" Он и сам не знал, вслух ли это говорилось или только мысленно, потому что если бы вслух, то все равно голос был не слышен. Щупая ольховой палкой дорогу, избочась и разрезая плечом налетающий рывками воздух, он с трудом шел к лесу. Иногда ветер заливал дыхание. Тогда Иван Африканович, как утопающий, крутил головой, искал удобного положения, чтобы вдохнуть воздух, и чувствовал, как ослабевают коленки во время задержки дыхания. Он знал, что в лесу дороги лучше и ветер тише. Шел очень медленно и с закрытыми глазами. Когда палка уходила глубоко в снег, он брал два шага влево, потом четыре вправо, если дороги левее не было.
      Ветряным холодом давно выдуло остатки вчерашнего похмелья. "Ох, Катерина, Катерина...-мысленно говорил Иван Африканович.-Да что же это... Уехала, увезли. Как ты одна, без меня-то?.."
      Тосковал он взаправду. После того как прибежал из сосновской бани и не застал жену дома, он, не слушая тещу, кинулся вослед Катерине. "Бес с ним, с мерином, и с товаром, разберутся! А какое ты дураково поле, Иван Африканович! Напился вчера, ночевал в бане. А в это время Катерину увезли родить, увезли чужие люди, а он, дураково поле, ночевал в бане. Некому бить, некому хлестать". Так размышлял Иван Африканович и понемногу успокаивался.
      Суетливое и бестолковое буйство в душе сменилось тревогой и жалостью к Катерине. Он пробежал через Сосновку и даже не вспомнил про ночное происшествие.
      Скорее, скорее. "Катерина. Увезли родить, девятый по счету, все мал мала меньше. Баба шесть годов ломит на ферме. Можно сказать, всю орду поит-кормит. Каждый месяц то сорок, то пятьдесят рублей, а он, Иван Африканович, что? Да ничего, с гулькин нос, десять да пятнадцать рублей. Ну, правда, рыбу ловит да за пушнину кой-чего перепадает. Так ведь это все ненадежно..."
      Иван Африканович вспомнил, как еще холостым провожал Катерину с гулянок. Пришел с войны-живого места нет, нога хромала, так и плясал с хромой ногой.
      Научился. Может, из-за этого и нога на поправку пошла, что плясал, давал развитие... Катерина была толстая, мягкая. Она и сейчас еще ничего, а ежели принарядится да стопочку выпьет... Только когда ей наряжаться-то? Восемь ребятишек, на подходе девятый. Потрешь сопель на кулак, пока вырастут. Теща, конечно, выручает, качает люльку, около печи гоношится, без тещи бы тоже хана. Теща Евстолья тоже старуха ничего. Хоть и собирается кажин день к Митьке в Северодвинск, а ничего. Пятый год говорит, что уедет к Митьке...
      Иван Африканович не мог забыть ей только одну обиду.
      Не то что не мог, просто будто заноза в пальце, сказывается тот случай, особенно когда выпьешь. Правда, теща-то, пожалуй, и не виновата, виновата больше мать-покойница, да обе были добры, чего говорить.
      Дело приключилось в пивной праздник, успеньев день.
      Иван Африканович, а по-тогдашнему Ванька Дрынов, гостил у Нюшкиной матери,-Степановна как-никак по отцу двоюродная тетка. Нюшка была самолучшей подружкой Катерины. Вместе плясали и провожались, вместе рвали черемуху. И вот теперь у Катерины на подходе девятый, а Нюшке около сорока-и все еще в девках. "Завяла троюродная,-видать, не выхаживать,думал Иван Африканович.-А все из-за того, что изъян, глаз один совсем белый, уже в войну молотила рожь и уткнула на гумне соломиной".
      В то успенье Иван Африканович пришел в Сосновку с твердым решением увести Катерину замуж самоходкой.
