Гривна Святовита

– Разве это не одно и то же?

– Храм – лишь идол бога. Храм слишком много говорит о боге, а ведь познание истины накладывают печать на уста.

Брагода усомнился:

– Разве человек не подобен сосуду? Чем больше через него перетекает, тем свежее содержимое.

– Да, но будешь ли ты лить воду в переполненный сосуд?! Ты прав, истина как вода – вечно течет, вечно движется. Отого у нас и нет священных текстов, как у греков. Истина – в Слове! И все-таки знающий истину молчит, ибо истина – язык богов, а не людей. Вот Ис Ус11говорит, что всех накормит одним хлебом. Это значит, что он всем даст одну истину. Не даст! Одной для всех истины нет… Утреннее солнце говорит, что нужно светить, поднимаясь над землей, дневное – что нужно светить сверху, вечернее – что опускаясь в царство тьмы. Так в чем же истина? Все это – свет солнца, да только он все время разный…

Бужата, прислушивающийся к их разговору, подсел поближе.

– Нынче ночью один славный воин понял, что нельзя доверяться очевидной истине, – сказал он и многозначительно коснулся своей раны на щеке. – Но потом он забыл об этом и едва не поплатился жизнью.

Борсек насупился, и Бужата понял: вряд ли стоило еще раз напоминать ему об этом поражении.

Днем Бужата решил сходить в Турьево городище, где у земляного вала на закатной стороне осели наезжие купчины и вели торги. Брагода высказал было по этому поводу беспокойство, но Бужата только улыбнулся в ответ. Ничем не пронимаемая его самоуверенность начала цеплять борсека за живое. Он подошел к Бужате и протянул пригоршню серебра.

– Вот возьми, хотя ими и не откупишься от кнезовой стрелы…

Приученный к особому порядку боя, порядку, без которого борсек давно бы распрощался с жизнью, Брагода и мир сводил к четким, различным и неизменным устоям. Брагода знал, что рано или поздно ночной разлад с Искором как-то напомнит о себе. Но возвращаться в логово зверя сейчас, по-живому, было неразумно. И не то чтобы борсек боялся за своего товарища, нет. Просто такого быть не должно!

Бужата же, напротив, получил бы несказанное удовольствие от возможной встречи с риксовыми людьми. Кто-то из них обязательно его увидит и донесет Искору. Даже если рикс соберется затеять драку, то он, Бужата, не станет этого дожидаться. Просто сторгует свое и уйдет.

К концу дня Бужата привел двух фракийских лошадок. С виду они были неказисты, не чета риксовым жеребцам, но Брагода остался ими доволен. Бужата хлопотал вокруг кобыл и цри этом старательно обходил взглядом Брагоду. Неожиданно он обернулся к борсеку и после некоторого раздумья сказал:

– Я хотел бы видеть тебя своим братом. Может быть, в твоем сердце найдется место для рода Одара Железное Сердце?

Брагода посмотрел в глаза Бужаты, и взгляд его оказался красноречивее слов: когда один воинский род соединяется с другим, принимая в младшее свое колено чужую дочь, оба они соединяют кровь, но не свое оружие. Но когда воины двух великих семей становятся побратимами, они соединяют свое оружие, жизнь и честь сразу. Кровные братья не могут поднять руку друг на друга, это преступление богопротивно и родоотступно.

Но названые братья должны стать кровниками.

Над ритуалом ворожил Хорат. Он соединил кровь из надрезанных вен обоих воинов, посыпал ее пеплом и произнес заклинание. Бужата, младший по возрасту, но одолевший борсека в единоборстве, должен был стать старшим по братанию. Трудно давалась борсеку роль младшего, он никогда ни под кем не ходил, но родовые устои сломили сопротивление его сердца.

– Я, Брагода, рожденный от Вука, ведущего свой род от Оркса Бешеного, рожденного от Красного Волка, ведущего свой род от Сварожичей, отдаю тебе кровь своего рода и беру тебя братом… старшим.

