ясно видит снежное широкое поле, заметенную дорогу и глазастые мчащиеся автомобили, выскакивающие из пышного снежного простора. Падает снег. Автомобили смешно, как игрушечные, вереницей крутятся по белой снеговой скатерти.

Железные ладони не сжимают висков. Свинцовый холод ползет с темени на затылок, спускается на плечи. Холодно и неприятно, как от чужих мертвых рук… Как тогда ночью…

Илона открыла глаза, моментально проснувшись. В комнате бродил слабый свет догорающих каминных огней.

Кто это притаился за ширмой? Илона сползла с дивана и заглянула за ширму. Там никого не было. Уголья в камине подернулись тонким пеплом. Илона выпила из графина воды и отставила ширму. Опять легла на диван. Под полом шуршали мыши. В камине тонко позевывал ветер. Илона, прищуриваясь, смотрела на отсвет камина и уснула.

Из кабинета в комнату неслышно вошел высокий человек и посмотрел на спящую девушку. В руках он держал большой ком одежды. Тихо, еле ступая на носках, высокий человек прошел через комнату в кухню. Там послышался говор голосов.

Илона осторожно подняла голову.

«Отец? Как же я не заметила, что он вернулся и переоделся в своем кабинете? Ведь я схитрила… Не спала…» Она встала с дивана и шагнула к двери. В камине на двух угольках умирал синеватый огонек. Илона подкралась по коридорчику и заглянула в кухню.

Там Глафира растапливала печь. Высокий человек держал в руках старенький тулупчик и говорил:

– Сейчас же сжечь… Чтоб никакого намека.

Илона бесшумно переступила порог и произнесла:

– Отец…

X. «ЗОЛОТОЙ ПАВЛИН»

Мадам Риво потушила плиту, расставила оловянные тарелки на полках, попрощалась с тетушкой Генриеттой и ушла. Она была честная женщина и спешила к своему мужу и детям.

Тетушка Генриетта смотрела, как Мишель запер дверь харчевни, выходящую на улицу, сама потушила газ в зале и прошла через кухню в свою комнату. На круглый стол она поставила железный кассовый ящик и стала пересчитывать выручку. В кухне Жанна сняла свои деревянные башмаки, и слышно было, как они стукнулись, упавши на каменный пол.

– Ты уже ложишься, Жанна? – крикнула тетушка Генриетта.

– Да, мадам, – ответила Жанна. – Я только дожидаюсь, что мсье Мишель пройдет из зала к вам, и тогда я стану раздеваться.

– Хорошо, – отозвалась тетушка Генриетта довольным тоном. – Дверь на двор ты заперла?

– Как всегда, мадам.

Мишель вошел в комнату и снял фартук. Тетушка Генриетта оторвалась от подсчитывания франков.

– Ты заставил ставнями окна в зале, Мишель?

– Восемь лет ты каждый вечер спрашиваешь одно и то же, – отозвался Мишель. – Тебе не надоело?

С этими словами Мишель снял с крючка свою кепку и надел ее себе на голову. Тетушка Генриетта удивленно следила за его движениями.

– Почему ты надел кепи, Мишель?

– Потому что я ухожу, Рьетта.

Тетушка Генриетта вздрогнула и откинулась на спинку высокого старомодного стула.

– Уходишь?

Мишель усмехнулся.

– Не беспокойся… Не навсегда ухожу… Сегодня ночью у меня небольшое деловое свидание с тем посетителем, который сидел у крайнего столика… Да ты сама обратила на него внимание… Новый посетитель, в больших очках.

– Что это за ночные свидания, Мишель? Ты знаешь, я не люблю этого.

– А ты ревнуешь? Пора бы перестать… Но я не обманывал и не обманываю тебя. Говорю серьезно: у меня есть дело. Мне необходимо идти. Ты ложись и жди меня. Я возьму ключ от кухонной двери и вернусь, не беспокоя Жанны… Пусть спит, она утомилась за день.

– Не ходи, Мишель, – сказала тетушка Генриетта.

В ответ Мишель сдвинул свои черные брови, и над переносицей у него обозначилась глубокая жесткая складка.

– Слушай, ты… Я понимаю тебя… Пойми ж и ты меня. Тринадцать лет назад ты приютила бездомного бродягу, русского, который не ужился среди своих ни там, в России, ни здесь, в вашей Франции, среди белых эмигрантов. Ты приютила его, дала ему кусок хлеба, предоставила ему угол, а потом… – Мишель еще строже сдвинул брови, – а потом ты уступила ему и половину своей вдовьей двуспальной кровати… Бродяга тот был я… Спасибо… Все это вышло очень хорошо, я благодарю тебя. Но я не забыл того, кем я был раньше. А я был русским. Я не забыл тех мест, где родился. Не забыл того, кто знал меня мальчишкой, не забыл того, кто оказался прав во всем… И мне хочется опять побывать там, хоть одним глазком взглянуть… Рьетта! Я написал в Россию комиссару Глаголеву. Я просил его помочь мне достать советскую визу. Я ждал ответа. А сегодня этот господин в очках… ты знаешь, кто это? Это ваш французский жандарм, охранник, провокатор… Я знаю… Их много трется среди нас на фабрике и около… Он сказал, что мое письмо перехвачено парижской полицией, что меня он арестует, если я только подумаю поехать на родину… Ты слышишь? Я иду. Я уговорился встретиться с ним… Я поговорю; узнаю все… И если это – дурацкая шуточка или шантаж… то я задушу этого мерзавца, рожей похожего на сатану… Ах, Рьетта!.. Ты знаешь? Там, в России, новая жизнь… А мы, русские, так устроены, что тянет вот, тянет туда. – Мишель виновато улыбнулся. – Прости, Рьетта, жена моя, но что я могу поделать?

Тетушка Генриетта подошла к Мишелю и положила ему свою голову на плечо.

– Я бы позволила каждому назвать меня старой дурой, если бы не поняла тебя, Мишель. Только русский мог так относиться ко мне, как все эти годы ты относился ко мне. Да-а… Грязная потаскуха, пьяница-баба, харчевница, сжившая со свету идиота-мужа… Вот что я для улицы… Знаю, знаю…

– Рьетта, – тихо произнес Мишель.

– Ты уедешь от меня? Не езди… Там большевики отрубят тебе голову.

Мишель засмеялся.

– Какая ты глупая… Ну, я пойду. Узнаю новости и скоро вернусь.

Мишель прошел в кухню. Тетушка Генриетта крикнула:

– Жанна… Спи. Мсье Мишель уходит по делу и берет с собою ключ. Он скоро вернется. Я лягу. Завтра разбуди нас пораньше, мне надо идти на базар.

– Хорошо, мадам, – раздался в ответ сонный голос Жанны.

Ключ со звоном повернулся в замке, – это запер дверь ушедший Мишель. Тетушка Генриетта сияла фальшивую наколку с головы и повязала ночной чепец. Заглянула в зеркало, стоявшее на комоде.

– Еще не старуха… Еще только сорок с небольшим.

Она разделась и легла на широкую взбитую деревянную кровать. Стала думать и вспоминать. Детство, смутная картина нищеты и голода, потом панель, пьяная жизнь проститутки, с внезапными взлетами на случайные деньги случайных содержателей, и опять провалы и безысходность, когда хотелось броситься с моста в ржавые воды глубокой Сены. Но страх смерти удерживал. И опять – панель, пятифранковые знакомства, ночевки по номерам подозрительных отелей. Знакомство с хозяином харчевни «Золотой павлин», замужество, к великому удивлению всей улицы, калейдоскоп быстро сменяющихся воспоминаний, вдовство и этот Мишель, несчастный русский, выметенный с родины штормом революции.

Тетушка Генриетта закрыла глаза и захрапела.

Жанна прислушалась. В комнате храпела хозяйка. Крысы возились у помойного ведра. В дверь снаружи вложили ключ и повернули. Дверь слабо скрипнула.

– Мсье Мишель, это вы? – спросила Жанна.

– Спи, пожалуйста.

Вошедший запер дверь и ощупью прошел в комнату тетушки Генриетты. Жанна отвернулась от стенки, чтоб не слышать храп хозяйки, который мешал ей спать. Она закрыла себе ухо маленькой подушкой.

– Кто здесь?

Жанна отвернулась от стенки и сбросила с себя подушку.

На краю кровати сидела темная фигура и в темноте ловила руки Жанны.

– Спи, пожалуйста.

– Мсье Мишель, что вы делаете? Мадам услышит… Ради бога.

Пьяные губы, пахнущие табаком и абсентом, впились в грудь Жанны. Сильные руки крепко обняли ее, сдавили. Жанна застонала:

– Мсье Мишель… Вы с ума сошли… Я закричу…

Жанна высвободила руку и хотела вцепиться в кудрявые волосы Мишеля, но рука ее натолкнулась на лысый череп старика.

Это был не Мишель.

Жанна замерла от ужаса. В темноте раздался тонкий смешок, смешанный с кашлем.

– Спи, пожалуйста… Это я пошутил.

Темная фигура беззвучно отплыла к двери. Замок со звоном щелкнул. Жанна боялась пошевелиться. Сколько она так лежала, она не помнит. Крысы бегали по каменному полу кухни и радостно повизгивали. Туманный отблеск зари прополз через окно и разогнал крыс. Жанна пришла в себя и спрыгнула с кровати.

– Мадам! – крикнула она.

Ей никто не ответил. Жанна зажгла спичку и вбежала в комнату хозяйки. Тетушка Генриетта лежала поперек своей двуспальной кровати мертвая, с перерезанным горлом.

XI. ОТДЕЛ ТОЧНОЙ МЕХАНИКИ

Инженер Гэз посмотрел на часы. Было за полночь. Маленькая настольная лампа освещала середину письменного стола, за которым сидел Гэз. Он наклонился над большой развернутой картой мира и еще раз нахмурился. Потом откинулся назад и стал раскуривать потухшую трубку. Жадно вдохнул горячий дым и выпустил его к потолку ловкими сизыми колечками. Курение трубки всегда успокаивало Гэза и позволяло ему сосредоточиться на интересующем его вопросе.

Небольшой кабинет, примыкавший к лаборатории отдела точной механики, был обставлен скупо, почти бедно. В углу стоял кожаный диван, на котором обычно спал Гэз. Не в пример прочим заводским инженерам, Гэз не особенно заботился о том, чтобы обзавестись собственной квартиркой и дешевым уютом. Прямо из пекла гражданской войны Гэз попал во вновь открываемый при заводе «Красный химик» отдел, сразу как-то врос в завод, сроднился с отделом, вновь почувствовал себя хорошо среди станков аппаратов, послушных его мысли и воле.

Жизнь шла. Хозяйство страны возрождалось. Страна, как громадная губка, впитывала в себя товары, машины, плуги, тракторы, физические научные приборы, бесконечное количество предметов и не могла насытиться.

Гэзу некогда было выйти из своего отдела хоть раз на свежий воздух. Прогулку он делал себе так: из своего кабинета выйдет в лабораторию, предварительно открыв в окне большую форточку ровно на 12 минут, потом вернется в кабинет, захлопнет форточку и лежит на диване, вдыхая освеженный воздух. В остальное время Гэз – это бритый молодой человек в рабочей фланелевой куртке, с трубкой во рту.

Таков Гэз.

В дверь кабинета раздался осторожный стук.

– Да… Войдите, – негромко сказал Гэз и повернулся к двери.

Через порог мягко и осторожно перешагнул Мишутка.

– Это я… Как приказали, Оскар Карлович.

Часы над диваном тихо звякнули один раз.

– Вы аккуратны, Михаил Лукич. Ровно полчаса первого. Я рад вашей аккуратности. – Гэз положил докуренную трубку на край стола и добавил: – Заприте дверь на ключ. Садитесь. Только сначала вытрите ноги о коврик. В корпусе никого?

Мишутка вытер ноги о коврик у двери, повесил свою теплую куртку и кепку на вешалку, пригладил волосы и подошел к столу.

– Я сделал все так, как вы приказали мне. Трофим ходит сейчас вокруг корпуса с винтовкой, сторожит. Отец сторожит у складов. В мастерской нашего отдела все в порядке. Я заглянул во все уголки. Никого, кроме нас с вами, в корпусе нет.

– Вы еще не сели, Михаил Лукич? Садитесь и слушайте.

Мишутка сел и посмотрел прямо в лицо Гэза.

– Мне нужен человек. Такой, как вы, – начал Гэз. Мишутка насупился.

– Я не понимаю вас, Оскар Карлович.

Гэз перегнулся через стол к Мишутке.

– Сейчас поймете. Вы знаете, что я – инженер Гэз, беспартийный, работаю в качестве заведующего отделом точной механики этого завода?

Мишутка кивнул головой. Гэз еще ближе перегнулся через стол.

– Я работал, работаю и буду работать честно для Советской Республики, которая стала мне второй родиной. А вы, молодой комсомолец, хороший работник, я к вам пригляделся и могу вам доверить кое-что… – Гэз чуть прищурил глаза, и это у него вышло похожим на улыбку. – Вы уже насторожились, Михаил Лукич?

Мишутка не мог сдержать свое волнение и пригладил волосы, которые будто мешали ему. Гэз заметил это.

– Вы волнуетесь? И вы правы. Впрочем, виноват я. Я не умею стройно и красиво говорить. Я могу распутать труднейшую математическую задачу, изложить ее в точнейших формулах… Но говорить… Я никогда не подозревал, что это такая трудная штука…

– А вы, Оскар Карлович, просто говорите, – сказал Мишутка. – Напрямик говорите… По-товарищески… Я уж пойму.

– Хорошо, постараюсь.

Гэз взял трубку со стола и молча набил ее тугим заграничным табаком. Старательно раскурил ее и пахнул душистым дымом.

– Хорошо. Кратко и прямо к делу. Вы мне нужны как помощник и как свидетель. Внимание. С половины лета этого года (а сейчас у нас декабрь), работая над экранами для приема коротких радиоволн, заказ № 957, вы его знаете… я случайно наткнулся на одно явление. Почти каждую ночь вогнутый экран, наша заводская модель Д-7, в точно определенный по хронометру момент начинает принимать сигналы на короткой волне, идущей в одном направлении с юго-запада на северо-восток. Этим сигналам отвечает пункт в противоположном направлении. Затем следует перерыв десять-пятнадцать минут. Экраны не улавливают в этот промежуток времени ничего. А дальше идет музыкальная тарабарщина.

– Музыкальная? – переспросил Мишутка и обеими руками погладил себе голову.

– Да, – выдохнул с дымом Гэз. – Поэтому я и пригласил вас сегодня. Вы понимаете в музыке больше, чем я, и вы – наш, заводской…

– Я понимаю, Оскар Карлович.

Глаза у Мишутки заблестели. Гэз сдвинул брови.

– Я сам так думал сначала, но все это не так просто. Нам надо кое-что припомнить. В конце октября у меня из лаборатории были похищены два миллиамперметра, которые служили мне при работах над экранами. Без них у меня вся работа стала. А в ту ночь, когда у нас на заводе было юбилейное торжество, я нахожу их у себя вот на этом письменном столе… Меня это поразило и… взбесило. Я как был, вот в этой куртке, пошел к директору, нашел его в клубе и доложил об этом чудесном возвращении… Потом я узнал от вас, что произошло в ту ночь в доме вашего отца, и не знаю, но кажется мне, что связь тут во всем этом есть…

Часы приглушенно пробили час. Гэз привстал с кресла.

– У нас с вами мало времени. Подойдите сюда и посмотрите на карту.

Мишутка обошел вокруг стола и встал рядом с Гэзом. Гэз отодвинулся немного в сторону и начал говорить:

– Возьмите линейку и транспортир. Смотрите на карту. Вы знаете, что всякие электромагнитные волны, будь то электрические, тепловые, световые, распространяются от источника своего возникновения во все стороны, шарообразно… Волны, которые принял и уловил я, идут в одном направлении. Я точно определил направление потока этих волн. Глядите на карту. Это развернутая карта земли. Вот Европа. Вот европейская часть нашего Советского Союза. Вот наш город. Если провести через наш город, эту небольшую точку, как и вообще через всякую точку на земном шаре, линию, соединяющую полюсы земли, северный и южный, то эта линия есть…

– Меридиан данного пункта, – договорил Мишутка.

– Вы не забыли географии, – отозвался Гэз и продолжал: – Поток интересующих нас волн несется по направлению, пересекающему меридиан нашей лаборатории, а на карте – нашего города (это несущественно) по определенным углам с северо-востока… Отсчитайте по транспортиру 74 градуса и ведите прямую линию на юго-запад… Куда она идет?

Мишутка отсчитал угол в 74 градуса и приложил к карте линейку, посмотрел, сказал:

– Линия проходит… через Витебск, Минск, немного севернее Варшавы, почти мимо Лейпцига, через Париж…

– Превосходно! – Гэз вынул трубку изо рта и ткнул ею в место карты, где был обозначен Париж. – Вот… довольно. Далее линия пойдет через французский город Нант, пересечет Бискайский залив, коснется мыса Ортегаль на севере Испании и так далее. Она может быть продолжена через Атлантический океан вплоть до Северной Америки, которую перережет через Флоридский полуостров и затеряется в пустынных плоскогорьях Мексики… Но это неважно. Важен Париж.

– Почему Париж? – недоумевающе спросил Мишутка.

– У меня к этому есть крошечное основание, которое может показаться смешным, но я думаю, что я прав, сосредоточивая внимание именно на Париже или пункте вблизи его. Это вопрос только более точного вычисления, не больше. Дело в том, что земля вращается вокруг своей оси с запада на восток, как шашлык на вертеле, последовательно подставляя солнечным лучам в течение суток все точки поверхности. Так. Для всех точек, расположенных на одном меридиане, время будет точно одно и то же, один и тот же час суток. Когда в Москве по солнцу полдень, то полдень и в Кимрах, и в Кашине, и в Дмитрове, в Туле, в Ливнах, в Старом Осколе и так далее. В местах к востоку от этого меридиана время в этот момент уже перешло за полдень и тем дальше перешло, чем само место расположено дальше к востоку. На запад же – наоборот. Когда в Москве полдень, то, считая к западу, в Ленинграде будет еще только 11 часов 30 минут 56 секунд утра, в Варшаве – 10 часов 53 минуты 48 секунд, в Берлине – 10 часов 22 минуты 56 секунд, а в Париже – 9 часов 39 минут 4 секунды утра. Иными словами, парижское время запаздывает по отношению к нашему на 2 часа 20 минут 54 секунды. Сигналы начинаются, по моему хронометру, сверенному с полуночным сигналом времени, который дается по радио с Эйфелевой башни, точно в 1 час 20 минут 54 секунды пополуночи. Спрашивается, какому парижскому времени соответствует это наше время?

– Одиннадцати часам вечера, – без запинки ответил Мишутка.

– Совершенно верно. Одиннадцать часов вечера по парижскому времени – это условленный момент для посылки коротких направленных волн, которые я поймал и которые нас интересуют. Теперь идемте в лабораторию. Нам остается ровно четыре минуты на настройку приемника.

В лаборатории Гэз зажег свет. На столе посередине лаборатории стоял блестящий металлический вогнутый экран; укрепленный на вращающемся плоском диске, позволяющем отсчитывать углы поворота. Такой же экран стоял рядом, но вогнутостью был повернут в противоположную сторону. Система проводов шла от экранов, соединяясь с усилителями. Телефонные трубки лежали рядом. Гэз указал Мишутке на диск внизу экрана.

– 74 градуса на юго-запад по компасу. Направление Париж. На вогнутый экран в таком положении – самая лучшая слышимость. Берите телефонную трубку, я беру тоже.

Гэз приложил телефон к уху и взглянул на хронометр.

– Ровно час двадцать минут ночи… Четыре секунды… Раз…

Мишутка приник к своей телефонной трубке.

– Два… Три… Четыре…

В телефонной трубке отдаленно зазвучало. Гэз мотнул Мишутке головой.

– Слышите? На небывало короткой волне…

Мишутка слушал сначала серьезно, потом улыбнулся.

– Дайте мне карандашик, Оскар Карлович. Это же пустяки. Это – ноты… Я сейчас запишу мелодию. Она вертится на фа-ре-ля-си-ми.

Гэз протянул Мишутке карандаш.

– Пожалуйста.

XII. ПОД ЗИМНИМ СОЛНЦЕМ

Бывают такие зимние дни в январе. С утра хмурится небо. Воздух кажется серым и жестким. И не так уж холодно, какие-нибудь пять-шесть градусов, а лицо стягивается неприятной стужей. От снега поднимается морозный туман, сквозь который еле краснеет дрожащий блин солнца. А в полдень разрывается мозглая тряпка облачного тумана и от солнца идут заметно теплые, прямые и яркие лучи. Снег радостно блестит, и кусочек синеватого неба напоминает, что зима повернула на весну.

Илона стояла у дачной калитки и смотрела вдоль дороги, которая извилистой темной полосой тянулась к березовой роще. Голые ветви черной щеткой торчали кверху. Вороны стайкой кружились и горланили над рощей, возбужденные солнцем.

