«Лежачего не бить!»

У каждого народа свой исторический путь. Удивительно простая истина, очевидная как божий день, уже потому, что ведь само понятие «народ» и отражает систему различий Человеческой общности. Систему различий… Впрочем, жизненная среда человека постоянно приводит народы к некоему всеобщему сходству. Складывается убеждение, что существует единая интеллектуальная среда, связанная не столько с перенесением информации из одного очага культуры в другой, сколько с объективностью развития сознания. Однако, несмотря на это, трудно отрицать тот факт, что жизнеспособность народа пропорциональна степени его независимости: интеллектуальной, духовной, физической, политической и прочей. Отсюда вывод: чем ощутимее в человеке связь с национальной культурой, тем он жизнеспособнее.

Легкая же вживляемость в иную жизненную среду, подчинение ей, эклектичность бытия могли бы, конечно, сойти за свойство сильного начала — адаптацию, если бы не отражали всего-навсего отсутствие сил противодействия. Здоровое начало, как известно, легко отторгает чужеродное либо подчиняет его себе, набору своих жизненных программ. Само же оно не растворяется в этом чужеродном. Не буду говорить отвлеченно — вот показательный пример: боевые искусства. Как бы не стремились наши распознаватели восточной мудрости усмотреть связь отечественных состязательных традиций с у-шу, прикрываясь вульгарным примитивизмом типа «руки-ноги у всех одинаковы», связь здесь — не более чем иллюзия. Можно смотреть и шире — восточная боевая культура стала интернациональной. Однако не нужно обладать особыми аналитическими способностями, чтобы понять — восточная боевая культура всегда только восточная и никак не въезжает в рамки некоего общечеловеческого критерия.

Апологеты чужих достоинств любят отождествлять Россию с предметом своих страстей. С церковного амвона ее нет-нет да повеличают вторым Израилем, в полусектанских школах у-шу — вторым Шаолинем… А может, сами пристрастия не позволяют различить то первое, что делает Россию Россией? Поговорим о боевых искусствах и начнем от печки, с самой идеи, или, как принято считать на Востоке, с духовного начала.

Итак, практически вся состязательная культура Востока подчинена принципу у-вэй, то есть недеянию. Принцип этот не только умозрителен, философски отвлечен от самого действа, но лежит в основе психической и физической саморегуляции. Он как бы воплощен в ткань единоборства, составляя ее основу. По мнению восточной философии, «недеяние» есть истинная природа человека, освобождающая его от агрессивных страстей, создающая равновесие между микромиром человека и микромиром — космическим Началом.

Однако обратимся за разъяснением к самой Природе. Что такое агрессия в Природе? — Норма поведения. Взять, к примеру, священную идею создания потомства, продолжения жизни. Именно агрессивность выявляет способность молодого самца вести бой за самку, агрессивность, вызов поединщика на брачный турнир, в конечном счете предваряет и сам бой, и победу, и право на потомство. Идея обороны здесь кажется нелепой. Более того, именно отсутствие агрессии, выражаемое специфической позой животных, и является регулирующей нормой в данном поединке. Насмерть не дерутся. Прижмите хвост, наклоните голову, и вас оставят в покое. Правда, бой вами будет проигран.

Другой пример — защита территории. Поведение хозяина опосредовано агрессивностью, защищается пришелец. Иначе как еще вы покажете свое изначальное право на данную землю? В этой ситуации часто никакого боя вообще не происходит. поскольку пришельцу достаточно только узнать, что территория занята. Может быть, защищается самка, закрывая свой выводок от вероломного хищника? Давайте будет точны в определениях, ее действия всегда агрессивны, напористы, защищаться здесь бесполезно уже и потому, что разница видов, представленных боем животных, не позволяет одному из них составить реальную угрозу другому — курица и коршун. Стало быть, единственный шанс — напугать. Отсюда и агрессия. Это — инстинкт самосохранения.

А разве инстинкт насыщения, то есть продления жизни, не использует агрессию, посягательство на чье-то существование? И как это восточная философия упустила из виду столь естественную поведенческую норму? Не будет грехом обозначить агрессию как продукт и свойство эволюции. Например, агрессивный окрас «не тронь меня», свойственный некоторым ядовитым животным и растениям. Трудно наступить на пылающего всеми цветами радуги, очень ядовитого кораллового аспида. Стало быть, агрессия здесь еще и гуманна, поскольку дает вам реальный шанс сохранить себе жизнь. Куда менее гуманен так называемый оборонительный окрас, камуфляж, позволяющий незамеченным подкрадываться к жертве. Вот тебе и «обороннтельство» — скажут читатели и будут правы. Камуфляж весьма условно можно считать защитной функцией, ибо служит он по большей части для охоты. Не случайно и заимствование его человеком у Природы для использования как специальной атрибутики в особых подразделениях боевого назначения.

