I.

В Деловом дворе, в приемной председателя ВСНХ СССР, среди посетителей появился по­жилой человек с потертым годами и жизнью лицом и в потертом пальто. Усевшись в углу, он сидел неподвижно, ожидая, когда начнется прием.

Дверь кабинета открылась, и оттуда выгля­нула секретарша. Она глазами пересчитывала очередь людей с портфелями и бумагами в ру­ках. Несколько человек сорвались с места и подошли к ней. Но человек в потертом пальто опередил всех.

– Скоро будет нарком?

– У него сегодня заседание в Совнаркоме. Часам к четырем должен быть. По срочным делам принимает его заместитель.

– Мне нужен сам нарком, – внушительно сказал человек и уселся на стул с видом: умру, но дождусь.

Наконец он вошел в кабинет.

– Я вас слушаю, – коротко сказал нарком.

И человек в потертом пальто заговорил. Его фамилия Михеев. Он изобретатель. Его специ­альность – борьба с пустыней, со страшной пустыней, надвигающейся на Советский Союз.

Он говорил страстно, путаясь в словах, сби­ваясь с основной мысли. Огромные количества солнечной энергии, за лето производящиеся и скопляющиеся на песчаных и каменистых или только слабо подернутых растительностью грун­тах, не имеют никакого другого выхода, кроме Как на испепеление соседних, еще живых и жи­лых земель. Земля горит.

Всякая местность, где дуют сухие ветры и мало атмосферных осадков, превращается в пустыню.

Что видим мы в огромных пространствах Арало – Каспия? Мга, хмара, мхи – эти "сухие слезы" и перегар – слюна сухих пустынь, с их губительным влиянием на жизнь, на всю расти­тельность, особенно культурную и луговую. Цветы, не расцветши, отцветают, не давая плода или даже погибая в почках… Хлебные колосья и всякие злаки оказываются пустыми и дают слабый умолот… Листья на траве и на деревьях желтеют, опадая прежде времени.

В Поволжье, на Северном Кавказе, на Укра­ине… в Саратове, Сталинграде… И до Киева, Казань, Рязань… города и сами земли засти­лаются пыльными бурями в сухие лета.

– У вас есть проект, как бороться с пусты­ней? – спросил нарком, терпеливо слушавший его речь. И от вопроса Михеев как – то сразу ус­покоился.

– Я – инженер. И если бы у меня не было разработанного плана, я не стал бы у вас от­нимать время. Двенадцать лет я работал над этой идеей. Собрал огромный материал. У ме­ня все вычислено, взвешено, выверено от са­мого общего до самой малейшей детали.

– В чем же заключается ваш проект?

– Каптаж Волги. Барраж у Камышина.

В каптаже устанавливается такой уровень нового образования реки, когда, с одной стороны, самотеком ее воды покрывают огромные прост­ранства заволжских степей и пустынь, оживляя их, с потушением в них "пожара земли". С дру­гой стороны, в самой реке подымается уровень на высоту, не нарушающую основных интере­сов прибрежных городов и населения.

– Ваши материалы будут изучены. О ре­зультатах доложат мне, – сказал нарком, как бы заканчивая беседу. – Вам нужно повидать­ся с одним из членов коллегии НКРКИ СССР, ознакомить его с материалом, сообщить о труд­ностях, которые вы встретили на своем… Алло… Да, я…

Если бы сейчас появился изобретатель теле­фона Белл, Михеев убил бы его, такой нена­видел в эту минуту "невежливое изобретение", мешающее деловым разговорам.

А из приемной уже выглядывал нетерпеливый инженер в очках и с портфелем, а секре­тарша уже принесла груду бумаг для подписи, а нарком уже протягивал Михееву руку…

II.

Пустыня… Она прожгла ужасом сердце еще в детстве, когда Михееву было не больше двена­дцати лет. Он жил с отцом, земским врачом, в заброшенном степном селе за Волгой. Мга и хмара и сухие туманы для мальчика были не пустыми словами. Он вырос под багровым солнцем, словно задыхавшимся во мгле пыле­вой бури. От пыли не было спасения. Она по­крывала серым налетом листья деревьев тощего садика, проникала в дом сквозь закрытые окна, пудрила столы, кровати, игрушки, залезала в нос, глаза, уши и легкие… И сон был тревож­ный, как во время сирокко. Там, за полями, притаилась пустыня, как зверь, готовый к прыжку. Ее зловещий песчаный шепот был слы­шен далеко.

И вдруг она громко постучалась у дверей и схватила за горло костлявой рукой голода. Это было в девяносто первом году прошлого столе­тия. Незабываемый год! Ребенка нельзя было уберечь от страшных картин голода, как от хмары и мги. И Михеев на всю жизнь запом­нил этот кошмар.

Началось с того, что у знакомых мужиков лица становились серыми, глаза вваливались, нос и скулы обострились, щеки и живот втяну­лись. Их тела становились дряблыми, щуп­лыми, Миша Михеев не мог понять, отчего это. А потом многие иссохшие люди вдруг начали полнеть странной бело – желтой полнотой.

Миша заглядывал в окна изб. Почти в каждой светился желтый огонек свечи в головах покойника. Но скоро огоньки погасли, – свеч не хватало, – а покойников становилось все больше. Живые люди превращались в трупы…

Раздувшиеся трупы животных на полях… Смрад… Рои мух… Плач голодных беспризор­ных детей, потерявших родителей… И над всем этим – горячее, испепеляющее солнце и сухой туман, покрывающий саваном обреченный на смерть мир…

А за селом стояли выжженные солнцем поля. Сухие, бурые колосья бессильно клонили к земле пустой колос. Жгучий ветер сжигал их, песок заносил. Над когда – то тучными нивами вырастали могильные песчаные холмы. Из этих могил кое – где торчали сухие колосья как по­следнее напоминание о гибнущих полях.

Пустыня убивала все живое… Этого нельзя забыть!

Этот ужас не покидал его всю жизнь.

Михеев видел во сне земной шар с большой высоты. Вот огромная плешь Сахары, вот пу­стыни Туркестана, Китая… И все эти плеши медленно расползаются во все стороны, как проказа… И вот весь земной шар превраща­ется в пустыню. И последние люди задыхаются в песчаной буре без воды и воздуха…

"Я буду инженером, чтобы знаниями победить пустыню", – решил молодой Михеев. Он сде­лался инженером – гидротехником, но пустыни не победил. Много лет разрабатывал он слож­ные системы оросительных каналов и бросал их.

– Это все равно, что пытаться потушить по­жар пульверизатором! – говорил он в отчая­нии… – Только обильные воды Волги могли бы потушить пожар пустыни… А что, если бы?..

III.

Михеев явился в РКИ, нагруженный огромными папками с рукописями, таблицами, гра­фиками, картами, чертежами.

Но у него оказалось кое – что поинтереснее мертвых чертежей. Михеев положил на стол коробищу величиной в метр и в кирпич тол­щиной. Там лежало его дорогое детище – "ма­териализованная идея". Это был сделанный из мастики рельеф Волжского бассейна и Каспий­ского моря. Пашни выкрашены в желтый цвет спелой пшеницы, луга – в светло – зеленый, а леса – в темно – зеленый. С востока в заволж­ские поля вклинивались зловещие бурые язы­ки наступающей пустыни. Русло Волги и дно Каспия были обнажены.

Через полчаса комната была превращена в своеобразную лабораторию, наполненную зри­телями.

Михеев положил свою модель краями на два стола, под модель поставил пустое ведро, а полное – на стол и через резиновую трубку пу­стил воду в Самарскую луку. Вода весело побе­жала по руслу, разбилась в дельте сложным узором на рукава и начала наполнять дно Кас­пия. Когда море наполнилось до положенного предела, Михеев открыл внизу сток, чтобы вода держалась на одном уровне.

– Годовой дебет Волги, – начал Михеев, – в круглом общем счете триста пятьдесят – три­ста семьдесят кубических километров. Вся эта масса воды испаряется, и потому Каспийское море не повышается, скорее понижается в го­довом уровне. Мы не можем испарить воду в нашем опыте и потому лишнее выпускаем вниз. Теперь вот что я предлагаю сделать с Волгой. – Михеев вынул из кармана изогнутую пластинку и вложил ее в паз на рельефе ниже Камышина.

И на глазах зрителей запруженные воды Волги начали подыматься выше "плотины", а внизу, к Каспию, потекла только узенькая струйка.

– Высота этого барража – тридцать семь метров. И, смотрите, с этого горизонта Волга самотеком сливается в невообразимые прост­ранства заволжских степей и пустынь в трех мощных потоках.

Поднявшаяся над плотиной вода минуту по­стояла в нерешительности, как бы в недоуме­нии перед неожиданным препятствием, и вдруг полилась на восток по скату, по руслам, впа­динам, котловинам, образовав сложную сеть марсианских каналов и озер.

– Эти потоки достигаются не какими – нибудь искусственными и грандиозными, стоившими бы колоссальных средств сооружениями, и уж, конечно, не рытьем каналов. Они текут по естественным углублениям, впадинам и логам, конечно, с соответствующим захватом и на­правлением потоков воды.

– А зачем оставлен этот ручеек, впадающий в Каспийское море? – спросил один из зри­телей.

– Одна седьмая часть дебета Волги остав­ляется в прямом, непосредственном течении в Каспийское море на непрерывное с ним, а зна­чит и с Баку, водное сообщение. Половина этого еще и на обзаведение прямых непосред­ственных сообщений. Значит, около семидесяти кубических километров дебета Волги последуют непосредственно в Каспий. А триста кубиче­ских километров, вместо теперешней их про­пажи в морской пучине, пойдут на оживление земель от Волги на восток по Эмбе, и на поту­шение там "земного пожара", и, с ликвида­цией там пустыни, на обзаведение новых хо­зяйств, на мелиорацию освобождаемых зе­мель.

– Значит, море…

– Каспийское море будет снижаться в своем уровне на две трети метра в год, и за тридцать семь лет состояние его уровня понизится на двадцать четыре метра. Каспий будет иметь вот какой вид.

Михеев открыл кран под доской рельефа больше, вода из Каспия потекла в ведро силь­нее, и уровень моря начал быстро понижаться. В секунде проходили года, и скоро знакомых очертаний моря было не узнать. Каспий "усох" почти на треть. Дно северной части до Ман­гышлака и Махачкалы обнажилось. На нем осталось только несколько перекрещивающих­ся каналов да "озер" в северо – восточной части.

– В общем донные пространства освободятся на сто пятьдесят тысяч квадратных ки­лометров, то же до семидесяти тысяч в устьях Куры и у персидских берегов и в Кара – Бугазе, а самое главное – по Апшерону и Челекену освободятся неизмеримо ценные пространства нефтяных земель, тоже в тысячах же квадрат­ных километров. Наконец, все побережье Кас­пия освободится от губительной там малярии.

Первым камнем в этот мир нового строи­тельства закладывается проект каптажа Волги.

Спецы, не последние спицы в колесе совет­ского аппарата, волнуются.

Извольте дать отзыв о проекте каптажа Вол­ги! ВСНХ требует. Наркомзем и Госплан ин­тересуются, РКИ нажимает…

Странный проект и еще более странный ав­тор, как будто и свой инженер, не молодой человек. А проект, – не знаешь, как и подойти к нему… Размах большевистский, идея гранди­озная, а что выйдет – аллах ведает.

Старые инженеры шушукаются:

– Ведь если этот проект пройдет – многим капут. Как же быть – то?

– За свое место беспокоитесь?

– Что место? Если пройдет проект Михеева, то потребуется много инженеров… Место най­дется. Но там будешь…

– На михеевскую мельницу воду лить? Тебе черная работа, ему почет? Хе – хе. Не волнуй­тесь, однако, заранее, может быть, еще про­валят этот шалый проект. Все будет зависеть от того, какой отзыв даст эксперт – профессор Чичагов. Да вот и он, как кстати!.. Давайте спросим. Здравствуйте, Иван Аркадьевич! Ну, как ваше мнение о каптаже?

Чичагов мнет мягкие губы и смотрит вверх через золотые очки. Свою седую голову он но­сит гордо и бережно, как хрупкую драгоцен­ность. В ней его капитал.

– Гм… да… каптаж… Я еще подробно не оз­накомился с материалом. Притом я могу дать отзыв только по своей специальности. Техниче­ски, конечно, проект вполне выполним. Запрудить реку – не Бог весть какая премудрость. В этом даже нет ничего оригинального. Михеев пред­лагает только в большом масштабе сделать то, что делает рядовой мельник. Но в смете, мне кажется, автор жестоко ошибается. Тут дело пахнет не тремястами миллионов, а миллиар­дами, имея в виду проект в целом.

– Миллиардами? Значит, не под силу, а? Не пройдет номер? – Взгляд инженера налил­ся надеждой и жадным любопытством.

Но Чичагов не обрадовал прямым ответом, а только неопределенно пожал плечами.

Да и что мог ответить старый профессор? По его мнению, большевики только и делали, что брались за непосильные задачи. С них хватит. Возьмутся за каптаж и… сделают, пожалуй!

– А вот еще я слыхал, – передал инженер мнение одного крупного специалиста. – Тот говорит, что проект Михеева – совершенней­шая чепуха. Ведь рыба Каспия привыкла к во­дяному режиму с данным процентом солености. Притом рыбе негде будет метать икру.

– А представитель Наркомздрава, – вме­шался другой инженер, – утверждает, что Михеев не только не уничтожит, как обещает, а увеличит малярию в ужасающих размерах. По­думайте только: пустить воды Волги самоте­ком! Они образуют множество заболоченных озер, заливчиков, водяных "оазов", как гово­рит сам изобретатель. Черт знает что полу­чится, и не только с малярией, – изменится к худшему, а не к лучшему, и климат всего края. Ведь Каспий будет испарять значитель­но меньше влаги, из которой в конце концов образуются облака.

– Ну, это не так страшно, – возразил Чи­чагов. – Общее количество влаги в крае не уменьшится. Ведь новые водоемы тоже будут испарять воду. Впрочем, это мое личное мне­ние, мнение профана в области метеороло­гии, – скромно добавил он.

Инженер хотел задать еще один вопрос, но Чичагов решил, что сказал и так слишком много. Отговорившись тем, что он спешит на заседание, маститый профессор понес свою драгоценную голову дальше.

Это заседание, посвященное обсуждению проекта Михеева, было довольно бурным.

Вначале спецы держали себя сдержанно. Никто не решался "крыть проект вовсю", но многие осторожно высказывали свои "опасе­ния", которые, как капля яда, должны были отравлять идею смелого проекта. В конце за­седания страсти разгорелись, и уже слышались выкрики: "Глупость! Чепуха! Безумие!"

Тяжелая артиллерия – Чичагов – приберега­лась противниками проекта к концу.

Речь профессора по форме была очень "объ­ективна", а по существу он вылил ушат холод­ной воды на энтузиастов, "высказав свое скромное мнение" о многомиллиардных затра­тах.

Проект висел на волоске.

Но тут неожиданно на помощь Михееву дви­нулись работники мест – волжане, живущие в непосредственной близости с "жаром земли".

И натиск был силен и дружен.

– Даешь Волгу!

Один из них повторил слова Михеева: "Ни капли живой воды, ни грамма гумуса, ни мет­ра высоты Волги не должны пропадать в ни­зинах соляной пучины Каспийского моря!"

– Даешь Волгу!

IV.

Большие звезды не мигая смотрят на землю, словно глаза неведомых ночных птиц. Густая темень, пугливая и упрямая, подступила к са­мым углям догоревшего костра. Набежит ве­тер, вспыхнет язычок пламени, осветит лица рыбаков, край сохнувшей сети, черное лосня­щееся брюхо опрокинутой на берегу лодки и снова придвинется к углям. С берега тянет сы­ростью, дегтем, рыбой.

Усталые рыбаки доедали уху, черпая дере­вянными ложками из котелка.

– Лопайте напоследях. А потом каюк: за­говеем на рыбу – то! – прервал молчание седой кряжистый старик Глеб Калганов, короче – Калган.

По сторонам его сидели три сына – справа старший, слева младшие, такие же крупные, бородатые детины, как и он сам, только черно­волосые.

Глеб – староста рыбацкой артели. Каспий и низовья Волги – для него открытая книга, каждую строчку которой он знает наизусть. Знает воду, рыбьи повадки, капризы погоды, моря и его обитателей. По известным ему од­ному приметам умеет даже предсказывать, ког­да пойдет пузанок, бешенка, вобла, куда напра­вят они путь, большой ли улов будет. Во всем, что касается рыбы, его слово – закон. А так как рыбацкое село только и живет рыбой, то слово Глеба и во всем прочем – закон. Что скажет, так тому и быть. До войны он был на промыслах не последний хозяин, имел капитал, снасть, посуду. Революция разрушила его благосостояние, но не авторитет. Артелью он правил по старинке – вертел как хотел.

Его слова вызвали удивление рыбаков. Чу­дит Калган!

– На наш век рыбы хватит! – отозвался рябой Сыч.