По обычаю, воины обменялись оружием. Брагода держал меч, поглаживая ладонью его холодное лезвие, и не мог избавиться от мысли, что именно это оружие впервые принесло ему неудачу. Возможно, оно и не могло повернуться против своего хозяина, предать его.

Эх, как бы борсеку сейчас хотелось в это верить! И он, конечно, верил, не допуская, что Бужата мог знать и уметь нечто такое, что Брагоде было неизвестно. Но сомнение, этот извечный враг любой истины, подтачивало тщеславие борсека.

– Его имя – Радага. Запомни. – Борсек протянул побратиму святыню своего рода – рогатое копье. – Вся молодь Орксова дерева предпочитает для сечи топор, но дух свои вверяет рогатым копьям. Радага однажды спас мне жизнь… Бужата испробовал копье на руку. Два костяных, необычайно острых клыка Радаги покачивались и воздухе.

– Да-а, укус его должен быть смертелен! Провожая воинов, Хорат наклонил голову:

– Свидеться нам больше не придется… Как бы там ни было, не старайтесь быть мудрецами в глазах людей, но мудрецами будьте в глазах богов. И еще. Всегда помните: глупец пьет вино как воду, а мудрый – воду как вино!

Хорат поднял руку. и воины ответили приветствием.

Впереди ухали совы. В осевшем тумане лес казался призрачно белым. Воины ехали молча. Головы им кружил настой ночного леса, а затаенная в тишине угроза откликалась едва сдерживаемой боевой горячностью.

Брагода выглядывал потаенную тропу, уводящую их след от чужого сыска, и безошибочно направлял лошадь. Лес все сгущался, как вдруг широким повалом распахнулся безоглядный луговой простор. Волею судьбы он снова пересек путь Брагоды!

Борсек нашел взглядом полупрозрачный островок молодой поросли и отвернулся.

– Вот что, Бужата, твое слово здесь, конечно, последнее, но мне дороги дальше нет! Бужата удивленно поднял брови.

– Там они… падалью смердят. Искор их огню не предаст, он нас выставил разбойниками, чтоб откупиться легче было.

Бужата хмыкнул:

– Ах, Искор, Искор пух орлиный! Ну, быть тому, какой тут разговор.

Воины повернули лошадей к пролеску. Остаток ночи они готовили место под предстоящее погребение. Воины перенесли тела товарищей Брагоды, убитых франконцами, и подготовили их к обряду. По священному правилу «крада» – кремация – должна была проводиться на закатном солнце: уходящее во мрак светило своим примером наставляло людей, напоминало им об извечной повторяемости жизни. Для того чтобы пришел рассвет нового дня, обязательно должен угаснуть последний луч заката. Священный огонь освобождает дух от нечистот умерщвленной плоти подобно тому, как обращается в пар вода, выплеснутая на раскаленные угли.

Среди тел, возложенных на гору увязанного в пучки сушняка, внимание Бужаты привлек труп с разрубленным лицом. Судя по одежде, это был франкон. Свои, стянув с него доспехи, почему-то бросили тело.

Борсек мог бы уже ничего и не говорить – прочел все в глазах старшего брата.

– Он воин и честно сражался!

– Он чужой, – возразил Бужата. – Он их воин… Неужели мы посрамим духов Рода этой падалью? Брагода вспыхнул.

– Кто сказал тебе, что ты можешь решать за мертвых? Им решать, куда пойдет их дух. Если мы оставим его без огня – дух загниет здесь.

…Примятую траву тут и там облепила почерневшая кровь, и воины не сразу нашли место для костра.

Разложив свои нехитрые пожитки, Брагода прилег на траву, а Бужата все сидел у коста, ворошил веткой прогоравшие угли.

– В бою, – задумавшись заговорил Бужата, – особо важную роль играет умение из великого обилия ударов отобрать только те, против которых противник не найдет способов защититься. Иначе твои силы и энергия распылятся понапрасну. Нет абсолютно неуязвимого человека. Просто одного поразить трудно, а другого – легко.