Илона прошлась по дороге и улыбнулась. Правое ухо ее нагревалось солнцем, и она чувствовала приятное щекотание теплых лучей. Левое ухо было в тени, и холодок чуточку пощипывал его. Этому и улыбнулась Илона. Повернула назад идти к даче и медленно передвигала ноги, следя, как левое ухо ее нагревалось солнцем.

Отец разрешил выходить на воздух, и Илона чувствует, как скупое солнце все-таки много дает ей своим теплом и светом.

Да, так бы ехать сейчас на юг, к Лазурному ласковому морю, смотреть на синеватую линию далеких гор… Не сидеть здесь в маленькой, занесенной снегом дачке, которая сейчас среди этой большой белой поляны выглядит убогой хижиной… И только подумать, что она прожила здесь с самого июля… Это же ужас!.. Пускай тетя Глафа ждет ее теперь с завтраком, Илона не пойдет домой, пока еще светит солнце… Вот когда оно спрячется туда, за те деревья, тогда и Илона вернется в эту надоевшую лачугу.

– Виноват!

Стройный человек, в подтянутой короткой куртке и высоких серых сапогах, обходил ее сбоку, и Илона удивилась, как это так незаметно он нагнал ее по дороге.

Человек, обходя Илону, нечаянно коснулся рукавом куртки рукава Илониной шубки и опять произнес:

– Виноват.

Илона посторонилась, пропуская человека вперед себя, а человек снял кепку и как-то просто и хорошо произнес:

– Добрый день.

– Добрый день, – машинально ответила Илона и тут только подняла глаза на человека. А взглянув на его лицо, тихо вздрогнула. Перед ней стоял тот беловолосый юноша, которого она летом встретила в роще. Ей вспомнился закатный теплый вечер, матовые стволы тонких березок и голубоглазый юноша, игравший на самодельной свирелочке.

– Это вы? – спросила Илона и почувствовала, как жаркое ощущение с левого ее уха поползло на щеку.

«Я, наверное, покраснела, – подумала Илона. – Почему это? Он примет меня за глупышку…» А юноша стоял и, все еще не надевая кепки, смотрел на Илону. Солнце просвечивало сквозь его белые вспушившиеся волосы, и казалось, что волосы светятся.

– Это я, – сказал юноша и пригладил волосы ладонью. Ладонь чуть дрожала, и Илона подумала, что он волнуется.

Она стояла у края дороги, где наезженная вытопка сразу переходит в наметанный снег, который рыхл и засасывает, как болото, если на него ступить неосторожно с дороги.

– Наденьте фуражку, – сказала Илона юноше, но тот засмеялся.

– Это не фуражка, а моя любимая кепка. А надевать мне не хочется… Мне тепло… Солнце-то, попробуйте, как жарит… Вот…

Юноша вытянул руки вперед, словно пощупал пальцами солнечные лучи, которые золотыми бечевочками спускались от солнца к заснеженной земле.

– Я все время помнил вас, – сказал юноша Илоне и не опустил рук, а прямо взглянул ей в порозовевшее лицо. – Я играл тогда, а вы прошли мимо, только и всего… Но я это помню… В вас, мне кажется, есть что-то музыкальное.

– Наденьте вашу любимую кепку, – прервала юношу Илона. – Вы очень хорошо умеете знакомиться… с девушками. Это у вас тоже… что-то музыкальное.

– Вы смеетесь – o6идeлся юноша.

Илона не ответила ничего. Она смотрела, мимо юноши, туда, к даче. Закутанная фигура тети Глафы вышла на кухонное крылечко и помахала рукой – Илона догадалась, что это готов завтрак.

– Меня зовут… Прощайте… Я должна идти.

Один маленький неверный шаг – и Илона вскрикнула. Перешагнула какую-то ничтожную черту, и уже нога соскользнула с плотного настила дороги в рыхлый проваливающийся снег.

– Ага… утонули?

Юноша ухватился за тонкие простертые к нему руки Илоны и сильным движением вытянул ее на твердую дорогу. С размаху, а может быть, юноша нарочно так сделал, но Илона налетела на фигуру юноши и на крошечную секунду как-то прильнула к нему. Это был миг, но это было. Крепкой рукой придержал юноша Илону, на мгновение они были близко-близко друг от друга, и пряди коснулись щеки. Илона оторвалась от юноши.

– Ой!

– Полные ботинки, – засмеялся юноша.

– Я всю зиму проболела. Только что стала на воздух выходить. И мне опять простуживаться?

Юноша указал на дачку.

– Вы здесь живете?

– Да… С отцом и тетей Глафой.

– Разрешите, я провожу вас? – Юноша склонился к Илоне в почтительном полупоклоне. – Вы, сейчас побледнели… Вы устали?

Илона созналась тихо, как виноватая:

– Да. Я устала… Небольшая слабость… И внезапная головная боль. Это бывает еще со мной, но реже… А во время болезни было ужасно.

Юноша осторожно взял Илону под руку.

– Вы позволите?

– Пожалуйста… Я обопрусь на вашу руку локтем… Ничего?

Они подошли к дачной калитке и остановились проститься.

– Вот я и дома… – Илона запнулась: она не знала, как назвать своего нового знакомого. Юноша словно догадался.

– Меня зовут Михаил.

– Вы – музыкант? – быстро спросила Илона.

Синие глаза юноши вспыхнули.

– А я похож на музыканта? Нет. Я работаю на заводе. Помощником мастера… Впрочем, да… Я играю… на домре… Вообще на струнных… Я теорию музыки немного знаю… Учусь.

– Это интересно. И музыке учитесь, и на заводе работаете… На каком заводе?

Юноша кивнул головой по направлению к тропе, за которой крошечной пуговкой торчала верхушка заводской трубы.

– Вот там наш «Красный химик»… Только теперь от химии там мало что осталось… На физику налегаем и на точную механику.

Илона посмотрела туда, куда показывал юноша.

– Вы работаете на том заводе? Но вы совсем не похожи на рабочего.

Беловолосые пряди будто сами собой закрутились у края кепки юноши, и синие глаза его потемнели.

– Я не понимаю вас… Когда я стою у станка, когда я полирую экраны, когда я вожусь с паяльниками и у меня руки в копоти и ржавчине… ну, я тогда рабочий… Но сегодня – день отдыха, я побрился, умылся, иду побродить по свежему воздуху, с вами вот познакомился… Я и сейчас – рабочий… Вот и надо, я думаю, чтоб наши рабочие вне работы никогда и ничем не напоминали прежнего, дореволюционного, эксплуатируемого рабочего… Мне рассказывал отец про прежнее житье-бытье у хозяйчиков… У рабочего раньше не было ни праздников, ни будней, а тянулась сплошная тягучка серых, каторжных дней. Ни одежи, ни обужи, как тогда говорилось. Отец у меня рабочий, все на своей жизни претерпел.

Илона потихоньку дотронулась до его руки.

– Михаил… Я не хотела вас обидеть. Что это вы наговорили?

– Да так, разволновался. Вы, можно сказать, в самую главную струнку ущипнули. – Он сдвинул кепку на затылок. – Мы к чему стремимся? На работе рабочий – ну так на работе, с внешнего вида нечего спрашивать. А в свободный день пусть он и вздохнет отдыхаючи, и приоденется чистенько, принарядится, погуляет.

Юноша оборвал сам свои слова.

– Впрочем, что это я разговорился? Вам и неинтересно.

Илона протянула ему руку.

– До свидания, Михаил.

Тот задержал руку Илоны в своей и чуть пожал.

– Как смешно, когда вы зовете меня Михаилом… Вы не русская?

– Я долго воспитывалась за границей.

– А отец ваш?

– Он из обрусевших французов… Профессор Толье… Не слыхали?

– Не слыхал… Толье? Нет. А меня вы зовите Мишуткой… Меня все так зовут… И вы зовите.

– Мишутка? – Илона засмеялась. – Но это уменьшительное от Михаил… И так только медвежат зовут, правда?

– И меня зовут, – сказал Мишутка. – Мама говорит, что я маленький был похож на медвежонка. Это вы верно заметили…

Илона высвободила руку из руки Мишутки.

– Я не люблю когда мне так жмут руку. Мне больно.

– Я больше не буду. Простите меня, – смутился Мишутка.

– Не надо делать ничего такого, в чем бы приходилось просить прощения, – раздался сзади них тихий старческий голос.

– Отец, – обернулась Илона.

Сухой, гладко выбритый старик, в теплом пальто и в нансеновской пушистой шапке, стоял, опираясь на трость, сзади калитки и равнодушно смотрел поверх Мишутки в небо.

– Профессор? – Мишутка вежливо, но с достоинством поклонился.

Профессор на это не обратил внимания и сказал словно для себя, ни к кому не обращаясь:

– Надо идти домой. Завтрак остыл. Глафира сердится.

Он опять посмотрел на небо. Солнце спешило закатываться за рощу. Над его красноватым диском плыли тонкие слойки облачков. Мишутка тоже посмотрел на них, как и профессор, и сказал:

– Завтра будет ветер.

– И понижение температуры, – добавил профессор. ? Илона. Простись с кавалером, который, как медведь, ломает руки дамам, и иди домой.

Он повернулся к даче и засвистал себе под нос.

– Это ваш отец? – спросил было Мишутка Илону, но не дождался ответа, а прислушался к насвистыванию удалявшегося профессора.

В голове Мишутки пулей промчалось:

«Черт возьми… Ведь это тот самый мотив… Фа-ре-ля-си-ми… Мы с Оскаром Карловичем слышали… В лаборатории…»

Илона пошла за отцом. Что ей сказал Мишутка на прощанье, он не помнил. Он только снял кепку и несколько раз потер ладонью по вспотевшим волосам. Потом сразу о чем-то догадался, обернулся к даче. Профессора с Илоной в садике не было. Мишутка посмотрел на рощу, за которую пряталось зимнее солнце. Сквозь переплет березок виднелись дальние строения завода с пуговкой трубы. Мишутка осторожно вынул компас и посмотрел на него, потом на трубу завода и хорошо чертыхнулся.

– Как раз семьдесят четыре градуса. Есть, капитан.

XIII. ГОЛУБОЙ СВЕТ

Мишель пришел в себя и вспомнил все. Ему сделалось страшно.

Он сделал движение подняться, но не мог: какие-то тугие кожаные петли плотно и твердо держали его в лежачем положении.

Вокруг были беспросветный мрак и непробудная тишина. Болела голова. Мишель закрыл глаза, и вереницы воспоминаний пестрой лентой поползли через его мозг.

…У тетушки Генриетты лицо светится, как луна. Она сидит за буфетной стойкой, широкая и строгая, будто языческий бог.

– Два рагу и зелень…

– Гарсон… Стаканчик абсента…

Крайний столик у буфета. Черный господин за столиком. Требует бутылку вина. Смотрит на Мишеля через круглые очки, шепчет:

– Я знаю, о чем вы писали в Россию.

Мишель вздрагивает, но потом овладевает собой.

– Очень хорошо, что знаете.

В очках отражаются язычки горящего на стене газа, качаются, подмигивают голубоватыми искрами.

– Все будет сделано. Приходите сегодня ночью.

…Прямо через двор на улицу. Мимо пьяных, мимо проституток, стаями двигавшихся по панели, наискосок в переулок, слабо освещенный тусклыми фонарями. Дом № 19.

Здесь Мишель остановился и закурил трубку, как было условлено с черным господином.

В переулке было сонно и безлюдно. Из подъезда напротив вышел человек в легком пальто и в шляпе, перешел мостовую.

– Мишель?

– Да, это я, – приподнял кепку Мишель.

С угла улицы в переулок завернул пофыркивающий грузный автомобиль и затрубил в свою сирену мягко и музыкально.

– Как раз кстати, – сказал человек в легком пальто. – Вы решились ехать, Мишель?

– Да, – ответил Мишель и шагнул к остановившемуся автомобилю.

…В каретке был еще кто-то. Это узнал Мишель, когда автомобиль помчался, как сумасшедший. На каком-то странном ухабе автомобиль подпрыгнул, и Мишель ткнулся в темноте вперед. Он ударился головой о грудь неизвестного, сидевшего напротив, и крикнул:

– Кто это?

Но крепкие пружинистые руки хватают Мишеля за плечи, втискивают в клеенчатый угол сиденья. На лицо накидывается мягкая тряпка. Мишель раскрывает рот, набирает воздуху, чтобы крикнуть, но вдыхает сладковатый запах, который струится от мягкой тряпки, вдыхает и не может крикнуть, виски сжимаются раскаленными тисками, и Мишель теряет сознание…

И теперь, лежа в полной темноте, связанный, лишенный возможности пошевелиться, Мишель смутно припомнил эти отдельные моменты с того времени, как он простился с тетушкой Генриеттой и вышел из харчевни «Золотой павлин», предварительно заперев за собой кухонную дверь на ключ.

Мишель раскрыл глаза, но ничего не видел. Была тьма, как непроницаемое черное сукно.

«Я ослеп?» – впрыгнул в голову страшный вопрос. И уже не сжимаются виски раскаленными тисками. Холодный пот выступил на всем теле Мишеля. И Мишель закричал, изо всей силы, криком зверя:

– Эй… эй!.. На помощь. Помогите.

Крик растаял, медленно перекатываясь в сгустившейся тьме. Мишель насторожил свой слух. Ничего. Стало как будто еще тише после того, как замер последний отзвук далекого эха. Но Мишель не сдался. Он крикнул:

– Эй, вы?.. Я буду кричать до тех пор, пока не придут ко мне на помощь… Или я издохну от собственного крика… Эй-эй!..

Он исступленно кричал, закрывши глаза. И потом внезапно смолк, потому что на ухо ему прошептали:

– Тихо, Мишель.

И тут он открыл глаза. Над собой он увидел темный потолок, высоко уходящий в пространство тонкими стрелками сводов. Там вверху он был похож на далекое беззвездное небо, но это не было небо. Легкий голубоватый свет шел откуда-то снизу и с боков, но откуда именно – этого не видел Мишель, потому что лежал он на чем-то жестком, вроде стола, и не мог повернуть головы.

Но свет уже ободрил его, и он собрался с силами, крикнул:

– Какого черта привязали вы меня? Распутайте эти дурацкие ремни!

Кто-то захохотал рядом с ухом Мишеля, тонко, хрипло, потом закашлялся.

– Спите, пожалуйста.

Мишель в ответ скрипнул зубами.

– Я не буду спать, не буду. Развяжите меня, если только вы понимаете человеческую речь… У меня болит живот, понимаете вы, черт вас дери?

Сверху прямо на лицо Мишеля наплыло другое лицо, бритое, удлиненное, с тонкими полураскрытыми губами.

– Одну минуту, Мишель.

– Развязывай! Я не знаю тебя, кто ты. Но все равно, будь хоть сам сатана, я не боюсь тебя. Развязывай, или я заплюю твою бритую рожу!

Мишель скрипел зубами и сделал движение ртом, приготовляясь плюнуть в склоненное над ним лицо.

Тонкие губы пошевелились. Лицо исчезло в голубой высоте. Мишель почувствовал, что крепкие руки ловко распутывают стягивающие его петли, и облегченно вздохнул.

– Распутывай скорей… Я сейчас встану и первым долгом набью вам всем морду. Всем, кто только тут найдется.

– Скорей, Мишель.

Мишель рванулся, но не тронулся с места: тело не слушалось того, что приказывал мозг. Мишель слабо застонал и пошевелил глазами, кося ими направо, сколько, было можно, до боли. Чья-то рука опять помогла ему и повернула направо его голову.

Мишель увидел человека, одетого в голубой халат, покроем похожий на докторский. Человек насмешливо покусывал свои тонкие губы, потом рассмеялся, и морщины складками поползли по его бритому лицу.

– Не надо хвастать раньше времени, Мишель. Со стола, на котором вы сейчас лежите, вы не тронетесь ни на один сантиметр, если я этого не захочу.

– Где я? – слабо пробормотал Мишель.

– Вы очень любопытны, мсье Мишель, – ответил человек. – Но я на этот раз удовлетворю ваше любопытство. Я и вы сейчас находимся в сгущенном эфире.

Мишель поморщился:

– Мы рискуем задохнуться, мсье… Не знаю, как вас дальше звать… Мы задохнемся, мсье сатана… И, кроме того, я не люблю нюхать разные пакости, вроде эфира, кокаина и прочей дряни.

Человек усмехнулся:

– Вы, мой друг, смешиваете две разных вещи. Я говорю не о том эфире, который нюхают неврастеники и истерички и который продается в аптеках, а о мировом эфире, который наполняет все пространство вселенной и через который действуют те силы, которые называют светом, теплом…

– Я хочу идти домой.

– К вашей любовнице Рьетте, именуемой также тетушкой Генриеттой? Вы хотите идти в харчевню «Золотой павлин»?

– Оказывается, что вы лучше меня знаете, где мой дом, мсье сатана! – Мишель скрипнул при этом зубами.

– Это невозможно, Мишель. Вашего дома не существует.

– Что? Повтори, сатана!

Человек подошел к Мишелю.

– Вы спали ровно двенадцать суток с тех пор, как ушли из «Золотого павлина». В ту ночь там произошли кой-какие события. Смотрите и читайте.

За спиной человека вспыхнуло большое круглое пятно, светящееся тонким голубым узором. Человек отступил в сторону и исчез из поля зрения Мишеля. Узор дрожал, голубоватые искры перебегали по невидимым ниточкам и складывались в буквы, буквы строились в стройные колонны слов.

Мишель прочитал:

«Последние сведения об убийстве в харчевне «Золотой павлин». Хозяйка Генриетта Марго найдена зарезанной в своей собственной постели. Любовник ее Мишель Андрэ исчез, захватив сбережения убитой. Прислужница Жанна Кордэ показала, что…»

– Ложь!.. – заревел Мишель бешеным ревом. Невероятным усилием воли, чувствуя, что голова его наливается раскаленным свинцом безумия, Мишель заставил себя пошевелиться, сжал кулаки, оперся локтями и сел. – Ложь!

Мишель дико ворочал головой и примеривал глазами расстояние, чтобы броситься на бритого человека, который спокойно стоял в трех шагах от стола, скрутивши на груди свои тонкие цепкие руки. Мишель огляделся кругом, не было видно ни стен, ни окон, ни дверей… Всюду вокруг было разлито светящееся темно-голубое бесконечное пространство, по которому пробегали редкие, дрожащие искорки. Человек стоял, не двигаясь. Поднял голову и взглянул прямо в глаза Мишелю.

– Тихо… Ни одного движения. Вам нет выхода. Об убийстве вы знаете. Подозревают вас. Вы не сможете доказать, что убили не вы. Поэтому спокойствие. Я рад, что вы разволновались. Это мне и нужно. Я исполню то, что вам было обещано: вы уедете к себе на родину.

– Сатана! – сжал кулаки Мишель, но не мог сдвинуться с места. Острый взгляд человека пригвоздил его, парализовал руки и ноги.

– А сейчас, прошу вас, думайте. – Человек поднял кверху ладонь. – Смотрите сюда и думайте… Вызывайте воспоминания о своем детстве, прошу вас.

– Я не хочу ни о чем думать, – застонал Мишель. – Ты убил Рьетту?

– Все равно, как хотите… Тогда думайте об убитой Генриетте…

На ладони человека загорелась лучистая точка. Лучи как будто ожгли Мишеля, и он подпрыгнул на столе.

– Ага-а! – заревел он. – Ты убил Рьетту! Ты знаешь, что я написал письмо начальнику советской химической промышленности, комиссару Глаголеву! Ты знаешь, что я хочу вернуться в Россию! Ты знаешь, что я бы там рассказал о том, как вы здесь жмете и душите таких, как я, как Пьер… Я бы там кричал на улицах о вашей проклятой жизни… А ты боишься этого? Тебе приказали убить меня и мою бедняжку Рьетту? Твои хозяева приказали – меня мучить? Не выпускать из Парижа? Будь ты проклят, буржуазный сатана!

– Не сходите с ума раньше времени, Мишель, – строго сказал господин в голубом докторском халате. – Смотрите на мою ладонь.

Лучистая точка раздвоилась, как бы поплыла по воздуху и впилась в глаза Мишеля.

Мишель застыл. В зябкой тишине, от которой по спине Мишеля побежали неприятные мурашки, мерно и отдаленно раздался звон колокола. Мишель считал удары. Пробило одиннадцать раз, и какая-то странная музыка, вся составленная из легких свистулек, налетела на Мишеля.

Из голубоватой дали на него надвинулось круглое лицо тетушки Генриетты, улыбающееся и радостное… Нет, это не Рьетта, это кто-то другая… Мама… Милая мама… Протягивает конфетку…

– Возьми, Мишель.

Видится угол маленького столика, покрытого старинной таруской скатертью, лампа под абажуром, раскрытая книга… Окно, занавешенное тюлевой занавеской. А за окном вой бури, и снег мягко плюхает в стекло ватными хлопьями…

– Думайте по-русски, Мишель… Не думайте по-французски…

Бритый господин сухо смотрит на Мишеля.

– Мне нужно, чтобы вы думали по-русски… Вы русский эмигрант и думаете, как бы вам вернуться на могилу вашей матери… Об этом думайте по-русски.

Мишель почувствовал, что у него что-то затряслось в голове, как консервы в запаянной банке, и слезы выступили на глазах.