– Ложку оближи да язык проглоти. То – то, что не хватит! – важно ответил Глеб. Помолчав немного, чтобы убедиться, что никто боль­ше не прерывает, он продолжал: – Последние времена приходят. Отнял Бог разум у людей, и дела их безумными стали. Божий мир по-­своему переделать хотят: море высушить. Волгу – матушку в степи заволжские повернуть. И останемся мы как рак на мели. Истинно на мели! И отцы, и деды наши жили у моря, ры­бачили. Море да Волга были нам пашней, а рыба – хлебом. А тут – на тебе! Высохнет море, уйдет Волга, подохнет рыба, подохнем и мы. Куда пузанок, да вобла, да прочие мор­ские твари икру метать пойдут? Некуда. Нету Волги. Крышка! И будут хаты наши стоять в голом степу. А дно морское пахать начнут. Где рыбка божия резвилася, там тракторы затарах­тят, совхоз устроят. Сельсовет на дне морском. Красота!.. Пропали наши рыбацкие головы! Без Волги, моря нету нам жисти!

Глеб замолчал, склонив голову, как бык под удар обуха.

Рябой Сыч сплюнул громко, выругался:

– Да ты, может, выпил лишнего, Калган, не проспался? Очнись, перекрестись! Что бред­ни разводить на ночь? Мыслимое ли это де­ло?… – И осекся.

Глеб поднял голову и строго посмотрел на Сыча:

– Я никогда ума не пропивал и брехней не занимался… Вчера мне сам председатель сель­совета говорил. Приехали, говорит, какие – то из Астрахани, начальство, людей на работу на­нимать. Они все и рассказали, что Волгу за­кроют, море осушат. От Астрахани, говорит, море верст на триста отойдет. Значит, и от нас немного меньше. Ниже Камышина, у Сестрен­ки, говорят приезжие, уже землю роют, камень, песок подвозят, бараки строят. Плотиной Вол­гу перехватят. Одним словом, упокой, господи, души усопших рабов твоих!

Рыбаки вдруг зашумели, словно грозовой ве­тер по лесу прошел.

– Как же быть теперича? – перекричал всех молодой испуганный тенор.

Глеб усмехнулся в седые усы – проняло!

– То – то, как быть, – важно заговорил он. – Времена – а! Что год, то хуже. И все оттого, что Бога забыли. Сказал Бог: "Все добро зело". А они нате! Выходит, Богом неправильно сот­ворено. Поправлять взялись! А было – то разве плохо? В старину как жилось? – И Глеб уже оседлал своего конька. Он говорил о "золотом веке", когда в Каспии и низовьях Волги вы­лавливали рыбы больше восьмидесяти милли­онов килограммов в год, на двенадцать мил­лионов рублей, о белуге весом в полторы тыся­чи килограммов, о севрюге в пятьдесят кило­граммов, о стерляди в шестнадцать килограм­мов.

– А теперь что? Белужка – пятьдесят пять килограммов, осетр – десять – двадцать, севрюж­ка и вовсе шесть килограммов. Мельчает рыба, падают промысла. А теперь и вовсе извести их хотят.

После такой подготовки Глеб хотел повести речь дальше. Но тут неожиданно в разговор вступил худой рыбак Кузьма Сысоев, весь ко­лючий, как каспийский бычок, колючая, давно не бритая борода, колючие глаза и слова ко­лючие.

– Большевики виноваты, говоришь? Они рыбу извели? А ты нет? А кто в запретное вре­мя да в запретных местах рыбу ловил? Ска­жешь, не ты? Кто реку неводами загоражи­вал, рыбу в места нереста вверх не пущал? Кто на "ямах" становища облавщиков устраи­вал да зимовавших там леща, да сазана, да сома вылавливал? Не ты? Ты и есть первый рыб­ный вредитель! Рыбу изводил, а сам раздувал­ся. Это теперь – то тебе животы подтянуло, вот и заскулил: ха – арашо жилось! Кому хорошо, а кому плохо. Все рыбаки окрест у тебя в ка­бале были! Отъелся на нашем поту – крови, на тебя, сволоча, работали.

Глеб хоть бы что, как будто и не о нем речь. Трубочку закурил, в потухший костер плюнул и спокойно ответил:

– Ну что же, братцы, нехорош я вам стал, выжил из ума старик, ищите себе старшого по­моложе. А я вижу, что делать мне тут больше нечего. Завтра чуть свет возьму котомку за плечи да с сынами своими и побреду по дорож­ке куды глаза глядят.

Рыбаки встревожились.

– Буде, Калган!

– Без тебя, как без глаз!

– Не бросай нас!

– Собака мелет – ветер носит!.. – послышались из темноты голоса рыбаков. Но просо­ленный, густой бас Глеба покрыл все эти го­лоса:

– Мое слово твердо! Как сказал, так и быть. А теперь спать!

Вздыхая и охая, рыбаки улеглись. Стало совсем тихо. Слышен был только плеск на­бегавшей волны.

– Никита! – тихо сказал Глеб, толкнув в бок своего сына. – Ш – шш… Проползи, посмот­ри, спит ли этот черт ершистый – Кузьма!

– Похрапывает, – доложил через минуту Никита.

– Разбуди осторожно остальных… Сыча, по­жалуй, тоже не трожь.

И когда рыбаки проснулись, Глеб начал го­ворить им:

– Вот что, ребята. Дело наше – табак. Но только я так думаю, что еще можно спасти море и Волгу. Не дадим их в обиду! Ш – шш! Слушайте! Говорили в совете, что эта чертова плотина стоит миллионы, а денег в обрез отпу­щено. Вот я и думаю… – Глеб заговорил еще тише: – Ежели эту плотину прорвет, то и весь план их прорвет к чертовой бабушке. Больше денег у них не хватит. Смекаете? Пойдем мы всей артелью в Камышин, наймемся в земле­копы, а там… видно будет. Кто согласен, тот завтра и записывайся!

Опять тишина. Крупные звезды начали мигать часто – часто, словно у ночных птиц глаза слипались.

Маленький приволжский городок Камышин затоплен пришлым людом: сезонниками, рабо­чими, служащими, техниками, кооператорами…

Село Сестренка с правой стороны Волги, Солодушино с левой и остров Шишкин, лежащие на линии барража, неузнаваемы. Как гри­бы после дождя выросли бараки, кооперативы. столовые, фабрики – кухни, клубы, больницы.

Камышинские огородники, проклиная барраж, каптаж и Михеева, перенесли свои баштаны далеко за город. Как – то будут расти на новом месте дыни, огурцы и знаменитые камышинские арбузы?..

– Разорили! Под корень подрезали! Погу­били! Пропала рыба, пропадут и наши арбу­зы! – ворчали старики – баштанники.

Станция Камышин до отказа забита прибы­вающими грузами: лесом, машинами, рель­сами. Змеями расползлись по стройке узко­колейки. Задорно кричат кукушки, таская за собой хвосты вагонеток с песком, землей, кам­нем. Залязгали железными челюстями экскава­торы. Зачвакали, засопели драги, скрипят краны.

Круглые сутки идет работа. Ярко огни фо­нарей и прожекторов разгоняют мрак.

Не спится старикам – камышанам. Выйдут из дома и долго смотрят на огни, отраженные в водах широкой реки, и кажется им, что по­пали они в иной, страшный и непонятный мир, где ползают гигантские железные чудовища, ворочают шеями длинней телеграфного столба, чавкают пастями, в которые бык и с рогами пройдет. А люди – маленькие, суетливые – уха­живают за этими неведомыми чудовищами.

Михеев почти не спит и ест на ходу. Он счастлив. Мечта его жизни осуществилась. Пу­стыне объявлена война, он – главнокомандую­щий на фронте, брандмейстер на "пожаре зем­ли". Он бегает день и ночь с непокрытой голо­вой. Его лысина красна от солнца, ветра и вол­нения. Острый нос еще более заострился, глаза пылают. Он весь раскален огнем вдохновения.

Бежит по берегу, размахивает руками. Следом за ним, едва поспевая, шагает долговязый молодой инженер.

– Жидкий воздух – вот мой секрет! – кричит Михеев, не оборачиваясь к инженеру. – Ап­парат Линде, несколько видоизмененный мною. Давление – двести двадцать атмосфер… Мы проводим жидкий воздух по трубам и выпу­скаем прямо в воду. Он замораживает воду.

И перед кессонами мы жарким летом получим прочную ледовую стену. Под ее защитой нам легко будет работать. Это лучше, чем времен­ные перемычки, применявшиеся на Днепро­строе… Что же вы отстаете? Скорей, скорей!..

Работа кипит в три смены. Одна смена по­сылает другой вызовы на соревнование. Днем и ночью перекликаются кукушки. Грохочут ма­шины, мечутся люди.

– Как на пожаре! – говорят камышане.

– Пожар и есть; земля горит, тушить надо! Лихо работает Глеб Калган со своей ар­телью. Сыновей молодых за пояс заткнул ста­рик. А кончит артель работу, в ночь – полночь берут захваченные с собой сети – и в лодки. Река тянет, рыба тянет.

И тут среди своих изливает старик горечь, облегчает сердце, до краев переполненное зло­бой.

– Погодите! Подопрут плотину воды осенние, тут мы и ахнем своей артелью им на по­мочь. Одно плохо – ночью работают, огни го­рят. Ну, да изловчимся как – нибудь. Главное­ высмотреть, где тоньше.

– Не туда! Не туда, черти, дьяволы! Не туда, ребятушки! – доносится с острова Шиш­кин голос Михеева.

– Ишь, востроносый черт! – ворчит Глеб. – Угомону на него нету! Ну, погуляй, покричи маленько. Угомоним и тебя.

– Дядя Глеб, – говорит вдруг молодой рыбак. – А я вчера Кузьму встретил. Около цементного завода шлялся. Там, наверно, при­строился.

Глеб нахмурился.

– За этим ершом колючим смотреть в оба надо. Донесет. Все дело провалит, если чуть что заметит. Да, может, для того и на стройку пришел, может, подслушал тогда… ночью – то?..

– Дядя Глеб, а зачем трубы прокладывают?

– Среди лета воду газом заморозить хотят. Судаков мороженых захотелось. Ну, только не­сбыточное это дело: до того люди еще не до­шли, чтоб лето на зиму переворачивать.

Весть о том, что "Волгу будут замораживать", быстро облетела стройку. Камышинские старо­жилы были потрясены.

– Видно, не все брехня, что старухи бол­тают. Летом реку льдом сковать – разве это не такое же чудо, как море высушить и огнем запалить?

– Поморозят арбузы! Хоть бросай баштан да уходи куда глаза глядят…

Все – таки надеялись: не сотворить чудо чело­веку!

Но не сбылись эти надежды: заморозил таки востроносый Волгу. Правда, не всю, но всю ему и не надо было. А перед кессонами замерзла вода, стала ледяной стеной. Не то что камышане, а и сезонники глазам своим не верили, рукой лед щупали. Настоящий, без подделки. Холодный и крепкий!

День за днем отвоевывают люди у реки метр за метром. Опускают на дно деревянные ящи­ки – кессоны, возводят бетонные кубы – бычки. Вода устремляется в пролеты, кипя и волнуясь. Уровень полузапруженной Волги повышается, А сверху подходит осеннее половодье. Бетонные быки, звенья цепи, которая должна сковать Волгу, готовы почти все. Остается за­кончить последние, перекрыть железными щи­тами, и Волга, встретив препятствие, повернет свои обильные воды, двинется в заволжские степи тушить "пожар земли".

Но надо переждать осеннее половодье, а оно в этом году небывалое: все лето и осень шли проливные дожди.

Вода прибывает с каждым днем, мутная, темная, угрюмая. Бушует, бьется о бетонные быки. Сухие листья, травы, кустарники, ветки, целые деревья – все, что захватила река на своем пути, – облепили выступы быков, засо­ряют берега.

Но тысячи строителей день и ночь куют це­пи для реки.

Кузьма Сысоев работает на стройке вместе с женой. Он стал как будто еще колючей. По­худел, оброс бородой. День работает, а ночью не спит, ворочается, словно его самого колют сухие кости.

– Чего не спишь? – ворчит жена.

Вздыхает Кузьма в темноте.

– Глеб проклятый покою не дает со своей артелью… Вчерась ночью вышел я на барраж, а он ходит около трубы с воздухом, вынюхи­вает. А смена не его. Что ему там надо? Уви­дал меня – смылся.

– А тебе какое дело? – ворчит жена. – За собой наблюдай. Вот зима на носу, а ты еще шубы да валенок не получил. Другие давно получили.

– Завтра обязательно надо востроносому сказать, – продолжает Кузьма, думая о своем.

– И давно пора, – успокаивает жена. Вдруг гудок, прерывистый, набатный, рвет на части ночную тишь. Тревога…

Кузьма выбежал на улицу.

Что за погода проклятая! Ветер с ног валит, дождь хлещет, река гудит. Рабочие бегут.

Крик, шум, не понять, в чем дело.

– Почему тревога? – спрашивает Кузьма.

– Авария. Труба с жидким воздухом не действует, лед растопило, кессон заливает, – отвечает кто – то на бегу.

Кузьма прибавляет шагу. Река съела ледяную стену и напирает на кессон. Вот мельк­нула как будто седая голова Глеба и скры­лась.

"Он… Не иначе как его рук дело", – думает Кузьма.

Человек в старом драповом пальто без шапки бегает по самому краю кессона. Востроно­сый. Кричит, размахивает руками. К трубе полез, возится.

– Уходите, – кричат ему. – Вода зальет.

Куда там! Михеев ничего не видит, не слы­шит. "Только бы пошел жидкий воздух".

А вода все выше, вот – вот зальет кессон. Во­да валит Михеева с ног, но он опять ползет, цепляется за трубу…

И вдруг треск, шум; белое облако, шипя и свистя, наполняет кессон. Прорвалась тру­ба, и жидкий воздух пошел прямо на Михе­ева.

Михеев поднял руки и… так и окоченел, пре­вратился в ледяную статую.

Буря, грохот, шум и вой…

Деревня Сухой Дол словно развороченный муравейник. Посмотреть – и не поймешь, что случилось. У крестьян постарше на лицах не­доумение, молодежь весела, а женщины воют, как по покойнику. Никто дома не сидит, все бегают из хаты в хату.

А у сельсовета уже толпится народ, собира­ют сход.

Два человека приехали на автомобиле, они и разворошили деревенский муравейник. Объ­явили: Волга в степи поворачивает, и по Су­хому Долу потечет вода. Надо на гору пере­бираться. На перевоз и стройку будут выданы деньги. У кого хата старая, новый лес получат.

Шумит народ. Получить деньги, обзавестись новой хатой хорошо. Бросать насиженное место плохо.

Ипат, называющий себя "крепким середня­ком", поглаживает длинную бороду, которая почему – то поседела с одного бока.

– Так – то оно так. А соглашаться дуроломом тоже не приходится. Может, на горке воды нет. Может, там рыть колодцы – доводы не докопаешься.

– Да ведь у воды, пегая борода, жить бу­дем. Хоть из окна воду хлебай.

– Ему новую хату на каменном фундаменте жаль бросать. Весь фундамент покрошится. Неохота трогаться.

– Кому охота, – отвечает Ипат. – Сегодня на гору, завтра под гору… Прямо ставь хаты на колеса.

– Верно. Не пойдем на гору.

Разбились на партии. И снова приезжали из города, приходится убеждать сход. Бились, отложили до вечера.

– Ребята, а Панас Чепуренко нипочем не пойдет на гору. Упористый старик.

– Кто это Чепуренко? – спрашивают приезжие и узнают, что Панас – кряжистый дуб де­вяноста двух лет, но еще крепкий, выходец с Украины. Упрям как чурка, в Бога верует. Табак нюхает, сам растирает.

Маришкин и Курилко, которые на автомобиле приехали, решают после схода навестить Панаса.

Он с граблями в руках копается в огороде. На приветствие ответил низким поклоном и зовет в хату.

– Да мы с тобой тут на вольном воздухе поговорим.

Но старик непреклонен.

– Як що на розмову, то прошу до хаты. – И первый уходит.

Делать нечего, пошли за ним.

– Вот что, дедушка, – говорит Маришкин, – на гору надо перебираться. Если сам не сможешь, люди помогут.

– А навище менi на гору дертятся. Менi и тут гораздо.

– Нельзя, старина. Тут скоро вода все зальет.

Панас слушает внимательно, гладит длинные усы, не спеша вынимает тавлинку, нюхает табак и наконец отрицательно качает головой.

– Не може цього бути, – уверенно отвечает он. – Бог обiцяв, що зливи[1] бильш не буде.

Приезжие переглядываются. Они не ожи­дали такого возражения. Маришкин, чтобы сразу не озлобить старика, решил действовать дипломатически.

– Да ведь то про всемирный потоп сказано, а тут Волга только, несколько деревень зальет, вот и вашу тоже. Для орошения полей, пони­маешь? От засухи. Ведь заливает же села и де­ревни весенний разлив. Так это же не потоп.

– Повидь[2] – инша справа. Розуллеться рiчка й знову в береги зайде. А ви кажете, шо все залле на вiкi вiчнi. А ви дурницю кажете, шо залле. Не може цього бути. Бог казав, шо зливи не буде, тай не буде. Нiкуди не пiду.

Ну что с ним поделаешь? Маришкин вынул из кармана платок и вытер вспотевший лоб.

– Ты подумай: подъемные дадим на новую стройку. В новой хате жить будешь.

– Не треба мене ваших переiздных. Не пiду, тай кiнец.

