3. Главное не открывать глаз. – Удавкин пожаловал... – Предсмертная проповедь...

Вспомнив свой путь в могилу, я несколько удовлетворился. Но поначалу никак не мог взять в толк, чем конкретно. Может быть, потому что вспоминая Удавкина, я, наконец, осознал, что он представляет собой весь мир, мир, в котором я никогда не мог найти себя. По крайней мере, надолго.

“Что же делать? – думал я, прислонившись лбом к холодному камню. – А, может быть, просто сойти с ума? Но в этой холодрыге не сойдешь... Но что это? Звуки??? Кто-то идет ко мне? Кто-то сбрасывает камни с двери?”

И тут же, как бы сверху, а может быть, с небес, раздался знакомый, подрагивающий от полноты жизни голос:

– Как поживаешь, Евгений?

– Сергей... Егорович? – удивленно спросил я, намеренно не открывая глаз.

“Если я открою глаза и увижу свет, и окажется, что это на самом деле Удавкин, – быстро промелькнуло в голове, – то моя могила станет еще и плевательницей. А в виде галлюцинации он будет весьма кстати. Будет с кем поговорить.

– Да, это я, – явно улыбаясь, ответил мой бывший напарник. С Фархадом. Напугал ты нас. Приоткрыли яму, а тебя нет... Дыра одна в полу. Сначала думали, что ушел ты. Но стон услышали... Здесь, оказывается, еще. А к нам вчера анализы пришли из ереванской лаборатории. В одной пробе из этого древняка золота полтора грамма на тонну. И меди почти два процента. А ты не глубоко зарылся? Слышишь меня?

– Слышу... Так вы заодно с ними?

– Заодно, не заодно... Какая тебе разница?

– Да так, интересно. И надо же как-то поддерживать нашу светскую беседу... – сказал я и попытался пожать плечами. Невозможность совершения этого спонтанного движения вернуло меня в мою ограниченную камнем действительность, и на минуту я замолк.

– Ты говори, говори, – попросил Удавкин, что-то отбивая молотком.

– А когда вы здесь... в этой яме моей, успели побывать?

– Да еще в прошлом году хозяева меня привозили. Когда приезжал в Захедан по контрактным делам... Сейчас надо еще проб добрать. Боюсь, как бы не повредить тебя... Свалю камень ненароком, а ты с мнительностью своей подумаешь что-нибудь гадкое.

– Ничего, ничего! Мне ничего... не повредит... Валяйте, бросайте! Сочту за честь...

– Да нет уж, я постараюсь осторожно. Вот сейчас только дверь эту уберем. Мы же ее только отодвинули. Ух, ты! Сколько ты здесь нарыл! Спасибо! А я думал, мне здесь придется покопаться. А ты уже все подготовил, только выбирай! Молодец! Похоже, ты застрял там?

– Ага! Намертво! Ни вверх, ни вниз... Подъемным краном не вытащишь...

– А далеко ты там?

– В пяти-шести... метрах...

– Не холодно тебе?

– Холодно...

– А ты не пробовал вылезти? – с заметной тревогой спросил он. – Поизвиваться? Подергаться?

– Пробовал... Но еще лучше застрял...

– Ну, тогда ничего! Не уйдешь, значит, по-английски, не прощаясь. Не оставишь старика одного с этим турком[9]...

– Не уйду...

– Хм... Так, значит, говоришь, не помочь тебе ничем? Жаль! Было бы лучше, если бы я мог тебе помочь...

– Чтобы... Чтобы я молил вас о помощи? Плакал... уговаривал... льстил?

– Вот так вот ты всегда. В жизни все, как в растворе, а ты кристаллизуешь... Да, вот еще что, Евгений... – продолжил он, прошуршав с минуту листами полевой книжки. – Хочу тебе посоветовать... Помочь, так сказать... Ты же философию любишь. “Ты можешь заснуть, и сном твоим станет простая жизнь!” Вот и вообрази себя Заратустрой в пещере, легче будет. И про жизнь свою непутевую думай... Вслух. Короче, сочини проповедь. Или пространное кредо. Все нам веселее будет образцы и пробы оформлять и описывать. Да и тебе полезно будет – поймешь, почему сюда, в эту яму попал... А я тебя, ха-ха, буду Black Заратустрой называть!

Сергей Егорович, почувствовав, что достает меня, довольно засмеялся и по-английски отдавал распоряжения Фархаду, спустившемуся в яму. Любое его резкое движение могло немедленно прекратить мое существование.

