4. Конструктор золотой лихорадки. – В яме. – Тамара, Тамара... – Благополучный провал.

– Смотри, братва! Хушонначинается! – разбудил меня возбужденный возглас Житника, заметившего впереди обычные для окраин кишлаков лоскутные поля изумрудно-зеленой люцерны.

– Ну, ну... Чувствую, мы здесь задержимся. Главное: не суетиться, – пробормотал я, пытаясь скрыть волнение. – Наверняка нас ждут. Вечером машину слышно за километр.

– Не боись, Евгений, прорвемся! – впервые за весь вечер прохрипел Фредди в ответ.

Въехав в кишлак, машина остановилась – путь ей преградил немудреный шлагбаум из ствола толстенного тополя, брошенного поперек дороги. Из темноты раздавались голоса; говорили по-таджикски.

Мы высыпали из машины и за валунами, лежавшими на обочине, увидели пятерых или шестерых таджиков в тюбетейках и разноцветных стеганых халатах. У троих были автоматы. Один из них, плотный, с обветренным застывшим лицом, приказал нас обыскать, а затем, ткнув поочередно указательным пальцем в Серегу, Юрку, меня и Фредди, коротко сказал:

– Пойдете со мной.

Переглянувшись, мы пошли вслед за ним к ближайшему кирпичному дому с новой шиферной крышей. Дом, хотя и был окружен осыпающимся глинобитным дувaлом, явно принадлежал далеко не бедному человеку. У широко растворенных высоких резных ворот стоял Саид. Как обычно он широко улыбался. Я подошел к нему и попросил присмотреть за Лейлой.

– Слушай, не отпускай ее далеко. Ты один ей брат и отец теперь.

– Хоп, майляш[44], Черный. Что могу – сделаю. Иди, не бойся. Этот человек – дядя мой. Хороший человек, но немножко курутой, – кивнул он на плотного, явно довольный тем, что удалось употребить популярное слово. – Резвон его зовут, Он меня любит.

– Так ты знал, что здесь нас ждет!!?

– Зачем знал? – обиделся было Саид, но тут же заулыбался вновь. – Дядя давно меня в гости звал. Поэтому я соглашался Арху с вами ехать...

– Понятно... Значит не Юрка тебя, а ты Юрку нашел...

Саид довольно засмеялся и пригласил нас в дом.

Через несколько минут мы сидели в просторной комнате, обычной среднеазиатской комнате с полами, покрытыми полосатыми паласами, с возвышающейся в одном углу высокой кипой разноцветных ватных одеял, и со стоящим в другом обычным зеркальным платяным шкафом на ножках. На стене висела старинная сабля, неизвестно как очутившаяся в забытом богом кишлаке. Мы уселись на курпачах[45] вдоль стен и стали ждать. Через некоторое время вошел Резвон, сел напротив нас и начал рассматривать одного за другим.

– Племянник ваш веселый парень... – выдержав его пронзительный взгляд, начал Сергей.

– Куда едете? – надменно вздернув подбородок, оборвал его Резвон на хорошем русском языке.

– На рыбалку в Арху. Вот гость из Москвы приехал отдыхать. Друг мой, однокурсник, – кивнул на меня Сергей. Родился в Таджикистане, работал здесь долгое время. На Пакруте, Кумархе, Тагобикуле. Хорошо знает Бабека.

– Бабека?

– Да, Бабек работал в его партии взрывником.

– Очень хорошо. Вы вовремя приехали, – улыбнулся он, как будто бы сам назначал дату нашего прибытия в Хушон. – Мне хорошие геологи очень нужны. Хочу золото добывать на Пакруте. Знаешь Пакрут?

– Я же говорил, он знает, – показал Сергей на меня.

– Давай, говори, – жестко обратился Резвон уже ко мне.