– Я вижу, ты не веришь нам. Ну так вот что, дед. Поезжай с нами на автомобиле. Сам стройку посмотришь, убедишься своими гла­зами. Увидишь, что там с Волгой делается, и поверишь.

– А на бiс менi ваш автомобиль? Не пiду. Ось туточки жив, тут i в домовину ляжу.

Так и ушли городские ни с чем.

Но после их отъезда крепко задумался Па­нас. И на другой день неожиданно для всех запряг своего конька, взял ковригу хлеба и уехал со двора неизвестно куда.

Приехал он к Волге, пришел на стройку. Народу видимо – невидимо. Через Волгу мост, машины, грохот, суета. Между быками рабочие прилаживают железные щиты. Опустят щиты – и готова запруда. Запрудят Волгу, потечет в степи – больше воде деваться некуда.

Панас пошел на фабрику – кухню, откуда видна вся стройка. Просидел у окна молча весь день и выпил несметное количество чаю. А ког­да вечерние огни залили стройку и шум работ не убавился, старик проговорил глухо в седые усы:

– Так вони, сучi дiти, паки потоплят нас. – И трудно было понять, чего больше в его сло­вах – порицания или хвалы.

Приехал Панас домой и три дня из хаты не выходил. Уж думали, не занемог ли с дороги.

А потом вышел и начал говорить на сходе такое, что суходольцы даже рты пооткрывали. Не бывало еще у "Каптажа Волги" такого аги­татора.

И дружно потянулись на горку суходольцы, а за ними и соседние деревни.

– Бей в мою голову! – Кондрат Семеныч стукнул огромным кулаком по столу так, что подпрыгнула чернильница. Председатель прав­ления "Каптажа Волги", товарищ Марков, вздрогнул и поправил очки..

– Ну, однако ж, вы того… не слишком, – сказал он, щуря подслеповатые глаза.

– Что того? Это вы того, – не унимался Кондрат Семеныч, и он вдруг поднялся во весь рост, словно готовясь к бою. Его рыжие волосы растрепались, глаза метали искры. Огромное лицо было багровым, словно он сошел с бан­ного полка. – Не дам тронуть совхоз. А вы бы побывали в "Красных зорях" да сами посмот­рели, что у меня там наворочено. Одна силос­ная башня чего стоит! – Кондрат Семеныч за­гнул толстый палец. – Из цемента. Красота! Ее не перенесешь. Так, значит, и бросить? Будет стоять среди озера, как маяк. А эмтеэс, – за­гнул второй палец. – Такой машинно – трак­торной станции во всей округе не сыщешь. Ка­менное, капитальное сооружение. Элеватор, ремонтная мастерская, электростанция, конюш­ни, хлева, сыроварни, маслобойни… Все пере­числять – пальцев не хватит. Все это под воду.

Пред "Каптажа" снова поправил очки и мяг­ко сказал:

– Но ведь вы знаете, что Волга потечет самотеком. Нивелировка же показывает, что "Красные зори" лежат на пути разлива и будут залиты без малого на метр.

– Значит, не надо пускать Волгу самотеком. Возводите плотины, стройте обводные каналы.

– Если рыть каналы да возводить плотины, то весь план работ изменится, – возразил Мар­ков. – Это будет стоить огромных денег.

Секретарь ячейки Туляк, небольшого роста, коренастый, в старенькой кожаной тужурке, усмехнулся, поднялся и, глядя прямо в глаза Кондрату Семенычу, заговорил ровным метал­лическим голосом:

– Никто не сомневается, товарищ, в том, что вы крепко любите "Красные зори". Вы – пре­красный хозяйственник. Но и у прекрасных хо­зяйственников бывает свой недостаток. Даже порок: делячество. Нельзя смотреть только со своей колокольни. Мы не можем ломать план работы. Вопрос обсуждался специалистами и здесь и в центре и изменен быть не может.

Хотите вы этого или не хотите, а "Красные зори" будут перенесены.

– Не хочу.

– Тогда вас придется убрать с дороги.

Кондрат Семеныч сразу даже не понял. Потом его толстые пальцы дрогнули, а лицо по­бледнело.

– Меня… убрать… Меня, который создал этот образцовый совхоз. Меня…

– Да, вас. Потому что вы не умеете подчи­няться директивам. На фронте стройки должна быть такая же железная дисциплина, как и на войне, а вы сами бывали на фронте и должны знать, что такое дисциплина. Повторяю: мы очень ценим ваши хозяйственные и организа­торские способности. Поэтому я и даю вам добрый совет: одумайтесь и не упрямьтесь. Мы умеем ценить людей. Но тот, кто станет нам на пути, будет снят, какие бы заслуги за ним ни были.

Кондрат Семеныч грузно опустился на стул.

Сел и Туляк.

Наступило напряженное молчание. Все вни­мательно наблюдали за Кондратом Семенычем. Глубокие складки на его лбу и переносье гово­рили о тяжелой внутренней борьбе.

– Ладно, – наконец буркнул он угрюмо, сорвался с места, крикнул: – Пока, – и убежал.

Все вздохнули с облегчением.

– С ним было труднее справиться, чем со старым Панасом, – улыбаясь, сказал Марков Маришкину. – А все – таки понял его Туляк.

– Еще бы. Легче, как говорится, душе с телом расстаться, чем Кондрату Семенычу с "Зо­рями".

Еще юношей, не боясь пуль, ломал Валькир­ный хребты колчаковцам. Побывал и под сте­нами Варшавы. Везде удивлял железной волей и характером. Покончил с гражданской, осел в заволжских степях и занялся хозяйственной деятельностью. "Красные зори" – один из пер­вых больших совхозов, возникших в Заволжье. Немало пришлось подраться Валькирному и за "Красные зори", за племенной скот, за машины, за каждый трактор. Подобрались ребята под­ходящие и сделали большое дело. И теперь тем приказывают разрыть все до основания своими руками.

– Пош – шел! – гневно кричит Валькирный и бьет по бокам сытых совхозных лошадок.

Холодно… Жгучий восточный ветер обжигает лицо, поднимает с земли мелкий, сухой снег с пылью. Бесснежная зима. Как бы не повре­дила озимым… Местами ветер сдул снег с до­роги, и под железными полозьями саней тре­щит и шипит песок. Кондрат Семеныч нахло­бучивает покрепче финку и стегает лошадей…

– Пош – шел!..

Приехал на заре, разбудил конюха, сам рас­пряг лошадей, поставил в стойла…

– Чего – то как будто невесел, Кондрат Семе­ныч? – спросил конюх, зевая и почесываясь.

– Черт борова на осине, повесил, оттого и невесел, – сердито ответил Валькирный и быст­ро вышел из конюшни.

При свете занимавшейся зари Валькирный побрел по поселку. Здесь каждый кирпич, каж­дое бревнышко рассказывали ему свою исто­рию.

Постоял перед силосом. Хороша башня. Выше пожарной каланчи. Сто лет простоит… Гля­нул на электростанцию, на скотные дворы… защемило сердце.

Через четыре дня Валькирный неожиданно явился в ремонтную мастерскую.

– Сколько у вас тракторов не отремонти­ровано?

Мастер Шароков посмотрел на Валькирного и ответил весело:

– Шестерка, Кондрат Семеныч. К тому вре­мени, как земля оттает, все будут в исправ­ности.

– Значит, шестьдесят шесть. Ладно.

С этого дня Валькирный пришел в себя.

Стал разговорчивым, деятельным по – прежнему. Как будто гора с плеч у него свалилась или разрешил он трудную задачу. А когда сошел снег и веселые ручьи зажурчали по склонам, собрал Кондрат Семеныч правление и обра­тился к нему с такой речью:

– Вот что, ребята. Получил я бумагу из Камышина. Первого мая запрудят Волгу, и по­течет она в наши степи. Один из потоков пой­дет прямо на "Красные зори", но только кра­ешком заденет. Чтобы не переносить "Зори" на новое место, довольно нам сделать неболь­шую плотину в двести пятьдесят метров длины и более метра вышины, и вода обойдет нас и потечет на юг.

– А вдруг затопит?

– Не затопит. Я все сам вымерял. Вода у нас будет стоять только на шестьдесят санти­метров над уровнем "Зорь" – а мы сделаем плотину в метр, ну, даже в полтора метра.

– А сделать – то как? – спросил Грачев.

– И очень просто. Тракторы есть, сделаем в наших мастерских лемехи побольше, пустим наши "танки" – и они мигом отворотят нуж­ный пласт земли. Мерекаете?

Кое – кто еще не мерекал, и Валькирный, как всегда, терпеливо и обстоятельно разъяснял.

Закипела работа. Грачев был "маленько изо­бретатель" и с жаром взялся за проектирова­ние "траншейной машины". Сделал не очень аккуратный, но толковый чертеж. Валькирный одобрил, кузнецы принялись за изготовление лемехов, трактористы приводили в порядок ма­шины.

– Так, так, ребята. Жарьте так, чтобы небу жарко стало, чтоб искры летели, – подбадри­вал Кондрат. Он опять чувствовал себя как на фронте. Был одушевлен, подвижен, весел, ел за троих и работал за десятерых.

Скоро тракторы, превращенные в траншейные машины, выехали на поле и, по указанию Валькирного, начали отворачивать пласт за пластом.

Солнце пригревало все сильнее. Весна была дружная.

Плотина протянулась уже больше чем на половину, когда случилось одно происшествие.

Валькирный командовал своими "танками" на полях, как вдруг к нему подбежал расте­рянный Грачев. В руках он держал бумагу.

– Ты что? – спросил Валькирный, насторо­жившись.

– Кондрат Семеныч, что ж это такое?.. Как же это так?.. – начал Грачев. – Вот бумага пришла из "Каптажа"… тут пишут…

Валькирный недослушал. Выхватил бумагу из рук Грачева и, хлопнув его по плечу так, что тот осел на один бок, сказал строго:

– Идем за мною… – и они отошли от трак­торной колонны, чтобы не слышно было их разговора.

– Ну, в чем дело? Говори.

– Да вот, "Каптаж" спрашивает, как у нас идет работа по переносу "Красных зорь" на новое место. И закончим ли мы работу к пер­вому мая. Как же это так, Кондрат Семеныч?

Валькирный досадливо крякнул.

– А вот так. Бей в мою голову. Не допущу. Плотину устроить скорее и дешевле, чем целый поселок переносить. Понимаешь? Когда они увидят, как все это просто устроилось, сами благодарить будут. – А выгонят меня – черт с ними. Только бы "Зори" отстоять.

– Ну… А если кто – нибудь из них, от "Кап­тажа", сюда приедет да все это откроет?

– Не приедет. Теперь у них там своих делов много. Все уж объездили. А приедут, уви­дят, что мы еще не начинали переносить "Зо­ри", отругаются да и оставят по – моему. Я так полагаю… Разве что вышвырнут меня из "Зорь". Ну что ж. Ты предом будешь… Что нос на квинту повесил?

– Я ничего…

Грачев поплелся за Валькирным и теперь новыми глазами посмотрел на возводимую пло­тину. Недоумение и страх отражались на его лице.

А Валькирный и виду не подает. Командует как ни в чем не бывало. Крепкий человек.

Дождь прошел. Под лучами весеннего солнца заблестели мокрые рельсы, крыши станционных зданий, новенький паровоз. Пыхтит он, сил набирается, – сейчас пойдет развозить по све­ту разных людей с разной их судьбою.

С крыши арестантского вагона капают капли, блестящие, как ртуть. Зарешеченное окно открыто, а в окне, как из рамы, – голова ста­рика. Хмуро смотрят темные глаза из – под клочковатых бровей. Жадно втягивают широко раскрытые ноздри влажный весенний воздух. Душно, в вагоне, а Глеб Калганов привык к вольному воздуху моря и Волги. Смотрит Кал­ган на станционную суету и словно не видит. Ушел мыслью в себя.

И вдруг его взгляд ожил, налился злобой. Калган увидел Кузьму Сысоева, хотел спря­таться, отойти от окна, – поздно. Колючий глаз Кузьмы уже впился в его темные глаза, дер­жит, не отпускает…

Случайна или не случайна эта встреча?.. По­жалуй, что и не случайна. Кузьма был глав­ным свидетелем обвинения на суде.

Пришел! Своими глазами хочет видеть, что не вырвалась из сетей щука зубастая… Проди­рается сквозь толпу, не спуская глаз с Кал­гана. К окну прилип, глаза, словно пиявки, впились в лицо Калгана, держат… Молчит Калган.

– Сидишь? – спрашивает Кузьма. – У, змея!..

Загудел паровоз, тронулись, вагоны.

Глеб тяжело опустился на скамью и посмотрел на дюжих сыновей своих, сидящих на­против. А рядом с ним угрюмо насупились рыбаки из его артели.

– Поехали! – глухо сказал Калган.

– К чертовой бабушке в гости, – проворчал рыбак, сосед Калгана. – Все по твоей милости!

– Сам в омут головой и нас туда же! – подхватил другой. – "Не дадим Волги – матуш­ки!". Вот и не дали. Поверили старому псу.

Молчит Калган. "Вот, – думал, – Михеев всему причина. Востроносого со свету сжить, плотину прорвать – и спасена Волга. Думают так, а вышло иначе. Плотина прорвалась, а Волгу все – таки завтра запирать будут. В чем причина?.. Вот и Кузьма – малорослый, щуп­лый, когтем придавишь. А снял голову с плеч Глеба. Почему? Потому что он с теми, что строят". Тяжело вздыхает Глеб.

Отгремели оркестры, отзвучали речи ораторов. Торжество закончено. Взяты в плен широ­кие волжские воды.

А несметные толпы народа еще не расхо­дятся. Смотрят, что дальше будет с Волгой. Ждут необычайного. Но Волга словно испыты­вает человеческое терпение. Ее уровень повы­шается почти незаметно для глаз.

Идут посмотреть на реку ниже плотины. Там интереснее. Вода быстро спадает.

– Мелеет! На глазах усыхает!.. – слышится взволнованный, веселый голос. Толпа любопыт­ных спешит туда.

Да, мелеет Волга. Из – под воды показыва­ются песчаные островки – вершины "банок", перекатов. Вот и дно. Песок, пласты ила, за­тонувшие якоря, обросшие плесенью темные остатки когда – то потонувших рыбачьих судов и барок… Торчит нос полузанесенной песком рыбачьей лодки со сломанным парусом. Реч­ное кладбище. Волга открывает свои подвод­ные тайны.

Несколько неудачливых рыб, не успевших вовремя уйти с водою вниз, бьются на песча­ном дне, сверкая серебром чешуи на весеннем солнце.

– Смотрите! Сом! – кричит тот же веселый голос. – Усища – то! Усища!

– А ведь верно. Попался, голубчик! Ну и сом! Пудов на шесть. Тащи на фабрику – кухню!

Огромный усатый сом остался в яме, напол­ненной водой. Бьется. Тычет в песок тупым рылом, взметает хвостом грязные брызги.

И уж толпа обсуждает план, как достать сома.

– А ну – ка, ребята, за мной, по морю, яко по суху! – с отчаянной веселостью – кричит мо­лодой парень и пытается добраться до сома. Но ноги вязнут во влажном иле. Махнув без­надежно рукой, парень вылезает на берег.

– Тут и сам пропадешь вместе с сомом!

– Доски положить! – предлагает кто – то.

До самой ночи толпились любопытные по бе­регам реки.

Барраж делал свое дело. К ночи Волга начала медленно заливать левый берег. Ее обиль­ные воды пошли в наступление на пустыню, гасить пожар земли.

Едет Матвей по степи на буланой лошадке, песню поет. Буланый словно заслушался, пле­тется шажком и ушами прядет.

– А ну, веселей подбирай ноги, Коська – а! – покрикивает Матвей и продолжает песню.

К Волге Матвей едет за товаром для кол­хозного кооператива. Время весеннее дорого, вот и выехал ночью, чтоб к утру вернуться.

Коська опять ушами прядет и хвостом кру­тит. Или песня не нравится? Можно другую. Но не успокаивается конь. Голову вперед вы­тянул, воздух нюхает, фыркает. Даже дрожит как будто. Что за причина? Зверя почуял? Но какой тут зверь в степи? Одни суслики.

Стоп! Стал Коська как вкопанный, назад прет, фыркает. Оказия! Привстал Матвей на телеге и вдруг видит… и глазам своим не ве­рит.

Далеко – далеко в степи при свете месяца во­да серебрится широкой полосой. Волга? Да ведь еще и полпути не проехал! Может, поме­рещилось?

– Но, пошел! – Не идет конь. Задом пя­тится.

А серебристая полоса на горизонте перели­вается синим светом, растет, ширится. Река не река, озеро не озеро. И вдруг осенила мысль: Волга двинулась.

Говорили об этом Матвею, предупреждали, но не очень – то он беспокоился: "Пока Волга до нас дойдет, двадцать раз успею вернуться!". А вот не успел, захватила.

Дернул вожжами Матвей, повернул телегу назад. Коська будто только и ждал этого. От­куда и прыть взялась! Скачет – подгонять не надо.

А вода за ними идет, тихо так, словно иг­раючи, заливает да заливает степные просторы.

И вдруг зашумела вода – сначала по задним колесам, потом по передним, залила ноги лошади и покатилась вперед, застилая степь. Глянул Матвей на землю, – в воде отража­ется месяц.

– Вывози, Коська! – кричит Матвей.