– Да, я – русский и хочу туда!.. На могилку… Да, да.

Он без чувств свалился со стола, на котором сидел.

XIV. ДУНЯ РОГОВА

Весна в этом году принялась дружно. Солнечные теплые дни точно гнались наперегонки. На заводском дворе сторож Трофим стоял у ворот в распахнутом тулупе, утирал пот с лица, щурился на яркий солнечный свет и говорил сидевшему на скамеечке Луке:

– По такой погоде раздемши надо ходить.

Лука поглядел на тень от заводского корпуса, которая скоро должна была коснуться нефтепроводной трубы, протянутой от бака в кочегарку, и ответил не Трофиму, а своим мыслям:

– Полдни через десять минут будут…

Трофим кивнул головой.

– Мишутку дожидаешься? Сейчас загудит… А тебе что, не терпится?

– Дело есть, – почти про себя промолвил Лука.

– Так… Да у твоего сынишки и тут делов немало. Инженер заведующий его к себе по отделу приблизил, Гэз прозывается, сурьезный гражданин… На мастера выходит Мишутка, вот что… Сопливыш еще, по правде говоря, а мастер…

– Новые времена, Триша, новые люди… Мы им не пример. Да и чего с прежних времен пример брать? Если бы нас-то так раньше учили, как теперь… – Лука сделал движение рукой, как оратор, подняв кулак кверху. – Если б давали рабочему смысл и втолковали понятие, что к чему и зачем, так мы бы с тобой, Триша, далеко бы ушли… А, правду я говорю?

– Еще б не правду, – вздохнул Трофим. – Вот они, молодые-то, вроде Мишутки твоего, Дуняшки Роговой, Петьки Живца, они за теперешний порядок жизни горло всякому недругу перегрызут, костьми лягут, а не сдадут.

Зычный рев басистого заводского гудка будто с размаху ударил в теплый весенний воздух. Голуби, гревшиеся на крыше корпуса, испуганной стаей взмыли вверх, покружились и опустились на крылечко жилой казармы, около которой хлопотливо клохтали куры.

Из корпуса выбегали рабочие и работницы, на ходу надевая верхнюю одежду, а то и просто в одних пиджаках, громко перекидываясь шуточками и замечаниями. От корпуса поток людей разделялся на две речки: одна из молодежи быстро катилась прямо через двор в столовую, а другая, из пожилых, тянулась к калитке, – эти спешили на вольные квартиры в призаводском поселке.

Гудок кончился. Пар, вырывавшийся из громадного свистка, торчавшего над кочегаркой, распластался и таял под блестящими лучами солнца, будто комочек рыхлого снега в весенней воде, а басистый гул еще звучал и пышными волнами плыл над заводом.

Лука приставил правую ладонь козырьком ко лбу и смотрел на крыльцо корпуса. Мишутка вышел одним из последних, обвел глазами знакомую картину заводского двора и увидел дожидающегося отца. Только что хотел смальчишничать, прямо с верхней ступеньки спрыгнуть на сухое место, перемахнувши через лужу и грязь, только приспособился к прыжку, а сзади услыхал:

– Вот сейчас хлопнешься носом, хорош будешь.

Обернулся.

– Дуня? Все насмешничаешь?

Темные глаза Дуни вскинулись и блеснули.

– А ты это чего серьезничаешь? Нос кверху задираешь, что скоро мастером станешь, еще разряд прибавят? Тогда к тебе и не приступиться.

– Оставь, Дуня… Чего насмешничаешь?

Мишутка сделал умоляющее лицо, а Дуня расхохоталась:

– У-у-у, какой сердитый… Смотри замуж не возьми, а то и хохотнуть не дашь… Мы простенькие, в красных платочках ходим, не то что дачницы образованные, которые разговоры разные разговаривают с такими вот, как ты.

Дуня соскочила с крыльца на землю и крикнула вперед к столовке, где стоял молодой паренек и махал Дуне рукой:

– Погоди, Живец. Я сейчас. – А потом тихо сказала Мишутке: – Иди, отец дожидается… Может, что с дачи интересное принес?

В один прыжок Мишутка очутился рядом с Дуней.

– Ревнуешь? Я знаю, что ревнуешь… Но только то, что ты думаешь, это неправда… Не так.

Дуня встряхнула плечами, как птица расправляет крылья, чтобы лететь, приподняла тонкие стрельчатые брови к красной каемочке платка:

– Что ты меня улимониваешь? Меня не касается. – И опять крикнула пареньку: – Петюшка!.. Жди!.. Сейчас!

Лицо Мишутки побледнело.

– Если любишь… Если любила… – Он задыхался. ? Если… то пойдем сейчас же к отцу, вместе пойдем. Слушай, что он хочет сказать мне. У меня от тебя тайн нет. Ну?

Дуня скривила губы.

– Не нукай, не лошадь. Все равно не пойду… Да и чего это я с тобой тут расстоялась, люди и то смотрят. – Темные глаза вспыхнули хитрецой. – Да и Петька меня заждался.

– Как знаешь. – Мишутка опустил голову и пошел к стоявшему посреди двора отцу.

– Что скажешь, тять? – спросил он Луку.

Но тот не ответил, а смотрел на Мишутку. Мишутка повернулся узнать, куда смотрит отец. Позади стояла Дуня и улыбалась.

– Сам звал, вот я и иду за тобой.

– Ну да… – Лицо его просветлело, и он поторопил отца. – Говори при ней, все говори.

Лука почесал бороду.

– Такое дело… Барышня с дачи сама приходила, с Аннушкой толковала, меня дождала и просила, чтоб ты к ней пришел… Ты там у них радиоприемник поставил, все будто работал он хорошо, а сейчас испортился. Всенепременно наказывала прийти. Вот я и говорю.

– Только? – коротко спросил Мишутка.

– Больше ничего, – ответил Лука.

– Вечером бы сказал. Стоило из-за этого сюда переться.

– Да что ж, сынок… – Лука опять почесал бороду. – Она барышня обходительная, очень просила, чтобы поскорей… Почему не уважить?

– Ладно, тять. – Мишутка посмотрел на Дуню и отца. – Сейчас не успею на дачу, а после работы схожу, сделаю, что просили.

– Ну, я пошел. – Лука повернулся и двинулся к калитке.

– А мы обедать поехали? – весело и громко сказал Мишутка Дуне, но сейчас же замолчал: лицо Дуни сморщилось от какой-то внутренней боли, а в глазах стояли слезы.

– Ты нынче обещал со мной вечером… А сам к этой пойдешь? Все туда отлыниваешь? Закручивает тебя профессорская дочка? Я все знаю, как ты у ней чаи распиваешь, как разгуливаешь… Подлец ты.

– Дуня, пойми! Я должен там быть, – крикнул Мишутка.

Дуня бросилась от него бежать к столовке, где ждал ее паренек. Она подбежала к нему и вдруг почти безумно сказала:

– А вот подкараулю… А я вот подсмотрю.

Петюшка Живец только недоумевающе хлопал глазами.

XV. ТОВАРИЩ АКСТ, ИНСПЕКТОР УГРОЗЫСКА

Тах подошел к окну кабинета угрозыска и посмотрел на улицу.

– Еще никого не видать.

Акст, сидевший за столом, сказал, шевеля своими черными жесткими бровями:

– Они приедут ровно в назначенное время, инженер Гэз – воплощение научной аккуратности. Вы будете меня благодарить за то, что я вас познакомлю с ним.

Под окнами затарахтел автомобиль и гукнул три раза.

Акст сказал Таху:

– Это они. Ярко-синий кузов, бородатый шофер, седоков двое, так?

– Совершенно верно.

– Товарищ Аркадий, – приказал Акст своему секретарю, сидевшему за маленьким столиком в углу кабинета, – дай мне те две папки, которые ты приготовил. И потом иди встретить инженера Гэза и товарища Зубова, проведи их прямо сюда.

Акст принял две папки бумаг, положил их около себя и приподнялся со своего кресла. В распахнутую дверь быстро вошел Гэз с тугим портфелем и с неизменной трубкой во рту. За ним скромно вошел Мишутка. Аркадий закрыл дверь и взглянул на Акста.

– Я пригласил вас, граждане, затем, чтобы… – начал Акст и улыбнулся. Тах рассеянно зевнул, это у него бывало при сильном волнении, и почему-то перебил Акста:

– …сообщить вам пренеприятное известие? Это из Гоголя.

Все засмеялись, и это вышло хорошо.

– Знакомьтесь, товарищи, – просто и любезно сказал Акст.

Тах и Гэз подали друг другу руки, а Гэз представил Мишутку:

– Товарищ Зубов Михаил Лукич. Мой помощник.

– Теперь садитесь, товарищи. Вот на эти кресла, прошу вас, доктор, и вас, инженер. Товарищ Зубов, придвиньте себе кресло от стены сюда ближе. Аркадий, запиши наш разговор, но только не теряй стенограмм, брось такие привычки.

– Я буду курить, – полувопросительно обратился Гэз к Аксту.

– Пожалуйста, – ответил Акст и уселся в свое кресло. – Так вот, я должен начать немножко издалека. В прошлом году к нам поступили два одинаковых заявления из двух разных учреждений. Из рентгеновского кабинета Центральной городской больницы было похищено два амперметра. Кабинетом заведовал и заведует доктор Тах.

Акст повернул голову к Таху, и тот слегка поклонился. Гэз выдохнул громадный клуб дыма и закусил зубами трубку. Акст продолжал:

– Точно такая же кража, тоже двух амперметров, была приблизительно в то же время произведена и из лаборатории отдела точной механики завода «Красный химик» у инженера Гэза, который изволит здесь присутствовать.

Тах сделал движение вперед и вопросительно взглянул на Гэза. Инженер утвердительно кивнул головой.

– Продолжайте, просим, – отозвался Мишутка со своего места, как будто он был на интересном докладе и сгорал от нетерпения.

– А приблизительно через две недели после покражи и вы, инженер Гэз, и вы, доктор Тах, обнаружили, что пропавшие амперметры оказались на своих местах.

– Не совсем так, – отозвался Тах. – У меня нашлись не пропавшие миллиамперметры, а просто на месте пропавших аппаратиков я обнаружил другие, не те, которые были украдены… Это было в вашем присутствии, товарищ Акст.

Инспектор Акст пошевелил своими жесткими бровями.

– Маленькое отступление, которое сейчас сделает кое-что ясным. Вы, доктор, привезли ваши амперметры? И вы, инженер Гэз?

Инженер и доктор протянули Аксту по свертку.

– Ваш, доктор, сверток из белой бумаги. В свертке два амперметра, найденные вами на месте украденных. Их я держу в левой руке, а в правой у меня синий сверток. Здесь два амперметра, найденные вами, инженер Гэз, на вашем письменном столе взамен украденных. Верно?

Акст переложил руки свои крест-накрест и протянул свертки Таху и Гэзу.

– Теперь я исправляю ошибку вора, который хотел вернуть потерпевшим украденные вещи, но перепутал. Белый сверток должен получить инженер Гэз, а синий принадлежит рентгеновскому кабинету, Извольте, доктор.

Гэз быстро разорвал белую бумагу и вынул два маленьких аппаратика.

– Да, это они, – сказал Гэз.

В свою очередь Тах развернул синий сверток и засмеялся.

– Они самые.… Надо благодарить в лице товарища Акста наш уголовный розыск за эту услугу, которую он оказал нам. – Тах обернулся к Гэзу. – Товарищ Акст очень кстати познакомил нас, не правда ли?

– Даже более чем кстати. Смею вас уверить, доктор, – улыбаясь, отозвался Акст, – это еще не все. Историйка с амперметрами закончена, но она – только начало большой истории. И от вас, доктор, и от вас, инженер Гэз, к нам время от времени поступали кой-какие заявленьица. Они попадали ко мне, и у меня такое впечатление, что дело тут касается вас обоих… Прошу вас взять сейчас по папке и каждый из вас пусть сейчас про себя прочтет вот по этой одной странице.… Здесь напечатано краткое содержание ваших заявлений и наших дознаний.… Пожалуйста.

Гэз положил папку на колени и начал читать. Тах из своей папки вынул лист, исписанный на машинке, и только взглянул на первые строчки, как уже вскочил с кресла и произнес:

– Неужели?

Акст молча курил папиросу и наблюдал за своими гостями. Потом потушил окурок и кивнул секретарю:

– Аркадий.… Стенографировать не надо.… Сейчас мы будем разговаривать неофициально.

Гэз долистал всю папку и спокойно положил ее на стол.

– Да…

Черная голова Акста откинулась назад, и он обратился к Гэзу.

– Насколько я понимаю, дело здесь идет об электромагнитных волнах, примешаны радиоизлучения, короткие волны, сигналы? Как вы себе теперь представляете дело?

Гэз набил трубку и искоса взглянул на Таха, который жадно вчитывался в содержимое папки.

– Я буду говорить такие простые для нас, физиков, вещи, но вряд ли для вас…

– Говорите, инженер, – на секунду оторвался от чтения Тах.

– Говорить об электромагнитных волнах? Да, нужно. Потому что, как видно из этих бумаг… Но, впрочем, сначала о волнах… – Гэз яростно затянулся из трубки. – Может ли сила действовать на расстоянии в абсолютной пустоте? Вот вопрос, который волновал физиков в прошлом столетии. И существует ли такое абсолютно пустое пространство, совершенно свободное от каких бы то ни было материальных частиц? Если бы существовало такое пустое пространство, то мы должны были бы признать и существование таинственных сил, которые действуют на расстоянии вне зависимости от материальных частиц, заполняющих пространство. И оказалось, что абсолютной пустоты не существует. Все факты говорят за существование мирового эфира, который наполняет вселенную. Он обладает свойством чрезвычайной упругости и способности к волнообразному движению, которое распространяется во все стороны…

Кеплер первый разложил солнечный луч на составляющие его цветные лучи. Ньютон дал классическое объяснение этому опыту, показав, что цвет лучей зависит от длины эфирных волн, которые мы теперь называем электромагнитными. Последующие работы показали, что в природе существует масса таких электромагнитных волн. Окружающий нас эфир постоянно находится в волнообразных колебаниях, которые пронизывают пространство. Гершель в 1880 году открыл тепловые лучи, Герц в 1891 году – электрические лучи, а Рентген в 1895 году – свои икс-лучи. Все это оказались явления одного порядка – электромагнитные колебания, распространяющиеся в эфире со скоростью света в 300 тысяч километров в секунду, но различающиеся длиною волны.

Электрические радиоволны имеют длину до нескольких километров, станция имени Коминтерна излучает волны в 1450 метров длины, почти полтора километра. Есть и короткие радиоволны – до нескольких метров длины, это уже переход к волнам Герца. Волны Герца переходят в тепловые лучи, длина которых приблизительно от 0,3 сантиметра до 0,8 микрона. А микрон – это одна тысячная доля миллиметра. От тепловых лучей переход, при все уменьшающейся длине волны, к волнам красного цвета через семь цветов видимого спектра. Дальше – открытая Мелликеном в 1923 году мелликеновская часть спектра, представляющая переход к рентгеновским лучам, длина которых начинается от 0,0001 микрона и меньше. За рентгеновскими лучами идут гамма-лучи, с ничтожнейшей длиной волны.… И, может быть, за гамма-лучами…

– За гамма-лучами идут це-лучи, – неожиданно сказал доктор Tax и побледнел. Он оперся обеими руками на стол и обвел присутствующих взглядом. – Це-лучи имеют бесконечно малую длину волны и излучаются человеческим мозгом.

– Следовательно, насколько я понимаю, вы думаете… – начал Гэз.

– Я не думаю, а докажу вам, что… це-волны обычного электромагнитного характера, но с бесконечно малой длиной, существуют!

– Если эти волны излучает человеческий мозг, – спросил Акст, – и вы, доктор, владеете способом уловить их…

Гэз приподнялся и поклонился доктору:

– То вопрос о чтении мыслей близок к разрешению?

– Он решен, равно как и вопрос о передаче мыслей на расстояние, – сказал Tax и побледнел еще больше.

XVI. ЗЕРКАЛЬНЫЙ ШКАФ ПРОФЕССОРА ТОЛЬЕ

Прохладная апрельская ночь мягко сползала на затихающую землю. Небо, как темная парча с бубенчиками звезд, будто неслышно звенело.

Мишутка своей обычной упругой походкой направлялся к даче Илоны. Он проходил березовой рощей, смело ступая по просохшей дороге. В просвете деревьев низко висела крупная зеленая звезда, как виноградинка. Мишутка взглядывал на нее, и какое-то беспокойство закрадывалось в него. Окружавшая его тишина переставала быть для него понятной. В казавшемся безмолвии он улавливал странные звучания, будто тысячи тысяч крохотных металлических бубенчиков шелестели под действием невидимых воздушных струй и звенели.

Звучание спускалось как будто от далеких мигающих звезд и окутывало Мишутку. И сама земля не казалась ему молчащей. Он чувствовал, что она живет, дышит и слабо колышется от пробуждающейся весенней дрожи. Деревья стоят как невесты, ожидающие своих возлюбленных, овеянных думой о предстоящей радости сближения. Цепкими корнями вцепились деревья во влажную сыть отдохнувшей земли, жадно пьют и тянут густые весенние соки, гонят их по сосудистым пучкам стволов и ветвей к набухающим жирным почкам. Но земля жива для Мишутки.

Она кажется ему матерью, к сосцам которой припали наголодавшиеся и вкусно чавкающие детеныши. И слышит Мишутка, как живет земля, и звучит далекое распростертое пышное небо.

Он отворил калитку и прошел на кухонное крылечко дачи. Постучал. В окнах зажегся свет ламп. Ему отворила Глафа. Он вошел в дачу.

Из-за серой тени куста, росшего около дачи, медленно приподнялась темная фигурка девушки, осторожно огляделась и прислушалась, как захлопнулась входная дверь за вошедшим в дачу Мишуткой.

За рощей в поселке ожесточенно лаяли собаки. Вдали на горизонте стояло зарево из огней большого города, кидая смутный отсвет на дачу и палисадник, через который медленными тонкими шагами кралась девушка. Она подошла к даче и заглянула в окошко.

Зеленая занавеска висела изнутри и закрывала середину окна, оставляя две боковых щелки, через которые были видны кусочки комнаты. Справа у стены – диван. Налево видна дверь в другую комнату, в которой стоит высокий зеркальный шкаф. Зеркало отражает письменный стол, на котором навалены книги. Низкая лампа светит тускло из-под круглого фестончатого абажура. Тень от спинки высокого кресла угольником ложится на косяк полуоткрытой двери.

Девушка прильнула к стеклу. Расплывчатые силуэты проплыли по зеленому полю занавески. Яркое пятно внесенной в первую комнату лампы надвинулось на окно, потом остановилось. Девушка догадалась, что эта внесенная лампа поставлена на стол. Через правую щель девушка увидала, как на диван села черноволосая тонколицая женщина, зябко кутавшаяся в меховую пелеринку. Она подняла свое матовое, казавшееся от лампового света желтоватым, тонкое лицо кверху и заговорила, приветливо раскрывая бледно-красные губы. Потом опять зябко уткнулась в темно-рыжий мех пелеринки и слушала кого-то, кто был от подсматривающей скрыт зеленой материей занавески. И опять женщина вскинула вверх лицо. Синие волосы как-то сами собой сбились ей на покатый породистый лоб, глаза засветились черным перламутром. Кто-то протянул ей из-за занавески руку, дружески и с участием. Женщина схватилась руками за эту руку и встала с дивана.

Девушка под окном силилась разглядеть, что происходит за занавеской, но не могла и на секунду отпрянула от окна. Кровь прилила к ее лицу, и она тяжело задышала от страшного волнения. Вскинула свои стрельчатые брови, глаза ее сверкали жестким зеленым отражением занавески, она взглянула налево через другую щель.

Зеркальная дверца шкафа медленно задвигалась. Стол с книгами и с низкой тусклой лампой поплыл в двигавшемся зеркале и передвинулся в сторону. Из-за дверцы высунулась лысая старческая голова и улыбнулась. Потом нога осторожно выступила из шкафа, как бы перешагивая высокий порог, и в комнату к письменному столу вышел из шкафа сухой бритый старик. Вокруг него несколько секунд стояло облачко легкого голубого пара, которое растаяло и исчезло.

Но этого не видела девушка, подсматривающая через окно. Она дрожала и вглядывалась в зеркало, которое отражало фигуру беловолосого юноши, державшего за плечи склоненную молодую женщину. Как будто упасть ему на грудь хотела эта женщина и как будто…

– Мишутка! – вскрикнула девушка за окном и сильно постучала кулаком в оконную раму.

Зеленая занавеска раздернулась. Беловолосый Мишутка плотно приник из комнаты к стеклу, пытливо вглядываясь в ночную тьму, и сейчас же отпрянул; на него снаружи через два стекла не выставленных рам глядело искаженное от внутренней боли страшное лицо Дуни. Она крикнула что-то Мишутке и взмахнула руками. Мишутка обернулся: в дверях своего кабинета стоял профессор Толье и жевал тонкими губами, произнося глухие слова:

– Илона. Когда в доме нужен радиомонтер, то скажи мне, и я из города пришлю знающего человека. Я не люблю, когда ты своевольничаешь.