Осознав это, я потерял самообладание, задергался, стал кричать и извиваться. К вящему своему, впрочем, удивлению, удивлению, разинувшему рот за десятыми кулисами сознания: как же, столько молить о смерти, а когда она приблизилась и пытается достать твое горло холодными пинцетами костлявых пальцев, ты, оказывается, еще не готов, и алчешь отсрочки...

“Господи, обидно-то как. Всю жизнь вылезал, вылезал, вылезши, лежал на солнышке, пока... опять не попадал куда-нибудь. А может, в самом деле, изобразить из себя Заратустру... в пещере? Из этих, ведь, он краев. Как там у Ницше? “Мы достаточно слышали об этом канатном плясуне! Покажи нам его!” Проповедь придумать? И проповедовать самому себе... Да, самое время стать святым. Давно ведь мечтал... Здесь это легко – безлюдно, нет соблазнов. Ничего не осталось – даже тела не чувствую. Там – это невозможно. Там – жизнь... И на все любви не хватает... Начну, пожалуй, с чего-нибудь актуального.

...Не бойся боли души и тела. Боль – свидетельница бытия... Очисти душу – зависть и злоба сминают день и отравляют ночь, гнев и гордыня – пыль и сор, они закрывают солнце...”

– Ты помедленнее, Евгений! И погромче, – прервал меня глухой голос Удавкина. – Глуховат я стал, не все слова различаю. Ты с выражением говори.

– Сбили... вы меня! Тоже мне, массовик-затейник... А что, Фархад с вами?

– Со мной! И, знаешь, рад, посмеивается от радости. Загонял ты его. В обиде он. За то, что Рафсанду сказал, что не геолог он.

В самом деле, я говорил нашему иранскому шефу, что Фархад компьютерщик хороший, прекрасный даже, а геолог – никудышный. Не было у этого высокого, худого, улыбчивого иранца азербайджанского происхождения таких нужных в геологии страсти, азарта. Не загорался он.

А ведь любые геологические поиски – это детектив, остросюжетный детектив. Твой извечный соперник спрятался, лег на дно, схоронился глубоко в недрах земных. Или высоко в скалах под ползучими ледниками. Но разбросал повсюду вещественные доказательства, не мог не разбросать. И тебе надо их найти, собрать воедино, послать на анализы и, получив их, вынести приговор. И привести его в исполнение ножами бульдозеров, стилетами буровых скважин, скальпелями шахт и штолен!

А Фархад не мог... Он исполнял обязанности, работал от и до. Однажды в маршруте и вовсе убежал. Орал час, голос сорвал, искал его. Из-за чего? Смешно сказать. К точке одной не подъехать было, пошли пешком, набрали камней килограммов тридцать. И надо было еще пару километров идти за последней пудовой пробой... И тут он мне заявляет:

– Я – не осел, а петрограф[10] с университетским образованием.

Я пожал плечами и, сказав, что ничего не имею против его образования и вполне согласен с заявлением насчет видовой принадлежности, поперся один. Пришел через час с тридцатью килограммами в вещмешке и еще двадцатью в штормовке волоком (место интересным оказалось). Он же, увидев издалека, с сопочки, такую самоотверженность и явно бытовой героизм, убежал от стыда в горы.

И в других маршрутах Фархада больше интересовала безопасность от лихих ночных людей, чем прослеживание рудной зоны от начала до самого конца... Слабак, что и говорить... Городская конфетка. Халва мучная.

– Эй-эй! Ты чего? – не выдержав паузы, заволновался Удавкин. – Ты чего молчишь? Не умер?

“...Не спеши, послезавтра – смерть.

...Улыбнись правдолюбцу и помири его с лжецом: братьям-близнецам не жить друг без друга.

Обида глупа как обидчик.

Улыбнись скупому – он боится умереть бедным и меняет сущий день на фальшивые монеты небытия. Улыбнись подлому – он меняет свет дня на тьму своей души.

Улыбнись им и себе в них и отведи глаза на мир. Послезавтра смерть, а завтра ее преддверие.

Живи сегодня и здесь. И жизнь станет бесконечной...”

А у меня – бесконечно умирание... Скорее бы сдохнуть!

...А когда я умирал в последний раз? Кажется, в больнице... От перитонита... В поле как-то раз аппендикс разбушевался, а уехать нельзя – новые буровые ставили, без меня не обошлись бы. Пришлось выпить стакан водки с солью. Через день смог ходить, от сорока двухградусной температуры и следа не осталось.