А Коська сразу ходу сбавил: в грязи вяз­нет.

Коська еле ноги перебирает. Пошлепал еще маленько по воде и ртал. Увязла телега в жир­ной степной грязи. Не вылезешь… Сойти, что ли, в студеную воду да помочь коню?

Ну и холодна вода! А делать нечего. Бултых­нулся Матвей, начал телегу тянуть, коня пону­кает…

А воды идут все дальше.

Вот они нашли русло высохшей речки и, сдавленные берегами, потекли быстрее. Они вычерчивают новую карту края с новыми озе­рами, заливами, реками.

Колхозники Сухого Дола с полуночи дежу­рят возле новых хат на высоком холме. По радио уже разнеслась весть: идет вода! Там, где была безводная степь, потечет река.

Ребята, взгромоздившиеся на крыши, уви­дали первые.

– Вода! Иде – от!..

При лучах – восходящего солнца расплавленным золотом текла вода, заливая старое речное ложе, оставленное, быть может, тысячу лет назад.

– Трофим! Тащи сеть! Рыба в гости идет!

– Сухой – то наш Дол теперича мокрым вы­ходит!

– Дед Панас! Надо бы тебе в старой хате остаться! Был бы ты теперь дед водяной и ры­бой командовал бы!

Панас щурит от света старые глаза, улыба­ется. И вдруг новый выкрик с крыши:

– Пароход идет!

Это уж ни с чем не сообразно! Все головы повернулись на запад. Там среди водяной гла­ди шевелилась какая – то черная точка, медлен­но приближавшаяся.

– Какой пароход! Это лодка!

– Черт на дьяволе, ей – богу!

Наконец черная точка приблизилась; человек верхом на коне едет.

Усталый, весь мокрый, подъехал Матвей, бросивший телегу в степи.

Новая река, еще безыменная, течет на вос­ток, увлажняя воздух и землю. Она пришла сюда, в выжженную солнцем степь, чтобы ту­шить пожар земли. Шла ощупью, осторожно, как слепая, нащупывая все неровности почвы, заливая ямы, иногда ответвляясь в сторону, и вдруг – стоп! Наткнулась слепая на стену. По­стояла маленько и повернула на юг, изменив намеченный ей старым руслом путь.

– Станция "Красные зори"! – крикнул Гра­чев.

На плотину высыпал весь поселок. Валькирный улыбается. Все вышло так, как он хотел. "Красные зори" спасены. Была опасность, не зальет ли река поселок, обойдя плотину сверху, но и эта опасность миновала: к югу скат, и река направила туда свои воды.

Пусть теперь из Камышина приезжают да посмотрят! Я им сберег не один десяток тысяч рублей. И весь "барраж" сами соорудили, ни копейки у них не попросили!

– Молодец, Кондрат Семеныч! Голова!

– А теперь за работу, ребята! Нечего зе­вать! – И он зашагал к спасенным "Красным зорям".

Однако день этот кончился совсем не так ра­достно, как начался.

Валькирный отдавал распоряжения на скот­ном дворе, когда к нему прибежал запыхав­щийся Грачев. На нем лица не было.

– Кондрат Семеныч, беда!

– Что, плотину прорвало? – быстро спросил Валькирный и сам немного побледнел.

– Нет, не то! Наделали мы делов, Кондрат…

– Да говори же, черт, толком!

– Сейчас звонили по телефону из Суханова. Говорят, залило деревни Игошки и Черняево, которые не надо было заливать. Черняево ма­ленько залило, а Игошки в лощине, так ту совсем по крыши. Мы, значит, речку своей пло­тиной повернули не туда, куда надо. Просят помощи…

Валькирный уже не слушал. Он рванулся и побежал к конторе, крикнув на ходу:

– Звони тревогу!

Но Грачев отстал от него, и Валькирный, первый добежав до площади перед конторой, где висел колокол, созывающий на работу и обед, начал бить в набат. Отовсюду сбегался народ. Валькирный отдавал приказания:

– Запрягайте лошадей, живо. Берите багры, топоры, веревки, не жалейте лошадей, гоните вовсю. Летите в Игошки. Там наводнение!..

А сам побежал к конюшням, выбрал лучшего коня, наскоро надел уздечку и помчался на неоседланном гнедке по степи, берегом новой реки.

Деревня Игошки была в двадцати километ­рах от "Красных зорь".

Добрый конь летел вихрем, а Валькирному казалось, что он еле плетется. Кондрат Семе­ныч бил по шее лошади концом уздечки и каблуками в бока.

"Ведь вот оказия! Я думал, что река пойдет левее… А ну как там еще люди потонули…" – думал Валькирный и в то же время невольно осматривал местность. Совсем незнакомая! Река, заводи, озера…

Вот и крыши Игошек виднеются над водой.

На крышах люди, петухи, кошки… Крик, стон, плач…

Крестьяне, успевшие выбраться, пока вода была не высока, сидят на берегу с унылым ви­дом. Вокруг на земле одеяла, подушки, само­вары, тулупы, – что успели вынести. Собаки, подняв морды, воют, глядя на затопленную де­ревню.

Валькирный подъезжает и круто осаживает лошадь.

– Отчего не спасаете, сидите сложа руки? – набрасывается на крестьян.

– А как спасешь? – огрызается рыжий крестьянин. – Лодок нет, с голыми руками в воду не полезешь.

– Амбар разобрать надо было да плот сде­лать, – говорит Валькирный,

– Языком – то легко! – слышатся враждебные голоса. – Сам сделай! Топоры потопили, вере­вок нет, чем плот свяжешь?

– Руками можно было амбар разобрать. На бревне не утонешь. Так понемногу и перета­щили бы народ на берег.

Валькирный, как был в тяжелых сапогах и неизменной кожаной куртке, плывет к ближай­шей избе. Он снимает с крыши мальчика, садит себе на шею и плывет обратно к берегу, не обращая внимания на толпу.

Несколько человек успел уже перетащить на берег Валькирный, когда приехали красно­зорьцы.

Работа закипела. Разобрали по бревнам старый амбар, смастерили плот и на нем перевезли всех с крыш на берег.

– В хатах никого не осталось? Утонувших нет? – спросил Валькирный.

– Как будто все целы… – Начали считать, перекликаться.

Валькирный уже собрался вернуться в "Зори", чтобы распорядиться, как разместить лю­дей, оставшихся без крова, когда с дороги неожиданно послышался гудок автомобиля.

Приехал из Камышина секретарь ячейки. Ту­ляк, которому уже сообщили по телефону обо всем.

Он подошел к Валькирному, положил ему руку на локоть, – до плеча не достал, – и, гля­дя прямо в глаза, сказал:

– Ну, что, Кондрат Семеныч, теперь вы по­нимаете, почему частное надо подчинять обще­му? Посвоевольничали и наделали делов! При­дется теперь ответ держать!

Валькирный молчал, опустив голову.

"Дорогой Ленц!

Не знаю, с чего начать. У меня такое со­стояние, словно я просмотрел без перерыва со­рок кинофильмов. Попробуй, разберись во всем этом. Из вороха разнообразнейших впечатлений выбираю общее: колхоз "Новый путь", по­-моему, самое интересное место на земном шаре. Я словно переселился на другую планету, где время движется с неимоверной быстротой.

Начать с того, что от Камышина, где я ос­матривал великую волжскую плотину, в кол­хоз я летел прямым сообщением на большем почтово – пассажирском аэроплане. Постоянная линия. В "деревню" на аэроплане. Недурно?

Был ветреный день, и я словно катился по американским горам над широкою степью. Когда – то она была безводной, засушливой, кап­ризной на урожаи. Теперь вся она залита водой: реками, озерами, лагунами… Местами я еще видел деревянные "хаты" деревень, но чаще встречались на пути (или, вернее, под путем, так как я смотрел сверху) каменные четырех­этажные дома, целые городки таких домов.

– А вон виднеется и "Новый путь", – ска­зал мне сосед, указывая на горизонт.

Я увидал дымящиеся трубы заводов. Много фабрично – заводских труб. Не ошибся ли мой попутчик? Я вопросительно посмотрел на него. Он улыбнулся и, видя мое недоумение, поспе­шил объяснить:

– Это колхозные фабрики и заводы по пер­вичной переработке сельскохозяйственного сы­рья: льна, пеньки, выработке консервированных фруктов и овощей, мясохладобойни, сыроварни, мельницы, элеваторы, рыбоконсервные, сахар­ные, маслобойные заводы.

Через несколько минут я увидел весь сель­скохозяйственно – фабрично – заводской колхозный город. Он стоял у реки – новой реки, созданной каптажем, которая снабжала его водой. Выше по течению, отделенный широкой полосой леса от дыма фабричных труб, расположился "жилой" город, весь из белых двухэтажных домов, уто­павших в садах и парках. Несколько домов вы­делялось своею величиной, – вероятно, дома правительственных и общественных учреждений. На реке виднелись купальни, сновали лодки.

Когда мы пролетали над лесом, отделявшим город от фабрик и заводов, я увидал ровную, как по линейке, дорогу, прорезывающую лес. Она была асфальтирована. По ней взад и впе­ред сновали трамваи и автомобили.

Мы пролетели над городом, и вновь перед нами потянулись поля. Шли весенние полевые работы. С высоты аэроплана тракторы каза­лись маленькими жуками, кем – то выдрессиро­ванными. Ровненько двигались они по полям стройными рядами, оставляя позади себя чер­ную, взрыхленную почву. За ними ползли другие машины, вероятно бороны, следом за теми – сеялки.

Местами среди полей виднелись стройки. Строились новые двух – трехэтажные дома.

– Новые деревни, – улыбаясь, сказал мой сосед. – Старые деревни строились без плана. Теперь вся площадь колхоза, – а он у нас не маленький, – разбита на участки; и все насе­ление, занятое сельским хозяйством, будет рав­номерно размещено по всей площади колхоза так, чтобы каждый населенный пункт обраба­тывал прилегающую к нему территорию. Сок­ратятся расстояния до конечного пункта, а зна­чит, и время на переезд. Экономия в топливе машин, быстрота…

– Вы в колхозе работаете? – поинтересо­вался я.

– В колхозе. Помощник бухгалтера. А вы не корреспондент? – спросил он меня в свою очередь.

– Нет, – ответил я. – Я тоже еду работать в колхозе. Я – электротехник.

– Иностранец?

– Да, немец.

– Вот мы скоро и дома, – сказал помбух. Я увидал на горизонте высокую ажурную башню радиостанции.

– Приемно – передающая. Наша, колхозная. Вскоре показались и дома. Много хороших каменных домов, площадь, окруженная высо­кими зданиями, сад, памятник: человек с под­нятой правой рукой – Ленин. Зеркалом блес­нула излучина реки. Сколько здесь рек!..

Аэроплан начал снижаться, и скоро мы спу­стились на хороший аэродром. Я вышел. Меня удивило обилие аэропланов, стоящих на аэро­дроме.

– Уж не имеет ли колхоз и собственные аэропланы? – спросил я моего спутника.

– Общественные. Осоавиахимовские. Для посевов и борьбы с вредителями.

С легким чемоданом, – багаж мой шел от­дельно, – я пешком отправился в деревню, колхоз, город, агрогород, – уж не знаю, как назвать.

Город новенький, с иголочки. Кое – где еще оканчивают штукатурку и побелку зданий.

Я без труда нашел дом и комнату, предназ­наченную мне для жилья. Ты хочешь знать, какова эта "колхозная" комната для одино­кого? Двенадцать – пятнадцать метров площадь. Продолговатая. Большое венское окно без шторы. Под окном – трубы водяного отопле­ния. Голубоватые стены. У окна справа – не­большой письменный стол со стулом и настоль­ной электрической лампой. Другая лампа под потолком. Рядом со столом на стене маленькая полочка для книг. У левой стены – диван, слу­жащий и кроватью. Постельные принадлеж­ности – в выдвижном ящике в самом диване. Ближе к двери, в той же левой стенке, – стен­ной шкаф для платья, немного выступающий. У правой стены – умывальник, отделенный с боков, на высоте пояса, толстыми стеклянными стенками, чтобы не разбрызгивать воду. Даль­ше, у стола, – телефон. Над входной дверью­ рупор громкоговорителя.

Дом довольно большой. В нем имеется хоро­шая общественная столовая, клуб, при нем ­небольшая библиотека. Если в ней нет нужной тебе книги, можешь заказать ее по телефону в центральной городской библиотеке. В конце коридора – ванные комнаты, где в определен­ные часы дня можешь и побриться.

Я позавтракал и отправился к своему "на­чальству". Но об этом посещении разреши на­писать в другой раз.

Будь здоров. Твой Карл Э.".

" – Вы знаете агрономию? – спросил меня бригадир, когда я явился к нему. Вопрос не­сколько удивил меня.

– Я электротехник.

– Я тоже электротехник, – ответил он. – Но у нас и в электротехнике агрономический ук­лон. Так сказать, агроэлектрика, как бывает агрохимия. Не думали ли вы, что вас пригла­сят возиться с электрическими лампочками?

С этим у нас и школьные ребята справляются. Вся электропроводка в новых домах лежит на них. У нас требования к электротехнике свои. От электричества мы требуем кое – чего боль­шего, чем освещение домов и полей. Вы при­ехали в интересный момент, когда мы, поль­зуясь дешевой электрической энергией, которую дал нам каптаж, переходим к электрификация сельского хозяйства. Мы получаем ток от боль­шой электростанции острова Шишки. Видали?

Я кивнул головой.

– Да, грандиозное сооружение. Но вы еще не установили проводов высоковольтного на­пряжения?

Бригадир усмехнулся и ответил:

– Не спешите отрицать существования того, чего вы не видите.

Этот ответ удивил меня, но я скоро понял. Ведь советские ученые еще несколько лет тому назад изобрели изоляторы, позволяющие про­кладывать под землею кабели для высоко­вольтной передачи на большие расстояния.

– Подземные кабели? – спросил я.

Бригадир утвердительно кивнул головой.

– Это дешевле, – ответил он, – и экономичнее в сельском хозяйстве. Хотя у нас земли и много, но мы дорожим каждой пядью. Над­земная проводка отняла бы немалую площадь полей для установки башен и затруднила бы работу тракторов.

– Какое же применение будет иметь элек­тричество в вашем сельском хозяйстве?

– Самое разнообразное. Идемте, я покажу вам нашу работу. Много сделано, еще больше придется сделать. – Бригадир критически по­смотрел на меня. – Вы уже человек немолодой, а учиться придется вам многому.

Мы пришли на окраину колхозного городка. Там, где начиналась полевая дорога, стояло большое, длинное одноэтажное здание со мно­гими широкими дверьми. Сквозь открытые две­ри я увидел тракторы нового для меня типа.

– Электротракторы, – объяснил бригадир. – Последняя модель. Работают на аккумулято­рах. Волжские воды, которые тысячи лет по­напрасну растрачивали свою энергию, теперь отдают ее нам. Наши тракторы, как рабочие лошади, насыщаются этой энергией и идут на поля.

– А что вы будете делать со старыми трак­торами, работающими на горючем?

– И им найдется еще немало работы. Пере­дадим их в те колхозы, которые находятся слишком далеко от источника электроэнергии. Электричество сбережет нам немало драгоцен­ного топлива. Ведь жечь нефть, из которой можно получить ценнейшие химические про­дукты, в сущности говоря, – варварство.

Мы прошли в соседнее здание. Там стояли другие, машины: электрические бороны, ко­силки…

– У нас все будет делать электричество, – с гордостью сказал он. – Этой же весной мы возьмем наши поля в электрический оборот. Нас и так опередили. Как – нибудь в выходной день поезжайте в соседний колхоз Реалов­ский, – это ближе к Волге. Полюбуйтесь, что там делает электричество. Идемте теперь на скотные дворы, они у нас уже с осени электри­фицированы.

Дорогой он продолжал говорить:

– Мы не только обрабатываем землю элек­тричеством, но и греем ее. Под землей прокла­дываются электрические грелки. Слишком позд­няя весна и ранняя осень не будут нам больше страшны. Но и это еще не все. У нас есть поле, где мы ионизируем растущие злаки, и резуль­тат получается превосходный. А вот и стойла.

Чистые, теплые, проветриваемые помещения, освещенные электричеством. Возле каждой ко­ровы – электрическая дойка.

– Рука человека не прикасается ни к корове, ни к молоку. Электричество доит, перераба­тывает молоко, чистит коров и стойла.

Затем мы осматривали инкубаторы. Длиннейшая комната, напоминающая заводской цех.

Да так оно, в сущности говоря, и есть. Это настоящая фабрика. Здесь "полуфабрикат" – яйцо – превращается в "конечный продукт про­изводства" – живого цыпленка. Тянутся длин­ные черные ящики. Тишина. Безлюдье. За лю­дей работает электричество.

– Присматривать за температурой больше не приходится. Она регулируется автоматически. Электрические грелки работают идеально. Все рассчитано. Когда приходит срок, сюда явля­ются наши птицеводы только для того, чтобы взять "готовых" цыплят и заложить в инкуба­торы новые порции яиц.

Следующая комната встретила меня разно­голосым писком. Это "детская", брудергауз. Здесь воспитывают вылупившихся птенцов. Они разделены по возрастам и помещаются в ящи­ках с невысокими стенками. Над ящиками ­электрические лампы и провода, какие – то ме­таллические шары с иглами.

