В большом саду, посредине молодой эвкалиптовой рощи стояла китайская беседка. К этой беседке ровно в девять часов утра подошел молодой человек в белом фланелевом костюме и в панаме.
      Наружность молодого человека невольно привлекала внимание. Очень короткие руки и ноги, непомерно большая голова, большие отвислые уши и нос. Нос поражал больше всего: у корня нос западал, а к концу расширялся и даже загибался немного вверх «туфлею». Все движения молодого человека были очень быстры, угловаты, неожиданны. Он никак не мог быть причислен к красавцам. И тем не менее ничего отталкивающего в его внешности не было. Даже наоборот: молодой человек вызывал симпатию необычайной комичностью жестов и мимики лица, а своим уродством мог возбудить только жалость.
      Молодой человек в панаме и с носом «туфлею» вошел в китайскую беседку и оказался в кабине лифта. Лифт среди сада мог бы вызвать удивление у всякого непосвященного, но молодой человек, видимо, был хорошо знаком с этим странным сооружением. Кивнув головой в ответ на приветствие мальчика, обслуживающего лифт, человек в панаме бросил короткое приказание:
      – На дно! – и сделал такой выразительный жест рукой, как будто он хотел проткнуть землю до самой преисподней. Мальчик не удержался и коротко засмеялся. Молодой человек в панаме грозно посмотрел на мальчика. Это было так смешно, что мальчик засмеялся еще громче.
      – Простите, мистер, но я не могу, право же, не могу, – оправдывался мальчик.
      Мистер тяжко вздохнул, подняв глаза вверх с выражением покорности судьбе, и сказал:
      – Не оправдывайся, Джон. Ты виноват так же, как и я. Мне суждено возбуждать смех, а тебе – смеяться надо мною... Гофман приехал?
      – Двадцать минут тому назад.
      – Мисс Гедда Люкс?
      – Нет еще.
      – Ну разумеется, – сказал с неудовольствием человек в панаме. И нос его неожиданно зашевелился сверху вниз и обратно, как маленький хоботок.
      Мальчик взвизгнул от смеха. В этот момент кабина лифта остановилась.
      – Бедный Джон! Еще пять минут – и я был бы виновен в смерти невинного младенца. Но твои мучения окончились, – сказал молодой человек, быстро выскакивая из кабины.
      Он прошел широкий коридор и оказался в большой круглой комнате, освещенной сильными фонарями. После горячего, несмотря на утренний час, солнца здесь было прохладно, и молодой человек вздохнул с облегчением. Он быстро пересек круглую комнату и открыл дверь в соседнее помещение. Как будто «машина времени» сразу перенесла молодого человека из двадцатого века в немецкое средневековье.
      Перед ним был огромный зал, потолок которого замыкался вверху узкими сводами. Узкие и высокие окна, узкие и высокие двери, узкие и высокие стулья. Через окно падал солнечный свет, оставляя на широких каменных плитах пола четкий рисунок готического оконного переплета.
      Молодой человек вошел в полосу света и остановился. Среди этой высокой и узкой мебели фигура его казалась особенно мала, неуклюжа, нелепа. Большую дисгармонию трудно было представить. И это было не случайно: в этом контрасте был строго продуманный расчет режиссера.
      Старый немецкий готический замок был сделан из фанеры, клея, холста и красок по чертежам, этюдам и макетам выдающегося архитектора, который мог с честью строить настоящие замки и дворцы. Но мистер Питч – «Питч и К°», – владелец киногородка, платил архитектору гораздо больше, чем могли бы уплатить ему титулованные особы за постройку настоящих замков, и архитектор предпочитал «строить» замки из холста и фанеры, получая за них большие доходы.
      В средневековом замке – вернее, в углу зала и за стенами – шла суета. Рабочие, маляры, художники и плотники под руководством самого архитектора заканчивали установку декораций. Необходимая мебель – настоящая, а не бутафорская – уже стояла в замке. Инженер-электрик и его помощник возились с юпитерами – огромными лампами, во много тысяч свечей каждая. Кинофильм рождается из света, – немудрено, что свет составляет главную заботу постановщиков. Мистер Питч и К° могли позволить себе такую роскошь: устроить огромный павильон под землей, чтобы не зависеть от капризов дневного освещения.