      Нюшка пособляла ему, как могла. Катерина через нее передала жениху, что пойдет в любую ночь, на матку не поглядит и разговоров не побоится. Дом у Евстольи с Катериной стоял как раз напротив Нюшкина, это теперь-то поредела Сосновка и дома этого давно нет, а тогда стоял большой дом любо-дорого. Иван Африканович сидел в гостях, пил терпкое сусло и поглядывал на Евстольин дом, и на душе было молодо и тревожно. Золотым колечком укатилась молодость - куда все девалось? Играло сразу три гармоньи, пели в темноте веселые девки. Ребята заводили на улице драки, и девки и бабы растаскивали их, и они вырывались из женских рук, но вырывались ровно настолько, чтобы не вырваться и взаправду...
      Иван Африканович с Нюшкой вышел тогда на улицу.
      Новые хромовые сапоги и сержантские галифе сидели на нем ладно и туго, звякали на пиджаке и тянули за полу ордена. Нюшка, гордая за троюродного брата, шла с ним под ручку. В августовской темноте и веселой сутолоке они долго искали Катерину и не нашли бы, если б она не пошла плясать и не запела: голос этот у Ивана Африкановича звенит и сейчас в ушах. Иван Африканович сплясал раза два, походил с девками по деревне, а под утро увел их из Сосновки. Нюшка пошла с ними для веселья. Он помнит, как она, словно бы в шутку, спела частушку, выходя в темное, но еще теплое поле, пахнущее ржаной соломой и сухой земляной пылью:
      Не ходи, подруга, замуж, Как моя головушка, Лучше деверя четыре, Чем одна золовушка.
      Но ни братьев, ни сестер не было у Ивана Африкановича, Катерине нечего было бояться золовок и деверьев.
      Получилось другое: тогда еще живая мать прочила Ивану Африкановичу не ту невесту, Катерина была ей нелюба. Пришли в деревню уже под утро, мать, сердитая, отворила ворота. В избе девки сели на лавку, а Иван Африканович уже разувался, для него, фронтовика, все было ясно и четко. Мать то заслонкой забрякает, то выбежит в сени, стонет и охает. Вышла на поветь, там воротца как раз на сосновскую сторону, на невестину деревню. Прибежала в избу, всплеснула руками: "Ой, девки-матушки, Сосновка горит!" Нюшка и Катерина кинулись из избы опрометью, ворота за ними сами захлопнулись на защелку. Пока Иван Африканович надевал сапог, мать закрыла ворота еще и на крюк. "Неправда, Ванька, не бегай, ушли, дак и слава богу",-спокойно сказала она.
      Он чуть не вышиб воротницу, долго путался с защелкой.
      Выскочил на улицу: в августовской ночи громоздилась темень, не горела никакая Сосновка, и девок уже не было...
      После этого Иван Африканович не мог жениться два года, а на третий женился. На молчаливой девке из дальних заозерных мест. Она засыпала на его руке тотчас же, бездушная, как нетопленная печь... У них была холодная любовь: дети не рождались. Мать говорила, что их испортили, подшутили, и через год жена сама ушла в свои заозерные места, вышла замуж и, как слышал Иван Африканович, с другим народила четверых ребятишек.
      "Да, у них с ней была холодная любовь, это уж точно.
      Вот с Катериной-любовь горячая..."
      Иван Африканович посватался к ней вновь; тут-то и заупрямилась Евстолья, теща нынешняя. Поставила дочке запрет: не пойдешь-и все, нечего, мол, им измываться, мы не хуже их, в нашем роду все были работники. Дело затянулось. На свадьбе теща не пила, не ела, сидела на лавке, будто аршин проглочен, и вот Иван Африканович все еще помнит эту обиду. Да нет, какая уж там обида, столько годов прошло. С Катериной у него горячая любовь:
      уйдет она в поле, на ферму ли, ему будто душу вынет.
      "Ох, Катерина, Катерина!..-Иван Африканович почти бежал, волнение опять нарастало где-то в самом нутре, около сердца.-Увезу голубушку домой, унесу на руках.
      Нечего ей там и маяться. Дома родит не хуже... Солому на ферме буду трясти, воду носить... Выпивку решу, в рот не возьму вина, только бы все ладно, только бы..."
      Вьюга в поле запела вновь, ветер сек снегом горячие щеки. Иван Африканович выбежал на угор, до больницы и конторы сельпо было подать рукой.