– Есть там золото в одном месте. В двенадцатой рассечке первой штольни. Сто граммов на тонну, видимое. Чешуйки – с миллиметр... Когда это место нашли, и многие узнали об этом, пришлось ставить в рассечке бетонную стенку – каждый день кто-нибудь выковыривал оттуда кусок золотоносной породы на память. Голыми руками выковыряли нишу в два метра длиной. Но я бы вам не советовал организовывать там добычу: на всем месторождении одну тонну золота до глубины двести метров насчитали. Подсчет запасов знаешь? Проходят буровые скважины, штольни, рассечки, берут тысячи проб, тратят на все миллион долларов, а потом говорят – здесь десять килограмм золота со средним содержанием 4 грамма на тонну, и никому это никогда не будет нужно. “Досвидайкин”, как говорит мой дядя Эдгар. В общем, не советую. Дело это дохлое. В конечном счете народу сюда набежит море и стрельба пойдет по всей долине... Потом воду в реке в рот не возьмешь из-за плавающей мертвечины (тут Резвон метнул в меня острым взглядом). А потом правительство танки сюда нагонит. Лучше грабить на больших дорогах – доходнее.

– Ходить далеко надо, а к золоту сами придут – и все здесь оставят. А танки придут – хорошо. У меня к ним должок есть. Давний должок. Давно отдать его хочу...

– А спецназу в Москве обученному вы ничего не должны? Который на танках этих сюда приедет? Они тут камня на камне не оставят.

– Они сюда, а я с друзьями туда, ха-ха! Соображать надо! Все понял?

Я все понял. И мои товарищи поняли все. Мы ему нужны, чтобы создать видимость добычи золота на Пакруте. Золотая лихорадка ему нужна. А он будет стричь старателей. Бацилл этой болезни там полно, даже в реке, под отвалами штольни, можно намыть десяток-другой граммов за день. Так что будет, чем людей заразить. А заодно он и то место со ста граммами постарается раскопать. Нашими руками. Короче – мы заложники! В руках умного и волевого авантюриста...

– Понял, дорогой. Ты нас не отпустишь. А нам все равно – что в городе, что здесь. Ты нас не убьешь – мы нужны тебе, а когда мы все для тебя сделаем, ты нас отпустишь или мы сами убежим. Я правильно понял?

– Правильно, дорогой, правильно. Только я сделаю неболшой профилактика, – сказал он на южный манер, – посидите два-три дня в яме – хорошая, яма, сухая, по-нашему зиндан называется. Потом расскажите, зачем вам для рыбалки столько оружия. И коптилки зачем[46], и хирургический инструмент зачем. Познакомимся поближе, узнаю, что от вас можно ждать. А то был у меня один знакомый, на геологическом вертолете прилетел. Я хотел его с друзьями в гости пригласить, на несколько лет, ха-ха, но он стрелять начал, дал им улететь. Когда патроны у него кончились, я его поймал, помучил совсем немного: хотел знать, куда летели с кирками и аммонитом. Когда кол в его задница чуть-чуть зашел, сантиметров на пять всего, кайф, наверно, даже поймал, ха-ха, он говорить начал. И рассказал про Пакрут. Золото, сказал, много там. Год назад, мол, дубликаты проб в Управлении геологии переанализировали и выяснили, что лаборатория в годы разведки содержания сильно занижала. Туда, сказал, ехали. Это через него я все решил, как и что делать. Подружились даже, как брат мне стал, Резвончиком называл, ящик водки выпили, три барана съели... А потом убежать хотел... Неблагодарный. От меня убежать... Сам убил его и в воду бросил. Хороший парень был. Боксер крепкий... Как выпьет, говорил мне: “Давай, ака, помолочу кого-нибудь из твоих джигитов”. Всех моих палвoнов в кровь побил. Робертом его звали. Все о жене своей рассказывал, “Тамара, Тамара” – головой качал, плакал даже.

Мы с Сергеем в удивлении переглянулись: “Это Роберт, наш однокашник, был там в воде!” Чтобы скрыть минутное замешательство, я спросил Резвона:

– Ты, командир, говорил: “познакомимся поближе”. Ты что, в зиндан с нами пойдешь?

– Ха-ха, насмешил! В яме будешь сидеть лишний день! Шутка, дорогой. За два-три дня в яме каждый из вас раскроется – кто злой, кто хитрый, кто слабый знать буду. Потом кто-нибудь на кол сядет и расскажет мне, почему сюда в такое время геологи зачастили, и куда они на самом деле зачастили. А еще, если честно, завтра мулла ромитский сюда приезжает, меня воспитывать будет. Зачем его волновать?

– Не любит он вас, я слышал? – не удержался я.

– Не любит, не любит! Совсем не любит! – рассмеялся Резвон от души. А сделать ничего не может. Здесь, дорогой, я сила и власть! Сейчас вам чай-пай принесут. Пейте, ешьте последний раз, может быть, ха-ха...