Илона стояла среди комнаты, опустив голову и не говоря ни слова. Мишутка в коридорчике сорвал с вешалки свою куртку и кепку. Быстро скользнул в кухню и ударом ноги вышиб дверь наружу. – Холодный воздух освежил его. Он обежал вокруг дачи – Дуни не было. Он приставил ладони рупором к губам:

– Дуня… Эй! Дуня!

Крик слабым эхом отозвался в роще. Мишутка подбежал к калитке. У изгороди стояла Дуня. Мишутка взял ее за руку.

– Дуня… Ты что здесь?

– Я видела… – прошептала Дуня. – Видела тебя и ее…

– Она очень несчастна, – душевно сказал Мишутка.

Дуня сжала себе руки до боли, простонала:

– Как бы я хотела верить тебе.

– Постой, – остановил ее Мишутка. – Ты слышишь? Молчи. Слушай.

Из дачи слышался какой-то страшный клокочущий звук. В окнах вспыхнул яркий голубой свет.

– Она… Илона… Отец бьет ее?

– Это отец ее? – спросила Дуня. – Я видела, как он… – Дуня запнулась.

– Ну? – Мишутка схватил ее за сцепленные руки.

– Он прятался в зеркальном шкафу.

– Ты говоришь правду?

Дуня с тоской и любовью посмотрела на Мишутку, и это выражение ее лица увидал Мишутка при отсвете огней, что заревом стоят над очертаниями большого города.

– Правду, Миша… Только правду, тебе, всегда…

Согнувшись, нащупывая кастет в правом кармане куртки, подкрался Мишутка к окну и заглянул в него. Занавеска еще была отдернута. Большая голубая лампа ярко светила с потолка. В голубом светлом круге стояла Илона и смотрела на отца, который сидел в кресле перед камином. Отец поднял ладонь кверху. Илона тоже подняла лицо кверху… и засмеялась.

Мишутка отпрянул. Смех Илоны не вязался с теми словами, которые она только что ему говорила. О том, что она томится своим проклятым одиночеством, что странная болезнь сковывает ее мысли, что вокруг нее нет никого, с кем она могла бы поделиться своими печальными настроениями… А теперь – смех. Что это?

Мишутка сжал кулаки, но опомнился и отошел от окна к калитке.

– Дуня, – позвал он.

Ему никто не ответил.

XVII. ЧТО ЗНАЛ TAX

Tax несколько раз прошелся по своему рентгеновскому кабинету, потер бледные руки, как будто ему было холодно, и остановился перед сидевшим Гэзом.

– Так вот… Я несколько раз задавал себе вопрос: «неужели?» И теперь, после ознакомления с этими фактами, которые вы наблюдали, я заключаю, что «да». Вопрос о чтении мыслей научно разрешен. Мной. Но и еще кем-то или, вернее, во множественном числе – кеми-то, лицами, шифрованные переговоры которых вы уловили.

Tax заметил проскользнувшее по лицу Гэза недоумение и кивнул головой.

– Ну, да… Эти беспорядочные мелодии, которые так тщательно записывал Мишутка, не оставляют для меня сомнения, что это – шифр. И притом шифр – необыкновенный. По крайней мере, самые лучшие спецы, сотрудники товарища Акста, стали в тупик, когда я попробовал прибегнуть к их помощи. Это – шифр музыкальный, требующий от своего автора и читателя широкого образования. Когда я сам попробовал разобраться во всех таинственных явлениях, которые преследовали и преследуют меня, начиная с кражи из этого кабинета двух амперметров, то… За это время я выучился быть сыщиком, честное слово. Я прочитал все, что относится к вопросу о раскрытии преступлений, начиная с замечательной книги Ивана Якимова и кончая ежегодниками Центрального бюро по изучению преступности.

– Вы предполагаете, что и здесь преступление? – спросил Гэз.

– Это вы увидите после… А пока для меня ясно, что музыка, слышимая вами на небывало короткой волне ? шифр, где ноты – условные знаки букв или что-нибудь вроде этого. Некоторые люди имеют надобность скрывать свои переговоры, например, преступники, и пользуются своим воровским жаргоном, блатной музыкой. – Tax усмехнулся. – Тоже музыка, только из другой оперы. Потом идут перестукивания по Морзе, по числовой азбуке, по числовому коду, ключом к которому может служить любая условленная книга, хотя бы библия, например. Шифры разнообразны, как люди. Известны криптографы, решетки, буквенные шифры, угловые и т. д. Интересные штуки. Но все-таки нет шифра, которого в конце концов нельзя было бы расшифровать и прочесть.

– И вы, доктор, надеетесь? – выдохнул Гэз. В кабинете нельзя было курить, и Гэз поэтому страдал.

– Не только надеюсь, но и уверен. Я сам играю на скрипке, и музыка для меня не совсем пустое место… А теперь к делу. Сущность моей работы над мозгом…

– Простите, я перебью вас, доктор, – взмолился Гэз, – разрешите мне закурить, без трубки я не могу слушать…

Tax привычно кивнул головой. Гэз закурил и сказал:

– Еще вопрос… Почему вы делитесь результатами своих работ со мною, а не со своими коллегами-врачами? Ведь у нас есть даже специальный институт по изучению мозга.

Tax вместо ответа принялся ходить по кабинету из угла в угол и молчал. Потом встал посередине кабинета и скорбно наклонил голову.

– Да, в присяге моей, докторской, сказано: «Обещаю сообщать ученому миру все, что открою»… Но сам ученый-то мир. Он тоже не орден безгрешных высших существ. И в нем кипят человеческие страсти… Публика видит представление, спектакль, интересные декорации, а на оборотной стороне действуют свои пружины. – Голос Таха дрогнул. – Когда я пять лет назад, работая над культурами бактерий в безвоздушном пространстве, натолкнулся на факты, которые привели меня к тому, что неизвестный до того возбудитель кори мирно сидел у меня в пробирке, как вы тут сейчас сидите в кабинете, то я имел несчастие доложить об этом на ученой конференции. И вы знаете? Меня заклевали, я лишился места, а работа моя находится на проверке за границей. Оттуда до сих пор ни ответа, ни привета. А я жду, что придет из-за границы книжка иностранного журнала, и там будет напечатано, что, мол, такой-то (не я, не я, нет…) иностранный профессор открыл возбудителя кори. Наши же «Вечорки» затрубят: «Борьба с корью?» Анкеты, статьи… Наркомздравцы и ученые поедут в ту же самую заграницу восхищаться открытием… А я?.. Я?.. Я уже бросил бактериологию… Официально я – рентгенолог, зарабатываю себе на хлеб, трачу здоровье в работе, где эти проклятые икс-лучи пронизывают тебя, расшатывают… О, да что говорить.

– Покурите, – просто сказал Гэз. – Это успокаивает нервы.

Tax вынул из портсигара тонкую папироску и затянулся горьким дымом.

– Чуть-чуть примешано индийской конопли. Чудная вещь. Настраивает мозг на фантастику.

Tax в несколько затяжек выкурил папироску и от окурка закурил свежую. Начал тихо, почти про себя.

– Мозг. Нервы… Еще Халлибёртон сравнивал мозг со сложной центральной телеграфной станцией, откуда во все закоулки страны идут провода – нервы. На станцию летят сообщения, их получают, распределяют и сдают в центральное бюро, которое соответствует в мозгу нервным группам нервных клеток, называемых нами нервными центрами. В такой системе телеграфа бюро – самая важная часть. Ощущения, идущие по нервам из различных частей организма, именно в мозговых центрах сгущаются в определенные, качественно окрашенные комплексы, которые мы называем мыслями. Центры постоянно обмениваются между собой комплексами, и нам кажется, что мысли текут. Но что заставляет работать эти центры? Лазарев в своей пророческой книге «Ионная теория возбуждения» писал, что в клетках мозговых центров должны быть заложены вещества, дающие периодическую пульсацию, как химической реакции, так и электродвижущей силы. Так как периодическая электродвижущая сила, возникающая в определенном месте пространства, должна непременно создавать в окружающей среде переменное электромагнитное поле, распространяющееся со скоростью света…

– Это известно каждому радиолюбителю, – отозвался Гэз. – Дальше?

– То дальше мы должны, следовательно, ожидать, что всякий наш двигательный или чувствующий акт, рождающийся в мозгу, должен передаваться в окружающую среду в виде пульсирующих электромагнитных волн.

– Вот как? – с интересом двинулся всем телом Гэз. – Продолжайте.

Tax опять прошелся по кабинету, провел рукой по лбу, как бы собираясь с мыслями, и продолжал:

– В каком-то году, не помню, лет десять назад, Гурвич в обществе патологоанатомов сообщил, что по его наблюдениям клетки организма, в которых происходит деление и которые размножаются, испускают из себя лучистую энергию, действующую на другие клетки, и они тоже тогда, под влиянием этих лучей, начинают размножаться. Эти лучи – электромагнитные волны – проникали через экраны, через газы, через твердые вещества и действовали на расстоянии. Опыты Гурвича были тщательны и не оставляли никаких сомнений. Вскоре голландский ученый Цваардемакерс нашел, что пульсация сердца зависит от распада атомов калия, который постоянно находится в крови, протекающей через сердце. В человеке 650 триллионов атомов калия. Из них каждую секунду распадаются около 80 тысяч атомов, причем освобождаемая энергия и является причиной непрестанного биения сердца. – Tax провел рукой по лбу: – Продолжать?

– Конечно, – сказал Гэз.

– Я нашел, что источником пульсации мозговых центров, подобно калию для сердца, служит распад атомов элемента, который в новой системе Бора, дополнившего систему Менделеева, обозначен под номером 15, имеет атомный вес 31,04, который стоит в одном ряду с натрием, магнием, серой и хлором и в одной группе с азотом и мышьяком…

– Вы говорите о фосфоре? – спросил Гэз, раскуривая в трубке новую порцию табаку.

– Да, о фосфоре. Еще в прошлом столетии ученых поражало необычайное богатство мозговой ткани фосфором. Они восклицали: «Без фосфора нет мысли». Для меня же было ясно, что мозг – это типичнейший аккумулятор, в котором энергия накоплена в виде атомов фосфора, крайне слабо связанных с белковыми веществами, которые в мертвом виде были давно известны химикам.

Это фосфатиды, церебрины и прочие вещества, которые добывались из мертвого мозга. В живом мозге идет активный процесс, совсем как в аккумуляторе. Во время бодрствования, когда мозг со всеми центрами ведет активную работу, атомы фосфора отрываются от молекул специальных мозговых белков, да и сами разрушаются, вызывая те волны, о которых писал Лазарев. Электродвижущая сила такого аккумулятора-мозга уходит на умственную деятельность. Напряжение падает, аккумулятор разряжается, мозг устает. И тогда наступает сон, во время которого организм заряжает аккумулятор-мозг фосфором. Центры работают вразнобой, еле-еле, и сновидения вьются в мозгу спящего.

– Значит, – спросил Таха Гэз, – если бы удалось уловить мозговые электромагнитные волны, которые при каждом мыслительном процессе и из каждого нервного центра будут различны, и найти ключ к их чтению, то чтение мыслей стало бы действительным фактом?

– Да, – тихо ответил Tax. – Я уже сказал, что я нашел вещество, которое способно уловить эти волны. Я назвал их «це-волны» или «це-лучи», от слова «церебрум», по-латыни – мозг. Ведь рентгеновские лучи, – Tax показал на аппараты, стоявшие в кабинете, – существовали в природе и до Рентгена, но только он случайно наткнулся на соединение барий-платину, которое светилось под влиянием икс-лучей, и перед наукой открылась новая область. Це-волны, имеющие бесконечно малую длину, подобно рентгеновским лучам, заставляют светиться экран. Только вместо барий-платины я воспользовался хлорокисью гафния, элемента, открытого, если вы помните, инженер…

– Химиками Хевези и де Ностером в 1923 году, – договорил Гэз.

– Да, в Копенгагене, – наклонил голову Tax. – Гафний – из семейства редких элементов, к которым принадлежат лантан, церий, неодимий, европий, эрбий, тулий… Не правда ли, это очень похоже на список имен, которые печатаются в современных, календарях?.. Итак, хлорокись гафния позволила мне сделать ощутимыми мозговые це-волны, и вот перед вами, инженер…

Tax указал на небольшой экран, помещавшийся в стене.

– Перед вами аппарат для чтения мыслей.

XVIII. ЧТЕНИЕ МЫСЛЕЙ

Гэз приподнялся с места и взглянул, куда показал доктор Tax. Небольшой темно-голубой экран, висевший на стене, не представлял ничего особенного.

– Вот этот экран, – сказал тихо доктор Tax, – покрыт тончайшим слоем хлорокиси гафния, ничтожнейшее количество которого привез мне из-за границы один очень известный у нас человек, мой друг и пациент. – Tax, смягчив голос, добавил: – У докторов есть не только враги, но и друзья. – И продолжал: – Экран – только половина моего аппарата. Вторая часть состоит из легкого алюминиевого шлема, который надевается на голову человека, работа мозга которого исследуется. Це-волны ударяются об эту пластинку, отклоняются и падают на экран, который дает здесь видимую картину мозга и работы его центров. Я применил здесь в несколько измененном виде аппаратик, которым пользуются лекторы на популярных лекциях, показывая слушателям картинки из книг. Книга вставляется в аппаратик, рисунок освещается, лучи отражаются зеркалом, проходят через увеличительное стекло, и все видят на стене этот рисунок в увеличенном виде…

– Вы разумеете эпидиаскоп?

– Да. В моем аппарате место книги занимает голова, рисунок – кора большого мозга. Освещения не требуется, так как це-волны, при своей бесконечно малой длине, достаточно сильны, чтобы достигнуть экрана, расположенного в двух метрах от испытуемого.

Tax взял в руки алюминиевый шлем, приподнял его.

– Этот аппарат я назвал цереброскопом, от латинского слова «церебрум» – мозг и греческого «скопэо» – смотрю. Цереброскоп, или, по-русски, мозгосмотр. Аппарат, позволяющий наблюдать работу нервных центров, коры большого мозга или, что одно и то же, читать мысли человека. Не угодно ли?

Гэз понял предложение Таха и протянул ему свою голову. Tax надел на голову Гэза алюминиевый шлем.

– А волосы не мешают? – спросил Гэз.

– Для це-волн не существует препятствий, – ответил Tax с некоторой гордостью и потушил свет. – Сядьте, инженер. Стул около вас.

Гэз в темноте нащупал спинку стула и сел. Он весь был охвачен любопытством и той нервной дрожью, которую испытывают люди перед новым, неизведанным и интересным.

– Я начинаю, – очень тихо сказал Tax. – Це-волны из ваших нервных центров бьют в шлем, отклоняются пластинкой, идут к экрану, я навожу на фокус… Вы видите?

Гэз увидел на экране светлое пятно в виде неправильного полуовала, по которому быстро перебегали разноцветные искорки. Темная заметная полоска тянулась сверху вниз полуовала.

Tax, как лектор, указал тонкой длинной палочкой на экран.

– Это картина вашего живого, работающего мозга, инженер. Темная полоска разделяет кору большого мозга на два полушария. От нее в обе стороны разбегаются неправильные линии, вроде змеек; это – мозговые извилины, на протяжении которых находятся нервные центры. Вот – во второй левой лобной извилине – видите? бледно-розовое пятнышко… Это центр речи, открытый знаменитым ученым Брока. Говорите, инженер, что хотите. Читайте первые пришедшие вам на память стихи.

Гэз начал читать.

Tax водил по экрану палочкой в это время и объяснял:

– Замечаете, как бледно-розовое пятнышко вспыхнуло? Это работает центр речи. А вот одновременно фиолетовые искорки в конце третьей лобной извилины. Здесь – центр, заведующий движением гортани. Он тоже работает… Теперь вы ясно видите, что все так называемые «душевные» восприятия, ощущения, способности и тому подобное связаны с определенными областями мозговой коры.

В 1870 году Фрич и Гициг блестящими опытами положили начало этому. Впоследствии работы Ферье, Шарко и Грассэ расширили наши знания о работе коры мозга.

Есть центры двигательные и чувствительные… На экране вы видите только беглую и беспорядочную игру световых пятнышек и искорок… А я читаю их, как книгу, потому что я нашел ключ к чтению этих световых знаков… Вы сейчас вспоминаете мелодию вальса. Я это ясно вижу… Пульсация зеленой искры в три четверти, темпом вальса, в первой височной извилине говорит мне это.

– Совершенно верно, – сказал Гэз и с интересом наблюдал, как соответственно его словам два раза вспыхнуло бледно-розовое пятнышко центра речи.

Tax зажег свет, и Гэз снял с себя алюминиевый шлем.

– Удивительно! Изумительно! Позвольте поздравить вас, доктор! – Он крепко пожал руки Таха.

– Но пока еще только на два метра, – горестно сказал Tax.

– Что такое? – не понял Гэз.

– Я еще не могу передавать це-волны на далекие расстояния.

– Как же вы говорили, что этот вопрос решен?

– Да, он решен. Но не мной.

– Кем же? – воскликнул Гэз.

– А теми, кто дает сигналы на небывало короткой волне. Теми, которые надевают парики, гримируются, притворяются мертвыми, чтобы потом убежать из мертвецкой. Теми, которые под видом больных нищих попадают к нам в больницу. Теми, которые… вообще заинтересованы в том, чтобы мешать мне и вам работать, черт возьми.

Tax потряс кулаками в воздухе.

– Я был на Глиняной улице, в доме № 16.. И вы знаете? Старик-нищий исчез, как в воду канул… Это один из них… Даю руку на отсечение.

Гэз стал искать свою шапку.

– Вот что, доктор… Это дело так оставлять нельзя. Завтра прошу вас с вашими аппаратами ко мне в лабораторию. Идет?

В дверях Гэз вздохнул и улыбнулся.

– Из-за вашего интереснейшего сообщения я сегодня проехался по воздуху. Как хорошо… После войны свежий воздух мне напоминал окопы, и я не любил его… Я сидел у себя в лаборатории… Но теперь, пожалуй, я буду чаще покидать ее.

Tax проводил Гэза.

– Солнце и свежий воздух – это жизнь и здоровье, инженер. До завтра.

XIX. ПОИСКИ

Мишутка в первый раз за свою службу не пришел на завод. Всю ночь, придя домой с дачи, он думал о том, куда исчезла Дуня. Он не спал, и мысли, странные и неприятные, волновали его. Дуня, которую он любил больше жизни, Дуня, которой он дал клятву верности и дружбы, не подождала его, а ушла, даже не сказав «прощай».

Утром, лишь только забрезжил весенний свет и задолго до гудка, Мишутка бросился через поселок к домишку товарища Никиты, отца Дуни.

Никита высунул бородатое лицо из оконца.

– Чего ты, еще ни свет ни заря?

– Дуня дома? – задыхаясь, спросил Мишутка.

– А когда она дома-то бывает? – с сердцем рванул Никита. – Все собрания да заседания… Говорила вчера, что у Гланьки, может, останется… Все подруги-подруженьки… А ты чего ее спрашиваешь?

– Да как же, товарищ Никита… – начал Мишутка смущенно, а потом сразу перевел речь на другое: – Так у Гланьки, говоришь?

И не дождался ответа. Уже рысью мчался к подруге Дуни, Гланьке Шитовой.

Никита только покачал головой.

– Вот полоумный-то, как есть…

Гланька кипятила на примусе чайник. На Мишутку посмотрела с изумлением.

– Да я твоей Дуни и в глаза-то вчера не видела.

Мишутка пулей вылетел из каморки Гланьки.

Он бегал по поселку и всех спрашивал, не видал ли кто товарища Дуню Рогову.

Гудок проплыл над поселком.

От завода тихо шел к своему домику Лука и придвинулся вплотную к стоявшему у дороги сыну.

– Мишутка… Третий гудок был… Что ж, на работу? Темно-синие глаза грустно и непонимающе взглянули на Луку.

– Тять, Дуня пропала… Ушла от меня.

Лука привычной рукой почесал бороду.

– Ушла?.. Вот то-то и оно-то… Говорили мы тебе с матерью, и дядя Никита тоже: распишись, парень, с Дуняшей, живите форменно, вот бы и крепко было, не убегла бы. Все под боком бы держал.

– Это и было бы, тять… Думали погодить немножко.

– По любовь ходить – нечего годить, – усмехнулся на сына Лука. – А ты на завод иди. Смотри, Дуня твоя и там.

Лука пошел домой отлеживаться после ночного дежурства, а Мишутка заспешил к заводу.

Завод пыхтел и звенел, работа в нем шла полным ходом. Над кочегаркой из тонкой трубы звонко высвистывал вырывавшийся пар. Голуби кружились над заводом в лучах раннего солнца.

Мишутка почти подошел к заводу. Рядом в роще громко чирикнула пичужка, так голосисто и музыкально, что Мишутка на секунду замедлил шаг. И тут наискось за рощей он увидал дачу, где вчера видел последний раз Дуню. Словно внезапное озарение сошло на него.

Он снял кепку и помахал ею себе в лицо. Ему стало жарко и не по себе. И тут же, не помня себя, перескакивая канавы и незасохшие лужицы с талой водой, побежал Мишутка по луговине.