      Он не помнил, как добежал до больничного крылечка...
      * * *
      - Иван Африканович? А Иван Африканович?- Фельдшерица приоткрыла двери в коридорчик, заглянула за печку. Ивана Африкановича нигде не было.-Товарищ Дрынов!
      "Куда он девался? - подумала она.- Два дня в прихожей крутился, домой не могли прогнать. А тут как провалился".
      Она решила, что Дрынов ушел, так и не дождавшись жениных родов. На всякий случай открыла кладовку, куда уборщица складывала дрова, и рассмеялась. Иван Африканович спал на поленьях: постеснялся даже подложить под голову старый больничный тулуп. Он не спал уже две ночи и ничего почти не ел, а на третий день его сморило, и он уснул на поленьях.
      - Товарищ Дрынов,-фельдшерица тронула его за рукав,- у вас ночью сын родился, вставайте.
      Иван Африканович вскочил в ту же секунду. Он даже не успел постесняться, что залез в кладовку и уснул, фельдшерица стояла и ругала его:
      - Вы бы хоть тулуп-то подстелили!
      - Милая, да я... я тебе рыбы наловлю. Голубушка, я...
      я... Все ладно-то хоть?
      - Все, все.
      - Я рыбы тебе наловлю. Отпустила бы ты их домой-то?
      - Нельзя. Денька два пусть полежит.- Фельдшерица подала ему халат.Сына-то как назовете?
      - Да хоть как! Отпусти ты их. Как скажешь, так и назову, отпусти, милая! Я их на чуночках, на санках то есть... Мы, это, доберемся потихоньку.
      Из палаты вышла Катерина и только слегка взглянула на Ивана Африкановича. Тоже начала упрашивать, чтобы отпустили.
      - Чего мне тут делать? А ты дак сиди! - обернулась она к мужу.- Непошто и пришел. Дом оставил, ребята одне со старухой.
      - Катерина, ты это... все ладно-то?
      - Когда с дому-то пришёл, севодни? - не отвечая, сурово спросила Катерина.
      - Ну! - Иван Африканович мигнул фельдшерице, чтобы не выдала, не проговорилась.
      - А непошто и пришел.
      - Да ведь как, это самое... Где парень-то? Опять, наверно, весь в вашу породу.
      Катерина, словно стыдясь своей же улыбки, застенчиво сказала:
      - Опять.
      Фельдшерица глядела, глядела и пошла, а Иван Африканович за ней, жена тоже, и оба опять начали уговаривать, чтобы отпустила. Фельдшерица сначала не хотела п слушать, потом отмахнулась:
      - Ладно уж, идите. Только на работу неделю-полторы не ходить. Ни в коем случае.
      ...Вскоре Иван Африканович вышел с женой и с ребенком на улицу. Младенца, завернутого в одеяло и в тот же больничный тулуп, он положил на санки, взятые у знакомой тетки.
      Дорогу после недавней пурги успели уже накатать.
      Погода потеплела, ветра не было, по-вешнему припекало солнце.
      - Как парня-то назовем?-спросил Иван Африканович, когда подошли к сельсовету.- Может, Иваном? Хоть и не в мою породу, а я бы Иваном.
      - Давай и Иваном,-вздохнула Катерина.
      - Давай. Дело привычное.
      - Поди в сельсовет, да парня запиши, да пособие попроси, и без меня выдадут, а я пойду. В Сосновке тебя подожду, у Нюшки чаю попьем. Да деньги-то не пропей.
      - Ну! Ты что? Я вас догоню, не торопись, помаленьку иди-то!
      Иван Африканович осторожно поправил тулуп с ребенком и торопливо пошел в сельсовет.
      Катерина на санках повезла сына домой. Она зашла в Сосновке к Нюшке. Степановна согрела самовар, они долго говорили обо всех делах, а Ивана Африкановича не было.
      Он прибежал расстроенный, когда Катерина уже выходила с ребенком на крыльцо. Степановна с Нюшкой вышли тоже на улицу.
      - Здорово, Степановна, здорово, Анюта.
      - Зашли бы, да и ночевали,-сказала Степановна, пока Нюшка и Катерина укладывали тулуп с ребенком.