Через год опять то же самое – и уехать нельзя, и умереть нельзя. Партия не велит. Гиссарская, геологоразведочная. Но у нас с собою было. Тем более соль. Снова вылез.

...В третий раз чуть не умер... Вернее, почти умер. Приступ случился в городе. Упал в лихорадке, за пару часов похудел на четыре килограмма. Шептал матери:

– Водки, водки купи...

А она:

– Алкоголик несчастный! Ты даже в бреду водку алчешь!

И вызвала скорую помощь. Приехали очкарики, добрые такие, ласковые предупредительные... Спрашивают, чем болею. Почти им доказал, что аппендицитом острым в третий раз, но тут отец встрял... Стал им объяснять, что сын Валентин у меня только что от Боткина слег. Ну, люди в белых халатах сразу же головами закивали и в палату желтушечную отвезли. В Институт тропических болезней.

Смотрю я там вокруг, как зачумленный на празднике жизни, и сам себе удивляюсь. Все соседи – люди, как люди... Таблетки глотают с энтузиазмом, телевизор смотрят, в шахматы играют, а у меня 44 градуса с практически полной отключкой органов чувств. И они все желтые, как полагается, а я – как полотно белый, если не прозрачный.

Слава богу, на второй день зашел случайно какой-то старичок, врачишка списанный, дома ему, видите ли, не сиделось... Злой весь, психованный. Слюной брызгал, линзы толстенные, еле видит. Согнулся над моим практически трупом, всмотрелся и говорит врачу лечащему: “Везите-ка этого в морг. Мимо операционной. Если до нее не помрет, сворачивайте. Перитонит у него обширный. Интоксикация. А желтуха – это надо было догадаться!

Вот, черт, сколько себя помню, все несчастья мне приносили добренькие люди. А со злыми обходился как-то...

Что там у нас с проповедью? Надо бы что-то о жизни и смерти сочинить...

...Чтобы жить, надо умирать, чтобы иметь, надо терять. Надо пройти весь путь, зная, что он – в никуда и, следовательно, бесконечен...”

– Ну, слава Богу! – опять прорвался в мозг голос Сергея Егоровича. – Тебя, Евгений, полчаса почти не было. Фархад мне уже на небо пальцем показывал. А “чтобы иметь, надо терять” – это ты загнул. А “чтобы жить, надо умирать” – просто здорово. Ты, наверное, рассматриваешь это фразу как руководство к действию?

– И чем вы только недовольны, Серей Егорович? Все так классно для вас складывается...

– Да нет... Не все складывается. Мучаешься ты как-то не так. Я, что ли, тебе мешаю? Когда мы подошли к этой твоей могиле, ты так естественно стонал. Потом кричал, как резаный. В кино такого не услышишь. А сейчас – из рук вон плохо...

– Привыкаю... А хорошо, что вы не курите... Если бы вы... сейчас... закурили, я бы умер... от тоски... и печали...

– Так в чем же дело? Давай, подымим. Мы же, Евгений, на твоей машине приехали. С Ахмедом. В бардачке до сих пор твой голубой “Кент суперлайт” за полтора тумана[11] лежит.

И, обратившись к напарнику, произнес ласковым голосом:

– Фархад, голубчик, принеси, пожалуйста, сигареты. И, смотри, зажигалку не забудь...

Когда мой бывший коллектор вернулся, Сергей Егорович, часто покашливая от дыма, стал прикуривать сигареты одну за другой и бросать их в отверстие на дне ямы. Несколько из них упали мне в ладони, другие провалились в щели между торсом и камнем и там застряли. Небольшого тока воздуха хватало, чтобы табак тлел и догорал до конца. Приятное жжение щекотало тело, уставшее от однообразной боли, сладковатый дым сигареты входил в легкие забытым удовольствием. Я представил себя лежащим после плотного обеда... На теплом песке в тени “Лендровера”. Я затягиваюсь... Медленно... Глубоко... И сосуды головы сужаются, сужаются... в тонюсенькие проволочки... И мозг пронизывается ими...

– Ну что, покурил? – спросил Удавкин, громко откашливаясь и тем возвращая меня к жизни.

– Слушай... Егорыч! И чем... я тебя... так достал? Ты измываешься, как будто... яйцо я тебе оторвал. Хотя... фиг... тебе что оторвешь. Отбить только можно. Ты же каменный. И вообще, хватит! Надоело! Я умер...