И он ушел. Через некоторое время нам принесли зеленый чай, горячие лепешки, карамель и чуть позже – по большой касе шурпо.

Шурпо был красив – куски аппетитной баранины, желтоватые круглые картофелины, узкие дольки ярко-оранжевой моркови и пузатые ребристые горошины купались в прозрачном бульоне, посыпанном крошеной зеленью. Вкус его мог спорить с красотой – это была далеко не обычная похлебка, в которой вкусы составных частей смешены в один, союзный. Это была конфедерация, где каждый ингредиент сохранял свой неповторимый имидж.

После обеда нас посадили в глубокую каменистую яму, вырытую во дворе дома между курятником и хлевом. Для четверых она была тесноватой, но мы, в конце концов, расположившись, занялись обсуждением сложившейся ситуации. Ничего не придумав, решили ждать – утро вечера мудренее... Через некоторое время разговор зашел о пленнике, о котором рассказывал Резвон. Был ли тот полуразложившийся парень в омуте нашим однокашником и мужем нашей однокурсницы Тамары?

“Тамара, Тамара, ты мне не пара... Я влюбился, женился и с супругой живу...” – пел под гитару Таиров Искандер, наш курсовой весельчак и сорвиголова... Пел, не сводя озорных глаз с нежного личика Тамары Галкиной, наверное, самой привлекательный девушки нашего факультета.

Однажды, на первом курсе, на лекции по палеонтологии, я провел конкурс на самую красивую студентку. После подсчета голосов оказалось, что над моим предприятием посмеялись – первое место завоевал я. Галкина заняла второе место.

Перед моим очередным днем рождения мама посоветовала мне пригласить Тамару. На мой удивленный вопрос, откуда она вообще ее знает, мама ответила, что эта симпатичная девушка давно ходит к ней на работу и говорит обо мне очень хорошо (ну, к примеру, что на практике я стираю полотенце в одном тазике с грязными носками и портянками).

На дне рождения Тамара была умопомрачительна в обтягивающем черном платье. Подарила яшмовые запонки. Когда все ушли, я поставил песню “О, сахарная тростиночка, кто тебя первый сорвет...”, и присел с ней на диван. Во время затяжного поцелуя я краем глаза увидел, как приоткрылась дверь, и в проем вкралось любопытное личико моей десятилетней сестренки...

И все кончилось. Линии наших с Тамарой жизней разошлись, так и не пересекшись...

Потом я случайно познакомился с ее подругой, маленькой, очень милой Наташей. До сих пор помню ее открытое лицо, лучащиеся голубые глаза, тонкие, чувственные губы... Я хотел ее видеть всегда, всегда хотел быть рядом. Млел перед ней, руки не мог протянуть, не то, что прикоснуться... Мне до сих пор кажется, что сложись у нас тогда отношения “короче дорога бы мне легла”. Мы стали встречаться, но однажды Наташа сказала мне, медленно и четко выговаривая слова, что у нее есть парень, и она его любит. Лишь многие годы спустя я узнал, что Тома жестоко избила свою соперницу и вынудила порвать со мной.

На второй практике ко мне начал придираться Роберт Калганов с первого курса. Он часто был безмолвным третьим в Тамариной палатке, куда я частенько заходил просто позубоскалить. Ему, крепкому парню, боксеру-перворазряднику, мои экспромты и комплименты почему-то не нравилось и потом он, сжимая кулаки, привязывался: “Выйдем, да выйдем”.

Кончилось все поздней осенью. Ночью меня запинали ногами до полусмерти у дверей собственного дома. Человек семь. Когда я уже на звук и свет не реагировал, двое взяли меня под руки, а третий с размаху начал бить в пах... Бить и приговаривать: “Это тебе от Тамары... А это – от Роберта!” А Роберт с Тамарой, как мне потом сказали, стояли в обнимку в жасминовых кустах неподалеку, стояли и любовались моим избиением... Можно было бы сказать, что любовь превратилась в ненависть, но это чушь. Просто девушкам хочется замуж. На клеточном уровне. И еще они говорят своим парням (точнее, говорили – сейчас другие времена), что потеряли невинность в результате коварных действий того-то и того-то.