Набюдая за Бужатой, борсек все еще был одержим мыслью, что этот молодой воин распорядился его жизнью и посрамил Брагоду тем, что не взял ее. Брагода никогда не носил в своей душе коварства и озлобления, однако он оставался борсеком, а это было больше, чем просто характер. И потому Брагода ощущал, как он, зверь, не убитый, но и не прирученный, щетинит спину на своего побратима.

Внезапно его обожгло чувство тревоги. Мгновением позже заржали лошади.

Брагода приподнялся на локтях, осмотрелся. Все было спокойно в сонливой неподвижности ближнего леса.

Бужата после долгого молчания заговорил снова.

– Наши рода дерутся по-разному. Тебе было бы проще биться не один на один, а сразу с кучей лихоимцев. Уж тогда бы ты разошелся. А так… Противник один, пустого пространства много…

– Ты слишком легко судишь о борсеках.

– Хочешь отдам тебе секрет своего оружия? Это наш родовой секрет, но тебе как брату я могу сказать… Нападая, мы заставляем противника отбиваться, но когда он начинает это делать, нас под ударом уже нет, ибо это только приманка. Мы уходим туда, откуда в этот момент он удара не ожидает, и убиваем сразу, поскольку Яровит, если мы не примем его помощь, то есть преимущество перед противником, больше может уже и не помочь.

«Яровит… помочь…» – угасали в сознании засыпавшего борсека последние слова Бужаты.

Бужата не сразу заметил, что побратим спит. Перед тем как улечься самому, он встал и направился к лошадям. Вдруг воин насторожился, всем своим нутром почуяв внезапную опасность. И в этот самый момент короткий дротик глубоко воткнулся ему между лопаток…

Глава 2. Гривна Святовита

Над спящим Брагодой застыла тяжелая, узловатая фигура Годемала. В его руке вздрагивал дротик, смазанный ядом, почти мгновенно убивающим жертву. Ядовитый шип покачивался у шеи борсека, но Годемал, тельник кнеза Искора, медлил, разглядывая цепь, которой тот был опоясан.

Нет! Этот ненавистный Брагода будет не только убит, но и посрамлен. У всех на виду. Только так риксов тельник сможет вернуть себе былой почет. Впрочем, почет этот точнее было бы назвать ненавистью и страхом, которые он вселял в сердце людей.

Годеиал склонился над борсеком и оглушил спящего страшным ударом кулака.

Сознание к Брагоде вернулось не скоро. Воин лежал на спине, связанный своей же цепью.

Перевернувшись на бок, он осмотрелся: в нескольких шагах от него качалась могучая спина Годемала, на которую падали пряди грязных нечесаных волос. Риксов тельник, чавкая, трудился над остатками утренней трапезы побратимов. Его наглое спокойствие и непонятное исчезновение Бужаты вселяли в душу борсека недобрые чувства.

Брагода приподнялся, потом, звякнув цепью, встал.

Годемал обернулся. Чудовище, видно, не захотело оценить Брагоду сполна и потому не потрудилось собрать разбросанное по земле оружие, рассчитывая на надежность оков. Брагода увидел то, что искал, и теперь медленно пятился в том направлении.

Годемал тяжело поднялся.

– Ну ты, Орксов звереныш, очухался? Куда же ты? Вот он я, перед тобой…

Годемал, набычась, двинулся вперед, и в этот момент Брагода нащупал ногой древко Радаги. Легким движением стопы борсек развернул копье в нужном направлении, вдел ногу в ременную петлю и бросив его в Годемала. Риксов тельник не мог знать, что Брагода бросал копье ногой не хуже, чем рукой.

Клыки Радаги вошли в живот Годемала на всю длину, и тот, хватая ртом воздух, осел на подкосившихся ногах.

