– Она будет живой, не бойся, – подойдя к нам, прервал мои мысли Бабек.

– Что тут случилось? Расскажи все...

– Чего рассказывать? Резвон, когда сель нам дорога закрывал, приказал мне идти за вам, узнавать все и потом твой жена брать и назад идти. Он хитрый, не верил, что просто рыбалка идете. А то, говорил, плохо мой семья будет. Он весь мой родственник в Душанбе знает, где мой жена живет знает... Ну, я пошел. Когда сюда пришли, и я все узнавал, я взял твой жена и пошел назад Сардай-Миона. Я ее сильно не обижал, не бойся. В Хаттанагуле их встречал. Еще с ним мама и тетя Лейлы был.

– Мать Лейлы здесь!!? – вскричал я.

– Зидесь, зидесь! – ответил Бабек с интересом вглядываясь в мои глаза. – Палатка сидит... Не киричи только. Смотри, Лейла спит.

– Фантастика!!! Триллер!!! – укачивая девушку, продолжил я шепотом. А зачем ты их в палатке спрятал?

– Я думал, если ты видишь – злой будешь. Они мне все рассказал про твой иранский трам-тарарам.

– Я балдею! Какой сюжет! Сплошной отпад! Дальше рассказывай! Кто еще с ними был?

– Еще шесть человек был. Два – уже мертвый, на перевале умирал. Там хорошо для вас был. Их вертолет видел и низко вокруг летал. Как в Гускеф. Они в его морда автоматный залп стреляли, и вертолет падал прямо них и два эти савсем убивал.

– Да ты что!!? Какой вертолет был?

– Маленкий, не болшой. Взрывался савсем и гарел.

– И кто в нем был?

– Три человек. Один черный был, савсем гарел. В лоб его кокарда был, с фуражка оставался. Летчик, наверна. Другой таджик белый короткий рубашка был, голова тоже горел, два нога нет, сначала живой был, потом умирал... Русский еще был, белый волоса чуть-чуть остался...

– Щас помру! Ну, дела... Джеймс Бонд и Никитa с ударением на а! И весь этот противовоздушный бой на нас ведь, сопливых, повесят!

– Не повесит. Резвон там горелый бумага находил. Полетный документ. Там бил написан, что вертолет савсем другой сторона летит, Барзанги-Калон.

– Все равно машину найдут. С воздуха.

– Э!!! Зачем боишься? Это давно будет. Месяц, наверно, пройдет. Мы Душанбе уже сидим.

– Может быть, ты и прав... Валяй дальше. И если сейчас ты мне расскажешь, что у тебя в палатке сидит рота марсиан с портативным аффинажным[67] заводиком, я поверю сразу и без вопросов!

– Никакой завод и марсиан палатка нет. Один Фатима и Фарида там.

– Жаль. Ну, потом вы лагерь здесь поставили и пошли нас мочить. Дальше что?

– Ночью, когда от ваш лагерь и штольня пришли, Резвон злой был. Он с пропавший афганец штольня ходил, немного дробь ему жопа попадал. Меня ругал – зачем стрелял, не резал. Я нарошно в скала стрелял – вас предупреждать хотел.

– Нарочно скала стрелял? Да ты чуть Сергея не убил – бедро ему насквозь прострелил!

– Сергей пападал? Жалка, ругать меня будет... Ракашет, наверно. Я в сторона стрелял.

– Рикошетом пуля так не ранит, не ври... Странный ты человек – сначала их привел, потом нас предупредил. А вечером, после чая, всех своих дружков перестрелял.

– Зачем странный? Если другой был – давно ворона и шакал дикий меня мертвый кушал. И вы все мертвый был. Это вы странный – сюда пришел, наш золото брал, люди убивал... А меня наш мулла спасибо за Резвон и его шайка будет говорить. Уважать будет!

– Да ты, брат, стратег и теоретик! Давай, рассказывай, что дальше было.

– Далше он говорил, что утром ловить вас будет. Лейла, сказал – хороший наживка. Потом Лейла брал, палатка шел. Фатима, мама ее, и тетя руки его хватал. Он сказал мне и другой человек привязать их. Что буду делать? Привязал, за палатка положил... Потом Лейла кричать сильно стал, меня звал. Я ее уважал, хороший девочка, палатка пошел. Другой человек не пускал. Я злой стал, автомат брал, его стрелял. Резвон палатка выскочил – я его стрелял. Вовчик сзади меня толкал – я его тоже стрелял. Палатка потом зашел – Лейла угол лежит, голый совсем, ничего говорить не может, ходить не может. Меня увидел – из палатка побежал, в речка с обрыв падал. Я ее ловил, она кусался, царапался, убежать опять хотел. Я ее одевал, очень красивый девочка, вязал, на одеяло ложил. Чай крепкий, сладкий давал через ложка давал. Я знал, кто-нибудь из вас придет, потом тебя видел, рука махал...