Вот и знакомая изгородь, вот и калиточка. Только несколько часов тому назад Дуня смотрела ему в глаза и говорила.

Сердце Мишутки переполнилось горечью и страхом потерять Дуню навсегда. Теперь он понял, как любят они друг друга, и какой ужас, если…

– Профессора мне, – твердо сказал Мишутка отворившей Глафире.

– Я не знаю… Он только что встал… И сейчас кушает кофе, – смущенно ответила та.

Мишутка отпихнул Глафиру и прошел через коридорчик в большую комнату. На пороге он споткнулся о какой-то предмет, глянул на пол, быстро нагнулся и поднял с полу небольшую головную гребеночку.

Профессор Толье сидел за маленьким столиком и держал в руках стакан с кофе и кусок хлеба, намазанный маслом.

– Где Дуня? – подошел к нему Мишутка.

Профессор медленно поставил стакан на столик и положил кусок хлеба на маленькую тарелочку. Так же медленно приподнял напухшие, как от бессонной ночи, веки на Мишутку и раскрыл рот.

– Я не люблю, когда сумасшедшие люди врываются ко мне в дом.

– Она у вас… Здесь. Я знаю! – Мишутка чувствовал, что говорит не то, и терял спокойствие, с которым вошел сюда.

– Кто много знает, тот мало говорит, – опять раскрыл рот профессор. – Я не знаю, о ком вы говорите.

– А это вы знаете? – вдруг взревел Мишутка и сунул в нос профессору только что найденную гребеночку. – Это гребеночка товарища Дуни Роговой. Как эта гребеночка очутилась у вас? Вчера товарищ Рогова дожидалась меня около дачи. Я вышел к ней, и она внезапно исчезает, словно проваливается сквозь землю… Я спрашиваю, вас, что вы знаете по этому делу?

Профессор усмехнулся:

– Минуту тому назад вы говорили, что «знаете». Теперь вы спрашиваете меня, что знаю я? Я ничего не знаю.

Мишутка потерял спокойствие окончательно.

– Мы оба с вами кое-что знаем… Семьдесят четыре градуса, направление на Париж, небывало короткие волны, музыкальные сигналы. Что это, черт возьми? – Мишутка шарил в кармане, нащупывая кастет. – Говорите! – возвысил он голос до крика. – За коим дьяволом вы прячетесь по вечерам в зеркальный шкаф?

Профессор привстал и спокойно позвонил в маленький колокольчик.

– Глафа, будьте добры разбудить Илону, а сами кликните кого-нибудь из случайных прохожих. Этот молодой человек явно ненормален.

– Что? – крикнул Мишутка.

Но профессор положил ему руку на плечо.

– Успокойтесь.

– Я хочу знать, что у вас в шкафу? – кричал Мишутка.

– Пожалуйста.

Профессор сделал рукой приглашающий жест. Мишутка прыгнул в маленький кабинет профессора. В зеркале шкафа отражался письменный стол, окно и далеко видная луговина.

– Пожалуйста, – повторил профессор и взялся за ручку дверцы.

– Отец, – раздалось в большой комнате.

Профессор отшатнулся от шкафа и выглянул в дверь. Мишутка глянул тоже. У маленького столика, опираясь на него концами тонких рук, стояла Илона. Она произносила только одно слово, жалобно и со стоном:

– Отец… Отец…

– Илона… Что с вами? – подбежал к ней Мишутка.

Она подняла на него матовое бледное лицо.

– А? Что? – И опустилась на стул, закрыв лицо руками. Застонала: – Отец… Не надо.

Профессор обнял дочь за плечи и строго взглянул на Мишутку.

– Вы ищете пропавшего товарища?

Глаза профессора светились тонким голубым пламенем, вонзались прямо в Мишутку, и он почувствовал, что цепенеет, и спокойствие, странное и легкое, овладевает им.

– Я ищу товарища и невесту, профессор.

И больше ничего не помнил Мишутка. Мелькнуло лицо профессора, застонала Илона. Как будто тихим голосом позвала Дуня:

– Ко мне, товарищ…

Мишутка очнулся. Он идет по городской улице. Какая-то сила в мозгу, бившаяся назойливой неотвязной мыслью, тянула его к Центральной больнице. Словно кто чужой влез к нему в голову и управлял движениями его рук и ног.

Мишутка подошел к больнице и потянул на себя тяжелую дверь, на которой висела беленькая вывесочка:

«Приемный покой».

XX. ПЕРЕДАЧА МЫСЛЕЙ НА РАССТОЯНИИ

– Какое это вы стихотворение тогда декламировали у меня, инженер? – спросил Гэза доктор Tax, внося в лабораторию чемодан и завернутый экран.

– А, здравствуйте… Это стихи немецкого рабочего Вальтера, моего старого друга и товарища. Он сейчас работает на оптической фабрике Лейтца и не забывает меня. Пишет стихи… Это мой перевод на русский язык. Несколько строк из его поэмы «Грядущее».

Гэз запер дверь и сам спросил Таха:

– Ну, как дело с расшифровкой музыкальных сигналов?

– Сегодня я считаю решительным вечером. Кое-какие соображения у меня есть. Опыт должен их подтвердить или отвергнуть, – сказал Tax. – А что с вашим помощником, товарищем Зубовым? Вы мне звонили, но я не понял…

– Он не был нынче на заводе. Я посылал к нему на дом. Сказали, что он ушел. Разыскивает одну нашу работницу, Рогову… Это его любовь, всем на заводе известно. И вот, говорят, Рогова пропала. Конечно, моему Михаилу Лукичу не до завода. Хотя я его буду ругать. Ведь это конфликт между личным и общественным, между любовью и заводской работой. Мы с ним поспорим.

Tax слушал, что говорил Гэз, и в то же время вынимал из принесенного чемодана принадлежности для того опыта, который они с Гэзом надумали произвести сегодня ночью в лаборатории завода.

– Итак, инженер, – начал Tax, – я думаю, что в промежуток между сигналами на двухметровой длине, когда ни один из всех существующих приемников не улавливал ничего, в то время как имеется ряд указаний на факты, что какая-то передача идет, – в этот промежуток, я думаю, и передаются це-волны, которые я постараюсь нынче поймать на хлорокись гафния при помощи моего экрана.

– Следовательно, на земле есть кто-то еще, кто знает тайну це-волн? – задумчиво спросил Гэз.

– Я не удивляюсь этому, – промолвил Tax. – Научные открытия не являются случайностями в строгом смысле. Скорее, это выводы из кропотливых работ, ведшихся учеными в течение многих лет. Один подводит итог многолетней работе, и вот говорят: он сделал открытие. Ничего подобного. Он только сделал последний ход в игре и… выиграл партию. Когда я искал возбудителя кори, передо мной были работы Коха, открывшего туберкулезные палочки и холерных вибрионов. Я знал работы Шарпи, Утенкова. С мозгом работал до меня Дондерс, показавший, что всякий «психический» акт требует известного времени. Работал Флессинг, разделивший кору мозга на резкие области для групп центров… Академик Павлов со своим учением о рефлексах, Бехтерев… Кроме того, вся лестница электромагнитных волн, начиная с самых больших радиоволн и кончая маленькими рентгеновскими и гамма, были до меня известны. Я тоже только подвел итог.

– Экран в порядке? – спросил Гэз. – Пробило двенадцать часов. У нас в распоряжении только час двадцать. Приступим.

Два выпуклых металлических экрана стояли на столе в лаборатории, точно указывали направление волн, которые строго ограниченным пучком проходили как раз через лабораторию.

Tax и Гэз произвели все нужные приготовления и сели в ожидании момента, когда начнут передаваться таинственные сигналы.

– Осталось три минуты, – сказал Гэз, посмотрев на хронометр. – Они начинаются ровно в час двадцать минут 54 секунды по нашему времени. Берите трубку, доктор.

В дверь раздался нервный стук.

– Это я, Мишутка, – послышался голос за дверью. – Впустите, Оскар Карлович.

Гэз быстро повернул ключ и впустил запыхавшегося Мишутку.

– Я спешил, Оскар Карлович. Бегом бежал, чтоб не опоздать. – Мишутка сорвал с себя кепку, легкий пиджачишко и бросил их на табуретку. – Вы приказали присутствовать при сегодняшнем опыте, я и явился.

– Мы с вами, Михаил Лукич потом поговорим о вашем опоздании, а сейчас… – Тут Гэз громко скомандовал, как капитан на мостике: – Две секунды… Трубки… Слушайте…

Tax слышал, как в трубках отчетливо запела тонкая свирель, причудливо сплетая ноты в коротенькие группы, как буквы в слова.

– Вы слышите? – тихо спросил его Гэз. – Это на короткой волне… Удивительно, как четко слышно.

Tax только кивнул Гэзу, а сам вслушивался в отрывистую мелодию.

Свирель в этот момент оборвалась как будто вопросом и выжидательно замолчала. И тотчас по второму приемнику послышались короткие звуки ответа. Потом все смолкло.

– Мой экран, – хрипло пробормотал Tax. Шатаясь, приподнялся и поставил принесенный темно-голубой экран на пути предполагаемого потока волн. Экран вспыхнул. Гэз потушил свет. В темноте экран ярко светился, вырисовывая отчетливый овал, разделенный продольной полоской на две половины. По овалу перебегали яркие разноцветные точки и пятнышки.

Tax захохотал, восторженно и почти безумно:

– Они умеют передавать картину работы мозга на расстоянии… И я читаю мысли этого мозга.

Мишутка в изумлении смотрел и слушал. Гэз дотронулся до руки Таха.

– Доктор. Немного спокойствия. Где ваши папироски?

Tax выпрямился.

– Не надо. К черту табак! Товарищ Зубов, и вы, инженер, запомните, что я говорю…

Он отступил на три шага от экрана и заговорил:

– Читаю картину мозга, передаваемую на це-волнах и отпечатленную на моем экране.

Гэз насторожился и вынул записную книжку. Он умел писать в темноте. Мишутка почему-то глубоко и протяжно вздохнул. Tax заложил руки за спину. Голос его дрожал от волнения.

– Мозг мужчины средних лет… Хорошо развитые извилины… Небольшой склероз кровеносных сосудов… Мозг в возбужденном состоянии. Мысли летят со страшной быстротой… Я читаю: «Рьетта»… Дальше непонятно… Ах, да… Передает Париж… Значит, мозг думает на французском языке… Теперь ясно… «Рьетта… Я не убивал тебя. Тебя убил этот господин-сатана, человек, который стоит сейчас рядом со мной, который заманил меня в ловушку. Рьетта, прости меня. Я не должен был уходить из «Золотого павлина» и оставлять тебя ночью одну». Обрыв… Этот человек кричит о помощи. Центр речи крайне возбужден… Опять мысли: «Да, меня зовут Мишель Андрэ»… Сдвиг… Опять крик… «Я просто русский… Михаил Андреевич Горлов… Я русский… Я не убивал… Ложь… Ложь… Я хочу на могилу моей мамы… Помогите… Я хочу в Россию, в новую Советскую Россию… Да, я писал об этом главному начальнику химической промышленности товарищу Глаголеву… Он знает меня, он помнит меня… Он жил у нас на квартире… Когда я был маленький… Пустите меня… Вы слышите, товарищ Глаголев?» Обрыв…

Экран потух.

Гэз, Tax и Мишутка были потрясены и молчали.

– Для всех, кажется, ясно, – начал Гэз, – что сейчас где-то, в направлении, откуда идут волны, мучают и, может быть, пытают нашего соотечественника Михаила Андреевича… Здесь упоминалось имя товарища Глаголева.

– Это наш начальник, – отозвался Мишутка. – Обязательно надо известить его об этих делах.

– Дайте мне подумать, – тихим голосом сказал Tax, помолчал и спросил: – Почему вы все вздыхаете, товарищ Зубов?

– Как ваша пропавшая товарищ Рогова? – спросил Мишутку и Гэз.

– Я нашел Дуню, – задыхаясь, ответил Мишутка. – В приемном покое вашей больницы, доктор. Она ничего не помнит… Ее привез какой-то лохматый старик, который сдал больную, а сам сел в автомобиль и умчался.

– Что? – крикнул Tax. – Это же значит…

– Совершенно верно, доктор Tax. Это значит, что вам незачем лезть в чужие тайны, – прозвучал металлический голос в темноте, и кто-то вошел через незапертую дверь в лабораторию. Какое-то легкое дуновение проплыло по воздуху, и черная тишина будто насупилась в темной лаборатории.

– Кто здесь? – крикнул Tax.

Гэз выхватил браунинг и выстрелил в дверь. Мишутка щелкнул выключателем. Шаровидная лампа осветила комнату.

Гэз стоял с поднятым револьвером. Мишутка вытянул вперед руку, вооруженную кастетом. Tax взвизгнул и прыгнул к столу.

Его экран исчез.

XXI. ДАЧА ПРОФЕССОРА

Дуня раскрыла глаза и обвела ими стоявших вокруг ее больничной койки.

– Спасибо вам… Но не спрашивайте… Я ничего не помню…

Акст осторожно спросил:

– Постарайтесь вспомнить… Глаголев очень заинтересован всем этим делом… Вы помните Глаголева? Вы еще пели на торжестве вашего завода.

Дуня слабо улыбнулась.

– Это я помню… Спасибо ему.

Tax потянул за рукав Акста.

– Товарищ инспектор. Отложим допрос до другого раза. Больная очень слаба.

К койке подошел на цыпочках Мишутка и упал на колени.

– Дуня… Товарищ.

– Мишутка! – радостно сказала Дуня и положила ему руку на пушистые белые волосы.

Все молчали. Акст потихоньку пятился к двери, намереваясь уйти.

Tax сделал ему знак остаться. Мишутка заглянул в глаза Дуни.

– Ты еще не вспомнила? Ну, я расскажу тебе. Я был на даче профессора Толье. Ты постучала в окно, вызвала меня. Мы говорили с тобой у калитки. В это время из дачи послышался какой-то стон или крик. Я бросился туда, к окну. Вернулся, но тебя не было.

Дуня прозрачным пустым взглядом смотрела на Мишутку.

– Мишутка… Любимый… Я ничего этого не помню…

Тогда Мишутка пошарил в кармане и вынул что-то из кармана.

– А это ты помнишь? – протянул он свою руку к лицу Дуни.

Она вскрикнула и приподнялась.

– Гребеночка? Моя гребеночка? Которую ты мне подарил, помнишь?

Дуня упала головой на подушки и закрыла глаза.

– Да… Я ее берегла, а тогда потеряла… Да, слушай… Ты ушел. Небо черное… Над городом зарево… И зеленая звезда… Холодные руки схватывают меня и зажимают мне рот… Страшно… я падаю… Меня несут, а я думаю, чтоб не потерять гребеночки… Я потеряла, а ты нашел. Спасибо.

Он смотрел на меня долго-долго… И потом открыл дверцу… И там…

– Какую дверцу? – прохрипел Мишутка. – Кто он?

– Профессор. – Дуня еле приподняла веки и пошевелила исхудавшими пальцами. – Дверцу… зеркального шкафа… И там…

Она содрогнулась и замолкла.

Tax взял Дуню за руку, нащупывая пульс.

– Она в обмороке, – сказал он. – Прошу вас, товарищи, выйти из палаты.

Акст, инженер Гэз и Мишутка повиновались. В палату поспешно вошла фельдшерица.

…Два открытых автомобиля мчались за город к даче профессора Толье.

– Мы сейчас арестуем его с дочкой и с этой тетушкой. Состав преступления налицо… Похищение, самоуправство, насилие над личностью, кража амперметров и экрана… Дел тут много.

Акст говорил это спокойно, как о привычном для себя.

Мишутка, бледный, смотрел вперед, как автомобиль врезывается в пространство. Гэз задумчиво курил трубку. Он сидел спиной к шоферу и видел, как темно-синий автомобиль с агентами угрозыска шел позади и ни на шаг не отставал от первого.

Выехали на заставу. Шоферы прибавили ходу. Мимо заборов заводских складов промчались в несколько минут.

– Прямо через рощу! – закричал Мишутка, приподнялся с сиденья, но тотчас же покачнулся, так как шофер остановил машину.

Рядом стала и машина с агентами. Все повыскакивали на дорогу.

– Ах, дьявол! – выругался Акст.

Поперек дорога в роще лежали две свежеспиленные березы и перегораживали путь.

– Интересные штучки, – заметил Гэз.

– Кругом, скорей! – подбежал к машине Мишутка.

Гэз указал трубкой в прогалину рощи, где виднелся контур дачи.

– Не кругом, а прямо… Смотрите.

Все повернули лица по направлению к даче. Острая крыша ее четко выступала на сером облачном небе. И внезапно из-за крыши прямо вверх взмыл небольшой аппарат, покачался в воздухе и полетел на запад, скрываясь в облаках.

– Аэроплан?

Акст крикнул и бросился вдоль прогалины.

– Не аэроплан, – поправил Гэз, – а французская четырехместная авиетка с вертикальными пропеллерами, модель 1932 года.

– Они улетели? – Мишутка чуть не плакал от злости.

…Дача была пуста. Мишутка вбежал по террасе и распахнул дверь в большую комнату. На предкаминном маленьком столике лежал лист бумаги. Мишутка прочитал написанные строчки:

«До свидания, глупцы, неудачные изобретатели и опаздывающие русские красные пинкертоны. Медвежонок, пойди понюхай, чем пахнет из интересующего тебя зеркального шкафа. Профессор Толье».

Мишутка ураганом бросился в кабинет профессора. Загадочный шкаф стоял и насмешливо улыбался громадным зеркальным глазом. На шкафу была приклеена записка:

«Медвежонок. Тяни за ручку…»

Мишутка злобно звякнул зубами и хотел схватиться за ручку шкафной дверцы.

Сильная рука Акста энергично отбросила его от шкафа к столу.

– Ты с ума сошел, – жестко проговорил он. Осторожно склеил со шкафа записочку и бережно уложил ее в портфель вместе с листом исписанной бумаги, который бросил Мишутка около камина. – Все вон из дачи! – прогремел Акст, вышиб окно в кабинете и крикнул Мишутке: – Вон, говорю, из дачи.

Мишутка выбежал в палисадник.

Акст привязал бечевку к ручке шкафа и вместе с концом бечевки вылез через окно наружу…

– Дальше, дальше, – командовал он и распутывал клубок тянувшейся бечевки.

Так все, Акст, Мишутка, Гэз и агенты, перелезли через загородку палисадника и вышли на луговину. Отошли от дачи на триста шагов. Клубок распутался. Конец бечевки был в руках Акста.

– Что это вы придумали? – спросил Гэз.

– Маленькая предосторожность, – ласково ответил Акст. – Я не могу рисковать моими товарищами. Ложись! – по-военному скомандовал он.

Агенты бросились на землю. Гэз неохотно опустился на корточки.

Акст пригнул Мишутку за шиворот, как котенка, и прошипел ему на ухо:

– Тот конец бечевки привязан к ручке шкафа. Такие шкафы надо открывать на почтительном расстоянии… Понимаешь?

Акст дернул за бечевку.

Мишутка ахнул.

Дача взлетела на воздух…

XXII. ПОДВАЛ СГУЩЕННОГО ЭФИРА

Мишель сидел на табурете и жадно ел кусок жареного мяса. Он немного освоился со своим заключением и думал, когда же настанет конец его мучениям. Сидя в квадратной небольшой камере, он потерял представление о времени и пространстве. Кругом тишина. Была ли сейчас ночь или, может быть, яркий парижский день кипит на оживленных улицах, этого Мишель не знал… Временами он засыпал тяжелым неприятным сном, который не освежал головы. На столе около жесткой койки, проснувшись, он находил вкусную и питательную еду, поедал ее, если хотелось есть, и опять бросался на свое опротивевшее ложе. И вот отворялась дверь, которую тщетно потом пытался заметить Мишель. Двери не было. Стены, гладкие, холодные, странно ощутимые, были ровны, ни одного выступа, ни одной щели. Куб, и в этом черном кубе тюрьма Мишеля. Была тьма, но необыкновенная тьма: в ней Мишель видел. Или только ему казалось, что он видит, но он ясно различал стол с едой, табурет, ложе и туалетные принадлежности с умывальником в углу. Но все-таки это была тьма. Как будто Мишель видел не главами, а всеми нервами и мозгом сразу.

И вот сейчас раздвинулась немая, бесшумная дверь в стене.

Мишель знал, что надо ему выйти из этого тюремного куба и очутиться в голубом светлом пространстве, которому не видать конца.

И опять, как много раз раньше, входит человек с тонким бритым лицом, одетый в голубой халат, смотрит пристально на Мишеля.

– Сегодня вы будете решать в уме задачи на умножение.

Мишель насупился.

– Я не буду решать никаких задач, мсье сатана или как вас там еще… Довольно… Если вы не исполняете своего полицейского обещания выслать меня из вашей Франции на родину, то и я больше не хочу выполнять роль кролика для ваших дурацких опытов…

Бритый человек говорит серьезно:

– Что вы хотите?

Мишель весь дрожит от негодования.

– Вы же сами отлично знаете мои мысли… Я хочу уйти от вас.

– Идите, – просто разрешает человек.

– Куда же? Укажите дорогу, – просит Мишель.