Освободившись от цепи, Брагода вспомнил о Бужате. Где он мог быть? Мысли борсека метались. Он пошел наугад сквозь изломанный в недавнем бою подлесок, натыкаясь на поваленные деревья. Кричать было опасно, но все-таки крик вырвался наружу:

– Бужата!

Внезапно рядом качнулись ветки. Борсек метнулся туда и отшатнулся: прямо на Брагоду, вращая обезумевшими глазами, шел Годемал! Он намертво вцепился в древко копья, силясь вызволить его наружу.

Брагода взревел и ударом ноги опрокинул Годемала. Тот упал навзничь.

* * *

Золотогривый Хоре еще катил свое огненное колесо вверх по небесной горе. День расцвел ярко, всеохватно и близился к своей центральной отметине. Брагода думал о том, что это риксово чудовище должно было как-то добраться сюда. До городища лежал путь длиною в день. Более короткий проход через леса и болота знали очень немногие, и вряд ли Годемал пришел оттуда. Если он и знал этот проход, собирался им воспользоваться, то прежде ему следовало убедиться, что воины не поедут прямоезжей дорогой. Иначе он бы их просто потерял. Да и зачем ему соваться в лес? Проще засесть на дороге и ждать. Дорога проходила в полуперестреле 12 отсюда. Вдоль нее шли франконы в тот роковой для себя час.

Поиски Брагоды оказались недолгими – к заваленной ольхе на длинном недоуздке был привязан пегий риксов жеребец. Молодой ельничек, насевший на дорогу, стеной укрывал засаду.

Увидев чужака, жеребец заходил, заметался на привязи, но рука воина цепко взяла недоуздок. Жеребец был под развальным византийским седлом с притороченной к нему дорожной сумой. Пальцы Врагоды сами собой впились в ее шнуры. Узлы податливо разъехались, и взгляд борсека окаменел:в суме лежала голова Бужаты!

Вытащив из берестяного налучья гибкое тело лука, воин старательно укрепил тетиву, для чего зацепил петлями прорези рогов. В Брагоде снова как бы проснулся зверь: он почувствовал опасность спиной, порывисто обернулся. В кустах стоял Годемал, белый, как призрак.

Первая же стрела сбила его с ног. Вторую Брагода утопил в окровавленном животе врага. Третья выбила Годемалу глаз.

Борсек стрелял и стрелял, а чудовище все еще сопротивлялось смерти.

– Живуч, поди ж ты…– процедил сквозь зубы борсек. Он, всегда соизмеряющий свою силу, волю, чувство с точным расчетом, на этот раз не мог остановиться, растворившись в нахлынувшей беде.

Неспешно приводя к привычной норме свою жизнь, уходя из одиночества и тут же возвращаясь к нему, Брагода твердо знал, что борсек всегда один. Всегда! Это ему внушали с детства. Живя родом, ты остаешься один, чтобы не полагаясь ни на чье плечо, сделать для своего рода самое большее, на что способен человек и воин.

Борсека не тянет к людям. Они от него далеки, слишком далеки. Род борсеков создал великий бог Яровит для того, чтобы на их оружии держалась власть древних диксов. Подобно тому, как всесветлое солнце дня опирается на ярую силу восхода, сила правителей поднялась от силы оружия. Полночные рода были немногочисленны и не могли выставлять столько воинов, сколько имели ромеи, но зато научились биться так, как никогда не бился ни один ромейский солдат.

Брагода сжег стрелы, обагренные кровью врага, своего спасителя, Радагу, долго очищал огнем и заговором. Будь это обычный враг, не воинского рода, борсек не утруждал бы себя возней с его телом – достаточно было бы и того, что оно никем не погребено. Но Годемал был особым врагом – он убил брата, и потому Брагода скормил куски его мяса воронам.

Тело Бужаты риксов тельник забросил на подготовленный для костра хворост – погребальную залежку воинов. Оно нашло свое место среди них, и Брагода не мог избавиться от мысли, что боги просто откупились за жизнь франконского кнеза жизнью Бужаты, сохранив борсека. Значит, он нужен богам!