– Ионизация и воздействие ультрафиолетовыми лучами. Растут как на дрожжах. Забо­леваемость сведена почти к нулю.

– Электрические цыплята, – улыбаясь, го­ворю я.

– То ли еще увидите, – отвечает бригадир. – Производство наше не останавливается круглый год, так как куры несутся и зимой не меньше, чем летом.

– Удивительно! – сказал я, с восхищением глядя на тысячи пушистых желтеньких цыплят, весело и хлопотливо копошащихся в ящиках.

– Пожалуй, электричество призвано сыграть самую важную роль в сельском хозяйстве? – сказал я.

Бригадир посмотрел на меня с некоторым сожалением, – так мне показалось, – этакая, мол, малая сознательность у человека!

– Так может рассуждать только узкий спе­циалист старого времени, – ответил он. – Мы – диалектики, и от нас не ускользает общая связь явлений. Электротехника, химия, физика, агро­номия, ботаника, биология, бактериология, ме­теорология – все имеет свою цену так же, как для растений важны и воздух, и солнечный свет, и вода, и минеральные удобрения. Все одинаково важно. Отнимите одно – и растение погибнет, несмотря на то что всем остальным оно будет обеспечено достаточно. Вот вы по­знакомьтесь с товарищем Бойко, химиком на­шей опытной сельскохозяйственной станции. Поговорите с ним. Он столько расскажет вам об агрохимии, что, я уверен, химия покажется вам самым важным в сельском хозяйстве. Но ни он, ни я так не думаем.

Мы возвращались к гаражу, где я скоро должен был приступить к работе и учебе.

– Вы сегодня вечером свободны? – спросил меня бригадир.

– Совершенно.

– Так вот что. В Реаловку вы еще успеете съездить. А сегодня приходите к восьми часам в клуб. Я покажу вам киноленту, на которой засняты все моменты электрифицированной об­работки земли в одном из лучших наших кол­хозов. Посмотрите.

В тот же вечер я видел, как огромные элек­трические плуги врезались в землю и отвора­чивали пласт за пластом. Я видел, как за ними, словно пехота после артиллерийской под­готовки, шли "добивать врага" другие машины, которые разбивали комья земли. Третьи маши­ны рассыпали удобрения, четвертые сеяли, ровно, бережно, аккуратно, пятые косили, жа­ли, связывали и привозили с поля снопы пше­ницы и связки сена. Нет, не сена, а свежей травы, которая отправлялась в гигантский си­лос, где электрическим током убивались бак­терии.

Над полями реяли аэропланы и часть сева производилась с аэропланов. Другие аэропланы распыляли отраву для вредителей.

Я видел электрические молотилки, дающие чистое, полное зерно. Наконец, я видел, как электричество наполняло зерном огромные эле­ваторы.

"Где, – думал я, – надрывающиеся лошади, истомленные быки, облитые потом косцы, жен­щины, шатающиеся от усталости, истощенные, кормящие тут же на ниве дряблой грудью де­тей?… Вместо них – везде машины, а возле ма­шин и на машинах видны ловкие, здоровые, уверенно работающие колхозники в синих рабо­чих комбинезонах, забрызганных машинным маслом".

Признаюсь, я не видал картины более увле­кательной. Это апофеоз энергетики, техники, электрификации, организованного труда, тор­жествующего над стихийными силами приро­ды…

Будь здоров. Пиши. Твой Карл Эрнст".

"Дорогой Ленц!

Бригадир был прав: когда я побывал у агро­химика Бойко, то я готов был прозакладывать голову, что самое важное в сельском хозяйст­ве – это химия.

Встретил меня Бойко в химической лабора­тории опытной станции.

– Приехали к нам поработать? – спросил он, протягивая мне руку. Он был в сером ха­лате, прожженном кислотами.

У лабораторных столов стояли в халатах юноши и девушки, они возились с горелками, кол­бами, стаканами, перегоняли, кипятили, охлаж­дали…

В отдельной комнате – святилище, куда не заходят химические газы, – под стеклянными ящиками стоят химические весы.

– Обратите внимание: чтобы сотрясение поч­вы не отражалось на них, весы стоят не на столах, а на полках, прикрепленных к стенам. Вот наше последнее советское достижение, – с гордостью сказал Бойко, поднимая стеклян­ный ящик с новеньких весов. – Оторвите кло­чок бумажки и бросьте на весы.

Я сделал это. Бойко взвесил клочок, снял с весов, протянул мне и сказал:

– Теперь черкните на клочке карандашом вашу фамилию.

Я исполнил и это. Бойко вновь положил кло­чок на весы. И что же: весы отметили при­бавку в весе от коротенькой карандашной надписи.

– Вот мы и узнали вес вашей фамилии, – улыбаясь, сказал Бойко.

– Здесь у нас "болтуны", – продолжал он шутить, вводя меня в новую комнату. Малень­кими деревянными лопаточками молодые люди взбалтывали в стаканах жидкости темного и светлого цветов. – Анализы почвы.

– И долго приходится так взбалтывать?

– Часами, днями, неделями, а иногда и ме­сяцами. У нас есть несколько механических болтушек, но их недостаточно.

– Но для чего это?

– Для того чтобы узнать, какова почва. Мы растворяем горсть почвы в стакане, взбалты­ваем, пропускаем через мельчайшее сито и отсеиваем самые крупные частицы, взвешиваем, подсчитываем. Затем болтаем и осаждаем до тех пор, пока через двадцать четыре часа пос­ле отстоя жидкость не окажется совершенно прозрачною. Чем больше мелких частиц в поч­ве, тем лучше почва. Если в пробе, в малень­ком сосуде величиною с наперсток, окажется менее биллиона семисот миллионов частиц – почва никуда не годна. Почему? Потому что слишком крупные частицы почвы не обеспечи­вают питания корням. Ведь в одном кубиче­ском метре почвы поверхность частиц, с кото­рой приходят в соприкосновение корни растений, представляет площадь примерно в гектар… Идем дальше. Здесь у нас дистиллируют воду, здесь моют химическую посуду. А вот эта ком­ната… Неприятная комната. В ней мы произ­водили работы, при которых выделяются самые ядовитые газы.

Несмотря на то что лаборатория пустовала несколько дней при открытых окнах, тяжелые кислотные запахи еще не улетучились. Они раз­дражали нос и щипали глаза.

– Да, тяжелая ваша работа, – сказал я.

Бойко сверкнул глазами, словно я нанес ос­корбление близкому ему человеку.

– Увлекательная работа. Изумительная ра­бота, – с жаром сказал он и потащил меня в маленький кабинетик при лаборатории. На большом письменном столе лежало несколько книг на русском и немецком языках по химии, главным образом аналитической.

– Садитесь, пожалуйста, и выслушайте, что такое агрохимия.

Дорогой Ленц! Ты просил меня подробно писать тебе обо всем. Не сетуй на меня, если тебе придется прослушать лекцию.

– Химизированное сельское хозяйство – это неисчерпаемые золотые россыпи, – начал Бой­ко. – Не верите? Приведу вам пример из про­шлого. В то время, когда Соединенные Штаты Америки еще "процветали" и капитализм не подорвал вконец фермерского хозяйства, это хозяйство за два года давало стране богатство, превышающее всесветную добычу золота на земле за весь период со времени открытия Америки Колумбом. За два года ценность про­дуктов сельского хозяйства превысила в шесть раз общий капитал всех американских банков. Но такие успехи сельского хозяйства в Аме­рике стали возможными только тогда, когда там на помощь фермеру пришла химия. Капи­тализм скоро свел на нет все эти успехи. Но это уже вина не химии, а капитализма.

Теперь посудите сами, что же может дать, дает и даст в будущем химия для нашего со­циалистического сельского хозяйства. Питание для всего населения, огромные экспортные из­лишки, миллиарды рублей на строительство фабрик и заводов. В настоящее время вся наша агрономия теснейшим образом связана с хими­ей. Вспомните дореволюционную Россию. Она была классической страной перемежающихся с урожайными годами недородами, а порой страшных голодовок населения. Два – три года средний урожай, а на следующий год – ужас­нейший недород. На эту кривую урожаев в на­чале восьмидесятых годов прошлого столетия обратил внимание еще Карл Маркс и дал такое объяснение: главная причина неурожаев – от­сутствие искусственного удобрения.

А теперь что мы видим? Поля, удобрения, жизнь и питание растений и самого человека – все это одна гигантская химическая лаборато­рия. Химия решает вопрос об искусственном удобрении, о наилучшем корме для скота. Хи­мия изучает почву. Ведь почва – это не мерт­вая земля, а своего рода живой организм, в ко­тором непрестанно происходят всевозможней­шие процессы. Почва "дышит", "питается", на­ливается плодородными соками или истощается и умирает, чтобы возродиться, воскреснуть вновь, если к ней на помощь придет химия. Химия объясняет и предупреждает порчу сельскохозяй­ственных продуктов. Скисание молока, гниение овощей – все это химические или химико – бак­териологические процессы. Химия выяснила роль бактерий в обогащении или истощении почвы азотом. Химия объясняет, почему портятся сель­скохозяйственные машины, орудия, – ржавеют в "кислородном горении металла". Наконец, химия оказывает огромную помощь хозяйству в борьбе с вредителями. Но об этом вам луч­ше расскажет товарищ Брызгалов, наш "глав­ком" по борьбе с вредителями. Непременно по­знакомьтесь с ним!

Химия открывает земледельцу новый мир. Разве старый хозяин обращал внимание на воз­дух? Знал ли он, что именно углекислота воз­духа, при помощи солнца и хлорофилла расте­ний, превращается ими в питательный крахмал и сахар? И не из воздуха ли химия извлекает теперь азот, необходимый для питания расте­ний? Не химия ли дает ответ, чего не хватает почве, и определяет "дозировку" почвенного пи­тания фосфором, калием, кальцием, азотом? Ведь почву можно не только недокормить, но и перекормить, и тогда будут потеряны и удоб­рения и урожай,

А вода! Растения состоят из семидесяти-­девяноста процентов воды. Старый крестьянин знал, что вода нужна растению, что растение пьет воду. Но знал ли он, сколько именно нуж­но воды растению? Знал ли он, что картофелю, например, или клеверу нужна тысяча двести тонн воды на гектар, кукурузе – всего девять­сот, а подсолнечник любит воду, как старая московская купчиха любила чай: ему давай не меньше восемнадцати тысяч тонн! Знал ли старый крестьянин, что растения не только пьют, но и испаряют воду в воздух, и испаряют втрое больше, чем пьют. Некоторые растения явля­ются настоящими насосами: средний тополь выбрасывает в воздух в сутки не меньше боч­ки воды. И чем суше воздух, тем больше испа­рение. Плодородным, но засушливым степям Заволжья не хватало воды. Мы страдали не только от недостатка воды в почве, но и от сухости воздуха, которая заставляла растения усиленно извлекать из почвы последнюю влагу, чтобы напрасно выбрасывать ее на воздух. Но тут на помощь почве и растениям пришла тех­ника. Каптаж. Теперь наша почва напоена во­дой, а воздух настолько увлажнен реками, озерами, водоемами, созданными человеком, что испаряемость воды растениями понизилась до нормального уровня. Наш край ожил. Без техники – гидротехники – здесь была бы бес­сильна и химия. Но в целом химия является могущественнейшим двигателем сельского хо­зяйства.

Мы производим в год около двух миллиардов центнеров зерна. И из них, по крайней мере, полмиллиарда – дар химии. Но она еще не сказала своего последнего слова. Мы рассчи­тываем в самом ближайшем будущем увели­чить урожай, по крайней мере, на треть. Вы понимаете, что это значит? Мы сможем прокор­мить население еще одного СССР и иметь сверх этого значительные излишки для экс­порта.

Можно ли после этого сказать, что труд хи­мика тяжел? Нет, это самый радостный, самый живой, самый творческий, увлекательный труд! Я вам покажу настоящие чудеса химии: как она буквально из камня и воздуха делает хлеб, как оживляет вконец истощенные почвы, как заказывает почве урожай с точностью до не­скольких десятков килограммов на гектар, сло­вом, как у нас делают урожай, а не ждут его от случая или от Бога…

Когда мы уходили. Бойко сказал на про­щанье:

– Так заглядывайте непременно. Вам надо быть в курсе всего".

"Главкома" по борьбе с вредителями я застал в ангаре. Он был в рабочем костюме, как и другие рабочие, и я сразу не мог опреде­лить, кто из них "рядовой" и кто "главком".

– Могу я видеть товарища Брызгалова? – спросил я.

Плотный, коренастый человек, с густой шап­кой черных волос, сдвинул на сторону кепку и сказал:

– Я Брызгалов.

Мы познакомились. Брызгалов, не прекра­щая работы, – он загружал аэроплан ядом, – сказал мне:

– Интересуетесь вредителями? Так. Могу показать. – Брызгалов говорил отрывисто, ко­роткими фразами. Выпалит одну фразу и креп­ко сожмет губы. – Летать со мной хотите?

– С удовольствием, – ответил я.

Брызгалов молча кивнул головой и принялся вместе с механиком выверять части мотора.

– Завтра. Ровно в четыре утра. Будьте здесь. Никишка, заправляй самолет горючим.

На другой день в половине четвертого я был уже на аэродроме.

Еще совсем темно. Только восток как будто вылинял. У старта яркий дуговой фонарь. Кры­латая машина уже выкачена из ангара. Брыз­галов и механик контролируют работу мотора.

Брызгалов видит меня, молча кивает головой. Мотор сердито чихает, словно злится, что его разбудили так рано, и оборвал. Тишина. Брыз­галов что – то говорит мне, но я не разбираю: немного оглушен. Вымпел на мачте аэродрома трепещет от ветра. Брызгалов неодобрительно дергает головой.

– Может, отложим? – спрашивает механик.

Но Брызгалов, вместо ответа, кивает голо­вой в мою сторону и, показывая на фюзеляж, говорит:

– Лезьте! Не туда! Это для летчика. Заднее место.

Я взбираюсь, усаживаюсь. Быстрым, привыч­ным движением, словно кавалерист на коня, вскакивает на свое место Брызгалов, Рядом со мной усаживается веселый паренек Никишка. Три человека и груз. Но аэроплан большой, мог бы поднять, пожалуй, и четырех.

Ангары подо мной кренятся набок, круто поворачивают, как карусели, и исчезают.

Внизу – огни города, впереди – темные поля.

Мы летим на восток. Он все больше бледнеет. Я вижу неясные очертания локтей, спины и головы Брызгалова.

Ветер крепчает. Полет аэроплана становится неровным.

Розовая щель раскалывает восток. Румяными огнями зари наливаются озера, реки, пруды.

– Куда мы летим? – кричу я Никишке в са­мое ухо.

– К леса – ам! – так же отвечает мне Ни­кишка.

"К лесам!" Как это странно звучит в голом, степном Заволжье, где люди веками топили печи соломой и навозом.

Впрочем, и теперь они не отапливаются дро­вами. Каптаж дал возможность насадить леса, и они насаждаются для улучшения климата и защиты от песков. Молодые леса. За ними ухаживают, как за ребенком. Они стоят, словно пограничные отряды, отражая натиски пустыни. Я вижу их стройные полки, вытянувшиеся в длинную линию фронта с севера на юг. Зеле­ные молодые леса. А в них – союзники пусты­ни: жучки, бабочки, мухи… Но подождите. Брызгалов не дремлет у своего руля!..

Взошло солнце. Оно светит прямо в глаза и, вероятно, очень мешает Брызгалову. Я вижу, как он вертит головой.

Вот и лес. Локти Брызгалова приподнимаются, весь он наклоняется вперед. Аэроплан делает вираж, входит в полосу леса и сразу снижа­ется. Но Брызгалов предвидел это и набрал высоты.

Никишка дергает рычажок, открывает от­верстие опылителя и смотрит вниз. От аэро­плана протянулся пылевой хвост. Солнечные лучи играют на пылинках.

– Что?.. – кричу я, указывая на хвост. Ни­кишка догадывается.

– Мышьяковистоки – ислый ка – алий! – орет он мне в ухо и гордо прибавляет химическую фор­мулу, что – то вроде "Два – Ка – три – Ас – О – три…".

Мы долетаем до поперечной просеки и вдруг круто поворачиваем на запад. Аэроплан убрал свой пылевой хвост. Мы израсходовали двести килограммов яда и летим за новой порцией.

Снижаемся на аэродроме. Тут лицо Брызга­лова проясняется: видимо, доволен работой.

– Вот у нас и есть свободное время побесе­довать о вредителях, – говорит. – Присаживай­тесь ко мне поближе!.. Недавно попалась мне в одном библиотечном архиве старинная дет­ская хрестоматия, – начал Брызгалов, – Про­читал я там одно стихотворение. Про мотыль­ка. Мальчик хочет поймать на поле мотылька. А мотылек просит: "Не губи, человек, ведь короток мой век" или что – то в этом роде. Идиоты! Какой вредной ерундой засоряли дет­ские головы! Жалость возбуждали к поэтиче­скому мотыльку. А одни луговые мотыльки в год могут проесть стоимость большого сахар­ного завода! А стоит завод большие десятки миллионов. Еще недавно сельскохозяйственные вредители пожирали хлебов больше, чем надо для прокормления всего населения СССР. Хо­мяки, суслики, саранча, жуки, бабочки, гусе­ницы, мухи, сорняки, крысы, мыши, бактерии.