      Из-за декораций выглядывали статисты и статистки, уже наряженные в средневековые костюмы и загримированные. Все они с любопытством, почтением и в то же время невольной улыбкой смотрели на молодого человека, стоящего в «солнечном» луче посредине залы.
      – Сам...
      – Антонио Престо...
      – Боже, какой смешной! Он даже в жизни не может постоять спокойно ни одной минуты.
      Да, это был сам Антонию Престо, неподражаемый комический артист, затмивший славу былых корифеев экрана: Чаплинов, Китонов, Пренсов.
      Антонио, или Тонио, Престо, итальянец по рождению, немец по воспитанию и теперь, во славу американской кинематографии, «американец» по договору, он был «куплен» мистером Гофманом. О доходах Тонио Престо ходили баснословные слухи, и доходы эти были действительно баснословны. Его артистический псевдоним чрезвычайно метко определял его стремительную сущность . Престо ни секунды не оставался спокойным. Двигались его руки, его ноги, его туловище, его голова и его неподражаемый нос.
      Тонио был своего рода чудом природы. Какая-то лейденская банка, неиссякаемый аккумулятор смеха. Трудно было объяснить, почему каждый его жест возбуждает такой неудержимый смех. Но противиться этому смеху никто не мог. Даже известная красавица леди Трайн не могла удержаться от смеха, хотя, как утверждают все знавшие ее, она не смеялась никогда в жизни, скрывая свои неровные зубы. По мнению американской критики, смех леди Трайн был высшей победой гениального американского комика.
      Свой природный дар Престо удесятерил очень своеобразной манерой игры. Престо играл исключительно трагические роли. Для него специально писались сценарии по трагедиям Шекспира, Шиллера, даже Софокла... Тонио – Отелло, Манфред, Эдип... Это было бы профанацией, если бы Престо не играл своих трагических ролей со всей искренностью и горячностью истого итальянца.
      Комизм Бэстера Китона заключался в противоречии его «трагической», неподвижной «маски» лица с комичностью положений. Комизм Тонио Престо был в противоречии и положений, и обстановки, и даже его собственных внутренних переживаний с его невозможной, нелепой, немыслимой фигурой, с его жестами паяца. Быть может, никогда еще комическое не поднималось до таких высот, почти соприкасаясь с трагическим, но зрители этого не замечали.
      Только один человек, крупный европейский писатель и оригинальный мыслитель, на вопрос американского журналиста о том, как ему нравится игра Антонио Престо, ответил. «Престо страшен в своем безнадежном бунте». Но ведь это сказал не американец, притом сказал фразу, которую даже трудно понять. О каком бунте, о бунте против кого говорил писатель? И об этой фразе скоро забыли. Только сам Антонио Престо бережно сохранил в своей памяти этот отзыв о нем иностранца. Антонио Престо казалось, что единственному человеку удалось заглянуть в его душу.
      – Гофман, Гофман! Ты находишь, что этот свет дан под хорошим углом?
      Оператор Гофман, флегматичный немец в клетчатом костюме, внимательно посмотрел в визир аппарата. Свет падал так на лицо Престо, что впадина носа недостаточно ярко обозначалась тенью.
      – Да, свет падает слишком отвесно. Опустите софит и занесите немного влево.
      – Есть! – ответил рабочий.
      Резкая тень пала на «седло» носа Антонио, отчего лицо сделалось еще более смешным. В луче этого света у окна должна была произойти сцена трагического объяснения неудачного любовника, которого играл Престо, бедного мейстерзингера, со златокудрой дочерью короля. Роль королевы исполняла звезда американского экрана – Гедда Люкс.