“...Ты бежишь от жизни, но прибежать никуда и не к чему не можешь. И устало прячешь голову в сыпучий песок повседневности. Хоть дышишь ты там неглубоко, но песчинки, секунда за секундой, одна за другой, замещают твои легкие, твое живое мясо, твой еще сопротивляющийся мозг, твои еще крепкие кости. И, вот, ты уже каменный идол и лишь иногда твои не вполне остекленевшие глаза сочатся тоской о несбывшемся, тоской, не умеющей умирать...”

Острая боль ударила в желудок. “Похоже, мне захотелось есть, – с усмешкой подумал я. – О, господи! Сидеть в такой заднице и хотеть есть, голод испытывать...

Здешняя пища...

Рис с гранеными зернами граната.

Люля-кебаб.

Листы сухого лаваша.

Котлеты из петрушки.

Никак не сравнить со Средней Азией...

Там – красавец-плов с барбарисом и виноградными усиками...

Айвой.

Самбуса... Горячая, сочная, Внутри – пахучее мясо, маленькие кусочки прозрачного жира.

Бешбармак... Пять пальцев по-русски... Возьмешь ромбик вкуснейшего вареного теста, завернешь в него маленький кусочек желтенькой картошечки, баранинки чуть-чуть и морковки красненькой кругляшик...

Шурпа...

Бог с ними, с этими деликатесами. Картошечки бы... яичка вкрутую... хлебца черствого...

...Как мы ели в начале девяностых в институте! Кандидат географических наук Плотников, удачливый молодой ученый, приносил высокую восемьсот граммовую банку с потерявшими всякую самобытность остатками домашнего супа, осторожно откручивал крышку, опускал кипятильник, разогревал и потом, пряча глаза, ел. Чтобы доставать до дна глубокой банки, ложку ему приходилось держать за самый краешек ручки.

А умный и расчетливый третейский судья, кандидат геолого-минералогических наук и компьютерный бог Свитнев, из месяца в месяц приносил к обеду две маленькие бугристые картофелины, яичко, круглое в своей незначительности, и горбушку серого хлеба. Все это он бережно располагал на ведомости планового ремонта атомных электростанций (до нас десятый этаж арбатской “книжки” с гастрономом и пивбаром “Жигули” занимало солидное министерство)... Расположив, озирал внимательно справа налево и затем деловито и аккуратно чистил, солил и, сделав тучную паузу для растяжки процесса, ел, сосредоточенно жуя.

Я же при помощи ложки давил в граненом стакане окаменевший кубик отечественного говяжьего бульона (иначе бы он растворялся часами), заливал крутым кипятком, посыпал зеленым луком, росшим на подоконнике в пенопластовой коробке из-под компьютера, и затем пил, обжигаясь и заедая черным хлебом.

Наш босс, стокилограммовое светило доктор наук Викторов, держал марку и потому посылал лаборантку в буфет за крохотной булочкой (или коврижкой, или пряником) и потом ее ел, торжествующе на нас поглядывая. Мы же пытались угадать, что же ему на этот раз принесла лаборантка, но, как правило, тщетно, хотя Викторов ел степенно, часто запивая несладким чаем. Просто то, что он ел, надежно укрывалось большим и указательным пальцами будущего члена-корреспондента Российской академии наук...

Как все здорово было... Жили, смеялись, работали... Какой же я баран, какой баран! Сидел бы под крылышком у Веры! Все ведь было, только молчи, не умничай, не придумывай! Нет, говорил и придумывал. Хотел остаться собой. Зачем? Ведь самое главное в жизни – дойти до могилы без больших осложнений...

– Ты слабый, Евгений, – сквозь беспамятство послышался монотонный голос Удавкина. – И в то же время агрессивный. Ты не можешь вынести повседневности...

– А вы сегодня приедете в офис, съедите рису с противными котлетками из петрушки и, приняв пригоршню поливитаминов, ляжете спать. И будете всю ночь кряхтеть и мерзнуть. И все утро проведете у газового камина. И будете крутить его дребезжащие ручки и всех разбудите. Потом приедете в Москву с радикулитом и десятью тысячами долларов. И будете кряхтеть там. Ну что, достал?

– А ты сдохнешь. Завтра сдохнешь!

– Договорились...

“...Не принимай себя всерьез, ведь серьезность – это ощущение или желание значимости, а что могут значить природа и ты, ее частичка? Кто или что может все это оценить в целом и в частностях? Оценки всегда сиюминутны и с каждым шагом они неудержимо расходятся с действительностью, даже если оправлены в бетон тупости”...