Тысячи тысяч! То, чего не успевали уничтожить полевые вредители, доканчивали амбарные. Те­перь мы боремся с ними химией. И сберегаем государству миллиарды. Но наша работа дол­жна быть напряженной, неослабной, планомер­ной, коллективной. Истребите миллиарды вре­дителей, оставьте в живых пару, прекратите борьбу, – и через год – два их снова будут мил­лиарды. Сейчас они принялись за наш молодой лес. Хотят прорвать и открыть фронт для на­шего главного врага – пустыни. Я летал над лесами, над полями, над болотами…

– И над болотами?

– Комары. Малярия… Знаете Рионскую до­лину на Кавказе? Плодороднейшая в мире. Чудесный климат. Пропадала. Пустовала. Ма­лярия. Страшная смертность окружающего на­селения, рабочих. Теперь там – цветущие нивы и рисовые поля. Здоровые растения и здоровый, сытый народ. Химия!.. Мы все принимали уча­стие в этой войне. Опыливаем, окуриваем, об­рызгиваем поля с ранней весны до поздней осе­ни. Это у нас обычная работа. Бывает и удар­ная. Когда какой – нибудь вредитель размножа­ется чрезвычайно. Тогда – мобилизация. Все на ногах. Кордоны. Заградительные отряды. Люди в противогазах… Война! При единоличном хо­зяйстве борьба была невозможна. Межи. Ов­ражки. Сорняки – приют для вредителей. Не­вежество. Раздробленность действий… Теперь­ общий план, и мы…

Через минуту я услышал шум заводимого мотора и отрывистый приказ Брызгалова:

– Контакт!

Война продолжалась…".

"Бригадир, Бойко, Брызгалов – все это своего рода агроинтеллигенция. Но каков средний колхозник? – спрашиваешь ты.

Познакомился я и с этими "среднеарифмети­ческими колхозниками". Что же я могу напи­сать о них?

Все они хорошо знакомы с техникой, агроно­мией, химией. Прекрасная политехническая школа. Хорошая библиотека. Театр и глав­ное – телевидение и звуковое кино дают им то, чего не могут дать тонны старых книг. Они слушают лекции лучших профессоров Союза, передаваемые по радио, они видят лучших артистов на экране. Они "присутствуют" зре­нием и слухом всюду, как бы принимая не­посредственное участие в мировых событиях.

Когда – то деревенским клубом была завалин­ка у хаты. Старики жаловались здесь друг другу, что господь за грехи не дает дождика и наказывает неурожаями, женщины судачили у колодцев, молодежь хулиганила, те и другие заливали "горькой" горькую жизнь. Их круго­зор не шел дальше сельской колокольни.

Теперь "завалинка" – ярко освещенный элек­тричеством клуб. Темы разговоров – о новом научном изобретении, о последнем полете в Арктику, о необычайном овоще, выращенном на опытной станции.

Не думай, однако, что жизнь здесь похожа на тихое болото с блаженно прозябающими лягушками. Здесь тоже есть борьба, и здесь нередко разгораются страсти. Спорят о методах электрификации, и о планировании новых горо­дов, и о новых сельскохозяйственных меро­приятиях.

Новый быт строится не без борьбы. Сколько споров было хотя бы о домах – коммунах! В ка­кой мере обобществлять быт? Что делать с детьми? Как строить дома – коммуны? Тут тоже были перегибы, и правые и левые уклоны. Их история запечатлелась даже в архитектурных формах домов. Ты можешь встретить несколько типов жилых домов, от казарм и до домов ти­па меблированных комнат.

Недавно, в тихий весенний вечер, я беседовал на веранде дома – коммуны с одной пожилой колхозницей, Марьей. Она рассказывала мне историю своей борьбы с домом – коммуной.

– Сколько лет уж прошло, – говорила она своим украински – певучим голосом. – В первые годы трудновато жилось в колхозах. Хозяйство большое, хозяев много. Что голова, то ум. Каж­дый думал по – своему, как лучше общественные дела наладить. Свары, споры. Но все утряслось понемногу. Решили дом – коммуну строить. А я ни за что! И слушать не хотела. Привыкла к своей хате, как корова к хлеву. Хлев горит, корову выведут, а она вырвется да назад. Хоть в пла­мя, да в свой хлев! Так и я… А муж – то у меня был активист. За дом – коммуну первый агита­тор. "Ну, – говорит, – оставайся в своей хате, а я один пойду жить в дом – коммуну". Ушел муж, а за ним старший сынишка. Я с двумя малыми да со стариком в хате осталась. Уж и трудно было, а не сдавалась. Общественную работу кончишь, придешь домой – за стирку становись да за котел. Плюнула на свою хату. Теперь давно уж в коммуне живу.

Эпизод… Один из тысячи эпизодов. Одна буква из великой книги о строительстве нового быта…

Друг мой, Ленц! Не похожи ли мы с тобой на эту Марью? Ты знаешь, я не молод. И вот я, как Марья, жалею теперь только о том, что годы напрасно потеряны для тебя и для меня.

Бросай все! Бросай свою швейцарскую сыроварню и приезжай скорее вместе с женою и детьми в советский колхоз варить советский колхозный сыр!

Твой Э.".

– Слышите, колокольчик звенит? Это Карась рыбу сзывает, кормить будет. Идем, по­смотрим! – говорит руковод экскурсии, за­горелый юноша. За ним тянутся экскурсанты­ – ученики заводской школы. Приехали посмот­реть рыбный совхоз.

Реки, пруды, озера покрыли некогда безвод­ную степь. Дома утопали в садах. Кругом­ тучные нивы, не знающие больше засух. На за­ливных лугах пасется племенной скот. Над прудами и речками склоняются тенистые ивы, – берегут воду от жгучих лучей солнца. Пустыня отброшена далеко за Урал – реку. Но и там ведется на нее наступление. Все дальше отступают пески на восток. Гаснет пожар зем­ли…

– Карась у нас – за – амечательно башковитый старик. Рыб знает как свои пять пальцев и любит, словно детей родных, – говорит руко­вод.

– Карась – это его фамилия?

– Прозвище. Прозвали мы его так – Карась. А фамилия его Барышников Иван Федо­рович. О рыбе может день и ночь толковать.

Да вот вы сами его послушайте.

Словно зеркало в зеленой раме, блестит ши­рокий пруд, обросший по берегам ивами и тростниками. На небольшом деревянном под­мосте сидит на корточках Иван Федорович Ба­рышников, – он же Карась, – ученый рыбовод рыбного совхоза Карповки. На нем – широко­полая соломенная шляпа – изделие школьной мастерской, длинная толстовка и белые брюки. На ногах – сандалии. Ему за пятьдесят. Длин­ные седые усы спускаются вниз, словно мар­товские сосульки. На тупом носу – очки. Он низко наклонился к воде и кормит рыб, при­плывших на его звонок целой стайкой.

– Карась карасей кормит, – улыбаясь, тихо говорит руковод и подходит к старику. – Рыбок кормите, Иван Федорович?

– А как же! Они у меня что цыплята. На зов идут и из рук корм берут. Здравствуйте, ребятки, – говорит он экскурсантам. – При­ехали наших карпов посмотреть? Наш совхоз карпами славится. Это у нас первая статья.

– Не оттого ли и совхоз Карповкой назы­вается?

– От того самого. Уж очень хороши у нас карпы, и много мы их добываем. Жаль, что железная дорога далековата. Говорят, ветку проводить будут. А пока мы больше районные совхозы снабжаем, коптим немного…

В эту минуту к пруду подъехал синий запы­ленный автомобиль. На подножке стоял пред­седатель правления совхоза Садов. За рулем ­молодой безусый шофер в кепи. Садов соско­чил еще на ходу. Вслед за ним из автомобиля вышел шофер.

– Иван Федорович, – сказал Садов, – поз­вольте вам представить главного инспектора Волго – Каспийского рыбоводства товарища Бе­кирову! – и он указал на шофера.

Бекирова улыбнулась и протянула Карасю руку.

– Ну, показывайте ваше хозяйство! – ска­зала она низким грудным голосом.

– Принесите сеть! – командовала Бекирова через минуту.

Руковод, служащий совхоза, побежал за сетью, а Бекирова достала из машины чемодан, вынула оттуда резиновый комбинезон, натянула его поверх платья и в этом водолазном костю­ме, но с открытой головою, вошла в пруд и начала ходить по дну, ощупывая ногами почву.

– "Задев" много, – говорила она, передвигаясь с места на место. – Корчаги, кочки… Вы содержите дно в плохом состоянии…

Бекирова вышла из воды, сняла водолазный костюм, подхватила его одной рукой, в другую взяла чемодан и отправилась к автомобилю. Карась вдруг возненавидел ее жгучей нена­вистью. А Бекирова продолжала пытать его.

– Какая у вас система прудов?

– Ступенчатая и цепная! – ответил он сви­репо.

– Самая невыгодная. Чтобы очистить один пруд, вам приходится спускать все разом.

Карась простонал. Разве он не знает всего этого?

– Идемте в контору! Вы мне покажете циф­ры улова.

В этот день Карась потерял все свое благо­душие. Каждый вопрос Бекировой наносил удар его самолюбию и авторитету. Ему каза­лось, что все экскурсанты смеются над ним. Но Барышников еще не терял надежды дать ей генеральное сражение. Пусть не придирается к мелочам! Цифры улова – больше трехсот кило на гектар – сами за себя говорят! Он предвкушал, как обрушит на ее голову эти триста кило. Такого улова, наверно, у нее у самой нет!

Еще раз в этот злополучный день самолюбие Карася было уязвлено перед самым отъездом Бекировой. Она разговаривала с Садовым о совхозе. Карась случайно слышал этот разго­вор, сидя в своем малиннике.

– Я, быть может, несколько сурово вела себя в отношении товарища Барышникова, в особенности в конторе, – говорила Бекирова. – Но это необходимо, Барышников не плохой рыбовод, но он…

– Он очень любит свое дело, – вставил сло­вечко Садов, желая поддержать Карася. – Ба­рышников, можно сказать, романтик рыбо­водства.

– А нам нужны техники и инженеры рыбоводства. То, что он делает, – кустарничество. Товарищу Барышникову надо приехать ко мне в совхоз Первомайский, поработать у нас и кое – чему поучиться. Сейчас отпущены большие средства на реорганизацию рыбного хозяйства. С осени мы приступили к работе.

Несколько дней Барышников выдерживал ха­рактер. Не выходил из дома. Сидел мрачный и даже не ел любимых карасей в сметане. Но в конце концов не выдержал. Проснулся од­нажды на заре, и вдруг ему жалко стало рыб.

– Сколько дней я не кормил их! Чем рыба-­то виновата?

Карась тихо поднялся, чтобы не разбудить жену, взял корму и отправился к пруду.

Солнце еще не вставало, – ранний час, – его никто не увидит.

Барышников присел на помост. Звонить в колокольчик он не решался. Но рыба и без звонка заметила его знакомую фигуру и, голод­ная, начала сбегаться к плотику.

Опять дни потекли обычным порядком, но Карась чувствовал, что это – только от­срочка.

И наконец настал день, когда в конторе была получена официальная бумага. Барышников приглашался в рыбный совхоз Первомайское для ознакомления с новыми методами ведения рыбного хозяйства.

Садов даже не ожидал, что Карась так легко согласится на поездку. Но у Карася были свои соображения. Он, обманывая самого себя, ре­шил, что поедет только из любопытства, а глав­ное – чтобы дать решительное сражение Беки­ровой. Он докажет, что знает не меньше ее! Там волей – неволей она должна будет выслу­шать его. "Ну что они там нового могут при­думать? – думал он, собираясь в дорогу. – Рыба остается рыбой". А ему ли не знать, чем "дышит" рыба? Он прожил с рыбой долгие годы. У него опыт. Он еще утрет нос молодым!

С такими воинственными мыслями отправил­ся Карась к "щуке".

Путь был не близкий. Пришлось пересечь почти весь орошенный Волгой район с северо­востока на юго – запад.

И на всем протяжении пути тянулись поля, луга, озера и реки. Новые водные, железно­дорожные и шоссейные пути соединяли новые города и селения. Везде кипела работа. Здесь "делали хлеб с маслом", как писал некогда Михеев.

Барышников больше всего интересовался рыбным хозяйством. Он присматривался к садкам, прудам и озерам.

"То же, что и у меня! – думал он. – Напрасно девчонка нападала на меня. Я не хуже дру­гих". – Эта мысль успокоила его.

Вот и станция Первомайская. Барышников нашел присланный за ним автомобиль и пока­тил по хорошей шоссейной дороге. Он был на территории показательного рыбного совхоза и сразу почувствовал, что здесь многое не так, как у него.

Пруды – в идеальном порядке. Вдоль пру­дов – обводные каналы, соединенные с прудами таким образом, что каждый пруд можно спус­кать отдельно через особое приспособление. Возле прудов и каналов – шоссированные и бетонированные дороги, по которым хлопот­ливо снуют грузовики и авто. Через каналы и реки переброшены мосты. По ту сторону пру­дов – полотно железной дороги. На железно­дорожных путях – не виданные Карасем длин­ные, огромные вагоны. А дальше, за озером, виднеются фабрики, заводы, станции, большая электростанция, жилые корпуса… Целый город!

Автомобиль проехал мимо молодой кашта­новой рощи. Широкая аллея рощи упирается в огромное восьмиугольное здание со стеклян­ной крышей, сверкающей на солнце.

Неожиданно Барышников увидел у берега озера площадь с разбитыми на ней клумбами. Огромное четырехэтажное здание из стекла и бетона замыкает площадь полукругом. Шофер подъехал к подъезду и, дав гудок, остановил машину.

Из дверей вышел молодой человек и, спро­сив фамилию Барышникова, сказал:

– Второй этаж, комната семьдесят шесть!

Его ждали. Барышников захватил небольшой чемодан и прошел в отведенную ему комнату.

Светло – голубые стены, белая металлическая мебель. Окно во всю стену. На стене телефон, возле – план дома по этажам и телефонный указатель.

Карась вымылся в ванной комнате, переоделся, позавтракал в большой, светлой столо­вой и, вернувшись к себе, позвонил в бюро справок.

– Могу я видеть товарища Бекирову? – Он горел нетерпением сразиться с нею.

– Товарищ Бекирова на работе. К вам зайдет аспирантка Научно – исследовательского ин­ститута рыбоводства товарищ Голубева, – от­вечал женский голос.

"Да что у них тут, все бабы?" – с неудоволь­ствием подумал Барышников.

Скоро в его комнату постучались. Вошла молодая девушка, краснощекая, улыбающаяся, в свободном коротком белом платье, острижен­ная "под мальчишку".

– Здравствуйте, товарищ Барышников! – обратилась она к нему, как к старому зна­комому. – Товарищ Бекирова на дальних пру­дах. Она и поручила мне ознакомить вас с сов­хозом. Если вы не устали с дороги, идемте. Начнем с наших научных лабораторий в этом доме.

И краснощекая девушка повела Барышни­кова по этажам и залам.

Уже при этом первом, поверхностном осмотре Карась был поражен.

Вот кабинет с надписью "Планктон". Здесь изучают микроскопический мир прудов. Боль­шие стеклянные кубы с разводками, микроско­пы, сложные аппараты… В стеклянных кубах выводят, размножают, питают, изучают жизнь и борьбу за существование маленьких оби­тателей воды. Рядом – "Акклиматизационная". Дальше – "Кабинет питания рыб", напротив – "Искусственного оплодотворения".. Голубева объясняет:

– Мне приходилось слышать, что при устройстве каптажа Волги многие боялись за судь­бу рыбы. Волгу замкнет плотина, и рыбе не­куда будет идти метать икру. Рыба погибнет. Страхи эти оказались неосновательными. Рыбе теперь совсем не приходится искать мест не­реста, так как оплодотворение производится искусственно. А вам, конечно, известно, что искусственное оплодотворение происходит более полно, чем естественным путем. Мы теперь экспортируем оплодотворенную икру на аэро­планах за тысячи километров, и она доходит благополучно до места назначения.

Следующий кабинет – "Санатория". Этого еще не хватало!

– Для служащих? – спросил Барышников.

– Нет, для рыб, – отвечает улыбаясь его краснощекая спутница. – Вы знаете, что рыбы также подвержены болезням. Многие рыбы страдают и умирают от паразитов. Некоторые передают этих паразитов людям.

– Щука передает солитера! – вставил Ба­рышников.

– Иные рыбы гибнут от – недостатка кисло­рода или от неподходящей пищи. Мы изучаем причины болезней рыб, даже лечим их, но глав­ное – вырабатываем профилактические меры. Вот в этом аквариуме – большие угри. В их брюшной полости находятся аскариды и филя­риды. Мы уже на верном пути к тому, чтобы уничтожить этих паразитов. Интересен и сле­дующий кабинет, где происходят опыты над скрещиванием.

Многое из того, что видел Барышников, было ему известно. Но какой размах, какая поста­новка дела!

Окончив осмотр дома, они вышли к прудам. Голубева показала Барышникову, как произ­водится у них "облов".