– Ты бы, наверное, хотел, чтобы тот парень в омуте был Калгановым? – ухмыляясь, пресек мои воспоминания Сергей.

– Чепуха, я наоборот, жалел его. Ты помнишь, когда я выяснил, что моя первая возлюбленная Ксения не девственница, я переживал очень. Но этот парень, осквернивший мою первую любовь, не был персонифицирован. А Калганов был уверен, что именно я лишил его жену целомудрия. Ты можешь его понять. А Томку жалко... С ней я понял, что такое женщина. Мужчиной, можно сказать, стал.

– Кончай треп, спать давай, первый час уже, – зло проскрипел Юрка, которому всю жизнь доставались всласть погулявшие женщины. – Понял, не понял... Какая теперь разница? Завтра ты поймешь... что такое осиновый кол в твоей заднице...

– Ничего завтра не будет, успокойся. Ни в моей, ни в твоей заднице.

– Хотел бы я в это верить... – усмехнулся Сергей. – А почему ты так считаешь? Цыганка нагадала?

– Опыт, дорогой! Смерть вокруг меня не ходит.

– Ну-ну...

– Нет, серьезно. Я понял это, как в геологии начал работать. Только в 75-ом со мной были три случая, один за другим... Потому и запомнились, наверное.

Прикиньте сами, в том году, в конце мая, я впервые в жизни пришел документировать забой, на пятой штольне это было. С горным мастером пришел, как и полагается по технике безопасности. Он ломиком основательно прошелся по кровле и стенкам, заколы снял, и разрешил работать. И ушел пить чай в дизельную. А я остался гордый сам собой: как же, не какую-то там канаву или керн документирую, а штольню, тяжелую горную выработку, да еще по рудному телу идущую! И вот, в обстановке необычайного душевного подъема я забой зарисовал и за развертку штрека принялся. И тут мне компас понадобился, элементы залегания[47] разломчика одного замерить. Похлопал по карманам, посмотрел в полевой сумке – нет нигде. Оглянулся вокруг и в ярком луче фонаря увидел компас у забоя. Забыл, оказывается, его на камешке, когда там азимуты мерил. И только я шаг ступил в сторону забоя, как с кровли чемодан упал килограмм в триста, и аккурат на то самое место, где я только что стоял! Упал и только самым своим краешком карман моей штормовки зацепил и оторвал... Я только и услышал звук рвущейся ткани и “шмяк!”.

А неделей позже рассечку переопробовал на второй штольне. Часа три ковырялся, потом поболтал немного с буровиками, они в камере напротив бурили, и на обед пошел. Кто-то из проходчиков улара[48] здоровенного застрелил, и повариха обещала его в суп вместо тушенки, всем надоевшей, положить. И вот, когда я крылышко улара обгладывал (самый краешек, ведь птицу на двадцать человек делили) приходят буровики и говорят:

– Счастливый ты! Как только звуки твоих шагов затихли (резинки по рудничной грязи громко чавкают), рассечка твоя села. Обрушилась начисто!

Но, по сравнению с третьим случаем, все это чепуха. Клянусь, до сих пор поверить не могу... В общем, через неделю после обрушения рассечки спускался я с мелкашкой с Тагобикуля. Шел по небольшому водораздельчику и сурков высматривал. Увидел одного и с ходу вдарил ему в бок. Он закрутился у самого обрыва, а я, дурак, с мыслью одной: “Свалится, гад, тащись потом за ним!” к нему бросился. И, когда он уже в обрыв летел, попытался его схватить. И полетел за ним вниз головой и руками вперед. Все! Никаких вариантов! Представляете – вниз головой в двадцатиметровый обрыв. И без всяких деревьев и кустов, которые в фильмах приключенческих спасают... Но чудо: через три, ну, вру, два с половиной метра свободного полета я ударился обеими руками о небольшой карнизик, они, руки (клянусь, не я!) сами по себе оттолкнулись и я, сделав в падении сальто в воздухе, крепко стал на ноги в двух метрах ниже на следующем карнизе! Карнизе шириной всего пятнадцать сантиметров! Это невероятно, тем более за всю свою жизнь я не сделал ни одного сознательного сальто! Я до сих пор не могу в это поверить!

– Завтра поверишь, – презрительно выдавил из себя Житник. – И бессмертность свою проверишь. Треплешься, почем зря, вместо того, чтобы о боге подумать.