      Тонио Престо обычно сам режиссировал фильмы, в которых участвовал. И на этот раз до приезда Гедды Люкс он начал проходить со статистами некоторые массовые сцены. Одна молодая неопытная статистка прошла по сцене не так, как следовало. Престо простонал и попросил ее пройти еще раз. Опять не так. Престо замахал руками, как ветряная мельница, и закричал тонким, детским голоском:
      – Неужели это так трудно – ходить по полу? Я вам сейчас покажу, как это делается. – И, соскочив со своего помоста, Престо «показал».
      Показал он очень наглядно и верно. Все поняли, что требуется. Но вместе с тем это было так смешно, что статисты не удержались и громко засмеялись. Престо начал сердиться. А когда он начинал сердиться, то был смешон, как никогда. Смех статистов сделался гомерическим. Бароны и рыцари хватались за животы и катались по полу, придворные дамы смеялись до слез и портили себе грим. У короля слетел парик. Престо смотрел на это стихийное бедствие, произведенное его необычайным дарованием, потом вдруг топнул ногой, схватился за голову, побежал и забился в кулисы. Успокоившись, он вернулся в «замок» побледневшим и сказал:
      – Я буду отдавать приказания из-за экрана.
      Репетиция продолжалась. Все его замечания были очень толковы и обличали в нем большой режиссерский опыт и талант.
      – Мисс Гедда Люкс приехала! – возвестил помощник режиссера.
      Престо передал бразды правления помощнику и отправился одеваться и гримироваться.
      Через двадцать минут он вышел в ателье уже в костюме мейстерзингера. Костюм и грим не могли скрыть его уродства. О, как он был смешон! Статисты с трудом удерживали смех и отводили глаза в сторону.
      – Но где же Люкс? – нетерпеливо спросил Тонио. Партнерша заставила себя ждать. Для всякой другой артистки это не прошло бы даром, но Люкс могла позволить себе такую вольность.
      Наконец она явилась, и ее появление произвело, как всегда, большой эффект. Красота этой женщины была необычайна. Гедда Люкс тоже могла быть названа аккумулятором, но иного рода. Природа как будто накапливала по мелочам сотни лет все, что может очаровывать людей, копила по крохам, делала «отбор» у прабабушек и прадедушек, чтобы наконец вдруг собрать воедино весь блистательный арсенал красоты и женского очарования.
      У Антонио Престо нервно зашевелился туфлеобразный нос, когда он посмотрел на Люкс. И все, начиная от режиссера и кончая последним плотником, устремили свои глаза на Гедду. Статистки смотрели на нее почти с благоговейным обожанием.
      Нос Престо приходил все в большее движение, как будто он вынюхивал воздух.
      – Свет! – крикнул Престо тонким голосом, ставшим от волнения еще пронзительнее и тоньше.
      Целый океан света разлился по ателье. Казалось, будто Гедда Люкс принесла его с собой. Ее псевдоним так же хорошо шел к ней, как «Престо» – к ее партнеру.
      Перед съемкой Престо решил прорепетировать главный кадр – объяснение мейстерзингера с дочерью короля.
      Люкс уселась на высокое кресло у окна, поставила ногу в расшитой золотом туфельке на резную скамеечку и взяла в руки шитье. У ног ее улегся великолепный дог тигровой масти. А на почтительном расстоянии от Люкс стал Престо и «запел» о высокой любви к даме. Дочь короля не смотрит на него. Она все ниже склоняет голову и чему-то улыбается. Быть может, в этот момент она думает о прекрасном рыцаре, который на последнем турнире победил всех соперников во славу ее и был удостоен ее небесной улыбки. Но мейстерзингер понимает эту улыбку по-своему, – недаром он поэт.
      Он приближается к ней, он поет все более страстно, он... падает перед нею на колени и начинает говорить о своей любви.
      Неслыханная дерзость. Невероятное оскорбление. Ужасное преступление...
      Королевна, не поднимая головы от шитья, хмурится. Глаза ее мечут искры, и она три раза топает маленькой ножкой в золоченой туфельке по резной скамеечке. Входят слуги, хватают мейстерзингера и уводят в тюрьму. Мейстерзингер знает, что его ожидают пытки и казнь, но он не жалеет о том, что сделал, и посылает своей возлюбленной последний взгляд, исполненный любви и преданности. Он охотно примет смерть.