Вода из пруда постепенно уходила в канал. Рыба собиралась по сборным канавам, сделан­ным на дне, в обловную яму с сетчатым ящи­ком. Ящик поднимался краном, и все содержи­мое пруда сразу оказывалось на поверхности. Рыба попадала на транспортеры, проходила через сортировочные столы и передавалась транспортерами, еще трепещущая, на консерв­ные заводы, в холодильники и в длинные ва­гоны для экспорта.

Если бы сюда заглянул Глеб Калганов, он ничего не понял бы в этом "производстве" с его подъемными механическими сетями, транс­портерами, лабораториями, машинами… Но и Барышникову было чему удивляться.

Они перебрались на другую сторону озера, и Барышников заглянул в необычайный вагон для перевозки рыбы.

Целый маленький завод на колесах – с ком­прессорами, нагнетающими сжатый воздух для освежения воды в аквариумах, насосами для накачки воды, холодильными установками, подъемными кранами, баками для рыб, поме­щениями для служащих, кладовыми и даже кухней – столовой.

– При помощи жидкого воздуха мы понижаем температуру наших прудов, чтобы дать студеную воду форели. У нас в каждом пру­де – особая температура, регулируемая аппа­ратами, особый процент насыщенности воды кислородом, особый планктон. Для наблюдения за жизнью рыб на многих прудах имеются под­водные камеры. Там вы еще успеете побывать.

Когда Барышников вышел на шоссе, у него голова кругом шла. Теперь он уже не хотел видеть Бекирову. Надо было раньше разо­браться во впечатлениях и избрать новую так­тику в обращении с нею. О генеральном сра­жении он уже не думал.

И надо же было случиться, что Бекирова обогнала их на своем длинном автомобиле, узнала Барышникова, задержала машину и предложила ему сесть с ней рядом у руля.

На этот раз она более дружелюбно встретилась с Карасем. Посмотрев на его растерянное лицо, она спросила:

– Ну, как вам понравилось?

– Признаюсь, я не ожидал… – ответил Ка­рась, вздохнув.

– Разница между нашей системой и вашей заключается в том, – сказала она, – что вы ограничиваетесь подражанием "естественным" условиям. Вы только копируете природу, а мы идем дальше. Мы заставляем природу работать на нас, по нашим указаниям и согласно с на­шими требованиями и целями.

…В тот же день вечером Барышников писал председателю совхоза:

"Товарищ Салов! Я был старый осел и шляпа. Я видел здесь такие чудеса, какие и не снились старым рыболовам и рыбоводам. Здесь рыбу не разводят, а буквально делают, как любой товар, по заказу потребителя, и все время улучшают "качество продукции". Да, рыба перестала быть рыбой. Они тут черт знает что делают с ней. Изменяют строение, форму, вы­водят почти бескостных рыб, вообще…" Дальше шло длиннейшее описание совхоза.

Солнце. Синь неба. Зной.

В золотой пшенице перекликаются перепела, квохчут дрохвы, жужжат пчелы, стрекочут куз­нечики.

Над полями летят люди. Учебный полет ди­рижабля "Коминтерн". Ветер попутный. Мото­ры выключены. Тихо проплывает низко над землей воздушный кит. Из кабины хорошо вид­но, как колышутся широкими волнами колосья. Здесь когда – то бушевали волны Каспия. Те­перь на осушенном дне морском растет пше­ница.

Просторы золотых полей. Тишина. Проходят минуты. Летит дирижабль. Синяя тень дири­жабля ложится на желто – золотистые поля.

Откуда – то издалека послышался смутный шум, гул, уханье, лязг. Мотор? Поезд?..

На ровной поверхности янтарного моря показалась длинная полоса, словно кто прошел машинкой для стрижки волос по густой шеве­люре. В конце полосы ворочается черное чудо­вище с поднятым хоботом, быстро ползет по ниве, оставляя за собой вихрь пыли и разме­танной соломы. И где проползло – как ма­шинкой выстригло.

Моторы на дирижабле заработали. Воздушный кит начал забирать высоту. Горизонт раз­двинулся и как будто поднялся выше. Там и сям виднелись на полях тракторы и комбай­ны. Вдали показался ровный канал, по кото­рому двигались пароходы и баржи.

Вот во что превратилась Волга ниже барра­жа. С "печки" нового волжского уровня суда спускаются по шлюзам и идут по этому каналу в Каспийское море.

Какая суета на полях! Можно подумать, что идет сражение. Две армии с "пушками и тан­ками" движутся по обеим сторонам канала.

Да здесь и идет "бескровное" сражение: социалистическое соревнование двух совхозов.

"Два гигантские совхоза раскинулись на "бывшем" дне морском по обе стороны Волго­канала. На правом берегу – совхоз имени тов. Сатина, или Сатинка, и на левом – совхоз имени тов. Левшина, или Левшинка. Плодо­родный ил, нанесенный веками Волгой, не уступающий нильскому, дает неслыханные урожаи. Пласт ила так мощен, что миллиарды тонн его, без ущерба для совхозов, были сняты с поверхности и перевезены на скудные земли когда – то "потребляющей" полосы.

Площадь совхозов и техническое вооружение почти одинаковы. И с самого основания Са­тинка и Левшинка находятся в бесконечной войне соцсоревнования.

Впрочем, история знает случаи, когда сатин­цы и левшинцы заключали оборонительные союзы против общего врага. Так было, напри­мер, в первые годы их существования, когда южные, более низменные участки совхозов за­ливались морем: южный ветер гнал воду и за­топлял нивы. Тогда сатинцы и левшинцы объ­единяла свои силы и бросались на водяного врага: возводили плотины. Но море давно укрощено. Вражеские волны разбиваются о ба­стионы плотин. Год за годом море уходит даль­ше. Плотины постоянно срываются, дно вырав­нивается. Тракторы и комбайны не любят не­ровностей почвы.

Сатинка и Левшинка бесспорно признаются лучшими совхозами в мире. Туда ежегодно приезжают тысячи иностранных товарищей, в особенности из аграрных стран, чтобы поучить­ся и использовать наш опыт для своих моло­дых совхозов".

"Война" – в двадцать часов.

Не было человека, от старшего агронома до посудомойки, кто не принимал бы участия в обсуждении плана уборочной кампании. Воля масс сосредоточилась теперь в "штабе совхоза". Оттуда расходятся приказы "главкома" – стар­шего агронома.

"Обоз" выехал с вечера – ровно в двадцать часов. Грузовики с лагерными палатками, походные кухни, амбулатория, летучие отряды РОККа, ремонтно-тракторные бригады, автовагоны с электро – и радиостанциями, прожекторы, вагоны – цистерны с артезианской водой, переносные души, автоцистерны с горючим, кинопередвижки, грузовики с рабочими – иност­ранцами… Великое переселение народов…

Больше чем на километр растянулся поезд по хорошей шоссейной полевой дороге, называ­емой по – старому "американской".

Шум моторов, лязг металлических частей, гудки, песни и смех потонули в сумерках среди бескрайних полей…

Ровно в четыре, на другое утро, с гулом, стуком, грохотом и лязгом выступила "тяжелая артиллерия" – огромные колесные и гусенич­ные тракторы с комбайнами. Серыми желез­ными чудовищами управляют люди в синих комбинезонах и защитных очках.

Через час на дороге двигаются обратные гру­зовики, уже нагруженные зерном. "Сражение" началось.

Штаб Левшинки. На стене большая карта «военных действий»: оба совхоза, разде­ленные каналом.

Карта разделена на квадраты, по десяти гектаров каждый. Радиотелефон и телеграф. Телефон агрогорода, теперь объявленного "на военном положении". Главком, молодой агро­ном, отмечает на карте флажками донесения с театра "военных действий".

Левшинка и Сатинка идут пока ровно.

За первый час семь левшинских гектаров уместились в зерновых баках первых двух комбайнов и по трубам – шнекам за сто секунд пробежали в кузов автогрузовика. "Агрегат" – трактор с двумя комбайнами. Действуют ис­правно. Общий часовой итог: сто агрегатов убрали 3500 га. Автогрузовики перевезли уже зерно в элеватор.

Самопишущие учетные аппараты Бруно, по­хожие на будильники, прикрепленные к каж­дому трактору, указывают безостановочную ра­боту.

"Простоев нет, поломок нет. Настроение бод­рое".

Сатинка к концу часа убрала 3550 га. Но Левшинка еще обгонит. К ночи левшинцы вольют в армию десятки новых агрегатов, толь­ко что полученных совхозом. Сатинцы этого не знают.

Главком Левшинки спокойно отдает прика­зания.

На полях. Жара невыносима. Комбинезоны лоснятся от пота. Очкастые люди сидят у рулей тракторов или стоят, как на корабле, у штурвалов комбайнов и уверенно направляют рычащие чудовища на густые заросли высокой пшеницы.

Непривычный треск. Внезапная тишина. Ма­шина стала. Поломка!

Словно на пожар мчится "скорая помощь" – ремонтная бригада. Каждая минута дорога. На ходу соскакивают с автомобиля монтеры, уже вооруженные инструментами.

Старший монтер отдает краткие, быстрые приказания…

– Пошел!

Машины не останавливаются ни на минуту.

– Что, сатинцы?

– Досадно! У нас еще поломка. Ну ничего. Догоним. У них тоже не без аварий. Два агре­гата прогуляли сорок минут.

Ночь. Сверху – яркая луна, а над полями лучи прожекторов горят еще ярче. Гул не умолкает.

К ночи сатинцы обогнали левшинцев на две­сти пятьдесят гектаров.

С полевой дороги послышался рев моторов, дреньканье железных частей комбайнов. При­были резервы – новые десять агрегатов.

– Теперь держитесь, сатинцы!

На скошенных полях – музыка. Радиопере­дача. Косцы лежат на соломе и слушают. Отдыхают. Неутомимая молодежь пляшет в сторонке.

В три часа разлетелась по полям левшинцев новая весть: сатинцы тоже подготовили резер­вы и бросили на поля двенадцать новых агре­гатов.

Спорнее ночью идет работа: прохладно и светло, как днем.

Штаб Левшинки. Квадраты на карте испещрены флажками. У левшинцев уже за­воевано на сто пять гектаров больше. Можно и отдохнуть… Стучит радиотелеграф, автомати­чески записывая на ленту. Главком берет лен­ту, хмурится. Помощник читает через плечо главкома точки и тире: «Са – ран – ча!..» Звонит телефон. Говорит главком Сатинки.

– Да, – отвечает, левшинский. – Мы уже имеем телеграмму. Наступает с северо – востока.

Нет, не крылатая. Личинки в последней стадии развития. Ползет со скоростью пятисот метров в час. Шесть аэропланов? Хорошо! Мы пош­лем восемь. Да. Но у нас маловато мышьяко­вистокислого натра. Да, считая на один гектар до четырех килограммов… Идет!

Главком звонит в ангары, в базу Авиахима, летчикам. Тревога! Тревога!..

Необходимо бросить на войну с саранчой все тракторы и комбайны обоих совхозов,

В воздухе зарокотали моторы. Аэропланы, вооруженные опрыскивателями, летят на врага.

Штаб. Донесение: аэропланы начали опрыс­кивать поля. Миллионы саранчи гибнут, сотни миллионов продолжают ползти, съедая все на пути.

Саранча уже в пяти километрах от границы Левшинки. Через десять часов враг начнет по­жирать поля. Успеют ли комбайны вовремя прийти на место?..

В воздухе. Эскадрилья аэропланов низко летит над землей. За аэропланом тянутся хвос­ты распыленной жидкости и стелются по зем­ле. Бескрылая саранча сплошным серым мох­натым ковром устилает землю. Там, где хвост водяной пыли разостлался по земле, пучится, шевелится серый ковер. Гибнет саранча, но не­сметные ее полчища продолжают ползти. За нею – ни былинки, ни соломинки, – все сожра­ла прожорливая стая!..

Штаб. Молодой авиахимовец главкому:

– Вот что я придумал, товарищ, как прегра­дить путь саранче. Вырыть неглубокую ка­наву, – можно скоро, – налить нефтью и нефть зажечь.

– Средство не новое и не дешевое. Но дей­ствует. Идет! Организуй живо!

Поля. Вечер. Солнце заходит. Горит нефть в канаве. Миллионы саранчовых личинок гибнут в огне, а новые полчища все лезут. Сгорают и лезут, лезут и сгорают.

В одном месте пламя погасло. Нефти ли не хватило, потушила ли саранча своими тела­ми, – погасло пламя, прорвалась саранча – ползет.

– Нефти! Скорее нефти! Подливай! Еще! Школьники в резиновых перчатках и про­тивогазовых масках бегают по полю с ящика­ми, разбрасывают отраву, иногда под ядови­тым дождем, падающим с аэропланов. Саранча ест приманку и дохнет. Но саранчи больше, чем приманки.

Штаб. Донесение: саранча переступила гра­ницу совхоза. Идет по жнивью. Машины жнут пшеницу быстрее, чем движутся остатки пол­чищ саранчи.

– Все дело в темпах, – говорит с облегче­нием главком.

В комнату вбегает молодой биолог.

– Нашел! Открыл! Смерть саранче!

– В чем дело?

– Заражение саранчи особыми паразитами. Молниеносная смерть!

– На этот раз ты маленько опоздал. Урожай спасен, – говорит главком. – Но если твое средство…

– Радикальное!

– Посмотрим!

Анка Плетнева и Лев Палов – рабочие кре­кинг – завода. Сегодня у них выходной день, и они решили провести утро на море.

С моря открывался вид на город и про­мыслы.

На море у берега разбросаны странные ме­таллические сооружения – кубы на плотах. У самого берега – кайма из полукруглых пло­тин. То, что недавно было берегом моря, воз­вышается теперь пологой горой, покрытой ас­фальтом. На асфальте железные шестигранни­ки, – дома не дома, – с железными дверями, но без окон. Словно несгораемые шкафы, сбе­жавшиеся сюда из душных контор. Между ними – цветники, сады, фонтаны. И всюду, как паутина, – электрические провода на эбонито­вых столбах. Людей не видно.

Высоко на горе блестят стеклянными стенами жилые дома. Густая роща айлантов отделяет жилой город от нефтеперегонных заводов.

Есть еще на промыслах старики, которые помнят, что тут было, когда хозяйничали капи­талисты. Они любили не нефть, а барыш. До остального им дела не было. Всюду воняло здесь нефтью. От нефтяных испарении даже небо здесь было тусклое, словно смазанное мазутом. Липкая грязь по колено. Драгоценная эмульсия бежала в беспризорные пруды, впи­тывалась в землю. Скважины бурились по не­скольку лет ударным бурением. А вы знаете, что это за работа? Нужда сгоняла, сюда бед­няков – горцев. Униженно стаскивали они с бри­тых голов папахи и просили:

– Хлеба нет, барашка нет, руки есть. Дай работу!

И становился этот сын гор на каторжный труд. От зари до зари смотрит, как поднима­ется на два метра и вновь падает острый конец бурильной свечи. Или запрягут его в тарталь­щики. Вместо чистого горного воздуха – тяже­лый запах нефти. Однообразный, убивающий труд… Человек изнашивается скорее, чем же­ловка, черпающая густую вонючую жижу.

А теперь посмотри на промыслы: ты и людей – то не увидишь. Все машины. И запаха нет, и самой нефти не увидишь, – разве в завод­ской лаборатории. Нефть теперь так и не видит солнечного света.

Разведка – вращательным бурением, откачка из скважины – глубокими насосами, пересылка – трубами нефтепроводов. Фонтаны одеты в непроницаемые будки, вот в эти, похожие на несгораемые шкафы.

Рядом контора – светлое одноэтажное здание. Тишина. Карты промыслов, разбитые на участки, и номера вышек. Аппараты сообщают, как идет работа на каждой вышке. Техник сле­дит за аппаратами. Вот он отметил какую – то неправильность. Бросает коротко дежурному рабочему:

– 72 – 315.

Это значит: на семьдесят втором участке вышка номер триста пятнадцать.

Рабочий выходит, садится на мотоцикл и едет.

Тысячи гектаров драгоценнейшей нефтеносной земли скрывало море в своих недрах це­лые тысячелетия. Мы добрались до этих скры­тых богатств. Сбросили крышку водяного сун­дука и извлекли оттуда наше жидкое золото. Мы в несколько десятков раз увеличили до­бычу, а нефти – еще неисчерпаемые запасы. Словно под дном Каспия залегло еще нефтя­ное море.

Группа рабочих, приехавших из – за границы, осматривала промыслы под руководством Ника Вагнера, уже давно поселившегося в Баку.

– Ведь это уже вода? Море? – спросил один из экскурсантов, указывая на карту.

– Да, это море. Еще не осушенное море.

– Почему же оно у берега также разбито на участки?

– Секрет, – улыбнулся Ник. – Но не для вас, товарищи. Я вам открою этот секрет, ког­да будем на берегу. Идем!

Гости заходят в эксплуатационную вышку.

И здесь ни души. Только мерно хлопает насос.

– У этого железного рабочего голова не закружится, – улыбаясь говорит Ник.

В бурильной – грохот. Стены дрожат легкой судорожной дрожью. На огромной глубине до­лото со "сталинитовым" наконечником дробит твердые породы, хранящие скрытые богатства.

– Во всем этом нет еще ничего нового, – скромно говорит Ник.

– Но размах, техника, организация! – вос­хищенно возражает румын Миронеску.