– Ты говорил, кроме тебя и Резвона еще четыре человека было. Где четвертый?

– Он меня стрелял, но плохой. Потом убежал. Я в него попал, наверно. Вниз убежал. Если в мой Хушонпервый попадет – плохо мне будет. У него родственник много, злой будут, никакой мулла не помогает.

– Ты иди сейчас за ним. Если он в Дехиколон убежал и людей сюда поведет – не пускай их. Впрочем, в кишлаке все равно слышали пальбу и прибегут посмотреть. До вечера не пускай никого сюда. Скажи им, что из города плохие люди пришли, всех убивают, а тот, сбежавший – из них. Слушай, а если ты опять от нас убежишь? К местным?

– Не убегу, наверно. Их много, на всех золота мало будет. Но если плохо будет – убегу, может быть. Зачем умирать? Я долго жить хочу... Жить хорошо, Евгений. Ладно, я пойду тот человек искать... Савсем не могу больше Лейла твой смотреть... Такой белый...

– Иди, иди... Только сначала подбери за собой. Возьми женщин и с ними трупы закопай вон там, в углу полянки, под скалой. Вечером, если мы сами вниз не пойдем, найдешь нас на штольне. И не смотри на Лейлу такими жалостливыми глазами, не береди душу!

Бабек пошел в палатку, развязал женщин и приказал им оттащить трупы Резвона и его подручных в дальний угол полянки. Когда сестры тащили мимо меня Резвона, я оглянулся. Он был светел лицом и казался вполне довольным.

– Резвон мне говорил, что он сабля нарошно тебе на стена оставлял, – сказал Бабек, заметив, что я смотрю на покойного. “Я, – говорил, – сам себе режиссер”.

“Сам себе режиссер... – подумал я. – Режиссер жизни. Режиссер жизни – это убийца...”

Ям копать они не стали, а просто заложили трупы камнями и воткнули в получившиеся продолговатые холмики палки с привязанными к ним лоскутами белой ткани. Бабек, оглядев плоды труда своей похоронной команды, помолился, засунул за пазуху пару лепешек и ушел вниз по течению Уч-Кадо.

Проводив его глазами, я посмотрел на Лейлу и увидел, что она пришла в себя и не мигая смотрит мне в грудь сквозь длинные свои ресницы. В глазах ее был ужас, смешенный с отвращением к себе... Я хотел поцеловать ее в губы, но она, резко, истерично задергав головой, отвернулась. По щекам ее покатились слезы...

– Я люблю тебя, I love you... Все будет хорошо, вот увидишь, – шептал я ей. – Тебе плохо, но я постараюсь... Пройдет совсем немного времени и ты забудешь обо всем. Кроме меня. Ты полежи здесь немного. Я сейчас...

К счастью, и на этой полянке нашлась кумархская рудостойка. Рядом с палаткой я обнаружил топорик и нарубил дров. Окончив, поднял голову и увидел зловещие черные фигуры двух женщин. Затрясшись от злобы, я замахал топором, стал кричать им срывающимся голосом, чтобы ушли с глаз долой.

Успокоившись, я вырыл позади палатки, прямо под отвесной скалой, яму диаметром около полуметра или около того, выложил ее плоским булыжником и развел на них огонь. Костер я также обложил крупными камнями. Рядом с ним, в двух найденных в лагере оцинкованных ведрах и двух больших алюминиевых чайниках, поставил греться воду.

К этому времени Лейла пришла в себя, и я с трудом влил ей в рот полкружки разведенного сгущенного молока.

Ее вырвало.

Отерев шею и грудь девушки байковым пробным мешочком, я перенес ее поближе к кострищу с тем, чтобы она могла наблюдать за мной, а я за ней. Краешком глаза я видел ее бледно-серое лицо, не освещаемое умершей почти душой, пустые равнодушные глаза, в которых, однако, отражалось пламя костра, живое, озорное пламя.

Дров было много, и скоро камни очага раскалились и начали потрескивать. Примерно через полчаса я отодвинул их в сторону, собрал и выбросил угли и золу, а кострище засыпал принесенной с речки галькой. И поставил над ним снятую с прежнего места палатку. Солнце уже светило вовсю, камни очага были горячи – не дотронешься, – и в палатке стало тепло, как в бане.

Закончив приготовления я подошел к Лейле. В глазах ее что-то засветилось. Конечно же, не умирающее никогда женское любопытство! Я взял ее на руки, перенес в палатку, поставил на островок согревшейся гальки.

– Это, конечно, не твоя мраморная ванна в Захедане, но сгодится, – поцеловав ее в лоб, сказал я нежно.

Глаза Лейлы потеплели, тело ее стало податливо-упругим, и мне удалось почти без затруднений раздеть ее донага... Она стояла передо мной, светлая, стройная, оживающая под моим восхищенным взором.