* * *

…Брагода сидел на корточках и варил в железной плошке красный мухомор, Бангу. Священный плод обладал чудодейственной силой. От краснокожей головы гриба отходил тягучий, золотистый сок. Превращение его в «напиток бессмертия» глаза человека видеть не должны – таково поверие, и Брагода смотрел поверх плывущего дымка туда, где колючий гребень леса зацепило закатное солнце.

Благословенный сход священных чар кружил голову борсеку. Испив сок Банги, он запалил погребальный костер. Тела воинов, вознесенные, казалось, под самые небеса, утонули в дыму. Воины теперь готовились к дальнему и непростому переходу. Брагоде предстояло открыть этот путь.

По обычаю рода, погребаемых облачали в свадебные одеяния с белыми рушниками. Белый цвет символизировал очищение и вечную жизнь, солнечную силу – «сва», борющуюся с губительной властью Бездны. Потому-то, когда из Империи пришли жрецы новой веры в черных одеждах, народ принял их за служителей мрачного царства Чернобога.

Языки пламени, съедая сушняк, потянулись вверх. Погребальный костер разгорался.

Дух воина всегда слит с духом оружия. Они неразрывны. Однако на этой краде оружие сопровождало только Бужату – франконы не оставили лесному воинству ничего. Вместе с Бужатой сейчас умирали Радага и Раздар, его меч, умирали в плоти своей, чтобы сопровождать побратима борсека в мир духов – хранителей рода.

Брагода больше не любовался Раздаром, он просто его вернул, и все. Пусть дух его будет угнетаем смертью Бужаты. Вот Радага – дело другое. Копье его не подвело, оно оказалось рядом с Брагодой, а не где-нибудь в кустах, и удар его пришелся точно в цель.

Рогатые копья всегда благоволили роду Оркса. Когда еще мальчиком Брагода попытался метнуть ногой такое копье, то даже не сдвинул его. Брагода зло пнул оружие и был жестоко наказан своим наставником. Его старый, изрезанный шрамами дядька-пестун сказал тогда:

– Только дурак может отказаться от лишней руки в бою!

Он положил на землю несколько рогатых копий и показал, как нужно метать оружие. Руки его беспрерывно вытягивали дротики из заплечного чехла, а ноги легко поднимали в удар копье за копьем. Орксово воинство, по традиции, вбивало рогатые копья в щиты врагов, чтобы потом, ухватив их за древко, легко выводить противника из равновесия.

Брагода, раскачиваясь в ритуальном танце, ходил вокруг языков пламени, которые уже высоко взметнулись к небу. Танец всегда соединял Брагоду с животворными силами природы, борсек общался с ее духами; его в этот момент словно бы не существовало, а было то, что говорило на одном языке с Огнем и Водой, Землей и Ветром.

Какое-то время Брагода твердил слова заговора и слышал свой голос. Но потом голос растворился в огне Банги, и борсек уже не мог запомнить, какие слова высекали из его головы этот огонь. Сознание Брагоды отдыхало. Власть над ним захватили силы более могущественные и стойкие.

С шумом провалились в прогоревший сушняк мертвые тела. Колючие искры обдали небо взметнувшимся потоком. В самом пекле кострища свершалось великое таинство кремации. Брагода уже видел, как труп побратима скрючивает жаром, и в этот момент в воздух отходит нечто напоминающее шумный выдох. Прощай, Бужата! Уже ничто и никогда не напомнит тебе об этой короткой жизни. Как белотелое облако выпадает на землю дождем, так вернешься и ты, соединись с зачатым младенцем нового поколения Одаровой молоди. Имя твоего рода столь известно, что осело в разных языках. Северные люди называли предка твоего Одаром, в средних землях его именовали мягче – Одарь, а византийцы звали Одарием. Прощай, Бужата!..