Трах-тара-рах-трах – раздался сверху гром падающего железа. Я инстинктивно раскрыл глаза, но ровным счетом ничего не увидел. Тьма была гуще прежней.

“Все это мне привиделось. И Удавкин, и Фархад. И сигареты, – подумал я. – Ну и чудесно. Полдня без боли в обществе приведений... Эх, выпить бы сейчас... Хмельному все легко... Как мы с Юркой Плотниковым, в доску пьяные, в новогодний вечер просили милостыню в переходе на “Чеховской”! “Подайте кандидатам наук на пропитание! Подайте!” Охрипли начисто... Набрали пакет сушек, газету “Правда” и мелочи на пару банок пива... А люди – гады! Вернее, на три четверти гады... Именно столько в шапке было только что отмененной советской мелочи...”

Сверху вновь раздался гром железа. Это мои бывшие коллеги придавливали автомобильную дверь каменными глыбами. “Зачем они закрывают? – удивился я. – Егорович боится, что вылезу?

Вот редиска... Не пожалел, не убил...

...И скоро из окружающего воздуха воплотится то, что соединяет землю и небо – появится Смерть. Ты поймешь, что жизнь прошла, и наступило утро небытия И уже не твое солнце движется к закату...”

4. Камни на голову. – Похоже, выберусь. – Черное небо, распятое звездами. – Ползком.

Я решительно настроился умереть с последней фразой молитвы (которая почему-то оборачивалась заклинанием) и потому решил, что она должна быть эффектной, мрачно-торжественной и непременно с блестками надежды на прекрасную потустороннюю жизнь.

Но, когда я тщательно обдумывал заключительное придаточное предложение, сверху упал камешек. Кажется, он попал в онемевшую руку. Затем послышался невнятный шум.

“В голове шумит или наверху? – подумал я, оставаясь безразличным. – Похоже, наверху... Не дадут умереть спокойно... Или просто Фархад, вынув пару булыжников для Удавкинской коллекции, нарушил устойчивость камней, выбранных мою из норы?”

Шум разом перерос в грохот. Я в страхе напрягся, тут же время неожиданно растянулось, и в скальном массиве я внятно услышал глухие стуки камней, вприпрыжку скачущих на мою голову...

Надеясь защититься от обвала, я инстинктивно отогнул в стороны кисти рук. Первый камень упал мне прямо в ладони. На него упали другие... Стало нестерпимо больно – острые грани моего скального панциря взрезали засохшие было раны. И я снова провалился в блаженное беспамятство...

Придя в себя, я осознал – что-то изменилось. И, в самом деле, падение камней на мою голову не прошло бесследно. Они вогнали меня в мою нору на несколько сантиметров глубже, и теперь я мог болтать ногами в нижней камере совсем свободно. И вспомнил, как иногда, за отсутствием штопора, открывают винные бутылки. Вилкой. Которая лишь наполовину пропихивает пробку. И застревает. Но можно уже доделать работу мизинцем.

И я, не торопясь, обхватил камень ладонями. Затем набрал в легкие воздуха, поднатужился и, к своему удивлению, протиснулся вниз на несколько сантиметров – на пол-ладони! Теснота каменной оболочки уменьшилась настолько, что я мог извиваться, извиваться почти как ребенок, стремящийся покинуть чрево матери. И через некоторое время, сдирая с себя кожу, я упал вниз и приземлился на каменистой почве нижней камеры.

Промежуточная цель была достигнута! От радости я не ощущал боли. Еще бы: я мог двигаться! “Теперь, – подумал я, с удовольствием пошевеливая руками и ногами, – надо полежать, придти в себя, дать крови запечься, и до наступления последней стадии изнеможения постараться завершить свой подземный путь...”

Отчетливый ток теплого воздуха вызывал приятные мысли о свободе. Охваченный ими, я поднялся на ноги и тщательно изучил на ощупь стены, своды и почву камеры.

Мое нынешнее вместилище оказалось низкой, короткой галереей со стрельчатым сводом и очень неровным каменисто-земляным полом. Чуть в стороне от места приземления, у ближнего от меня замыкания галереи, зиял провал глубиной во многие метры (брошенный камешек падал более четырех секунд). Дальнее замыкание было намного уже ближнего и именно отсюда, снизу, сквозь каменные навалы, струился слабый поток теплого воздуха...

“Если мне не удастся выбраться, – подумал я, распластавшись на спине после утомительного исследования, – то последние свои часы я смогу провести, воображая себя лежащим под опрокинутой рыбачьей лодкой... Отдыхающим от жары и яркого света...”