      Сцена прошла прекрасно. Престо удовлетворен.
      – Можно снимать, – говорит он Гофману. Оператор уже стоит у аппарата. Всю сцену он наблюдал через свое визирное стеклышко. Престо вновь становится в почтительную позу у кресла Люкс.
      – Снимаю! – говорит Гофман.
      Ручка аппарата завертелась. Сцена повторялась безукоризненно. Мейстерзингер поет, королевна наклоняет свое лицо все ниже и чему-то улыбается. Мейстерзингер подходит к королевне, бросается на колени и начинает свою страстную речь. Для придания актерам большего настроения в ателье играет хороший струнный оркестр. Престо увлечен. Он не только играет жестами и богатой мимикой своего подвижного лица. Он говорит, как заправский драматический актер, он шепчет страстные признания с такой искренностью и силой, что Люкс, забывая десятки раз проделанную последовательность движений и жестов, чуть-чуть приподнимает голову и с некоторым удивлением взглядывает на своего партнера одними уголками глаз.
      И в этот момент происходит нечто не предусмотренное ни сценарием, ни режиссером.
      Престо, коротконогий, большеголовый, со своим туфлеобразным подвижным носом, признается в любви. Это показалось Гедде Люкс столь несообразным, нелепым, комичным, невозможным, что она вдруг засмеялась неудержимым смехом.
      Это был гомерический смех, который охватывает вдруг человека, как приступ страшной болезни, и держит, не выпуская из своих рук, потрясая тело в судорожном напряжении, обессиливая, вызывая слезы на глазах. Люкс смеялась так, как не смеялась никогда в жизни. Она едва успевала переводить дыхание и снова заливалась бесконечным серебристым смехом. Вышивание выпало у нее из рук, одна из золотистых кос спустилась до пола. Испуганный дог вскочил с пола и с недоумением смотрел на свою хозяйку. Растерянный Престо также поднялся на ноги и, мрачно сдвинув брови, смотрел на Люкс.
      Смех так же заразителен, как зевота. Не прошло и минуты, как перекаты смеха уже неслись во всем ателье. Статисты, плотники, монтеры, декораторы, гримеры – все были во власти смеха.
      Престо стоял еще несколько секунд как громом пораженный, потом вдруг поднял руки и с искаженным лицом, сжав кулаки, сделал шаг к Люкс. В эту минуту он был скорее страшен, чем смешон.
      Люкс посмотрела на него, и смех ее вдруг оборвался. И так же внезапно замолк смех во всем ателье. Оркестр давно прекратил игру, так как у смеявшихся музыкантов смычки выпали из рук. И теперь в ателье наступила тишина.
      Эта внезапная тишина как будто привела Престо в чувство. Он медленно опустил руки, медленно повернулся, волоча ноги, дошел до большого дивана и кинулся ничком.
      – Простите, Престо! – вдруг сказала Люкс, нарушив тишину. – Я вела себя как девочка, и из-за моего глупого смеха испорчено столько метров пленки.
      Престо скрипнул зубами. Она думала только об испорченной пленке...
      – Вы напрасно извиняетесь, – вместо Престо ответил ей Гофман. – Я нарочно не прекращал съемки и совсем не считаю пленку испорченной. С моей точки зрения этот новый вариант кадра у окна великолепен. В самом деле, смех, уничтожающий смех, который не оставляет никаких надежд, смех любимой женщины в ответ на страстное признание, – разве он не ужаснее для влюбленного самых страшных мук? Разве этот смех не превратил на один момент любовь мейстерзингера в жгучую ненависть? Престо был неподражаем, гениален. О, я знаю нашу американскую публику, – закончил Гофман, – публика будет смеяться, как никогда. Эти выпученные глаза мейстерзингера, раскрытый рот... Ты не сердись, Престо, но еще никогда ты не был так эффектен. И если бы я не «закалил» себя, то я не в состоянии был бы вертеть ручку аппарата. Но я потом дам волю смеху.
      Престо поднялся и сел на диван.