Соблюдая обряд, воин остался при погребении еще на два дня. Весь следующий день он громоздил насыпь в рыхлый придорожный глинозем и перетаскивая его волоком на своем кожаном плаще. Этот день традиционно связан с шумным пиршеством – стравой. Полные кубки гуляют по рукам, шипя пенной брагой. За словостойным шумом воинство поедает ржаные ковриги, пряную квашню и прочую снедь.

Заезжие греки по недомыслию считают поминальное питие пьянством. Суть этого бражничания, конечно, далека от ублажения веселости и дури. Кубок, в представлении воинства, сроднен с детородным мужским началом, с небесной влагой, низвергающейся на Землю из грозовых туч. Покуда она есть – жизнь беспрерывна, и смерть лишь открывает дорогу новым росткам жизни.

Грядущий день должен был снова перенести борсека в мир духов. На этот раз ему предстояло силой своего воинского обличья отогнать демонов от кургана. На погребениях этот великий обряд называется тризной. Демоны цепки до мертвячины, и человеческие останки, даже захороненные, для них еще одна возможность оборотиться какой-никакой плотью.

* * *

…Спустилась ночь. Еще один день отошел в небытие, соединяя прошедшее с предстоящим. Преодолевая тягостное чувство, Брагода подошел к пожиткам Бужаты. Рано или поздно ему все равно бы пришлось познакомиться с его дорожной сумой.

Среди костяных амулетов, тонкокожих крученых шнуров, россыпи драхм 13 , коротких кинжалов в волосяных чехлах его внимание привлекла одна удивительная вешица. Это была увесистая гривна, сплетенная из трех золотых жил. Отогнутые лапки ее изображали клювастые орлиные головы.

Борсек некоторое время с любопытством рассматривал украшение, потом надел гривну на шею и осторожно сцепил орлиные головы.

Вся последующая дорога прошла для Брагоды как бы в полусне. Посыпался мелкий, нескончаемый дождик, утопив даль в висячей пелене. Иногда мимо борсека проезжали повозки, шлепая по грязи дощатыми колесами, спешили озабоченные люди, завернувшись в намокшие епанчи 14 .

В городе Волине, куда пришел Брагода, топили уже не по-летнему – торфом. От этого на улицах висел белый пахучий чад. По дощатым мосткам, вытянувшимся вдоль улиц, перекатывался торопливый шаг прохожих.

По обычаям страны, в этом самом крупном городе славянского Севера отмечалась пятница 15 . На гостевом дворе это чувствовалось по-особому: разносчики несли из погребов соленья, буженину, пряную затравку к бараньим ногам, копченую рыбу, крынки с закваской, лепехи козьего сыра… Дородные хозяйки, справедливо считавшие этот день своим праздником, только что наварили густого пива, и оно щедро заливало столы и рубахи гуляк.

Брагода тихо сидел в углу и ни о чем не думал. Он мог бы, конечно, прямым ходом добраться до двора местного кнеза, где борсеку оказали бы должный прием. Но ласки риксов уже тяготили воина, и он решил никому о себе не заявлять.

Оплывали сальные светцы, ведя неравный бой с полумраком. Скоро к Брагоде подсел грек и, опасливо озираясь, принялся всасывать сочную мякоть винных ягод. Потом отломил кусок сухой лепешки, скрошил его в ладонь и ссыпал крошки в рот. Грек заговорил, ни к кому не обращаясь:

– Зачем зря ищете? Научитесь лучше в руках держать, а то уходит от вас ваше, и совсем уйдет. Кто твердо держит, тот себе не ищет снова!

Брагода насторожился. Он плохо понимал искаженный чужим говором язык рода, но все равно обратил себя в слух.

– Горды вы, оттого и боги у вас стоят под родом. Разве ж это допустимо? Вот Йесус говорит: «Я и есть род! Откажись от отца земного и матери, как это и сам сделал, и не будет рода иного, кроме верящих в меня». Все должны быть едины…

Вмешиваясь в мысли пилигрима, Брагода спросил:

– Разве все плоды природы едины?