Я расслабился, представив себя прогуливающимся по берегу теплого, ласкового моря. Однако лишь я вообразил опрокинутую лодку и черноту под ней, меня пронзила мерзкая мысль: “А вдруг все повторится? Нет, я не могу больше рыть землю, не могу заставить себя лезть в разные дыры... Вылезу, а у выхода меня встретит мерзкая рожа Удавкина... Лучше лежать здесь, на просторе и дожидаться смерти. Это прекрасно иметь возможность повернуться, раскинуть руки, согнуть, как хочется ноги...”

И я представил себя маленьким бездумным существом, полупришибленной букашкой с непроизвольно движущимися конечностями. И неожиданно, сами по себе, мои конечности-руки задвигались и стали что-то брать впереди и перемещать назад.

Яма углублялась, пока один из очередных каменей, самый крупный, не добил меня. Я никак не мог с ним совладать – он застревал между мною и стенкой вырытой ямы, выпадал из рук, опять застревал, не хотел лечь на борт.

Я горько заплакал. Слезы бессилия и отчаяния смешивались с кровью и грязью – в подступившей истерике я бился головой о камни, потом упал, нет, обмяк в яму головою вниз и потерял сознание...

Придя в себя, я не сразу уяснил, где нахожусь. Поводив руками по сторонам, понял, что лежу в наклонной яме глубиной около метра с небольшим и шириной сантиметров семьдесят. Яма с наклоном уходила вниз, под обрез рудной жилы... С боков я был присыпан камнями... И я видел свет, жиденький, сумрачный.

“Это глюки” – усмехнулся я и заморгал глазами.

Свет не исчезал. Он струился сквозь неплотно прилегающие друг к другу камни и впервые за несколько дней я мог что-то видеть. Если, конечно, не брать в расчет скупые, нереальные лучики, допущенные до меня приведением Сергея Егоровича.

“Похоже, я вылезу из этой дыры, – подумал я, наслаждаясь зрением. – Ну и что? Да самое лучшее, что ждет меня впереди – это голодная смерть в безводной пустыне. Или они снова поймают и посадят меня туда, на первый этаж... Или просто на кол. Для надежности. Лучше сдохну здесь. А с другой стороны, что толку лежать здесь и ждать смерти? Пошло и скучно...”

Выбраться было не просто. К счастью уже угасавший вечерний свет придал мне сил, и скоро я вывалился в расположенную ниже камеру, третью по счету в моем затянувшемся подземном путешествии. Дальняя часть ее свода была по-особому черна и эти мерцающие блестки на ней могли быть только звездами...

Я выполз под ночное небо, лег на спину, закрыл глаза. Скоро ночной холод проник в тело, оно стало сотрясаться дрожью.

“Там внутри, в камне, за день согретом южным солнцем, было теплее, уютнее. И там не было свободы, этой ненужной свободы... Этой свободы, заставляющей идти куда-то... Заставляющей что-то делать...”

Неожиданный шорох легкого движения вывел меня из созерцательно-безразличного состояния замерзающего человека, и я увидел на фоне светлеющего ночного неба две фигурки – ушки на макушке, недвижные и ждущие.

Я не был знаком с пустынной живностью – лишь несколько раз ночью в свете фар видел поражающих своей мелкотой зайцев и лис.

“Вряд ли длинноухие пришли мною поужинать – наверняка, это – лисы или шакалы... – подумал я равнодушно. – Они, наверное, начнут с моих внутренностей. Будут жевать мою печень. Прометей хренов! Они будут есть мою печень, но в отличие от последнего я, наконец, сдохну. Меня сожрут. Слава тебе, господи!”

И вот, одно из этих мерзких животных уже обнюхивает мое остывающее тело. “Досчитаю до десяти и попытаюсь поймать” – подумал я и усмехнулся своей самоуверенности. Но на счете “десять” совершенно неожиданно для себя я схватил тварь за переднюю ногу. Она дико завизжала, бешено задергалась и, конечно же, вырвалась бы, но я нашел в себе силы перевалиться и придавить ее телом.

Охотник стал едой. Невысоких вкусовых качеств и наверняка зараженной какой-нибудь микроскопической гадостью, которая съест меня изнутри. Но это потом, тем более что существование моего “потом” дело весьма маловероятное. Как есть? – вот в чем вопрос. Все пернатое и пушистое надо ощипать. Тварь от этих моих мыслей нервно взвизгнула, напомнив мне о моем просчете – сначала надо прикончить.