      - Нет уж, какой ночлег... Пятьдесят четыре рубля... с копейками... высчитали из пособия.
      - Может, самовары-то взять да починить? - спросила Степановна.Ей-богу, возьми самовары-ти! Саша Пятак в кузнице кранты-ти припаяет. Нам вон тоже надо бы самовар-то, а другой себе возьмешь.
      - А и верно! Возьму да и починю. Ты как, Катерина?
      -- Ой тебя, лешой!-Катерина покачала головой.- Это пошто было лошадь-то одну отпускать?
      Иван Африканович сник, замолчал, Степановна с Нюшкой постояли у ворот и ушли, а они двинулись по дороге.
      Припекало взаправду, первый раз по-весеннему голубело небо, и золоченные солнышком сосны тихо грелись на горушке, над родничком. В этом месте, недалеко от Сосновки, Катерина да и сам Иван Африканович всегда приворачивали, пили родничковую воду даже зимой.
      Отдыхали и просто останавливались посидеть с минуту.
      Новорожденный спокойно и глубоко спал в своих санках. Сосны, прохваченные насквозь солнцем, спали тоже, спали глубоко и отрадно, невыносимо ярко белели везде снежные поля.
      Катерина и Иван Африканович, не сговариваясь, остановились у родника, присели на санки. Помолчали.
      Вдруг Катерина улыбчиво обернулась на мужа:
      - Ты, Иванушко, чего? Расстроился, вижу, наплюнь, ладно. Эк, подумаешь, самовары, и не думай ничего.
      - Да ведь как, девка, пятьдесят рублей, шутка ли...
      Родничок был не велик и не боек, он пробивался из нутра сосновой горушки совсем не нахально. Летом он весь обрастал травой, песчаный, тихо струил воду на большую дорогу. Зимой здесь ветром сметало в сторону снег, лишь слегка прикрывало, будто для тепла, и он не замерзал. Вода была так прозрачна, что казалось, что ее нет вовсе, этой воды.
      Иван Африканович хотел закурить и вместе с кисетом вытащил из кармана бумажку, что вручили ему в сельсовете. Написана она была карандашом под копирку.
      "АКТ Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт. В том, что с одной стороны контора сельпо в лице продавца с другой возчик Дрынов Иван Африканович, при трех свидетелях. Акт составлен на предмет показанья и для выясненья товара. Сего числа текущего года возчик Дрынов Иван Африканович вез товар со склада сельпо и лошадь пришла без него, а где был вышеозначенный т.
      Дрынов И. Аф. это не известно, а по накладной весь товар оказался в наличности. Только лошадь с товаром по причине ночного время зашла в конюшню и дровни перевернула, а т. Дрынов спал в сосновской бане и два самовара из дровней упали вниз. Данные самовары на сумму 54 рб. 84 коп. получили дефект, а именно: отломились ихние краны и на одном сильно измятый бок.
      Другой самовар повреждений, кроме крана, не получил.
      Весь остальной товар принят по накладной в сохранности, только т. Дрынов на сдачу не явился, в чем и составлен настоящий акт".
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      1. ДЕТКИ
      Ему было хорошо, этому шестинедельному человеку. Да, он жил на свете всего лишь только шесть недель. Конечно, если не считать те девять месяцев. Ему не было дела ни до чего. Девять месяцев и шесть недель тому назад его не существовало.
      Шесть недель прошло с той минуты, как оборвалась пуповина и материнская кровь перестала питать его маленькое тельце. А теперь у него было свое сердечко, все свое. При рождении он криком провозгласил сам себя. Уже тогда он ощущал твердое и мягкое, потом теплое и холодное, светлое и темное. Вскоре он стал различать цвета. Звуки понемногу тоже приобретали для него свои различия. Но самое сильное ощущение было ощущение голода. Оно не прекращалось даже тогда, когда он, насытившись материнским молоком, улыбался белому снегу. Даже во сне потребность в насыщении не исчезала.
      И вот он лежал в люльке, и ему было хорошо, хотя он сознавал это только одним телом. Не было и тени отвлеченного, нефизического сознания этого "хорошо".