Грек настороженно покосился на борсека.

– Нет, не едины.

– Значит, одного рода быть не может! Чем богаче краски природы, тем богаче жизнь!

Грек вытер руки о грудь и, не ответив, поспешил с гостевого двора. Брагода проводил его равнодушным взглядом.

Самое горестное, вдруг подумал борсек, в том, что он прав. Кабы боги стояли над родом, то тогда бы и кнезы, объявляя себя первыми после богов, тоже встали над родом. А теперь кнезам для этого нужен чужой бог. Бог-одиночка, изгой и вероотступник.

В этот момент чья-то тяжелая пятерня опустилась Брагоде на плечо.

– Что приуныл, парень? Пойдем-ка спляшем.

Брагода поднял голову. Перед ним стоял мужик – нечесаный, немытый, в грязной сермяге – и широко улыбался, выказывая отсутствие доброй половины зубов.

Брагода вскипел, но ограничился тем, что оттолкнул мужика, не поднимаясь с лавки. Мужик, широко разбросав руки, повалился на спину. Назревала драка, но пьяные глаза гуляки, видимо, успели оценить воина, его оружие и стать. Мужик решил не ввязываться в ссору, однако сидевшие рядом выпивохи стали его подначивать. Наконец, собравшись с духом, он обратился к Брагоде:

– Выходи тягаться… на руках!

– Нет, – тихо ответил Брагода, – тебе нельзя на руках.

– Это почему же?

– Потому, что они у тебя будут заняты штанами.

Воин метнулся вперед и неприметным движением ножа смахнул узел подвязной бечевки у мужика на животе. Прежде чем тот успел что-либо понять, его широкие, засиженные и протертые гати, почувствовав свободу, устремились к полу.

Застолье разразилось дружным смехом.

* * *

…Холодное море под Волином встретило Брагоду тяжелой, покатистой волной. В искореженных соснах стонал ветер, и влажная тень от низко висевших облаков накрывала песчаную полосу берега.

Когда сквозь тучи изредка проглядывало солнце, старик жмурился. От этого его лицо, иссушенное, как китовый бок на коптильне, сжималось в подобии улыбки. Он разговаривал с лежавшей рядом с ним собакой.

– Кто сейчас ходит за рыбой? – донеслись до Брагоды слова старика. – Промыслы совсем пусты. Ушла рыбица. А потом, почему я должен отдавать лучшую свою поимку колдуну, если он не может возвернуть косяки обратно? Верно я говорю, Урчага?

Пес, поджав тощее брюхо, слушал, иногда вздрагивая и поднимая голову. Временами он словно силился ответить хозяину, и тогда из его груди вырывался слабый, похожий на восклицание, стон.

– Так-то вот. – Рыбарь прислонился спиной к вывернутым на просушку шкурам. Они источали гниловатый смрад, доходивший до Брагоды, и борсек морщился. Старик же как ни в чем не бывало жевал копченую рыбью мякость. Потом с трудом поднялся и, вновь обратившись к собаке, сказал:– А-а, пойдем-ка, пожалуй…

Они поплелись мимо растопыренных стапелей судостроильни, давно пустой и забытой, как и весь этот грязный берег.

– Смотри, смотри, «Орлица»! Вот так развалина! Ты узнаешь ее, старина?

Пес, как бы в знак согласия, помахал лохматым хвостом.

Старик подошел к черному остову лодки.

– Сколько же лет прошло?

Он погладил лодку рукой и закрыл глаза. И кто только не гонялся за ней в протоках Водры 16 – даны, свены, норвеги…. Никто не упрекнет эту древесину в том, что ее кости рассохлись на берегу!

– Пойдем, Урчага, мне здесь что-то тяжело дышать.

Пес, шлепая лапами по мокрому песку, поспешил за хозяином.

Неожиданно старик вспомнил о Брагоде.