Так почему же в сознании человека агрессия соединилась с идеей разрушения, хаоса и беспредела? Вероятно, потому, что агрессия, порожденная человеческим разумом, во многом отличается от природных норм и часто не имеет ни нравственного, ни даже логического оправдания. Мудрецы не усматривают разницы между одним и другим, наделяя природную норму чисто человеческими страстями и качествами. Как тут не вспомнить буддийскую идеологию. Нельзя поедать животных, питайся за счет растений! Но разве посягательство на жизнь растения, отнимание у него плода или даже просто хождение по траве не является по сути агрессией? Получается, что против одного сопредельного мира, мира животных, воевать нельзя, а другой сопредельный с человеком мир — мир растений — в расчет вообще не идет. Вот тебе и философия! Точно так же не усматривает она и отсутствие принципа жестокости в Природе, и уж тем паче отсутствие этого принципа у агрессора. Однако агрессивные свойства, как правило, отражают сильное начало, тогда как жестокость — свойство исключительно начала слабого. И здесь все достаточно ясно. У сильного нет нужды в изощренном способе уничтожения или подчинения слабого. Сильный и так сильный и потому имеет естественное преимущество.

Другое дело — слабый. Если ему и выпало счастье оказаться в тактическом преимуществе перед сильным, то использовать этот шанс нужно с максимальным эффектом, иначе слабый просто обречен. Таким образом, восточная мораль вполне допускает жесточайшее уничтожение противника в восточных единоборствах, добивание поверженного самыми изуверскими способами, например, выдавливанием глаз или вырыванием детородных частей тела. Причем это почему-то не влияет на принципы духовной гармонии и идеи у-вэй — «недеяния». Не странно ли? Однако ничего странного нет. Культ слабого начала, «недеяния» последователен во всем. Взять для наглядности христианское миролюбие, доказывающее правоту кроткостью и смирением. Реки крови текут из-за такого «недеяния», достаточно вспомнить изуверства инквизиции или русский церковный раскол, при котором староверов заживо сжигали целыми деревнями. И при всем при том палачи нисколько не сомневались в праведности своих действий. То есть эти действия оправдывала природа данного культа.

Может, используя общепринятый термин «агрессия», мы не совсем точны. Действия эти скорее характеризуются более нейтральным понятием «нападение». В Природе они всегда оправданы. В Природе не существует понятий «обогащение», «зависть», «жестокость», и потому нападение лишено этих мотивов. Животные не убивают зря. Инстинкт насыщения — самый кровавый стимул агрессии в Природе, но ведь его можно оправдать. Что же касается состязательной культуры, то языческое самосознание отводит больше достоинства агрессии. Нападение требует куда большего мужества и умения, чем оборона. Да и вряд ли можно возводить в ранг ратного достоинства только использование ошибок нападающего. Сомнительная мораль! Такая победа дается не только малыми силами, но также малой доблестью и честью. И потому культ айкидо, характерный для эпохи воинов-хитрых, а не воинов-смелых, в Древней Спарте, Фракии, Скандинавии и Руси просто подняли бы на смех.

Отечественную состязательную культуру, издревле приравненную к скоморошеству, церковь, мягко говоря, не жаловала. Скоморошество считалось языческим наследием. Борьба церкви с народными игрищами велась с самого начала тысячелетней истории русского православия. Вот свидетельство документа «Поучение о казнях божьих», появившегося вскоре после официального принятия христианства на Руси:

«Но этими и иными способами вводит в обман дьявол, всякими хитростями отвращая нас от бога, трубами и скоморохами, гуслями и русалиями. Видим ведь игрища утоптанные, с такими толпами людей на них, что они давят друг друга, являя зрелище бесом задуманного действа, а церкви стоят пусты».

Новый этап борьбы с массовой культурой ознаменовал Стоглавый собор 1551 года. Однако ни тогдашний тиран на российском престоле Иван IV, ни сам народ не внял церковному злопыхательству. Церковь не унималась. Бывший митрополит Иосиф направил царю послание: «Бога ради, государь, вели их извести, кое бы их не было в твоем царстве, се тебе, государю, в великое спасение, аще бесовская игра их не будет». Однако роковым годом для народной культуры явился 1648 год. Указом царя Алексея Михайловича под угрозой батогов и «насильственной смерти» запрещалось плясать, петь песни, рассказывать сказки, играть на музыкальных инструментах, устраивать кулачные бои, качаться на качелях и еще много-много всего. Что ж, уже хотя бы в том, что в русскую состязательную культуру не проникла церковная идеология, можно усмотреть благое начало. Конечно, антагонизм между религией и ратоборчеством не позволял ему развиваться так, как это было на Востоке. Однако в отечественную состязательную культуру и не внедряется идеология слабого начала, «недеяние». Оттого культура эта архаична и организована принципами действительного Естества. Например, традиция не бить лежачего, а также и присевшего противника идет от регуляции агрессивного поведения при помощи позы подчинения, то есть отказа от боя. Именно отказом от боя и являются выше названные позы в русском кулачном бою.