– Да, пожалуй, – соглашается Ник. – Но мы можем похвалиться и кое – чем новым. Идем­те на берег моря. Каптаж Волги, – продолжал Ник, – освободил огромные донные простран­ства нефтеносных земель. Наши промыслы уже давно первые в мире по количеству добываемой нефти. Соединенным Штатам пришлось усту­пить нам первенство. "Роял датч шелл" давно погиб. Американский "Стандарт ойл" еще су­ществует, но и его дни сочтены. У Штатов ос­тались промыслы, лежащие на их территории: в Пенсильвании, Калифорнии, у Мексиканского залива, в Оклахоме и Техасе. Но все они уже сильно истощены. Венесуэла, Мексика, Колум­бия, Аргентина перестали кормить своей нефтью английский и американский капитал.

Море не поспевает за нашими темпами. Усы­хает слишком медленно. Правда, каждый год оно отдает нам все новые нефтеносные площа­ди. Но отдает, как скупец. Мы не можем ждать, и вот мы решили… Видите вы эти полу­круглые плотины, "пришитые" к берегу? Мы строим их, откачиваем плавучие базы прямо на воде и на них ставим бурильные машины. Эти "гидроцефтяные установки" – техническая новость. Трубы машин проходят сквозь воду, и затем бурильные сверла врезаются в дно. По мере того как море усыхает, базы опускаются, трубы укорачиваются, пока наконец вся уста­новка не оказывается на осушенном дне.

– Можно осмотреть? – спросил венгерец Ба­чани.

– Разумеется.

– Добрый день, – вдруг услышали они за собой голос. К ним подходил американец Эд­вин Брусс во фланелевом белом костюме и панаме.

– Принесла нелегкая! – проворчал Ник.

– Здравствуйте, мистер Брусс! Хорошая се­годня погода! – обратился он к нему по – русски.

Брусс побарабанил пальцами по пуговице жилета, сказал еще несколько слов и отошел.

– Не нравится мне этот тип! – сказал Ник.

– А кто он?

– Представитель "Стандарт ойл". Приехал "искать путей для сближения". Он очень инте­ресуется нашими водяными установками, но мы его туда не пускаем… А теперь, когда этот мистер удалился, сядем в лодку и осмотрим наши "гидропромыслы".

Анка шла по айлантовой роще, направляясь в радиотеатр.

Один старый рабочий рассказывал как – то Анке историю этой рощи.

Айлант – удивительное дерево. Оно как будто создано для того, чтобы расти вблизи фаб­рик, заводов, нефтяных промыслов. В копоти, дыме, газовых испарениях дерево чувствует се­бя прекрасно. Великолепно сопротивляется вет­ру. И вот лет двадцать назад, когда "город ветров" Баку и другие нефтепромысловые го­рода не были еще так забронированы асфаль­том и благоухали нефтью, были вывезены из Китая айлантовые деревья. Они очищали воз­дух и прекрасно росли, словно питаясь копотью труб и жирными испарениями нефтеносной земли. Теперь эта роща "китайского ясеня" сделалась любимым местом прогулок.

Анка подошла к радиотеатру. Это обширное здание в восточном стиле, с двумя высокими "минаретами", между которыми протянута ан­тенна.

Анка вошла в зрительный зал и уселась. Левки еще не было. Его место пустовало.

– Добрый вечер, Анка! – услышала девушка голос Ника. Он сидел позади нее со всей "интернациональной" компанией: немцем, ру­мыном и венгерцем. Да и вся публика была интернациональная. Много европейских рабо­чих, китайцы, персы, индусы, афганцы, негры сидели с бакинскими рабочими и изъяснялись, забавно перемешивая свои и иностранные сло­ва. Чаще всего слышался немецкий и русский язык.

Прежде чем большой белый экран ожил, раз­дались звуки увертюры. Лампы зала медленно погасли, и экран вдруг превратился, словно по ролшебству, в сцену берлинского оперного театра.

Рабочее предместье Берлина. Ночь. Фонарь. Глазастый автомобиль выехал из – за угла. Си­рена угрожающе воет. В автомобиле – шуц­маны с собачьими мордами противогазов. Тол­па рабочих преграждает путь автомобилю. Хор…

Шла опера молодого немецкого композитора "Наш Октябрь". Иллюзия была полная. Зри­тели захвачены исполнением и оригинальной музыкой.

Вдруг зал всколыхнулся, словно электрический ток прошел по рядам. Удар грома, сопро­вождаемый протяжным гулом, потряс театр.

– Это уж слишком натурально, – сказал кто – то вполголоса.

Внезапно замолкли звуки, погас экран, вспыхнули будничные лампы. Чей – то голос сказал в наступившей тишине:

– Товарищи! Спектакль прекращается. На промыслах вспыхнул пожар!

Зрители спешно, но в полном порядке поки­нули зал.

Стволы айлантов четко, как нарисованные тушью, выделялись на ярком багровом фоне. Над вершинами деревьев виднелся пылающий небосклон. Даже здесь было слышно, как кло­котала, шипела, гудела огненная стихия. В воз­духе сильно пахло горящей нефтью.

Над промыслами стоял огненный столб, под­нимающийся к самым облакам, которые стали багровыми. А вокруг огненной вершины баг­ровели густые громады дыма. Это было страш­но, как извержение гигантского кратера. Море на огромном пространстве стало багрово – крас­ным.

До огня далеко, но жар уже на этом расстоя­нии был почти невыносим. А каково – то пожар­ным! Правда, они работают под зонтиками – ду­шами, непрерывно окачивающими их водой. Но жар так велик, что вода превращается в пар на их прогретых костюмах.

Пущены в ход все стационарные насосы, по­дающие в резервуары кислотные и щелочные растворы с примесью лакрицы. Пеной тушат!

Но невероятная температура и постоянные взрывы затрудняют работу.

С грохотом проезжают пожарные автомобили. На автомобилях пеногенераторные ма­шины. Новоприбывшие быстро окружили ог­ненный столб кольцом, и машины начали вы­брасывать потоки пенной жидкости на высоту двадцати метров.

Огненный столб потускнел.

Новый страшный взрыв – и новое огненное дерево с гулом, ревом, свистом, шипеньем вы­росло над промыслами.

Анка едва устояла на ногах, когда горячий воздушный вал обрушился на нее. Толпа от­хлынула.

И вдруг, заглушая рев пожара, загремел, как гром, человеческий голос. Заговорил ги­гантский громкоговоритель с трехтысячекрат­ным усилением. Этот чудовищный голос был слышен больше чем за тридцать километров. Вблизи громкоговорителя нельзя было сто­ять, он буквально потрясал колебаниями воз­дух.

– Товарищи! – гремел сверхчеловеческий го­лос. – Немедленно отправляйтесь каждый на свои фабрики и заводы. Там получите боевые приказы. Пожар вышел из обычных границ. Пожарным нужна ваша помощь.

Два раза прозвучал этот приказ. Но этого можно было и не делать: рабочие начали тот­час расходиться.

Анка отправилась в завком крекинг – завода. Там она узнала, что все склады пенообразую­щего порошка исчерпаны. Шесть грузовиков с порошками, прибывшие из старого Баку, не­сколько поправили положение, но оно еще ос­тается очень напряженным. На химическом за­воде, в двадцати километрах от нового Баку, идет лихорадочная работа по изготовлению по­рошка. Но рабочие химического завода не справляются и просят помощи. Надо немед­ленно отправляться туда.

На заводе всю ночь шла лихорадочная ра­бота. Каждый час приезжали порожние грузо­вики за порошком, и шоферы сообщали о по­жаре. Был момент, когда угроза пожара по­висла над всеми промыслами. Порошка не хва­тало. Но быстрая мобилизация рабочих спасла положение.

Последние известия на рассвете были утеши­тельны: пожар утихал, хотя принес уже много­миллионные убытки и стоил нескольких чело­веческих жертв. Рабочие и пожарные победили огонь.

Рано утром, выходя из завода, Анка встре­тилась с Ником.

– Моторная баржа взорвалась и сгорела, как предполагали, со всеми рабочими, нахо­дившимися на ней, – сказал он. – Но вот сей­час нашли моториста с баржи. Он порядочно обгорел, но остался в живых. Взрывом его сбросило в воду, и он еще имел силы доплыть до берега и лежал там без сознания до утра. Так вот. Теперь он пришел в себя и говорит, что пожар начался от огня в выхлопной трубе баржи. Вчера вечером, – продолжал Ник, – на баржу заходил этот мистер. Но он был на барже за час до пожара. Правда, странно, что вчера же вечером он улетел в Тегеран, След­ствие все это выяснит.

"Гостиница для туристов "Красная звезда". Ну, разумеется, "красная"! Разве здесь могут обойтись без красного? Здесь все красное. "Красный пахарь", "Красный печатник", даже "Красный колос".

Вверху, на плоской крыше гостиницы высоко укреплена огромная пятиконечная звезда, ко­торая ночью горит ярким красным светом. Звезда служит маяком для аэропланов мест­ного сообщения, садящихся прямо на крышу.

С озера довольно красивый вид. Как бы далеко ни отъехать на лодке, красная звезда мая­чит в небе и отражается в воде. Красный ог­ненный след протягивается через все озеро до самой лодки.

Гостиница стоит на самом берегу большого озера – Жемчужного озера. Оно рождено кап­тажем в голой степи. Спокойное, огромное зер­кало неба, окруженное тенистыми рощами и красивыми белыми курортными виллами.

Наконец – то я могу отдохнуть и разобраться во впечат…

Вчера я недописал фразы. Мне сказали, что гидроплан отлетит в пять утра. Надо было со­бираться. И вот я продолжаю свой дневник уже в "городе нефти", новом Баку – цели мо­его путешествия. Вернее – конечной цели. Конечная цель – нефть. Но хозяин поручил мне попутно ознакомиться с каптажем. Хорошо сказать "попутно"! Ознакомление с каптажем надо начинать с Москвы, так как каптаж ока­зался даже в Москве.

По милости каптажа Москва стала портом. Даже можно сказать – морским портом. Бла­годаря сложным гидротехническим сооруже­ниям Москва оказалась соединенной через Москву – реку, Оку и Волгу с Азовским, Черным и Каспийским морями. Глубоко сидящие суда с углем, хлебом, нефтью подходят почти к са­мым стенам Кремля. А на улицах Москвы можно теперь видеть матросов почти всех стран.

Из Москвы я отправился на юг. Из Москвы!.. Но и до Москвы у меня было одно незабы­ваемое впечатление. Я летел в Москву через Сибирь и решил сделать остановку в Магнито­горске. О, эта Магнитная гора! Мне казалось, что она тяжестью всей своей руды придавила меня.

Здесь я получил первый удар, от которого не могу оправиться до сих пор.

Я летел над голой, выжженной солнцем степью. Уныло, безлюдно, мертво… "Здесь все осталось таким, как было тысячи лет назад", – думал я. "Тысячи лет. Тысячи лет застоя!" – смеялась душа моя.

Орел – стервятник погнался за аэропланом. Несколько минут я следил за птицей, а наша стальная птица продолжала лететь быстрее орла. Случайно я посмотрел вниз, и то, что увидел, поразило так, что я тотчас забыл об орле.

Я не узнавал местности. Словно кто подме­нил ее. Мертвой степи больше не было. Мы летели над сплошным заводом, которому, даже с высоты аэроплана, казалось, – нет конца.

Словно вся степь превратилась вдруг в сплошной гигантский завод. Семьдесят квад­ратных километров, как узнал я потом. Это – площадь одного завода.

Магнитная гора оказалась не одна. Она со­стоит из шести горных кряжей, опоясывающих Магнитогорск с востока до запада. Эти шесть кряжей: Дальний, Узянка, Ежовка, Атач, Ай – Дарлы и Сосновый – словно передовой отряд Уральского хребта. За Магнитной на севере виднеются пологие мертвые холмы. Далеко на горизонте синеет Уральский массив. Эти шесть кряжей – советские сундуки, наполненные ве­ликолепной рудой. Четыреста, может быть, пятьсот и больше миллионов тонн. Миллионы тонн еще не оформленных тракторов, машин, железнодорожных мостов. Прожорливые домен­ные печи, – я насчитал их восемь, – величай­шие в мире, пожирают ежедневно по тысяче двести тонн руды. Эти великаны поглощают столько кислорода, что его хватило бы на ды­хание миллиона человек. Почти семь милли­онов тонн металла – такова продукция этих печей, этих восьми вавилонских башен. Шесть тысяч поездов в год едва успевают вывозить металл.

Семьдесят миллионов ведер воды выпивает один завод. В три с половиной раза больше Москвы. Железобетонная плотина на реке Урал – первая по длине в мире: целый кило­метр – создана для того, чтобы направить реч­ную воду в прожорливую пасть завода. Но ему того мало. Вторая плотина дает воды в пятнадцать раз больше, чем первая. И этого мало ненасытному Магнитогорску. Мало ре­ки, – он выкачивает воду из озер, расположен­ных в двадцати – тридцати километрах. Плотина­ми создаются новые пруды и озера в десятки квадратных километров.

А город с его двухсоттысячным населением! Город, который, как Нью – Йорк, не знает ночи, потому что работа идет круглые сутки… Ас­фальт, электрическое освещение, трамваи, авто­мобили, автобусы, парки, цветники, скверы, огни клубов, общественных столовых и кафе, кинематографов и "универмагов"… Европа… Но на тротуарах здесь не увидишь разряженных дам и мужчин в котелках и цилиндрах. Город рабочих… Одни из них, в рабочих костюмах, идут на работу, другие отдыхают в парках, са­дах культуры и отдыха, все в опрятных, про­стых костюмах.

Еще одно ошеломляющее дорожное впечатление… Сталинградский тракторный завод. Собственно говоря, после Форда, сам завод не ошеломил бы так, если бы я не знал, чей это завод; кто создал его и в какой срок. Я стоял с часами в руках и наблюдал, как из ворот за­вода выезжали тракторы, чтобы взобраться на вагон – платформу и отправиться в путь на со­ветские поля. Двадцать тракторов в час про­шли мимо меня. Сто сорок тракторов в день. Пятьдесят тысяч в год. Это значит полтора миллиона лошадиных сил… А ведь Сталин­градский – не единственный тракторный завод в СССР.

От Сталинграда идет новый канал прямо на юг, пересекает по пути канал Волго – Донской, соединяется с Тереком… Теперь можно про­ехать прямым водным путем из Москвы в Ста­линград, Тифлис и дальше по Куре на юго-­восток и по каналу, проведенному на осушен­ном дне морском, до Баку и в Каспийское мо­ре.

От Дона тоже проведены каналы по осушенному дну моря к восточной его оконечности. Из Астрахани – тоже канал, опять – таки через осушенную территорию, к морю. Вообще все осушенное дно пересечено большими и малыми каналами.

Попутно я осматривал большую гидростанцию у села Сестренки на острове Шишки. Надо признаться: грандиозное сооружение, которым впору было бы хвалиться и нам.

Высота падения – тридцать семь метров. Три тысячи кубических метров воды в секунду. Энергии – больше трех миллионов лошадиных сил, то есть в десять раз больше Днепров­ской.

Два мира! Здесь я почувствовал это особенно остро. Не только словом, но и показом дела они каждую минуту словно хотели вбить мне в голову острый гвоздь мысли: их мир – бу­дущего, мой – прошлого, обреченного на слом…

Осмотрев электростанцию, я осмотрел совхоз имени товарища Михеева, названный так, если не ошибаюсь, в честь первого строителя кап­тажа.

До каптажа здесь атмосферных осадков было совсем мало, каких – нибудь двести пятьдесят миллиметров. А теперь на гектар приходится семьдесят тысяч ведер воды в год, что равня­ется как бы тысяче двумстам миллиметров атмосферных осадков. Отбросьте на сток и все – таки получите не менее девятисот. Это вместо двухсот пятидесяти – то! Да и настоящих небесных атмосферных осадков у нас стало выпадать куда больше с тех пор, как насадили здесь леса. Леса – то ведь задерживают облака!

Часть своих атмосферных осадков они даже "одалживают" в Средней Азии. Там большая сеть электростанций искусственного дождева­ния.

Я летел на гидроплане из Шаумянска в Но­вый Баку.

Под самолетом проходила флотилия огромных судов. Можно было подумать, что флот ве­ликой морской державы выходит на маневры. Но это были лишь рыболовные суда, сделан­ные по последнему слову новейшей рыболов­ной техники.

Ровная линия судов медленно загибалась в полукруг. Да, с таким флотом и с такими мощ­ными орудиями лова можно "вычерпать море".

В Новом Баку меня более всего интересовали новые гидронефтяные установки. Но мне не удалось осмотреть их, вернее – меня не допустили, это очевидно… Со мной предпочи­тали говорить о погоде, пока я не принужден был уйти. А между тем трое иностранных "то­варищей" – я сам видел – после моего ухода отправились туда в сопровождении бакинца.

И причиной всему – каптаж. Я не видел всего СССР. Видел только один каптаж с его производными. И вот я стал одним из этих про­изводных. Каптаж раздавил меня морально и идейно. Но я сделаю то, что мне поручил хозяин. Их нефть нам мешает. Ее нужно унич­тожить…

Приписка через несколько недель. Не удалось. Миллионы строителей не­победимы".

1

Потоп.

2

Разлив.