      Ноги почему-то сами двигались, туда-сюда, пальчики на руках, тоже сами, то сжимались в кулачок, то растопыривались. У него еще не было разницы между сном и не сном. Во сне он жил так же, как и до этого. И переход от сна к не сну для него не существовал.
      Люлька слегка покачивалась. Если б он был чуть побольше, то он услышал бы, что бабкины руки пахнут дымом. Он бы увидел громадный потрескавшийся потолок, и рев старшего, полуторагодовалого Володи вывел бы его из созерцательно-счастливого равнодушия.
      - Бес ты, Володька, чистый бес,-ласково говорила бабка Евстолья.- И не стыдно тебе?
      Володька ревел у нее на руках.
      У него, у этого полуторагодовалого Володи, шла борьба с младшим шестинедельным братом. Борьба за люльку. Он, Володя, еще качался в колыбели, когда место в ней занял младший, только что родившийся его брат.
      Володя уже ходил на своих ногах, говорил много слов, бабку называл мамой и отца папой-и все еще качался в люльке. Когда его выселили в первый раз, он сначала как бы снисходительно уступил люльку. Но уже через минуту изумился этой явной несправедливости, заревел благим матом и залягался.
      Ему и сейчас хотелось в люльку. Еще ему хотелось, чтобы рядом была мать, и эта тоска, боль оттого, что матери нет рядом, сама собой выливалась в жажду завладеть люлькой.
      Бабка подоткнула одеяло, передвинула маленького в один конец, а в другой уложила Володьку.
      Люлька была большая. Володька сразу успокоился, а маленькому было все равно с кем лежать. Володька потянулся за соской. Ему давно было положено отстать от соски, но он все еще не мог отвыкнуть от нее. Бабка мазала соску горчицей, говорила, что соску утащила собака, но все было напрасно: Володька не расставался с резиновой пустышкой.
      Володька лежал в люльке довольный и успокоившийся.
      Новое существо шевелилось где-то в ногах, но он уже привыкал к этому беспокойству. Но Володьке хотелось, чтобы люлька качалась, чтобы очеп скрипел, как обычно.
      Он задумался, глядя на солнечный зайчик, отраженный на стене стеклом комода.
      Он уже знал все звуки родимой избы. Особенно звук двери. У него замирало сердце от тоски, когда бабка с ведром выходила из избы и исчезала. Тогда ему становилось невыносимо тоскливо. Слезы готовы были брызнуть, и губы сами складывались горькой подковкой.
      Долгие, жуткие длились секунды. Он уже не мог сдерживать слезного крика. Из сжатого горлышка вот-вот бы вырвался этот крик, но вдруг дверь отворялась и бабка Евстолья, живая, настоящая, появлялась в избе и, не глядя на ребят, торопилась к печи. Радость и облегчение разом гасили Володькино одиночество, накопившийся крик и слезы проглатывались. Так повторялось много раз, пока бабка не кончала обряжаться. Он не мог привыкнуть к этому. Тоска по всегда отсутствующей матери точила его сердечко, а когда уходила бабка, ему было и вовсе невмоготу. Даже не помогало укачивание колыбели.
      Маруся, старшая сестренка двух лежавших в колыбели братьев, подошла к люльке, загремела им погремушкой. Ей было четыре года, каждый сучок в люльке она знала лучше Володьки, и ей иногда тоже очень хотелось в люльку...
      - Покачай ты их, Маруся,-сказала бабка,-покачай, хорошая девушка. Вот, вот, за веревочку. Умница! Вот оне вырастут, тебя на машине покатают.
      Маруся тихонько качнула люльку. За окошком белел снег и светилось солнышко. Мама ушла по этому снегу.
      Маруся еще спала, а мама ушла. И папы нет. Маруся все время молчала, и никто не знал, что она думает. Она родилась как раз в то время, когда нынешняя корова Рогуля была еще телочкой и молока не было, и от этого Маруся росла тихо и все чего-то думала, думала, но никто не знал, что она думала.
      Бабка Евстолья поставила самовар.
      - Вот мама сейчас придет, чай станем пить. Гришку с Васькой разбудим, да и Катюшке с Мишкой, наверно, уж напостыло спать.