      – Да, ты прав, Гофман, – сказал он медленно и глухо. – Это вышло великолепно. Наши американцы подохнут со смеху.
      И вдруг, чего еще никогда не было, сам Тонио Престо засмеялся сухим, трескучим смехом, обнажив ряд кривых зубов... В этом смехе было что-то зловещее, сатанинское, и никто не отозвался на него.
 
      После этой злополучной репетиции Престо сел в автомобиль и, по словам шофера, «загнал машину насмерть».
      – Вперед! Вперед! – кричал Престо и требовал, чтобы шофер дал полную скорость. И они мчались по дорогам, как преступники, за которыми гонится полиция. А за ними и в самом деле гнались. Пролетая мимо ферм, они давили гусей и уток, шествующих с соседнего пруда, и обозленные фермеры гнались за ними с палками, но, конечно, не могли догнать. Два раза за автомобилем гнались на мотоциклетах полицейские, так как автомобиль мчался с недопустимой скоростью и не желал остановиться, несмотря на энергичные требования полицейских. Но одна погоня отставала за другой: трудно было угнаться за автомобилем Престо. Это была одна из лучших во всей стране, сильнейших машин, сделанная по особому заказу Тонио. Он любил скорость во всем.
      В пять часов вечера Престо, пожалев шофера, разрешил сделать остановку у придорожного кабачка и пообедать. Сам Престо не притронулся ни к чему и только выпил кувшин холодной воды.
      И снова началась та же бешеная езда весь вечер и всю ночь. Они мчались по шоссе берегом океана. Шофер валился от усталости и наконец заявил, что он засыпает на ходу и не ручается, если разобьет машину вместе с седоком.
      – Вперед! – крикнул Престо.
      Он поднялся со своего места, отстранил шофера и сам взялся за руль.
      – Вы можете отдохнуть, – сказал Тонио шоферу. Тот завалился на широкое сиденье автомобиля и тотчас крепко уснул.

      Когда шофер проснулся, было семь часов утра. Автомобиль стоял у виллы Гедды Люкс.
      – Выспались? – ласково спросил Престо шофера. – Я зайду сказать доброе утро мисс Люкс, а вы подождите здесь. Потом мы поедем домой.
      Семь часов утра – слишком ранний час для визита, но Тонио знал, что Гедда Люкс встает в шесть. Она вела чрезвычайно регулярный образ жизни по предписанию лучших профессоров-гигиенистов, чтобы на возможно больший срок сохранить обаяние молодости и красоты – свой капитал, на который она получала такие большие проценты.
      Она уже приняла ванну, покончила с массажем и теперь делала легкую гимнастику в большой квадратной комнате, освещенной через потолок. Среди белых мраморных колонн стояли огромные зеркала, отражавшие Гедду. Во фланелевом утреннем костюме, полосатых шароварах, коротко остриженная и гладко причесанная, она напоминала очаровательного мальчика.
      – Тонио? Так рано? – сказала она приветливо, увидав в зеркале приближающегося к ней сзади Тонио Престо. И, не прекращая выгибаться, наклоняться и распрямляться, она продолжала: – Садитесь! Сейчас будем пить кофе.
      Она не спросила его, что привело его в такой ранний час, так как привыкла к странностям Престо.
      Тонио подошел к большой удобной кушетке, присел на край, но тотчас вскочил и заходил большими кругами вокруг Гедды, как зверь, преследующий добычу.
      – Престо, перестаньте ходить, у меня голова кружится, глядя на вас! – сказала Люкс.
      – Мне нужно поговорить с вами, – сказал Престо, не прекращая своей круговой прогулки. – По делу, по очень серьезному делу. Но я тоже не могу так, когда вы раскачиваетесь и приседаете. Прошу вас, садитесь на диван!
      Люкс посмотрела на Престо, в несколько прыжков добежала до дивана и уселась с ногами, оставив маленькие туфли на мозаичном полу. Престо подошел к ней и сказал:
      – Вот так.
      Видимо, он делал невероятные усилия, чтобы сохранить полное спокойствие, держать в повиновении свои руки и ноги, не двигать туфлеобразным носом.