– Эй, воин! Вечерять пора, а там, глядишь, за доброй чарой и ночь переминем.

В щель между краями облаков ударило закатное солнце. Брагода обреченно вздохнул и пошел по песчаной дорожке вслед за стариком.

Попав в самый разлет осеннего ветрохода, борсек уже пятый день клял налетающие на берег волны. Если бы не пожитки Бужаты, пущенные на мен, воину уже давно пришлось бы голодать. В Волине ходовым разменом признавалась только вешка – беличья шкурка, и потому, почти достигнув цели своего пути, освободясь от обременительной для борсека поклажи, фракийских кобыл и дорожного снаряжения, Брагода походил на меховщика.

В Волине поговаривали о том, что жрецы и оракул Арконы собирают представителей знатных воинских родов для посвящения 17 . Теперь только Брагоде стала ясна цель Бужаты и смысл его приглашения в Аркону.

Никогда еще вражеское побережье 20 не знало такого скопления ближних к роду иноплеменников. После того как вся приморская Славия отринула новую попытку Оттонских епископов затянуть на ее шее петлю под трупоносным распятьем, не приходилось и помышлять, что родовая вольница удержится сама собой.

Земли эти однажды уже крестили. Народ, видя у христиан и свою, языческую, символику, не противился обряду. Язычники всегда поклонялись символу солнца – кресту, и потому целовали его с полным своим душевным благоговением. Однако дальше этого дело не пошло. Иссушенного Иисуса приняли как новое солнечное божество и уготовили ему достойное место в череде солнечных сезонов. Но когда гамбургские пастыри учредили единовластие нового бога с непонятными, сумасбродными его идеями, народ взроптал. Но Брагода не раз замечал, как круглолицая, еще не старая хозяйка дома, где он жил, старательно милостивила разом и Святовита и Ис Уса.

…К утру волны утихли. Струг столкнули на воду, добротно укрепили мачту на пеньковых распорах, и корабль ожидал только воли кормчего.

Брагода всматривался в открытую всем ветрам морскую даль. Попутчиков подобралось немного, но рыбарь в накладе не остался. Старик неузнаваемо преобразился, едва только его сухие руки уцепили кормчее весло. Он поднял плечи, приосанился, и совсем иная стихия завладела им. Если бы не лошади, перегородившие судно от борта до борта, теснота не стесняла бы путников. Но и это неудобство скоро разрешилось тем, что каждый устроился на своем облюбованном месте.

Брагода украдкой осмотрел своих попутчиков, не выказывая, однако, особого интереса к каждому из них в отдельности. Двое из пяти были воины, руяне. Несмотря на свежесть морских порывов, они не прикрывали тела плащами, а бесстрастно подставлялись ветру в своих кожаных косогрудках с одним обнаженным плечом. К широким их очельям были прикреплены кожаные косицы, подчеркивавшие воинское происхождение. Брагода подумал о том, что и ему не пристало прятаться в объятиях своего тяжелого плаща. Но в этот момент сырое крошево разбившейся волны придало мыслям борсека иное направление: он решил, что не стоит распушать оперение раньше самого полета.

Аркона – город среди скал – затерялась в дальнем углу священного острова Руяна. На пути к нему всадникам предстояло перебраться через многочисленные заливы, распахавшие здесь земную твердь.

Едва только холодная слюда небес озарилась огненным колесом золотогривого Хорса, как три всадника, резвя лошадей, ворвались в долину. Предстоящий день будоражил их воображение, а цель у них оказалась одна. В едином порыве слились биение молодых сердец, дробь копыт по каменному панцирю долины, свежий напор утреннего ветра.

Спутники Брагоды не выявляли особой тяги к верховой езде. Живя среди скал или в прибрежных песчаниках Варяжского моря, руяне привыкли видеть врага, идущего под парусом, а не конной лавиной по берегу. Это и делало их пешими воинами. Однако сейчас скачка увлекла их не меньше, чем Брагоду.