      Упоминание о матери отразилось на Марусином личике долгой изумленно-тревожной улыбкой. Она словно бы вспомнила, что у нее есть мама, и вся засветилась от радости, восхищенно выдохнула:
      - Мамушка?
      - Мамушка и придет,- подтвердила бабка Евстолья.- Вот как коровушек подоит, так и придет.
      Девочка снова задумчиво и отрешенно поглядела на улицу.
      Мишка с Васькой-близнецы, обоим по шесть годов,- пробудились оба сразу и устроили возню. Потом долго надевали тоже одинаковые свои штаны: каждый раз который-нибудь надевал штаны задом наперед да так и ходил весь день. Четыре валенка у них были не парные, перемешанные: ребята долго и шумно выбирали их из кучи других валенок, сушившихся на печи. Наконец валенки были извлечены и обуты. На сарае, куда отправились выспавшиеся братики, было холодно и пахло промерзшим сеном. Дрожа от стужи, ребята поднатужились, каждый хотел брызнуть дальше другого.
      - Я вот вам покажу, я вот вам уши-то надеру!- услышали они голос бабки Евстольи.-Ишь, всю стену облили, прохвосты, намерзло, как на мельнице!
      Бабка выходила с ведром к корове. Мишка с Васькой побежали в избу. Утренний необъяснимый восторг насквозь пронизывал их обоих и замирал где-то у самых копчиков. Им хотелось то ли завизжать, то ли полететь, однако холод заставил быстро убраться в избу. Интересно, встала или еще спит Катюшка? Она каждый раз велит им умываться, такая начальница. Спит. Они, не сговариваясь, молча, легко убедили сами себя в том, что забыли умыться.
      Хотелось есть. Из-за перегородки пахло жареной картошкой, шумел у шестка самовар. Васька дотронулся пальцем до самовара, и Мишка дотронулся, Мишка подул на палец, и Васька подул.
      Чего это опять Володька ревет? Он и Катюшку с Гришкой разбудил, ревет.
      Глядя на Володьку, замигала глазенками и Маруся.
      Мишка и Васька подошли к люльке. Володька ревет. А этот, новый-то, не ревет. Ваське и Мишке торчать у люльки не было никакого интереса; не дожидаясь еды, надели шапки, пальтишки сняли с гвоздиков-и на улицу...
      Катюшка вскочила с постели и сразу взяла Володьку на руки. Володька успокоился. Гришка, ленивый соня, вставать не хотел. Катюшка еще вчера уроки выучила, а Гришка отложил на сегодня, и вот он лежал, не мог преодолеть лень, и у него болела душа из-за невыученных уроков. Конечно, письменное-то делать все равно придется, и упражнение писать, и примеры решать. А вот устное...
      Хорошо Ваське с Мишкой, они в школу не ходят. Все-таки Гришке пришлось вставать, он ходил уже в третий. А Катюшка училась в четвертом, она все видела - как Гришка жил и что он делал, видела, и Гришке не было от нее покоя. Вот и сейчас успокоила Володьку-и на него, как учительница, бери то, делай это, усадила за стол и велит примеры решать, а когда решать-то? Вон бабка уже и самовар несет на стол ставит.
      ...Так началось утро в семье Ивана Африкановича.
      Обычное апрельское утро. Постепенно все были накормлены, все одеты. Катюшка с Гришкой ушли в школу.
      Васька с Мишкой убежали опять гулять по деревне, Марусю в больших, не по росту валенках тоже увели гулять в другую избу. Дома остались лишь Володька с маленьким Они спали в люльке, и очеп легонько поскрипывал, и бабка Евстолья сбивала мутовкой сметану в горшке. В избе тикали часы, скреблась под половицей мышка. Но не успела бабка Евстолья опомниться от утренней канители, как в дом опять заявились сперва Маруся, потом и Мишка с Васькой. И еще человек шесть сотоварищей.
      Успели уже и перемерзнуть, снегу натащили, немного и погуляли.