– Зачем проверять? – расхохотался Кивелиди. Его давно уже проверили и от армии освободили. Да, Черный? По статье 2б, кажется?

– “Годен к нестроевой в военное время”, – подтвердил я. – Правда, я ее снял лет десять назад, потом билет военный выстирал и новый получил. Теперь я простое пшено перед вами, господа обер-лейтенанты.

– Так ты, что, псих подпольный? – подумав с минуту, нарушил возникшую тишину явно насторожившийся Житник. – Не только бессмертный, но и контуженный?

– Ага! Только особенный, конечно, псих, романтический, можно сказать. Бегаю я, вернее, когда-то бегал по ночам. Лунатик по-простому или сомнамбула по научному.

– И давно ты бегал последний раз? – не отставал Юрка, несколько успокоившись.

– На Кумархе, Юра, на Кумархе, – заулыбался я, решив удовлетворить любопытство Житника. – Слушай:

В 76-ом вел я 2-ой штрек 5-ой штольни по 10-му рудному телу. После второй отпалки вошли в зону мощного разлома, два дня вода из него хлестала. Подождали пару дней, пока вытечет, дальше пошли, а за разломом жилы не оказалось. А что за разлом – сдвиг, сброс или взброс – не поймешь: нет в его зоне никаких борозд и зеркал скольжения[49]... И не поймешь, следовательно, куда поворачивать, где жилу искать... А проходчики сзади стоят, “Давай, – говорят, – соображай быстрее, нам до конца месяца надо еще пятьдесят метров пройти”. А ошибиться нельзя – повернешь не в ту сторону, придется обратно крутить, а это – потеря времени, да и катать породу по штреку буквой “зю” изогнутому тоже удовольствие небольшое, вагонетки бурятся[50]... Постучал я молотком и безо всякой идеи пошел в камералку погоризонтные планы[51] и планы опробования изучать. И заснул далеко заполночь, так и не решив в какую сторону поворачивать. А утром прихожу в забой, глаза еще не протерев, и вижу, что проходчики влево повернули и по второму разу уже обуривают. Я к ним бросился, кулаками размахивая.

– Кто велел, вашу мать!!? – кричу.

– Как кто!!? – отвечают, ошеломленно на меня глядя. – Ты же сам ночью приходил и велел влево рельсы гнуть???

Ну, думаю, и хрен с вами, надо же куда-то поворачивать... Поднялся в палатку и вижу: на доске моей чертежной план погоризонтный лежит, кнопочками приколот! А я ведь его точно перед сном в тубус убирал! Подлетаю к столу и глазам своим не верю: этот не поддававшийся участочек со злополучным разломом отрисован на плане полностью! И жила, и секущий ее разлом. И стрелочки маленькие, на левый взбросо-сдвиг указывающие, по бокам его нарисованы. Вот так вот... Во сне нарисовал по журналам документации штрека, по разрезам и по памяти или наитию. И все точно. И во сне же на штольню потом спустился, и распоряжения проходчикам отдал. Через пять отпалок снова на потерянную жилу вышли...

– Все это замечательно, – равнодушно зевая, продолжил беседу Сергей, – но как ты с “2б” в военном билете ежегодную медкомиссию проходил?

– А никак! На справке Чернов Р.А. исправлял на Чернова К.А. и Ксению Алексеевну посылал. И потому в моей справке, разрешающей работать в высокогорных условиях и на подземке, всегда была отметка гинеколога “Здорова”... Но за семь лет ни одна экспедиционная крыса этого не заметила.

– Так, значит, лунатик ты... Больной, значит, – задумчиво подвел черту Житник.

– Не знаю. Наверное, больной. Я и по жизни хожу, как лунатик. Ничего не вижу, на все натыкаюсь, ничего не понимаю... И никуда не могу прийти... И луну люблю во всех вариантах. Завораживает она меня. Вот такие вот дела. Ну ладно... – зевнул я. – Доверь вам потаенное... Всю жизнь дразнить станете...

– Всю жизнь – это до завтра, – усмехнулся Житник уже в полусне. – Или до послезавтра.... Все... Отбой.