– Прямо.

Мишель пошел. Ноги легко и бесшумно скользили по мягкому полу. Голубое пространство мягко расступалось перед ним. Он оглянулся: бритый человек становился все меньше и меньше. Мишель ускорил шаги, чтобы уйти от ненавистного человека. Он шел долго, очень долго. От фигуры человека остался виден только чуточный контур, потом еле заметная точечка. Наконец и она исчезла. Голубое пространство обволакивало Мишеля. И он спешил выбраться из этой тюрьмы. Вдали маленькие насмешливые огоньки прыгали и бороздили пространство. Некоторые огоньки мертво висели, как фонарики у ночных магазинов.

– Это звезды, – прошептал Мишель. – Я нахожусь в сгущенном эфире. – И ему сделалось холодно.

Впереди замаячил тусклый силуэт. Мишель бросился бежать к нему. Он долго бежал, не чувствуя ни малейшей усталости, и остановился: прямо на него по-прежнему смотрело бритое лицо тонкого человека.

– Я вернулся к вам? – прошептал Мишель.

– Только идиоты думают, что пространство бесконечно, – заговорил человек. – Оно конечно, как и все в мире. Наша гордая вселенная ограничена Млечным Путем, этим сплошным роем звезд, который вы раньше видели на небе. И наше солнце – только ничтожнейшая звездочка в этом громадном рое. Вселенная – жалкий эфирный пузырь, плавающий, подобно далеким туманностям, в пространстве. А те туманности, которые видят астрономы, это тоже вселенные со своими солнцами и планетами. Вы, Мишель, опять вернулись, снова пришли ко мне, потому что в нашей вселенной нет бесконечности, нет прямой линии. Каждая прямая замкнута, но она не круг. В конечной вселенной всякое тело, движущееся в бесконечность, вернется на ту точку, из которой оно начало свое движение.

Мишель стучал зубами:

– Туманности!.. Вселенные?! Пузыри!.. Пузырь в пузыре… На пасху мне, маленькому, мама дарила… Яйцо в яйце… А самое большое? За ним что?

Человек строго сказал:

– А там – великое Ничто.

Мишель рванулся вперед. Он почувствовал себя ЧЕЛОВЕКОМ, о котором сейчас было сказано. Что ему туманности, эфирные пузыри, черт и дьявол! Он, Мишель – человек, работавший на заводе и помогавший своей жене вести маленькое хозяйство харчевни. И таких – миллионы.

Он – живой человек.

– Дайте мне жить! – закричал Мишель. – Бери себе свои пузыри, но отдай мне землю, мою милую трудовую землю.

Мишель схватил человека за горло и быстро давнул.

В голубом пространстве запела гнусная свистулька, отрывисто, как сигнальная труба железнодорожного стрелочника. Человек с ужасом смотрел в глаза Мишелю и хрипел:

– Погодите… Слушайте… Он вернулся…

Но Мишель кряжистыми рабочими пальцами давил тонкое горло и опускался вниз вместе с беспомощно повисавшим телом человека в голубом халате.

Жесткая рука больно вцепилась в плечо Мишеля. Он поднял голову и быстро выпрямился. Расправил руки и притопнул ногой, чтобы удостовериться, что он стоит на твердой земле.

Голубой туман клочьями расползался в стороны. Тонкими линиями просвечивали переплеты широких окон, двери, выкрашенные под дуб, и стены, увешанные инструментами, каких раньше не видел Мишель. Он поморгал глазами, как пробудившийся от сна. У ног его лежал стонущий человек.

Мишель бросился к окну и наткнулся на стол, которого сразу не заметил. На столе стоял графинный прибор со стаканами. Мишель только тут сообразил, что его мучит невероятная жажда. Сразу графин в руку, пробка со звоном покатилась по полу. Мишель поднес графин ко рту и жадно пил простую холодную воду.

Графин на стол. Глазами вокруг. Комната, похожая на кабинет ученого. Книги и приборы на столах. Голубой экран на стене. Голубые занавески. В решетчатые окна льется мягкий веселый свет солнечного утра.

Дверь отворилась. Бритый старик, похожий на человека, лежащего на полу, замер на пороге и поднял ладонь кверху:

– Ни с места.

Дикой ловкой кошкой кинулся Мишель на старика и сшиб его с ног. Выскочил в комнату, похожую на переднюю. Две женщины, старая и молодая, снимали с себя верхнюю одежду, как будто только что вошли с улицы.

Мишель обернулся к валявшимся людям и погрозил кулаком:

– Теперь я знаю. И я пойду прямо.

Он сорвал дверную цепочку и выбежал на площадку лестницы, скатился вниз. На улице бегали мальчишки-газетчики, крича:

– Прибытие советского уполномоченного Глаголева.

На углу двух улицах, где потоки людских толп смешивались, бурля и перекидываясь веселым парижским говором, наконец остановился задыхающийся усталый Мишель.

Между окон модного магазина вспыхивало рекламное зеркало. Перед зеркалом кокетливо поправляла шляпку молоденькая гризетка. Она испуганно покосилась на Мишеля и юркнула в плывущий поток прохожих. Мишель взглянул на себя в зеркало.

Задыхающийся, лохматый, обросший бородой оборванец, седой и обрюзгший, смотрел на Мишеля из зеркала. Мишель только свистнул.

XXIII. ЗА РАБОТУ

Клубный зал завода «Красный химик» был переполнен рабочими и работницами. Солидные мастера вперемежку сидели с молодежью. Красные платочки маками пунцовели среди серых и темных кепок. На эстраде за столом помещались инженеры, профессора, дирекция треста Точной Механики, месткомовцы, бюро ячейки и товарищ Акст.

Гэз заканчивал доклад.

– Я прошу прощения, что я, может быть, не все ясно для вас высказал. Но я предупредил, что я плохой оратор. Подведу краткие итоги. Открытие доктора Таха очень глубоко и интересно. Пускай он думает, что сделал всего лишь последний ход в научной игре. Но он сделал изумительный, гениальный ход, и за это ему честь и слава. Пускай сейчас его аппараты и экран похищены агентами наших врагов, но у нас имеются его научные вычисления, наконец, он сам жив, здрав и присутствует среди нас.

Раздались громкие аплодисменты. Tax приподнялся из-за стола президиума и смущенно поклонился. Гэз продолжал:

– На наш завод выпала великая честь работать по заданию Всесоюзной Академии Наук над конструкцией аппаратов доктора Таха, который передал свое изобретение в общереспубликанское распоряжение. Я призываю вас всех, товарищи рабочие и работницы, всемерно, не жалея сил и времени, работать по изготовлению новых аппаратов. Чтение мыслей – такова была задача изобретателя… Мы же приспособим изобретение для научных целей. Мы с помощью его раскроем наконец тайны работы мозга и еще поднимемся на ступень лестницы, которая ведет к знанию.

Гэз кончил. Аплодисменты сотрясли воздух. Мишутка выступил на трибуну и потряс своими белыми волосами.

– Я, товарищи, призываю нашу заводскую молодежь к дружной работе над производством аппаратов доктора Таха для изучения мозговой деятельности человека. И здесь я хотел только подчеркнуть, что во всей этой истории с открытием мозговых волн, которая вам теперь всем известна из газет, мы, коммунисты, пока уже одержали три победы. Первая, очень маленькая: инженер Гэз за это время научился любить не только свою лабораторию и свои пробирки, но и завод и нас, рабочих. Это он сказал в ячейке сегодня утром, когда подавал заявление зачислить его на стаж кандидатом в партию.

Шумное движение и приветствия раздались в зале.

– Вторая победа, – возвысил голос Мишутка, – это над доктором Тахом: он понял, что, работая в одиночку, в тиши научных кабинетов, не так много сделаешь для просвещения широких масс. Надо идти на свежий воздух, нести знания в гущу трудового народа. И то, чего не осилит одиночка, осилим мы, масса, коллектив… Доктор понял это. Он теперь работает с нами, с заводом. И может быть, недалеко то время, когда Тах принесет заявление такое же, какое принес сегодня инженер Гэз… виноват, с сегодняшнего утра – товарищ Гэз, так как бюро приняло его заявление. Третья победа – работа доктора Таха еще раз подтвердила, что мы, коммунисты, стоящие на точке зрения материализма, правы, утверждая, что…

– Товарищ Глаголев приехал! – крикнули у входных дверей.

Гром приветствий и восклицания слились в один шумный поток. Через залу между двумя шпалерами поднявшихся рабочих быстро прошел Глаголев в сопровождении скромно одетого человека. Глаголев был краток в своем сообщении.

– На вашем производственном совещании по известному вопросу я от имени правительства скажу только несколько слов. Мы не делаем никаких тайн от вас, товарищи, и я прямо говорю. Шайка международных аферистов, завладевшая изобретением доктора Таха, в настоящее время ведет, пользуясь це-лучами и передачей их на расстоянии, явно шантажную деятельность. Она шантажирует нас и правительства, с которыми мы находимся в дружественно-деловых сношениях. Наших сотрудников вне пределов нашего Союза теперь, благодаря принятым нами мерам, не убивают и не калечат, но враждебный нам шпионаж пользуется це-лучами, читает мысли наших полпредов и дипкурьеров, прерывает дипломатические переговоры, одним словом, всячески нам пакостит… Этому надо положить конец. Широкое производство экранов системы советского врача Таха должно быть налажено нами в кратчайший срок. Врага надо бить его же оружием. Наши ученые должны разработать вопрос о передаче непосредственно нервных це-волн на далекие расстояния, чего мы еще делать не умеем. В этом мы отстали от наших врагов, мы должны их в этом догнать и даже перегнать. Мы должны это сделать во что бы то ни стало. Из этого зала я не уйду, пока вы мне не дадите ясного и точного ответа, что вы исполните эту срочную работу.

Весь зал дружно поднялся и загудел:

– Обещаем… За работу.

Седой мастер в кожаном фартуке подошел к трибуне.

– Передай, что мы все. Как один… И старые… И молодняки наши…

Слова были заглушены общим дружным криком.

– Клянемся!

…После совещания Глаголев говорил в тесном кругу собравшихся в кабинете Гэза:

– Необходимо с этим покончить. Два авантюриста, это теперь нам известно, самостоятельно задумали грандиозный шантаж. Случайно они натолкнулись на работу доктора Таха и выкрадывали у него каждый шаг, которым он продвигался к решению о непосредственном наблюдении работы мозга. Они вели, пользуясь вычислениями Таха, параллельно такую же работу… Да, да, доктор, – повернулся Глаголев к задумавшемуся Таху. – Но они пошли дальше… Они сумели передавать це-волны на далекие расстояния. Случайное наблюдение товарища Гэза повернуло дело в другую сторону.

– Они сумели передавать мои волны, – заговорил Tax, – только потому, что у меня не было средств… Я бился, как рыба об лед.

– Мы бедны, – возразил Глаголев, – но на всякое нужное и полезное дело и у нас должны найтись средства.

– Не поздно ли? – скорбно сказал Tax. – Раз это авантюристы и люди, способные на все…

– Они – преступники, доктор, – скромно, но твердо отозвался просто одетый человек, прибывший вместе с Глаголевым. – Они держали меня…

– Да, товарищи, – быстро поддержал Глаголев. – Вот Михаил Андреевич – позвольте представить. Еще до 1905 года я, тогда простой слесарь, жил в Питере у его матери, снимал комнатушку, он был крохотный мальчуган… Потом он попал за границу. И вот этим авантюристам нужен был для опытов человек, умеющий думать по-русски и по-французски, переживающий тяжелые потрясения, сильный и смелый. Они, не задумываясь, плетут хитрую интригу, убивают его жену, возводят на него обвинение в убийстве, одурманивают его, держат взаперти…

– Позвольте, – спросил Тах скромного человека. – Ее звали Рьетта? Потом – «Золотой павлин»… Кто это был «Золотой павлин»?

– Это так называлась харчевня, которую держала моя жена, – тихо ответил скромный человек. – А вы?

– Я читал ваши мысли, которые передавали ваши мучители сюда, на дачу профессора Толье.

– Толье? – вскрикнул Мишель. – Так это был он? – Мишель – он же теперь Михаил Андреевич – побледнел и затряс головой. – Простите, но я ни могу еще опомниться… Дайте мне прийти в себя. – Он тяжело опустился на диван, стоявший в лаборатории Гэза.

– Михаил Андреевич явился ко мне в полпредство и рассказал свою удивительную историю. Я помнил его мальчуганом… Он и раньше писал мне… Теперь он сумел приехать сюда… Что вы, инженер? – обратился Глаголев к поднявшемуся Гэзу.

– Сегодня утром я подвел итог вычислениям направления волн двухметровой длины, которыми пользуются Толье и компания. Двух правильных данных мне было достаточно… База, которую мы ищем, находится…

– Где? – спросили все. – Вам известно?

– В горах Центрального Кавказа…

Михаил Андреевич смело взглянул в лицо Гэза.

– Надо немедленно ехать туда. Я буду вам полезен. Мишутка порывисто продвинулся вперед.

– Товарищ Гэз… Едем, и никаких… Я с ним рассчитаюсь за Дуню.

Гэз улыбнулся.

– Что тебе рассчитываться? Поженились ведь – и ладно.

– Оно, конечно… – сконфузился Мишутка.

Михаил Андреевич заметил:

– Во всяком случае, надо ехать и рассчитаться с этими заграничными профессорами…

– Толье? – вопросительно добавил Мишутка.

– И вовсе не Толье. Настоящая их фамилия – Гричар.

– Братья Гричар? – прохрипел Гэз, вцепившись в край стола пальцами.

– Да.

Гэз нервно двинул челюстью и выронил изо рта трубку.

XXIV. РАССКАЗ ГЭЗА

Прошел год. На маленькой площадке, помещавшейся на крыше вновь отстроенного Государственного Дворца Радио, стоял Гэз и с высоты двадцатиэтажного дома смотрел на расстилавшийся перед ним город. Внизу, как букашки, ползали трамваи. Автобусы казались спичечными коробками, которые плывут по весенним уличным ручьям, задерживаются на перекрестках и опять уносятся невидимой водой. Прерывистыми лентами тянулись экипажи в обрамлении маленьких точечных человеческих фигурок. Внезапно экипажная лента обрывалась, движение ее останавливалось, и в прорыв с одной стороны улицы на другую спешно перебегала человеческая толпа. Стон трамвайных колес, режущих рельсы на закруглениях, гудки, звонки, пронзительные выкрики газетчиков летели вверх, к маленькой площадке, где стоял Гэз. Но он не слышал живой музыки большого города. Он смотрел вдаль, где неровным полукругом вырисовывались границы города.

В бледной дымке прямо перед Гэзом легко возносилась ажурная башня Первой Радиостанции. Пузатенькие луковки куполов на приземистых церковках торчали тут и там. Но их заслоняли вылезающие громады домов. Пышное солнце медленно склонялось к западу.

Гэз набил трубку табаком и, не отрывая глаз от величественной картины, расстилавшейся перед ним, сказал подошедшему сзади Таху:

– Взгляните. Вот он, Город! Сердце всех людей. В этом его сила…

Tax приблизился к решетке, окружавшей площадку, и на секунду отпрянул назад.

– Ух ты, высота какая! Голова кружится.

– Не смотрите сразу вниз, доктор. Глядите сначала вдаль. Тогда привыкнете. – И Гэз повернул свое лицо к Таху. – Здравствуйте… Вы очень бледны, доктор. Не здоровы?

– Не то чтобы не здоров, а так как-то… не по себе. Лезут в голову дурацкие мысли и мешают работать. Особенно одна не дает покоя. Так схватит за виски, особенно к вечеру… Все думается, что человечество скоро…

– Вы все еще, доктор, не можете отвязаться от этой мысли?

– Я борюсь с ней, но… Вы ждете меня здесь, чтобы сообщить что-то важное? И заставили меня забраться на такую высоту. Вы задаете мне задачи, инженер.

– Мы с вами сейчас только наметим план решения задачи, доктор, – сказал Гэз и подошел к люку, где была лесенка, приводящая на площадку. Острым взглядом он посмотрел в люк, вдоль лесенки, и одним движением сильной руки захлопнул дверцу люка. Tax задумался и застыл. А Гэз вынул из кармана телефонную трубку и вставил треугольный штепсель в маленькую розетку, скрытую в извилинах огораживающей площадку решетки.

– Дежурный помощник? – негромко спросил Гэз в телефон. – Включите радиоограждение. Есть ограждение? Держите его до моего личного приказа. Я на площадке. В случае надобности дайте сигнал 38-Ц.

Гэз выдернул штепсель и вплотную подошел к неподвижно стоявшему Таху.

– Теперь мы можем говорить свободно, доктор. Никто нас не услышит. Даже Гричары с их дьявольскими аппаратами. Конечно, ваша назойливая мысль сейчас оставила вас?

– Да. Что вы сделали, инженер? Мне сейчас так легко. И голова свежая… что это?

– Это вы сейчас узнаете. Я начну по порядку… Вы слыхали, доктор, о знаменитом венском актере Гуго Шаль? – начал Гэз свой рассказ. – Это был замечательный комик. Мой отец видал его в девяностых годах прошлого столетия. Когда «веселый Гуго» выходил в роли нищего в пьесе «Беспечные бродяги», то весь театр хохотал при одном взгляде на артиста. Таков был его талант – одним своим появлением вызывать смех. Веселый Гуго, как его звали в Вене, был женат на кельнерше из кафе «Рояль», что напротив театра Комедии. После репетиций веселый Гуго направлялся в это кафе, просиживал там целые дни, познакомился с высокой рыжей кельнершей Луизой и, к великому изумлению своих товарищей по труппе, женился на Луизе самым законнейшим образом. Луиза вскоре родила двух сыновей – Эрнста и Карла, а сама погибла. Она была простой девушкой, которую нужда погнала в Вену зарабатывать кусок хлеба. Уже будучи женой знаменитого актера, она приехала в Тироль проведать свою деревенскую родню, отправилась на прогулку в горы и больше не возвращалась… Труп ее нашли в пропасти Шнееграбе, куда ее снес, вероятно, случайный обвал. Веселый Гуго после смерти жены переменился. Он в течение годового траура ни разу не выступал на сцене.

А через год… играл Гамлета. Но как играл! Его речь над гробом Офелии потрясала зрителей. В театре стоял сплошной стон. Многих выносили в истерике. Дамы падали в обморок. Под маской прежнего веселого Гуго таился колоссальный талант трагика, почти гений. Теперь успех «великого» Гуго был исключителен. Слава его пронеслась по Европе и Америке, как огненный метеор. Триумфы его спектаклей были грандиозны. Он умер, как и полагается великому артисту, на сцене, в последней картине «Ромео и Джульетта». Думали, что он отравился. Вскрытие не подтвердило этого. Известный психиатр Совиньи нашумел тогда своим заявлением, что Гуго был гений актерского перевоплощения, и когда играл в последний раз Ромео, то настолько вошел в роль умирающего, что действительно умер. Впрочем, сорбоннский Совиньи был чистокровнейший француз и поэтому склонен к преувеличениям.

– С французами это бывает, – заметил Tax. – Продолжайте.

– Своим двум сыновьям великий Гуго оставил громадное состояние. Старший – Эрнст, получив свою часть, хотел сделаться, как отец, знаменитым артистом. Он держал собственный театр, сам играл, но всегда с провалом. Он перепробовал десятки ролей, из которых ему ни одна не удавалась. Он менял амплуа. Играл комиков – публика оставалась серьезной, как на похоронах. Он играл трагическое, а публика весело заливалась неудержимым смехом, галерка дружно гикала и забрасывала сцену апельсиновыми корками. Когда Эрнст пробовал себя в амплуа героев, партер мирно спал, а с балконов несся вой недовольных зрителей и свистки. Он играл любовников, фатов, резонеров, но без тени какого-либо успеха у публики. Он постепенно разорялся на подкуп бульварных газет, сажал наемных клакеров целыми взводами во все места своего собственного театра, но результат – нуль, ничего ровным счетом. Редакторы на его деньги покупали себе собственные виллы на Ривьере. Рецензенты и репортеры заводили текущие счета во всех венских банках. Но публика оставалась холодной. Будто венскую веселую публику подменивали каждый раз, как только Эрнст пробовал овладеть ее вниманием.

Он понемногу разорялся. Но невероятное честолюбие, жажда мировой славы снедали его.

Как-то в один из вечеров, когда Эрнст, освистанный и осмеянный, вернулся из театра, он у себя дома нашел письмо от брата Карла, о котором забыл и думать. Их пути разошлись вскоре после смерти отца. Карл писал, что год назад он женился. Только на днях жена родила дочь и скончалась во время родов. Карл просил Эрнста приехать и помочь ему перенести горечь незабываемой утраты. Эрнст, еще со следами плохо смытого грима на лице, тотчас же выехал к брату. Карл в небольшом городке Шварцвальд жил уединенно. На свою часть наследства он выстроил физико-химический институт, который подарил местному политехникуму, и занимался наукой. По специальности Карл, собственно говоря, был физиологом, как вы, доктор Tax, но по каким-то мне неизвестным причинам он не замыкался в тесном кругу своей специальности. Он работал по физиологии мозга, по детальному изучению павловского рефлекса цели. Это было как раз то время, когда к нему приехал его брат, неудачный актер, Эрнст. Два сына великого Гуго встретились.