      - Ой, беда, однако! - Евстолья по очереди вытирала им холодные, мокрые носы.- Хоть бы один умер, дак ведь нет, не умрет ни который. Где погостили-то? Как пошехонцы, как пошехонцы! Вот пошехонцы-ти раньше тоже были растрепы. Кушать кушали, а жить-то не умели.
      - Баба, сказку, баба, сказку! - Васька запрыгал на одной ноге, задергал бабкин подол.
      - Дак вам какую севодни, пошехонскую аль про кота с петухом?
      Все дружно остановились на пошехонской.
      2. БАБКИНЫ СКАЗКИ
      - Давно было дело-еще баба девкой была,-не торопясь, тихонько начала бабка Евстолья.-Васька, не вертись! А ты, Мишка, опять пуговку отмолол. Ужо я тебе!
      В большой-то деревне, в болотном краю жили невеселые мужики, одно слово - пошехонцы, и все-то у тех мужиков неладно шло. А деревня-то завелась большая, а печи-то бабы топили все в разное времечко. Одна утром затопит, другая-днем, а иная-и темной ночкой. Запалит, посидит у окошка да и давай блины творить. Пока блины-то ходят, печка протопится, баба вдругорядь растоплять. Пока вдругорядь растопит, блины-то возьмут да и закиснут. Так и маялись, сердешные.
      Бабка Евстолья рассказывала все это еще походя. Но вот наконец она обтерла стол, взяла в кухне рыльник со сметаной и села на лавку. Кое-кто из ребятишек уже забыл было закрыть рот, а теперь завозился. Но стоило ей начать рассказывать, и все тут же угомонились.
      - Робетешечка без штанов бегали, девки да робята плясать не умели. А старики да старухи любили табак нюхать. До того любили, что все пронюхали, до последней копеечки. Да они и молоденьких научили. А табак-то надо возить издалека, за много верст. Срядили, благословясь, обоз. А как срядили? Все дело выручил умный Павел.
      "Надо,- говорит,- нам всем вместе ехать. Потому как всем вместе лучше". Сказал, да и велел всем мужикам к завтрему готовыми быть, чтобы лошади были накормлены, чтобы завертки новые были. А вожжи связаны, которые лопнули. Вот легли пошехонцы спать. Небо-то к ночи выяснило, избы мороз выстудил все. Пошехонцы на полати забилися. Утром Павел идет с обходом: "Запрягай, робятушки!" Самый хозяйственный да толковый был этот Павел. Зашевелились пошехонцы, започесывались. В одной избе брат говорит другому брату: "Рано еще вставать, вон и на улице темно". Другой брат говорит: "Нет, надо вставать, вон и Павел велит вставать". Что делать? Порешили к суседским братьям сходить, узнать: время вставать аль не время еще. Разбудили суседских, стало их четверо.
      Суседские братцы и говорят: "Пожалуй, робята, рано еще вставать-то, вон и на улице тёмно". Встали все посередь улицы да и спорят. Одне говорят: надо вставать, другиечто вставать рано. Один и говорит: "Вот мы давайте еще вон в этом дому спросим". Разбудили еще один дом, стало их шестеро, и опять не могут прийти к согласью: кто говорит-рано, кто кричит: "Надо вставать!" Сгрудились все в одном краю, весь край и разбудили, шум подняли, крику этого хоть отбавляй. И не знают, чего делать. А умный Павел в том конце мужиков будит: "Запрягай, робятушки, надо за табаком ехать!" Ну, делать нечего, в том краю почали мужики вставать. Один мужик, Мартыном звали, и говорит: "Матка, матка, а где портки-то?" Забыл, куда портки оклад. Нашли ему портки, одевать надо.
      Мартын и говорит брату, все братья жили вместе, никогда не делились пошехонцы. Мартын и говорит: "Ты, Петруха, держи портки-то, а я буду с полатей в них прыгать". Взял Петруха портки, держит внизу, а Мартын прыгнул да попал только одной ногой. Полез опять на полати, вдругорядь прыгнул. Долго ли, коротко ли, а попали в портки обе ноги.
      А в том конце все еще крик стоит, как на ярмарке.