      – Гедда Люкс! Мисс Гедда... Я не умею говорить... Мне трудно. Я люблю вас и хочу, чтобы вы были моей женой.
      Предательский нос его начал подниматься кверху и двигаться. Гедда опустила глаза и, сдерживая поднимающуюся волну смеха, сказала как можно серьезнее и спокойнее:
      – Антонио Престо! Но я не люблю вас, вы это знаете. А если нет обоюдной любви, то что же может нас сосватать? Коммерческий расчет? Он говорит против такого брака. Посудите сами. Мой капитал и мои доходы равняются вашим. Я не нуждаюсь в деньгах, но и не желаю уменьшать своих доходов. А брак с вами понизил бы мой заработок...
      Престо дернул головой:
      – Каким образом?..
      Люкс, продолжая упорно смотреть на пол, ответила:
      – Очень просто! Вы знаете, что публика боготворит меня. Вокруг моего имени создался своего рода культ. Для сотен тысяч и миллионов моих зрителей я являюсь идеалом женской красоты и чистоты: Но поклонники требовательны к своему божеству. Их преклонение должно быть оправдано. Толпа зорко следит за малейшими подробностями моей частной жизни. Когда я на экране, последний нищий имеет право любоваться мною и даже воображать себя на месте героя, завоевывающего мое сердце. И именно поэтому-то я никому не должна принадлежать. Толпа, пожалуй, примирилась бы еще, если бы я вышла замуж за героя, за мужчину, который подучил всеобщее признание как идеал мужской красоты или мужских добродетелей. Достойным мужем для богини может быть только бог или в крайнем случае полубог... Если бы толпа узнала, что я вышла замуж за вас, она пришла бы в негодование. Она сочла бы это преступлением с моей стороны, издевательством над самыми лучшими и «святыми» чувствами моих поклонников. Толпа отвернулась бы от меня. А толпа делает успех...
      – И деньги...
      – И деньги, разумеется. И я не удивилась бы, если бы мистер Питч расторгнул контракт со мною. Я лишилась бы и денег, и славы, и поклонников...
      – За сомнительное удовольствие иметь мужем такого урода, как я? – докончил Престо. – Довольно, мисс Люкс! Я понял вас. Вы правы. Брак со мной оскорбляет и оскверняет человека, как прикосновение отвратительного гада. – Престо вдруг топнул ногой и крикливым женским голосом закричал: – А если этот гад наделен горячим любящим сердцем? Если этот гад требует своего места под солнцем и своей доли счастья?..
      Эта неожиданная вспышка заставила Гедду невольно приподнять глаза на Престо. Нос его двигался, как маленький хоботок, кожа на лбу то собиралась в морщины, то растягивалась до блеска, волосы ерошились, уши двигались, руки походили на поршни паровой машины, работающей на самом скором ходу.
      Гедда Люкс уже не могла оторвать своего взора от Престо, как маленькая птичка от гипнотизирующего блестящего взгляда змеи. Она начала смеяться, сначала тихо, потом все громче и громче.
      Как будто повторилась вчерашняя «сцена у окна» дочери короля с мейстерзингером. Но там все было «нарочно» – так, по крайней мере, думала Люкс, – а здесь страдания и чувства «мейстерзингера» были самые настоящие. Гедда понимала всю неуместность и оскорбительность для Тонио ее смеха, но ничего не могла поделать с собой. А Престо как будто даже обрадовался этому смеху.
      – Смейтесь! Смейтесь! – кричал он. – Смейтесь так, как вы еще не смеялись никогда. Смейтесь, потому что страшный уродец Антонио Престо будет вам говорить о своей любви.
      И он говорил. Он кривлялся самым невероятным образом. Он пустил в ход весь свой многообразный арсенал ужимок и прыжков, жестов и мимики.
      Люкс смеялась все больше, глубже, сильнее. Этот смех уже походил на истерический припадок. Гедда корчилась на диване в припадках смеха и умоляюще смотрела на Престо. На глазах ее были слезы. Прерывающимся от смеха голосом она проговорила с трудом:
      – Перестаньте, прошу вас!..