Настоящая фамилия Гуго, надо сказать, была не Шаль, а Гричар. В молодости с Гуго произошла какая-то некрасивая денежная история. Гуго должен был скрыть свою фамилию. Потом пришла мировая слава. Гуго принял тогда все меры, чтобы доказать, что в истории с векселями он был невиновен. Во всяком случае, еще до своей смерти он восстановил доброе имя старинной фамилии Гричаров и передал ее своим сыновьям незапятнанной.

Профессор Карл Гричар был тоже неудачником. На его опыты в маленьком политехникуме столичные коллеги смотрели свысока. Всегда выходило так, что он как будто не говорил ничего нового. Всегда оказывалось, что то, что он считал своим открытием, как раз перед ним другой успевал опубликовывать раньше. Это служило неисчерпаемой темой для колких острот, эпиграмм, шуточек, которые передавались из уст в уста среди населения захудалого городишки. В этом городишке как раз родился и жил я, Оскар Гэз. Я поступил на первый курс, когда Карл Гричар как будто примирился со своей судьбой научного неудачника.

Он тогда был еще не старик. Лекции его были точны, аккуратно подготовлены, но не представляли собой ничего выдающегося. На втором курсе я заинтересовался вопросом о численных приближениях. Я хотел сделать некоторые практические выводы из теории непрерывных дробей. Случай столкнул меня с профессором Карлом Гричаром. Как сейчас помню эту нашу первую встречу…

Гэз остановился и замолчал. Низкое солнце освещало его лицо параллельными земле лучами и показалось Таху странно напряженным, как будто Гэзу было трудно передавать воспоминания о первой встрече с Гричаром. Но Гэз глубоко вздохнул и продолжал:

– В своем профессорском кабинете Гричар выслушал меня сначала сухо, потом лицо его прояснилось, и он стал объяснять мне… «Да, закономерность численных приближений, согласно теории возрастания, формулируется следующим образом: простые числа не могут быть приближенно выражены простыми числами. Пусть мы разыскиваем обыкновенную дробь, равную – приближенно – квадратному корню из некоторого простого числа, например…» Впрочем, это вам, доктор, сейчас не важно. Но я отлично помню, как, объясняя мне математические тонкости с глазу на глаз, Гричар оживился. Глаза его заблестели. И он прочитал мне такую удивительную лекцию, что я вернулся из Гричаровского института очарованным. Я стал обожать Гричара. Я сделался его учеником, потом субассистентом. Я стал бывать у него в доме. И тут я познакомился с дочерью Карла Гричара – Илоной. Это была тонкая девушка, еще подросток, с замечательными черными тонкими волосами, которые на солнце казались совершенно синими. Я полюбил ее. Она мне отвечала взаимностью… Но дело не в этом. В доме Гричара жили еще двое. Его брат Эрнст и приживалка Глафа, женщина, вынянчившая Илону после смерти матери. Илона звала фрау Глафу теткой. Глафа была преданна Гричару, как собака.

Я довольно близко наблюдал жизнь этого семейства.

Мне казалось, что оба Гричара угнетены какой-то навязчивой идеей. Они что-то затевали… Грянула война. Потом, помните, 9-е ноября 1918 года, когда на западе рухнули два могущественных престола? Я не был далек от революционного движения.

Солнце коснулось нижним своим краем горизонта и постепенно тонуло в бронзовой туманной полосе. Гэз тихо продолжал:

– Я узнал, что Гричар занят исследованием возможности читать мысли живого человека и передавать их на расстоянии. Гричар посвятил меня в свои опыты. И тут я увидал, каким злым гением для моего профессора был его брат Эрнст. Мысль покорить всех людей, оказывается, ни на минуту, не оставляла Эрнста. Он хотел славы, блеска. Это желание постепенно перешло в жажду власти, в жажду мести человечеству. Эрнст приложил свою злобу, свою настойчивость к научным знаниям Карла и… Вы знаете, доктор Тах, что за этим последовало?

Совсем стемнело. Солнце спряталось. Тонкая розовая зорька умирала на западе.

– Что именно последовало? – спросил Tax, поводя плечами от наступавшего вечернего холода.

– Иностранное правительство, заинтересованное в том, чтобы всякими способами вредить республике Советов, субсидировало опыты и достижения Гричаров. А я?.. Я не был согласен с дьявольским планом Гричаров. Я предпринял некоторые шаги. И за это Карл отнял у меня Илону. Эрнст предал меня за мою связь с революционными товарищами, которым нужны были мои знания по теории и практике взрывчатых веществ. Я бежал сюда, в прекрасную страну Советов, где наука идет на пользу человечества, где светлое будущее кажется осязаемой явью. Эта страна сделалась моей родиной. Здесь я стал большевиком.

А Гричары? В них вспыхнули те задатки, которые достались им от их отца – актера Гуго. Они стали по-своему знамениты. Они оказались гениальными трансформаторами, изобретательнейшими авантюристами, хитрейшими противниками красных республик. Они проведали о вашей работе, доктор, о чтении мыслей. Карл вспомнил свои неудачи, когда у него из-под носа вырывались его открытия. Он переехал сюда, жил в пригородном поселке и мешал вам. Это он проник в ваш рентгеновский кабинет и украл у вас ваши микроамперметры. Он украл документы, которые Аркадий забыл на столе в докторском кабинете больницы. Это он был, старик Егор Картузов, притворявшийся мертвым, чтобы попасть в больницу, вернее в мертвецкую, из которой был ход в этот ваш докторский кабинет и о существовании которого Гричары узнали от графа Щеповского, недавно умершего эмигрантом в Париже. Мишутка работал над утилизацией мировых коротких, так называемых Мелликеновских радиоволн, которые пронизывают все мировое пространство. Это зыбь эфирного Океана Вселенной. Работы Мишутки не ускользнули от Гричара, и он проник в дом товарища Зубова, чтобы украсть дифракционную катушку, которая потом легла в основу гениальнейшего изобретения, составляющего гордость нашего Советского Радиодворца.

Гричары умели читать мысли не хуже вашего, доктор.

Не в обиду будь это вам сказано. Но они пошли дальше. Они стали вести опыты по передаче мыслей на расстоянии. Для этого в рабочем предместье Парижа у Эрнста была оборудована специальная лаборатория. И такая же подземная – в поселке нашего пригорода, на даче Карла Гричара, проникнувшего сюда под видом спеца-математика профессора Толье. Ход в лабораторию шел через зеркальный шкаф, стоявший в даче. Они пользовались воздушной радиопередачей и одновременно производили опыты по проводимости различных слоев земной коры. Они нащупали кремний-силициевый пласт, непрерывным узким пластом проходящий через всю Европу и половину нашего Союза, и использовали его как передатчик энергии, нужной им для опытов.

В начальных опытах с передачей работы головного мозга им нужны были люди, нервная система которых была чем-нибудь сильно потрясена. И с виртуозностью, достойной лучшего применения, Гричары совершали преступления. Они разыгрывали из себя нищих, провокаторов, мертвецов, торговцев сыром.

– Я знаю кое-что из их похождений, – заметил Tax.

– Только кое-что, – ответил Гэз, – но не все. Дуня Рогова тоже попала в подвальную лабораторию Карла Гричара, где он производил опыты над мозгом… над мыслями своей дочери… Илоны… моей невесты… – Лицо Гэза подернулось судорогой, и он пошатнулся от душившего его волнения: – Где она теперь? Следы ее потеряны… Последний раз ее видели в Париже… Может быть, Гричары ее уничтожили, как уже более ненужный им для опытов материал? С них все станется.

– Это было бы чудовищно, – проговорил в ответ Tax. – Успокойтесь, ваша невеста найдется.

– Я найду ее, – стиснул зубы Гэз. – Слушайте, Tax. Мною организована экспедиция в горы Центрального Кавказа, чтобы изловить шайку Гричаров-Толье. Хотя, собственно говоря, никакой шайки там и нет, а, по всей вероятности, там скрываются только два брата и, может быть, эта фрау Глафа… Но дело не столько в этих гнусных личностях, сколько в их новом аппарате.

– В каком? – дернул головой вопросительно Tax.

– Деталей я не знаю, но… Словом, Гричары теперь не только умеют читать на расстоянии мысли людей, которые им нужны, но и приспособили микроволны для воздействия на нейтральную нервную систему людей. Это своего рода массовый гипноз на расстоянии. Еще десять лет тому назад радиофизиологи задавали себе вопрос, возможны ли процессы в нервной системе, которые можно считать произвольными в том смысле, что исходной точкой отправления для такого процесса является реакция, возникающая первично в центрах мозга и дающая, благодаря именно этой первичности, представление о произвольности, об отсутствии связи с внешним миром. Наличность таких реакций в мозгу доказана. Сущность их – радиоактивность калия…

– И фосфора, по моим наблюдениям, – добавил Tax.

– Совершенно верно, доктор, и если это так, то мы можем себе представить…

– Я отлично знаю, что вы хотите сказать, инженер. Разрешите, я докончу за вас? В некоторых определенных местах мозга скапливаются ионы фосфора и ионы калия. Они дают радиоактивный распад. И вызывают явления, исходящие не из внешнего мира, а управляемые законом случайных явлений, каким управляется распад атомов радиоактивных элементов. Возбуждения связаны с ощущениями и движениями. И тогда кажется, что эти рождающиеся в головном мозгу процессы – произвольны. На самом же деле – нет. Теперь уже доказано, что возникновение определенных действий животных и человека, – поведение человека, – связано, с одной стороны, с явлениями внешнего мира, дающими толчки к возникновению ионных процессов в центральной нервной системе, а с другой – со случайными самопроизвольными центрами возбуждения в мозгу, обусловленными радиоактивным распадом фосфора и калия.

– Да, а теперь слушайте. Гричары нашли способ вызывать на расстоянии возбуждение любых центров у целых групп людей, то есть производить распад этих элементов в мозгу людей по своему желанию в любом направлении. И знаете, к чему это приведет?

– Знаю.

Гэз замолчал и не отозвался на слово Таха. Он смотрел вдаль, где в тумане вставала кружевная радиобашня. Слева поднималась зябкая луна и прохладно серебрила крыши городских громад.

– От аппарата Гричаров не скрывается ни одна человеческая мысль, как они хвастают в своих шантажных радио, которые я перехватываю. И хотя мне кажется, что этого пока еще нет, они лгут и шантажируют, но это может стать фактом каждую минуту… Мы приняли меры. Мишутка со своей дифракционной катушкой пришел нам на помощь. Он использовал Мелликеновскую зыбь микроволн, и мы теперь имеем радиозаграждение. Сейчас мы с вами окружены этим заграждением, и извне ни одна волна посторонних генераторов, в том числе и Гричаровских, не проникает к нам.

Гэз не докончил и почти перегнулся через решетку, вглядываясь в надвигающуюся ночь.

На вершине радиобашни вспыхнула фиолетовая искра.

– Сигнал! – прохрипел Гэз и вставил штепсель телефона в гнездо. – Ну? – крикнул он в эбонитовый рупор, прижимая микрофон к уху изо всей силы. – Что? Что вы говорите?

Гэз зашатался, чуть не упал. Tax мягко обнял его за талию.

– Какие-нибудь новости?

Гэз кивнул головой.

– Да… Какой я все-таки стал нервный… С этими делами… Но все равно… Секретка доносит, что Илона находится в одном из санаториев в Ментоне… У нее чахотка… Но это… личное… мое… Не обращайте на мою слабость внимания, доктор… Ничего. – Он взял себя в руки и выпрямился. – И, кроме того, получен приказ: «Экспедиция против Гричаров выступает сегодня. Поезд ровно в полночь». Идемте, доктор. Здесь на площадке стало свежо.

XXV. «ПАСТЬ ДЬЯВОЛА»

Море около Сухум-Кале в августе утром бывает зеленовато-розовым, а воздух прозрачен и напоен ароматами цветущего юга. Маяк на далеком мысу кажется близким и четким, будто вырезан из бумаги и наклеен на яркий темно-синий картон неба.

И в это утро тонкие прослойки палевых облаков лениво лежали на горизонте. Две тупоносых фелюги чуть покачивались на якоре.

Пароход только-только отошел на Батум, и темный хвост из дымовой трубы медленно таял над бухтой.

Гэз сидел на широком парапете набережной и наблюдал, как утихало оживление, вызванное стоянкой парохода в этом маленьком приморском городке. Он думал. Две недели он с товарищами здесь. Надо идти в горы.

Место, где должна находиться база профессора Толье с его аппаратами, производящими це-волны, определено научно точно: за третьей линией хребтов, прямо на восток, урочище Псахгкыюр.

Михаил Андреевич пропадал в окружающих абхазских и греческих поселках, собирая сведения об этом неизвестном географам урочище. Мишутка секретно подбирал группу самоотверженных товарищей из местной молодежи. Tax приготовлял необходимый инструментарий, чтобы использовать экспедицию для наблюдения над животными и растениями в пути. Гэз был руководителем экспедиции.

– Готово. Идем на базар. – положил руку на плечо Гэза подошедший Михаил Андреевич. – Мы были правы: с пароходом приехал Толье. Сейчас он вертится по городу, так как, вероятно, заметил нас. Мишутка ходит за ним по следам, не выпуская из вида… Где доктор?

– В своем номере курортной гостиницы, читает сообщения, полученные из Москвы… Да вот и он. – И Гэз указал на спешившего по усаженной эвкалиптами и пальмами набережной Таха.

– Новости, товарищи, – сказал, подойдя. Tax. – Директива из центра: четверо суток дано нам. Мы должны захватить Толье и его аппараты. Иначе…

– Что иначе? – воскликнул Михаил Андреевич.

– Толье провоцирует войну против Союза… Наши противники бредят войной… Надвигается ужас.

– Вы паникерствуете, доктор, – улыбнулся Гэз. – Буржуазному теляти нас не поймати… Мы зубастые… Есть такая русская пословица?

– Нет такой пословицы, – расхохотался Михаил Андреевич. – Но это очень хорошо сказано… Впрочем, мы отклонились от темы… Как нам быть сию минуту? Ведь Толье только что сошел с парохода.

– Толье в городе! – приподнялся Гэз. – Идем… Веди, Михаил Андреевич.

Все двинулись. Повернули за угол против большого дома профсоюзов и столкнулись с человеком, который важно шел в расстегнутом белом кителе и опирался на крючковатую кизиловую палку. Tax вежливо уступил ему дорогу. Человек в ответ слегка приподнял панаму и скрылся за углом, откуда только что вышли Tax, Гэз и Михаил Андреевич.

Мишутка через минуту налетел на них.

– Почему вы не схватили?

– Что? – изумился Tax. – Кого?

Мишутка трясся в злобе.

– Этот… в панаме и в кителе… был Толье.

– Не может быть, – двинул челюстями Гэз.

– Я, товарищ Гэз, ручаюсь. Он вошел в духан Мамет-Оглы. Я дожидался, как вы сказали. А он выходит из другого духана и прямо на меня. Переоделся, но я его знаю, он, когда шагает, то потрясывает левым плечом, вот этак… Он сюда, а я за ним… Как приказали.

– Черт! – крикнул Гэз и бросился обратно на набережную.

Наискось залива быстро резала водную гладь моторная шлюпка. Кто-то выпрямился на ней и махнул белой шляпой по направлению к городу. Мальчишки радостно завизжали и засвистели на берегу.

– Идемте есть мороженое, – сурово оказал Гэз. – Жара начинает накручивать.

Сели за столик. Tax и Мишутка злобно смотрели вслед удалявшемуся мотору. Гэз обвел товарищей взглядом:

– Не дожидаясь ничего, завтра выступаем. Я теперь понимаю все.

..Горная дорога вьется выше и выше. По сторонам, то расступаясь, то приближаясь, стоят громады скал. Ползучие растения спускаются сверху, опутывают корявые, высокие буковые деревья, самшит с его пушисто-жесткими листьями, крепкоствольные пихты. Камни висят на склонах гор и, кажется, вот сейчас оторвутся и скатятся вниз, все сокрушая на пути.

Гэз ехал на маленькой горной лошадке, зорко осматриваясь и положив руку на торчащий у седла кольт. Уже четыре дня едет растянувшийся караван. Два перевала пройдены. Сейчас третий. И опять ночевка в горах. Тревожный сон под тяжелой буркой. Пронзительный вой голодных шакалов и свист ночного ветра.

Проводник впереди дал знак, и Гэз остановился.

– Еще три часа пути. Потом висячий мост. Дальше снег, – сказал проводник-грузин.

– Вперед! – ответил Гэз и тронул поводьями.

Деревья исчезали по мере того, как всадники углублялись в горы. Подъем становился круче. Камни сыпались под копытами скользивших лошадей. Колючая лохматая трава росла по краям дороги и больно цеплялась за ноги. Усталость надламывала Гэза, и он задремал в седле.

Снилось ему, как молодым студентом политехникума он познакомился с Илоной, дочерью своего профессора-химика. У Илоны иссиня-черные волосы и матовое прекрасное лицо… Прогулки вместе в Шварцвальде… Потом любовь… «Невеста моя». Так сказал Гэз, когда прощался с Илоной… Она – вся в белом, вся…

Гэз открыл глаза. Прямо перед ним возвышалась блестевшая снеговая возвышенность, поднимавшаяся к вечно снеговым вершинам главного хребта. Проводник показывал рукой и кричал. Гэз и Tax, ехавшие сзади, приложили к глазам бинокли. На ровной снеговой скатерти чернели две точки, Гэз понял: неподвижная точка прямо на восток – это урочище Псахгкыюр. Но его интересовала другая точка, которая двигалась с юга по снегу прямо к урочищу.

– Человек! – вскричал Tax.

Впереди зияла черная расселина. Tax подъехал к краю и осторожно заглянул вниз. Взгляд его не обнаружил ничего в этой глубине. Гэз слез с лошади и пошел по краю пропасти. Мертвая тишь области вечных снегов околдовала его. За этой черной зияющей чертой – холодная белая пустыня. Жизнь, море, цветущая зелень – все позади, далеко внизу.

– Абхазцы зовут это ущелье «Пасть дьявола», – сказал Гэз подошедшему Мишутке. – Но мы переползем через эту дьявольскую пасть. Нам необходимо прибыть в урочище раньше Толье, который спешит тоже.

– Вы думаете, что человек, двигающийся там…

– Да, товарищ Зубов, это Толье, если только это его правильное имя, – скупо ответил Гэз.

Крохотный узкий мостик был перекинут через «Пасть дьявола» и еле держался старыми веревками за выдвинувшиеся уступы скал.

– Мы должны перейти, – сказал Гэз.

К краю пропасти подошли все участники экспедиции.

Стали готовиться наводить новый мост. Tax осторожно попробовал висевший мостик ногой, он ему показался устойчивым. Tax смело перешел четыре метра по старому мостику и очутился на другой стороне пропасти. Он захлопал в ладоши и крикнул Гэзу. Гэз кивнул головой, взвалил на себя две пары тонконосых лыж и быстро перебежал по мостику.

– Вот и я, – весело сказал он. – Товарищ, Зубов… Скорей, – повернулся он к стоящим по ту сторону пропасти.

Мишутка подошел к мостику, но вскрикнул и отшатнулся.

Мостик странно пополз и беззвучно свалился в бездну.

Гэз выругался. Tax схватил его за руку.

– Лыжи… Скорей… Вы слышите? Это же сигналы.

Со стороны урочища по снежному полю летели тонкие стонущие звуки, выводя отрывистую мелодию.

– Это он, – пробормотал Гэз, надевая лыжи.

В лицо Таху и Гэзу свистел ветер. Снежный тугой наст, казалось, сам скользил под двигающимися лыжами. Урочище Псахгкыюр приближалось.

XXVI. ЗАПАДНЯ

– Через три часа мы будем там! – крикнул Гэз, бежавший впереди.

В ответ Tax быстрее заскользил лыжами.

Они бежали по гладкой снежной скатерти высокого плоскогорья, замкнутого овалом громадных гор, перерезанных ущельями и увенчанных остроконечными белосахарными верхушками. Небо над головами бежавших синело, как будто сделанное из эмали. А из ущелий угрюмо наползали мохнатые, длинные шарфы серых облаков и беззвучно ложились на уступы гор, обвивая скалы. Солнце пряталось в серую муть клочкастого тумана, выбрасывая узкие пучки лучей в просветы меж слоистых облаков. В противоположной стороне снежные вершины гор, как зубья громадной пилы, блестели ослепительным искрящимся блеском, а клочья облаков там были нежно-розового цвета, как корочка хорошо выпеченной сайки.