Не успели, однако, мы устроить головы на бедрах и животах друг друга, как крышка нашей ямы откинулась и в свете полной луны мы увидели Лейлу и молодую женщину, по виду – русскую. Не говоря ни слова, они спустили нам жердяную лестницу. Мы быстро поднялись по ней и, оглядываясь по сторонам, пошли к воротам. Перед ними чавкали два уважительного вида волкодава. Женщина подошла к одному из них, почесала за ухом. Волкодав, недовольный вмешательством в трапезу, глухо зарычал. Бочком, бочком мы миновали собак, и подошли к нашей машине, стоявшей в соседнем дворе.

– Ты сядешь? – коротко спросил Юру Сергей.

– А кто еще? – презрительно ответил ему Юрка, одинаково хорошо водивший все виды автотранспорта.

Он открыл дверь кабины и чертыхнулся:

– Мешка нет, черт, пошли назад.

Делать было нечего: без нашего арсенала благополучный исход предприятия становился весьма проблематичным.

– И спирта нет, – зло прошипел Фредди из кузова. – Надо брать эту хату...

Посадив женщин в машину, мы с ним и Сергеем пошли в дом. У порога, на корявых тесаных ступеньках лежал парень в ватном халате. Рядом валялась распустившаяся чалма.

– Видно, на стреме стоял. Девка та его вырубила, – опять прошипел Фредди, тронув ногой лежавший подле тела обрубок толстого сука. – Как бы не очнулся...

И, ухватив голову неудачливого стража за прядь жидких волос, чуть смоченных густой, запекавшейся уже, кровью, тюкнул ею о край ступеньки.

Понаблюдав со смешанными чувствами за этой профилактикой, мы, крадучись, вошли в дом. Нам повезло – все наши пожитки и канистра находились в углу знакомой нам комнаты. В тусклом свете бог весть зачем горевшей керосиновой лампы мы похватали их и пошли в выходу. В это самое время отварилась дверь смежной комнаты, и нашему взору предстал озабоченный хозяин дома.

Сергей пришел в себя первым: молниеносно сорвав саблю со стены и обнажив ее, он плашмя ударил Резвона по голове. Это было нелегко сделать – ведь разбойник стоял в проеме двери и достичь нужной силы удара было непросто. Но мастер спорта – есть мастер спорта и, перешагнув через упавшее тело, Кивелиди бросился в комнату и мы услышали глухие звуки падения, по крайней мере, еще двух тел. Через секунду он появился перед нами и, слава богу, лезвие сабли было сухим...

Но Всевышний не дал нам улыбнутся этой удаче. Лишь только глаза мои остановились на кончике сабли, во дворе дома раздалась короткая автоматная очередь, тут же за дверью комнаты послышался топот многих ног, она с грохотом распахнулась, и на пороге мы увидели вооруженных людей, полных решимости немедленно растерзать нас голыми руками. Осмотрев их, Сергей криво улыбнулся, повертел в руке саблю, затем повернулся к стене и, вложив в поднятые с пола ножны, повесил на место.

5. Жизнь бьет ключом. – Спасает лампочка. – Допрыгался и лег спать. – Спасительный сель.

Свалив нас на пол и опутав по рукам и ногам, бандиты бросились в комнату главаря. Скоро из нее послышалось бессвязное бормотание, матерные выкрики на русском и отрывистая таджикская речь – это Резвон приводил в чувство своих проштрафившихся охранников.

Через минуту Резвон предстал перед нашими глазами. Левое его ухо даже в тусклом свете керосиновой лампы малиново светилось и выглядело великоватым. Но, – было видно, – он не думал о боли. Глаза его горели злорадством, и всем нам стало ясно, что часы наши сочтены. Или, по крайней мере, часы нашего безбольного существования...

Оглядев комнату цепким взглядом и увидев лежащего на полу Сергея, Резвон подошел к нему и несколько раз ударил ногой в голову, пах и живот. Бил он расчетливо, сильно и с явным знанием анатомии. Убедившись, что обидчик надолго потерял сознание, он отошел к стене посмотрел на саблю и, обернувшись ко мне, надменно сказал:

– Это сабля великого Хромого.

– Тамерлана!?

– Да. С ней он стоял под Москвой, раздумывая брать ее или нет. Она из душанбинского музея.

– Вас надули, раисака[52]! В советские времена все настоящее в Москву увозили. Даже согдийские фрески. А взамен оставляли дешевые подделки.