      Но Престо был неумолим и неистощим. Люкс задыхалась, обессилела, почти теряла сознание. Она схватилась руками за судорожно колыхающуюся от смеха грудь, как человек в жесточайшем припадке астмы, и уже с расширенными от ужаса глазами.
      – Люди беспощадны к безобразию, пусть же и безобразие будет беспощадно к красоте. Моя душа почернела, как черный скорпион, и стала злее злого горбуна, – кричал Престо. А Гедда Люкс поняла: он хочет убить ее – «засмеять до смерти». Руки ее тряслись, она шаталась, теряя сознание.
      Собрав всю силу воли, Гедда протянула руку к звонку, стоявшему на столике возле дивана, и позвонила. Вошла горничная и увидала, что госпожа ее смеется мелким, захлебывающимся смехом, глядя на Престо. Горничная также посмотрела на него и вдруг схватила себя за бока, как будто ужасные колики сразу огнем прожгли ее внутренности, и, присев на пол, засмеялась неудержимым смехом. Увы, она также была во власти Тонио, как и ее хозяйка! К Гедде Люкс никто больше не мог прийти на помощь...

      Гофман сидел в глубоком кожаном кресле и курил трубку, когда в комнату вбежал Престо с воспаленными после бессонной ночи глазами, обветренным лицом и возбужденный более обыкновенного.
      – Я ждал тебя до трех часов ночи, – сказал Гофман.
      Гофман «по долгу службы» жил вместе с Тонио Престо на его вилле в окрестностях Сан-Франциско, недалеко от подземного киногородка мистера Питча и К°. Известный кинооператор Гофман был тенью Престо. Он следил за каждым движением, каждым новым поворотом киноартиста, чтобы переносить на пленку самые оригинальные позы и наиболее удачные мимические моменты в игре подвижного лица. Тонио и Гофман были большими друзьями.
      – Где ты пропадал? – спросил Гофман, пуская изо рта клубы дыма.
      – Я только что от Гедды Люкс. Уморил ее со смеху.
      – Это твоя специальность.
      – Да, да... За грехи отцов я награжден этим проклятием.
      – Почему же проклятием, Тонио? Это прекрасный дар! Смех – самая ценная валюта. И это было всегда.
      – Да, но чем вызывается этот смех? Можно смешить людей остроумными мыслями, веселыми рассказами. А я?.. Я смешу их своим безобразием...
      – Леонардо да Винчи сказал, что великое безобразие встречается так же редко, как и великая красота. Он с величайшей заботливостью разыскивал всюду людей, отличающихся исключительным безобразием, и зарисовывал их лица в свой альбом. А ты... ты, в сущности, даже не так уж безобразен. Необычайный комизм вызывается не столько твоей внешностью, как противоречием «высокой» настройки твоей души с мизерностью телесной оболочки и с этими жестами картонного паяца. Ты прекрасно зарабатываешь, пользуешься колоссальным успехом...
      – Вот, вот, это самое! Высокая настройка души... Ах, Гофман, в этом все мое несчастье! Я человек с нормальной душой, но с телом кретина... Я глубоко несчастен, Гофман. Деньги... слава – все это хорошо, пока добиваешься их. Любовь женщины... Я получаю сотни писем в день от «поклонниц» со всех концов света. Но разве любовь руководит моими корреспондентками? Их привлекает мое богатство, моя слава. Это или сентиментальные старые девы, или продажные душонки, которым надо богатство и которые жаждут проявить свое чванство в роли жены столь знаменитого человека, как я. А вот Гедда Люкс... Сегодня я сделал ей тринадцатое предложение. И она отвергла его. Но теперь довольно. На чертовой дюжине можно остановиться. Уморил ее со смеху... Самое большое мое горе – в том, что я по натуре трагический актер, а принужден быть паяцем. Ты знаешь, Гофман, ведь я вкладываю в исполнение своих трагических ролей всю душу, а толпа смеется.
      Престо подошел к зеркалу и погрозил кулаком собственному отражению:
      – О, проклятая рожа!..