Tax подумал про сайку, когда взглянул на красиво освещенные облака. Вспомнил большую коммунальную булочную на Тверской улице, и ему захотелось есть. В кармане мехового бурнуса он нащупал круглый предмет и вытащил его. Посмотрел, улыбнулся. Это был маленький мятный пряник. Tax купил себе в дорогу целое кило пряников, а за дорогу все поел. Уцелел один. По-прежнему улыбаясь, Tax откусил половину пряника и зажевал сухое, холодящее от мятных капель тесто. Пока он ел пряник, Гэз как будто прибавил ходу, и расстояние между ним и Тахом увеличилось. Tax приостановился и резко свистнул. Свист долетел до Гэза, который остановился и показал рукой вперед. Tax свистнул еще раз и помахал обеими руками в знак того, что он сейчас догонит товарища. Сделав несколько шагов, Tax наклонился захватить в пригоршню снега, потому что у него пересохло во рту. Приятно было бы положить в рот несколько маленьких комочков чистого снега и освежиться. Снег мягко похрустывал в руке, защищенной меховой рукавицей.

Сбоку раздался звук, похожий на звук трубы. Tax повернулся на звук. Ничего не было заметно на однообразной пустоте снежного плоскогорья. Один снег, крупный, блестящий. Он показался Таху похожим на рассыпанную бертолетовую соль, которой посыпают рождественские елки, а ребятишкам думается, что это снег.

И опять раздался прежний трубный звук, отрывистый и глухой, как у валторны. Tax огляделся и в изумлении раскрыл рот: Гэза не было видно, Гэз исчез.

– Вот еще чертовщина! – выругался Tax.

Следы лыж Гэза ясно, двумя полосками, выдавливались на девственном снегу. Tax побежал по ним.

Снег делался все рыхлее и рыхлее. Становилось трудно передвигать ноги. Tax почувствовал, что его как будто засасывает эта снежная ванна. Он умерил шаги и осторожно двинулся вперед. Ровная скатерть плоскогорья делала наклон вперед. Прямо перед собой значительно ниже той поверхности, на которой был Tax, он увидал двигающуюся точку человека.

«Это – Гэз», – подумал Tax и, приготовившись к спуску, набрал в легкие воздуху.

Двигавшаяся точка пропала. Но Tax уже оттолкнулся ногами и поплыл вниз по снежному наклону. Все быстрее и быстрее. Снежная пыль ударила ему в лицо. Он ничего не видел, кроме белой холодной тьмы. И все вниз, вниз. Мысль была такая:

«Неужели в пропасть?» Почему-то в голове повторилось последнее слово: «Пропасть».

Но с ударением на последнем слоге!

«Пропасть».

Хотел Tax сказать:

«А вот нет, не пропаду».

Но в рот ему влетел целый ураган мерзлого, холодящего и вместе с тем обжигающего снега, и Таха словно сшибло с ног.

– Тише, доктор, – услышал он через минуту спокойный голос Гэза. – Если вы будете двигаться с подобным ускорением, то можете достигнуть предельной скорости и вас никакой черт не остановит. А главное, вы себе переломаете ребра, и мне придется оказывать вам медицинскую помощь. А в медицине я – пас.

Таху показалось, что уши у него забиты ватой и голос Гэза долетает до него тусклым и приглушенным. Он высвободил свою руку из-под слетевшей с него шапки и поковырял в ушах, забитых снегом. Протер глаза. Перед ним на корточках сидел Гэз и протягивал ему бутылку.

– Промочите горло, доктор.

– Где мы? – обвел вокруг мигающими глазами Tax.

– Непредвиденная остановка, – довольно весело ответил Гэз. – Попросту говоря, кажется, западня, приготовленная нашими милыми Толье. Они ожидают гостей в полном вооружении и боевой готовности. Первое угощение – «Пасть дьявола», через которую мы перескочили. Вторая – вот эта волчья яма, извольте полюбоваться…

Tax широко раскрыл глаза. Они с Гэзом сидели на дне громадной ледяной пещеры. Вверху сводчатого потолка зияла широкая дыра, через которую лился дневной свет. Он отражался от ледяных колонн, стоявших в пещере, и наполнял всю пещеру немерцающим мягким голубоватым сиянием.

– Как это мы с вами не разбились вдребезги? – посмотрел Tax на Гэза, отхлебывая из бутылки порцию жирного кавказского коньяку.

– А потому, что мы с вами ткнулись головами в этот сугроб, наметенный как раз под отверстием, находящимся над нашими головами, – показал Гэз.

– История! – мог только выговорить Tax.

– Однако надо что-нибудь предпринять, доктор, – приподнялся Гэз. – Мне думается, что мы с вами сейчас не более и не менее как в одном из каналов какого-то вулкана, что ли… И было бы хорошо, если бы этот вулкан не вздумал действовать… Это дурацкое плоскогорье, может быть, триллиард лет тому назад было огнедышащей горой. Вода и ветер смыли верхушку, а вот эта боковая дыра уцелела… И мы вверзились в нее… А вот и самый канал вулкана.

Ледяная арка с красивыми застывшими колоссальными сосульками открывала вход в светящийся коридор.

– Двинемся, доктор, – сказал Гэз. – А сидеть тут не имеет никакого смысла. – Он помог Таху встать. – Постойте…

Звук трубы, похожий на валторну, явственно донесся из коридора.

– Это еще что за музыка? – произнес Tax.

– Сейчас увидим, – невозмутимо отозвался Гэз. – Поехали…

Они двинулись по коридору.

Снеговой покров на долу скоро кончился. Лыжи пришлось снять. Голубой полусвет достаточно освещал сталактиты, свешивающиеся с потолка, и обледенелые стены.

Трубный звук раздался близко и сопровождался на этот раз раскатом хорошего морского прибоя.

– А как будто стало теплее, доктор? – заметил Гэз. Действительно, стало заметно тепло, почти жарко. Tax даже вспотел в своем меховом наряде. Стены коридора уже не были одеты ледяной коркой. С них стекали струйки воды. Под ногами хлюпала жидкая грязь. Было трудно шагать по ней и тащить на себе лыжи.

– Стоп – скомандовал Гэз, шедший впереди.

Коридор обрывался и вводил во вторую пещеру, похожую на зал со стрельчатым потолком. Громадные скалы свешивались со стен. Посередине пещеры зияла неправильной формы расщелина. Высокий коридор темной трещиной углублялся в толщу пластов на противоположной стороне. В трещину безмолвно изливалась черная вода. Она текла мощно и непрерывно, широкой речкой, образуя у прибрежных камней маленькие завитки волн.

И вдруг из центральной расщелины с оглушающим шумом, как будто сто горнистов сразу дунули в свои сигнальные трубы, вырвался столб воды, поднялся высоко вверх, закудрявился шапкой пара и, разлетаясь миллионами крупных брызг, обрушился вниз, распространив еле уловимый запах серы. Вода заклубилась, закачалась волнами, как в корыте, которое трясет усердная прачка.

И мыльная пена взметнулась к ногам Гэза.

– Гейзер! – крикнул он, стараясь перекричать шум, перекатывающийся под сводами пещеры.

– Вот попали-то, – смалодушничал Tax, но сейчас же устыдился самого себя, взглянув на невозмутимое лицо Гэза, который что-то обдумывал.

– Так, – соображал вслух Гэз. – Наклон не превышает семи градусов… Пары образуются при давлении… и температуре… Так… Отлично… Рискнем, доктор? – обратился он наконец к Таху.

– Мы с вами рискуем с самого первого дня нашего знакомства, инженер, – мягко пошутил Tax. – Сегодня я лично не намерен делать исключения… Что прикажете, товарищ начальник экспедиции? – по-красноармейски приложил Tax ладонь к шапке.

– Вы ничего не замечаете, доктор?

– Ничего, кроме того, что ваши догадки о вулкане подтверждаются. Этот гейзер с бесплатной подачей горячей воды из земных недр – явно вулканического происхождения…

– Это так, но самое главное то, что этот кипяток имеет прямое отношение к выдумкам Толье. Я начинаю соображать, почему они забрались в эти горные трущобы… Ах, доктор, – с неожиданным порывом сказал Гэз, сколько в нашем Союзе богатств, сколько скрыто сил и возможностей!.. Горы Кавказа таят в себе для нас неисследованные сюрпризы… И когда мы овладеем ими, о, мы будем богаты, могущественны и непобедимы.

– Погодите, – схватил Гэза за руку Tax. – Я вижу… Смотрите!

Гэз глянул и прыгнул к воде. Среди камней, как бы в заливе, на черной воде покачивался четырехугольный продолговатый плот.

– Мы не можем медлить, доктор.

– Но, может быть, это – только новая ловушка? – осторожно возразил Tax.

– У нас нет выбора, – быстро произнес Гэз. – Направление потока совпадает с направлением на урочище Псахгкыюр. Рискнем.

Они придвинули плот ближе и вскочили на него, отпихиваясь лыжами, как шестами. Выплыли на середину потока.

Tax с интересом естествоиспытателя смотрел на жуткую и красивую декорацию нависших скал.

– Не зевай, доктор! – прервал его созерцание жесткий голос Гэза. – Гребите ко входу в коридор.

Что дальше кричал Гэз, Tax не мог разобрать. Новый столб горячей воды с ревом и звоном взметнулся из центральной расселины. Поток напружинился водой. Плот понесся к темному отверстию подземного канала.

XXYII. СРЕДИ ВЕЧНЫХ СНЕГОВ

Высокий худой старик в голубом халате подошел к мелкому переплету окна. Белая простыня снега расстилалась перед его глазами. Он прильнул к окуляру зрительной трубы, которую держал в руках.

– Ничего и никого… Они замерзнут раньше, чем доберутся сюда. Лишь Горячая река могла бы доставить их сюда, если бы, конечно, – старик усмехнулся, – они авали о ее существовании. Карл будет здесь прежде них.

Невидимые часы прозвонили три раза.

– Пора обедать, – потер руки старик. – Я чертовски проголодался.

Он сделал несколько шагов по комнате и открыл черный лакированный ящичек, стоявший на низеньком столе. Из ящичка он достал порошок, завернутый в папиросную бумагу, две таблетки и пилюлю.

– Отлично, – еще раз зябко потер руки старик и присел к столу на крошечный стульчик. Ноги старика согнулись острыми рогульками и почти коснулись его подбородка.

Старик развернул бумагу и высыпал порошок на язык. Закрыл глаза и запил глотком воды из фарфоровой чашки.

– Это – первое блюдо научно-питательного меню. Витамины А и В, минеральные соли и пектиновые вещества. Заменяет вегетарианский бульон.

Приятное ощущение насыщения отразилось на морщинистом лице старика.

– А теперь две котлетки. Концентрат белков и липоидов.

С этими словами старик медленно разжевал и проглотил одну за другой две таблетки.

– На третье – пилюли сахарозы. Замечательно вкусно, – старик облизнулся, потом потянулся.

– Ох, ужасно, как я наелся… Да… Люди еще варят себе супы и жарят бифштексы, наполняя чадом и запахом горелого мяса квартиры и улицы… И пускай задыхаются себе на доброе здоровье… Пускай отравляют свои организмы. Надо, друзья мои, милое человечество, черт бы тебя взял, питаться рационально. Когда-нибудь ваша наука откроет то, что давно открыли мы. Но на этот раз мы опередили вас, многоуважаемые коллеги, и делиться с вами не намерены. – Старик разговаривал сам с собой и потихоньку хихикал: – Вы еще, мировые химики, физики и прочие ученые светила, многому должны будете учиться, если… – Он разразился судорожным хохотом: – Если мы вам, ха-ха-ха, позволим. Да, если позволим.

На стене перед стариком стала постепенно загораться фиолетовая изогнутая лампа, привинченная на кронштейне.

Небольшой рупор висел тут же. Старик приподнялся, повернул выключатель. Лампа дала полный накал. Из рупора неслись сигналы настройки:

– Ту, ту-ту-ту…

– Сейчас, не спеши, успеешь, – заворчал старик, поворачивая ручку реостата.

Рупор захрипел:

– Это я, Глафира… Глафира… Господин профессор… Господин профессор… Илоне очень плохо… Очень плохо… Она…

Слова оборвались. Старик выругался:

– Опять обрыв? Эти советские микроволны перерезают наши пучки. – Он завозился над рычагами генератора и крикнул в рупор – Глафира… Слышу… Передам Карлу…

Контрольная лампа медленно затухала. Наконец совершенно потухла. Старик подошел к двери и распахнул ее.

Высокая зала блестела изяществом и простотой роскошной научной лаборатории. В углу стоял стол, покрытый книгами и приборами для химических анализов. Глубокое кресло рядом манило к послеобеденному отдыху. Старик погрузился в уют мягких пружин и кожаной обивки, ушел с головой в спинку и вытянул под столом свои длинные ноги.

…Поток выбросил плот с уцепившимися Тахом и Гэзом на обледенелый наст. Они огляделись. Никакой реки не было, только в двух шагах от них бурлил широкий бассейн, от которого вверх поднимались клубы пара.

– Мы у цели, – прошептал Гэз и нервно двинул челюстью.

Снег лежал ровной пухлой настилкой. Ледяные утесы вздымались и нависали над широким ущельем, куда выходил горячий поток, чтобы опять спрятаться в свое подземное ложе.

– Туда, – показал Гэз на черневшую невдалеке постройку и бросился вперед.

Tax последовал за ним, скользя и спотыкаясь.

Доктор и инженер остановились. Линия снега резко обрывалась. Твердая обтаявшая земля черным кругом лежала вокруг странного, похожего на ангар здания. Дымок, вившийся из железной трубы, указывал, что здесь обитали люди. Tax бросил лыжи и пошел с Гэзом к зданию. На них пахнуло теплом, которое держалось в области этого круга.

Гэз постучал в дверь. Никто не отозвался. Tax толкнул дверь, которая беззвучно отворилась. Tax и Гэз остановились на пороге в изумлении. Посередине высокой залы возвышалось сооружение из тончайших металлических разноцветных проволок, которые в причудливом переплетении образовывали два вытянутых полушария. Большая распределительная доска висела на стене, весело поблескивая огоньками контрольных ламп.

– Это модель мозга, – прошептал Tax. – Это похоже на модель, которая стоит сейчас в учебном зале Дерптского университета… О, какое совершенство и какая работа!

Глаза Таха блестели от восхищения. Гэз громко произнес:

– Но где хозяин этого дома и владелец модели мозга?

Сухонький смешок раздался в стороне, и высокий лысый старик поднялся из-за стола.

– Он перед вами. Но это не модель мозга, а радиомозг.

Tax и Гэз вошли в комнату. Дверь сама крепко захлопнулась за ними. Они поклонились.

– Я не люблю, когда мне кланяются, – сказал старик. – Тем более вы, доктор Tax, открывший це-лучи. И вы, инженер Гэз, построивший экран-модель Д-7. Я и брат воспользовались вашими трудами, и вы сейчас видите радиомозг. Впрочем, для вас это не имеет значения, так как вы не уйдете отсюда никогда.

– Что? – вспыхнул Гэз и схватился за пояс.

– Ваш кольт, инженер, остался по ту сторону «Пасти дьявола», – засмеялся старик.

Tax и Гэз захотели сделать движение и броситься вперед, но не смогли тронуться с места.

XXVIII. ПОСЛЕДНЯЯ РАДИОПЕРЕДАЧА

Они стояли как приросшие к полу. Ноги и руки их были странно парализованы.

– Вы сейчас умрете, – строго сказал старик, смотря на Таха.

Гэз угрюмо смотрел в землю. У Таха все же радостно блестели глаза.

– Это не важно, что я умру, – просто сказал он старику, – но прошу вас, объясните мне этот аппарат, который вы называете радиомозгом. Что это такое?

– Так и быть, – усмехнулся старик. – Это комбинация искусственных нервных центров и искусственных нервных волокон. Центры заряжаются энергией, получаемой от комбинации фосфора…

– С чем? – задыхаясь, не дождался Tax.

– С ураном-икс, открыть который так тщетно пытался Бор, чтобы заполнить пустое место в системе Менделеева.

– И дальше что? – угрюмо заговорил Гэз. – Я договорю за вас. Вы пользуетесь горячими источниками, чтобы отапливать этот дом, вертеть динамо-машины, добывать этот элемент уран-икс. Вы построили этот искусственный, действительно научно замечательный радиомозг. Но как вы его построили? Вы обокрали научную мысль доктора Таха, выкрадывали бумаги, модели аппаратов, над которыми трудились Tax, я – маленький скромный работник, и, может быть, еще другие… Постойте, я еще не кончил. Во время своих опытов вы употребляли грязные подкупы, интриги, убийства, насилия… А когда вы создали свой научный радиомозг и торжествуете, то для служения каким целям вы приспособили его? Разве на пользу человечества? Разве на помощь и пользу трудовому люду?

Нет, своим изобретением вы приносите зло. Ваша блестящая техника, на которую идут деньги, выколачиваемые из миллионов подвластных вам белых и цветных рабов, ваша техника – проклятая позорная продажная женщина, которая продается… И вам позор… – Гэз замолчал и, улыбаясь, обернулся к Таху. – Я совсем не умею ораторствовать.

– Вы, напротив, говорили, как самый великолепный агитатор, – сухо пожевал губами старик. – Вы, инженер, были правы, когда сразу оценили значение горячих источников, которыми пользуемся мы для зарядки мозга. Сейчас мозг спит….

– А проснувшись, он начнет думать, – раздался голос, и рядом со стариком появился другой, очень похожий на первого. – Он начнет прислушиваться к Парижу, Берлину, Копенгагену, все складывать в себе, все, что жалкие дипломаты пытаются утаивать друг от друга. И потом радиомозг величественно по всему земному шару даст очередную серию це-волн, которые вопьются в мозги людей, заразят их мыслями, повинуясь нашей с братом воле, и люди сойдут с ума, истребляя друг друга в последней войне. И тогда останемся только мы и наш радиомозг…

– Не спешите хвастать, – жестко промолвил Гэз, помолчал и прибавил: – Вы… химик Гричар.

– Откуда вы знаете меня? – выкрикнул человек, бледнея.

– Я – Оскар, который был обручен с вашей дочерью Илоной, которого вы обманули, предали, которого вы… – Гэз от волнения не мог продолжать.

– Тем лучше, – сказал старик. – Вы сейчас умрете. Для сведения сообщу доктору, который очень любопытен. Вы стоите на металлическом квадрате. Я соединю его сейчас с током. И вам предстоит маленькая неприятность, вроде культурного американского электрического стула… Вы позволите? – издевался старик, подходя к распределительной доске.

Окно с треском распахнулось. Разбитые стекла зазвенели на полу, и в окно вломился Михаил Андреевич.

– А! – заревел он. – Сейчас я с тобой рассчитаюсь, мсье сатана.

Он побежал кругом, чтобы войти через дверь. Гричары исчезли. К дому приближался шум людей, спешивших на выручку. Дверь распахнулась. Вбежали участники экспедиции во главе с Мишуткой.

– Где Толье? – спросил Мишутка.

– Постойте! – вдруг крикнул Tax.

На металлических узлах модели мозга вспыхнули разноцветные искры, проволоки изогнулись, дрожа и напружиниваясь.

– Радиомозг проснулся, смотрите, – прошептал Tax. – Он начинает думать… Я читаю: «Война против восставших… Иначе смерть для буржуазии… Иначе… Красное знамя… Иначе… Действительно, Мировая Революция…» Модель дрожала и искрилась. Проволоки накаливались.

– Я не могу читать! – воскликнул Tax. – Все перепуталось.

– Радиомозг сошел с ума, – поправил Гэз.

Мишутка инстинктивно попятился к двери. Михаил Андреевич крикнул снаружи:

– Скорей, сюда!.. Иначе они уйдут.

Все выбежали из здания и смотрели, как два человека быстро взбирались на заснеженную льдину, возвышавшуюся неподалеку. Михаил Андреевич поднял револьвер.

– Не достанет, нет… Чего я, дурак, не стрелял в них раньше?

Проводник-грузин выхватил наган и сгоряча выпустил все заряды по направлению к льдине. Шесть выстрелов, как сухие удары бича, раздались в холодном воздухе. Когда дым рассеялся, Tax крикнул:

– Спасайтесь!

Льдина со вскарабкавшимися на нее двумя человеками медленно закачалась, тронулась с места и, ускоряя движение, поплыла прямо на домик, где помещался радиомозг.

Гэз еле успел отбежать одним из последних. Мимо него с бешеной быстротой промчалась ледяная лавина и с грохотом ударила в дом, который разлетелся вдребезги, погребая под собою хрупкий радиомозг и его двух хозяев – Гричаров-Толье.

…И опять была годовщина Великого Октября, и опять встретились на заводском торжестве Мишутка, Tax, Глаголев и Гэз.

Мишутка отдирижировал своими домрачами. Сошел в публику, где сидела радостная и довольная Дуня, жена Мишутки. Она наклонилась к его уху и прошептала:

– Теперь меня поздравь.

«С чем?» – хотел спросить Мишутка, но догадался и только пожал руку жены.

– Сын будет, – опять прошептала ему Дуня. И он кивнул головой.

Работники нужны. Рядом с заводом еще два завода заложены. К следующей годовщине открыты будут специально для изготовления научных приборов. Нужны тракторы, нужно и оборудование для лабораторий и физических кабинетов.

«Нам все нужно», – гордо подумал Мишутка.

Гэз в это время говорил Таху:

– Сегодня я получил известие, что Илона умерла в психиатрической больнице… Опыты над ней, которые производил ее отец, повредили ей нервную систему.

A Tax смотрел на залу, заполненную рабочими и работницами.

Перед ним колыхался цветущий луг живой рабочей массы.