Однако разница между восточной состязательной культурой и традициями отечественных ратоборств не ограничивается лишь принципом у-вэй. Куда как ни самой главной отличительной чертой Востока является принцип концентрации. Для боевых искусств это понятие воплощено в стойке, жестком, концентрированном ударе, циркуляции энергии (или «ки» — по-японски) в заданную точку тела и т. п. Уже без такого скромного перечисления невозможно представить себе восточные единоборства.

Однако у любого явления есть основа, его порождающая. Если бесспорно существование национального самосознания, то весьма логично и существование некоего национального подсознания, накапливающего влияние природных, климатических, исторических и прочих факторов на культурный строй того или иного народа. Восток особо тонко относится к культу Луны. Для него Луна — основное сакральное начало. А Луна — это отражение, противодействие более мощному началу — Солнцу. И наоборот, древние европейские цивилизации поклонялись Солнцу. У славян, например, луна вообще не выражена божественным началом, тогда как Солнце в различных своих ипостасях отражено образами сразу четырех богов!

И.Красильников выдвинул идею влияния лунного фактора на развитие этнокультур Востока. Безусловно, что в Южных широтах Солнце ассоциируется у человека с жарой, засухой, неурожаем. Тогда как Луна — это теплые муссоны, душеспасительная ночная прохлада, да и, кроме того, некий генератор отдельных биотоков психической энергии. Не случайно она так возбуждает поэтическое творчество. То, что эти два культа антагонистичны, не вызывает никакого сомнения. Характерно, что и более поздняя религиозная идея Востока наложилась на культ Луны. Так, у североевропейских огнепоклонников не поощрялся прием пищи после захода солнца. Идея здесь проста: человек, как некая батарея, накапливает кванты лучистой энергии Солнца, используя их в своих жизненных процессах, например, для преобразования в биохимические реакции метаболизма. При отсутствии Солнца поглощается резерв. Ну а обработка пищи требует очень мощных энергетических затрат. Обратное мы видим на Востоке. Во время великого поста месяца рамазан не разрешается принимать пищу и пить воду до захода солнца. Зато потом — пожалуйста! Согласно той же восточной философии, в природе существуют два начала: рассеянное, активное — ЯН, и концентрированное, пассивное — ИНЬ. Таким образом, культ Луны и явился организационным и стабилизирующим началом для традиционной состязательной культуры, подчинив себе ее идеологию. Безусловно, и отечественные традиции не оказались безориентированными на подсознательный ряд национального фактора. Так, для русского кулачного боя, кроме его стеношного эквивалента, подчиненного своим «законам жанра», характерны: отсутствие стойки и введение боя из любого положения, легкие перемещения на «воздушных» ногах с поднятым центром тяжести, специфическая механика ударов, позволяющая легко, без физических затрат выводить в серию целый град пощечин, оплеух, наворотов, затрещин и накидух и т. п. Значит, концентрация как регулирующий фактор рукопашного боя для европейца… не более чем миф.

Не знаю, уж в каких потемках бродило сознание наших сотоварищей по ратному искусству, если считать, что восточная философия пролилась на него ослепительным светом. Где сейчас только не встретишь сине-красной наклейки Инь-Ян! Два цвета в круге, разделенные вьющейся полосой. Впрочем, современная наука широко использует эту идею и без ориентации на Восток. На языке Инь-Ян обозначается как «бинарные оппозиции», «единство и борьба противоположностей», наконец, просто одним словом — антагонизм. Происхождение идеи — ведическое. Однако такой значимости, как на Востоке, Инь-Ян нигде не имел. Почему? Вероятно, потому, что это — «мертвая» схема. В действительности ведь бытие не разделяется на «наших» и «чужих» в чистом виде. Такое деление весьма условно. Как догадался, вероятно, читатель, Инь-Ян имеет прямое отношение к теме нашего разговора, то есть к сопоставимости идейных структур Востока и Запада. Мягкие и жесткие стили, блоки и удары, раскрывающие и закрывающие энергию движения и т. п. — все это структуры основного для Востока закона регуляции.

Но давайте приглядимся — может, для регулирования все-таки чего-то не хватает? Кто, например, видел, чтобы день сразу сменялся ночью? Между ними всегда есть среднее состояние, которое в зависимости от стороны отсчета называется утром или вечером. После дня, то есть как бы за его спиной, стоит вечер, после полуночи — утро. Может, само понятие «человек» делимо только на два рода — мужской и женский? Нет, и здесь есть средняя величина — ребенок, которая конкретизируется по тому же правилу, что и утро-вечер. А разве жизнь можно поделить только на молодость и старость? Разве можно поделить происходящее только на плохое и хорошее?