      – Ты великолепен, Тонио! – сказал, усмехнувшись, Гофман. – Этот жест – что-то новенькое. Позволь мне сходить за аппаратом.
      Престо обернулся и посмотрел на Гофмана с укором:
      – И ты, Брут!.. Послушай, Гофман, подожди, не ходи никуда. Побудь хоть один раз только моим другом, а не кинооператором... Скажи мне, – почему такая несправедливость? Имя и фамилию можно переменить, костюм, местожительство можно переменить, а свое лицо никогда... Оно, как проклятие, лежит на тебе.
      – Недосмотр родителей, – ответил Гофман. – Когда будешь родиться следующий раз, попробуй сначала, чтобы родители показали твою карточку, и, если она не будет похожа на херувима, – не родись.
      – Не шути, Гофман! Для меня это слишком серьезно. Вот из несчастного урода, голыша, я превратился в миллионера. Но на все мое богатство я не могу купить себе пять миллиметров переносицы.
      – Почему же не можешь? Поезжай в Париж, там тебе сделают операцию. Вспрыснут парафин под кожу и сделают из твоей туфли прекрасную грушу дюшес. Или еще лучше, – сейчас носы переделывают хирургическим путем. Пересаживают косточки, кожу. Говорят, в Париже много таких мастерских. На вывеске так и написано: «Принимаю в починку носы. Римские и греческие на пятьдесят процентов дороже».
      Тонио покачал головой:
      – Нет, это не то... Я знал одну девушку. В детстве она перенесла какую-то тяжелую болезнь, кажется дифтерит, после которой у нее запал корень носа. Ей не так давно сделали операцию. И надо сказать, что операция мало помогла ей. Нос остался почти таким же безобразным, как был. Притом кожа на переносице выделяется беловатым пятном.
      – Может быть, делал плохой хирург?.. Постой, постой... да чего лучше. На днях я читал в газете, что в Сакраменто приехал какой-то чудесный доктор, русский доктор, – Цорокин, Зорокин, не помню его фамилии, – и он делает настоящие чудеса, воздействует на какую-то железу, копьевидную или щитовидную – не помню, и у человека изменяются не только лицо, но и все тело: прибавляется рост, удлиняются конечности. Впрочем, может быть, все это газетная утка.
      – В какой газете ты читал это? – возбужденно спросил Престо.
      – Право, уж не помню. В Сакраменто в редакции любой газеты тебе сообщат его адрес, если это не газетная утка.
      – Гофман, я еду немедленно. Себастьян! Себастьян!
      Вошел старый слуга, итальянец, которого Престо всюду возил с собою.
      – Себастьян, скажи шоферу, чтобы он готовил машину.
      – Шофер спит, вы вчера замучили его, – ворчливо сказал Себастьян.
      – Да, правда, пусть спит. Из Сан-Франциско в Сакраменто каждый день ходят пароходы. Себастьян, укладывай белье и костюмы в чемодан. Я еду.
      – Не сумасшествуй, – завтра съемка!
      – Пусть отложат. Скажи, что я заболел.
      – Не теряй рассудка, Тонио! Ведь если доктор действительно изменит твою наружность, то ты уже не в состоянии будешь окончить роль мейстерзингера в фильме «Любовь и смерть». А ты обязан сделать это по контракту!
      – К черту контракт!
      – И ты уплатишь неустойку?
      – К черту неустойку! Скажи, Гофман, могу я на тебя полагаться как на друга? – Гофман кивнул головой. – Так вот что. Я не знаю, насколько задержит меня доктор. Если не выйдет дело в Сакраменто, я еду в Париж. На всякий случай я назначаю больше времени, чем может понадобиться: я пробуду в отъезде четыре месяца. Ты давно хотел побывать на Сандвичевых островах. Поезжай! Отдохни, проветрись и привези великолепный видовой фильм. Без аппарата ведь ты, как без глаз, существовать не можешь. Мою виллу прекрасно сбережет Себастьян. На него вполне можно положиться. Себастьян! Чемодан готов?