      Разделились у мужиков мненья-то; одне говорят, вставать надо, другие кричат, что рано. Пока спорили, звездочки все до единой потухли, хорошо, что хоть драки не было. Павел запряг первый свою кобылу, на дорогу выехал, срядились и другие по-за нему. Стал запрягать Лукьян с Федулой.
      Федула говорит Лукьяну: "Ты, брат Лукьян, держи крепче хомут-то, а я кобылу буду в его пехать". Держит Лукьян хомут, а Федула кобылу в хомут вот пехает, вот пехает.
      Весь Федула вспотел, а кобыла все мимо да мимо. Напостыло кобыле, взяла да как лягнет Федулу, все зубья в роте Федуле вышибла.
      Евстолья остановилась, потому что ребятишки недружно засмеялись. Только Маруся, едва улыбнувшись, тихо сидела на лавке. Бабка погладила ее по темени, продолжала:
      - Поехали. А выехали-то уж поздно, прособиралися долго. Едут оне, кругом чистое поле, а велик ли и день зимой? Проехали один волок, вздумали ночевать пошехонцы. Ночевать в этой деревне пускали. А дело в святки было, здешние робята по ночам баловали. У кого поленницу раскатят, у кого трубу шапкой заткнут, а то и ворота водой приморозят. Углядели они пошехонский обоз. Лошадей-то распрягли, а все оглобли через изгороди и просунули да опять запрягли. Утром пошехонцы поехали дальше, а возы-то ни туды ни сюды, никак с места не могут сдвинуться. Огороды да калитки трещат, хозяева выскочили. Почали молотить пошехонцев: разве это дело?
      Все прясла переломаны, все калитки пошехонцы на оглоблях уволокли. Еле живыми пошехонцы выехали из деревни, даже толковому Павлу тюма по голове досталася.
      Ну, кое-как да кое-как проехали еще день, начало темнять вдругорядь, попросились опять ночевать. Мартын и говорит Павлу: "Теперече надо нам лошадей распрягчи, чтобы такого побоища, как вчера, не было". Напоили лошадок, сенца дали, сами попили кипяточку да и легли спать. А местные мужики шли вечером с беседы да и перевернули дровни-то оглоблями в обратную сторону.
      Утром Павел поднял обоз еще затемно. Как стояли дровнито оглоблями не в ту сторону, так пошехонцы их и запрягли, да так и поехали со Христом. Едут день, ночь, одну деревню проехали, волок минули, довольные,-скоро и к месту приедут, табаку купят да обратно к бабам на теплые печки. Дорога была хорошая. Подъехали пошехонцы к большой деревне. Мартын и говорит:
      "Лукьян, а Лукьян, баня-то на твою похожа, тоже нет крыши-то".-"Нет, Мартын,-Лукьян говорит,- моя баня воротами вправо, а у этой ворота влево глядят. Непохожа эта баня на мою".- "А вон вроде Павлова баба за водой пошла,-Федула шумит,-и сарафан точь-в-точь!"-"Не ври!"-"А вон и крыша похожа! Ей-богу".-"Робята,- говорит Павел,-а вить деревня-то наша! Ей-богу, наша, только перевернулася! Дак ведь, кажись, и я-то Павел?" Это Павел-то эк говорит да за уши себя и щупает. Павел он али не Павел. Забыл, вишь, что он это и есть. Как из дому выехал, так и забыл. Вот какой был Павел толковой, а уж чего про тех говорить. И говорить про тех нечего.
      Бабка Евстолья энергично взбивала мутовкой густую сметану. Ребята, раскрыв глазенки, слушали про мужиковпошехонцев. Они еще не всё понимали, но бабку слушали с интересом.
      - Вот и ты, Васька, как тот пошехонец, вишь, опять штаны-ти не так одел. Сказывать дальше-то?
      - Сказывать, сказывать!-зашевелились, заулыбались, запеременивались местами.
      Бабка добавила в горшок сметаны, очен опять монотонно заскрипел в избе.
      - Ничего у них не росло. Ржи не сеяли, одну только репу. Л крапиву, чтобы у домов не росла, поливали постным маслом - кто их так научил, бог знает. Кто что скажет, то и делали, совсем были безответные эти пошехонцы. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.