– Да, милая, да... – приговаривал я. – Ничего не случилось, ничего, просто то, что появилось между нами, превращает все в любовь... Прости, я сейчас.

Я вышел из палатки, нашел Фатиму и бросил ей в руки изорванную одежду Лейлы и моток черных ниток с иголкой (они всегда были при мне в нагрудном кармане штормовки).

Вернувшись, я разделся до пояса, быстро выстирал в ведре нижнее белье Лейлы и положил его сушиться на горячие камни. Все это время Лейла стояла у камней и удивленно наблюдала за мной.

– Не мужское это дело, стирать трусики любимой, да? – окончив стирку, улыбнулся я.

Затем, бормоча Лейле ласковые слова, я облил ее теплой водой, плеснул немного на камни. Облака пара окутали нас. Мне захотелось обнять ее, но я, укротив руки, но не глаза, омыл ее тело намыленным пробным мешочком.

“И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней, – напевал я, – без всякого небесного знаменья, пальтишко было легкое на ней”. Намылив ее всю, я посадил девушку на корточки, и осторожно вымыл голову. Глаза Лейлы потеплели и она, улучив момент, нежно прикоснулась влажными губами к моей давно не бритой щеке. “Белый парус разлуки на мгновенье покажется и исчезнет вдали как туман, как туман...” – пел я, приступив к завершающей стадии омовения. Взявшись за округлые плечи, я помог любимой встать на ноги и медленно, струйка за струйкой смыл из чайников пену с ее посвежевшего тела.

– Чем же я вытирать тебя буду, радость моя? – спросил я в растерянности, – у меня нет ничего...

– Я высохну так, – сказала она, подойдя ближе к горячим еще камням, – а голову высушу на солнце. Нам надо уходить отсюда. Быстрей. Не надо золота. Хватит.

– Хватит-то, хватит, но выбираться надо всем вместе. Вот соберемся и уйдем завтра утром в город.

Через полчаса мы уже поднимались на штольню. Перед нами трусили два трофейных ишака, с трофейными продуктами и снаряжением, за нами плелись Фатима с сестрой. Они несли по два автомата со снятыми рожками. Шли мы не спеша, и Лейла тихо, сбивчиво и часто замолкая, рассказала мне о вчерашних событиях и о том, что узнала от матери.

После того, как мы ушли на штольню, Бабек наставил на нее автомат и приказал идти вперед. Дошли они до верховьев Хаттанагуля и там, на месте нашей операционной ночевки, наткнулись на отряд Резвона, только что похоронившего двух своих воинов.

Своим донесением Бабек изрядно поднял и без того хорошее настроение головорезов, воодушевленных неожиданным и полным успехом своей противовоздушной операции. После недолгого раздумья Резвон решил дождаться ночи и вырезать нас спящими.

Добравшись до верховьев Уч-Кадо и оставив там теток и двух подручных (ставить палатку и стеречь пленницу), он с Бабеком и двумя другими подручными пошел к нашему лагерю.

Вернулись они под утро злые, особенно Резвон. Сзади, в бедре и несколько выше у него сидело несколько дробин. При свете китайского фонарика он, с помощью Фатимы, выковырял их перочинным ножом и потребовал к себе Лейлу. Фатима привела дочь в палатку и, зло ухмыляясь, удалилась. Оставшись наедине с девушкой, Резвон предложил ей руку и сердце, и, когда она отказалась, набросился на нее, облапил. Лейла закричала, ударила его по лицу. Насильник рассвирепел и сильным ударом в пах бросил ее на пол, сорвал одежду...

– Ладно, ладно, не надо об этом. Ничего этого не было. Бабек мне сказал, что мать с теткой вступилась за тебя, и Резвон приказал их связать. Врал, значит. Зачем? Выгородить, что ли хотел? Ну-ну – Бабек Добрая Душа! А как твоя мать здесь очутилась?

– Я люблю тебя! – тихо сказала она. – Давай сядем, я устала...

Мы сели на теплый, согретый солнцем камень, обнялись, и Лейла рассказала о приключениях своей матери.

После возвращения из Мешхеда Фатима объявила властям о похищении дочери мною. Что могли сделать власти? О моем исчезновении и возможной связи с контрабандой наркотиками они уже сообщили в российское представительство. Мое дело было передано уголовной полиции, та провела расследование. Стрелочником оказался Шахрияр, но родственники, в том числе и Фатима, выручили его, все как один заявив, что в Мешхед он был взят мною, как и Лейла, в качестве заложника. И всю дорогу, в том числе и на КПП, на котором нас задержали ночью, я угрожал им гранатой. Шахрияр же сказал следователю, что сейчас я, наверное, нахожусь в Москве.

Оставшись ни с чем, Фатима совсем сбесилась и сделала немыслимое – достала себе и своей сестре разрешение на поездку в Россию по семейным обстоятельствам. Доверить поиск дочери и меня компетентным российским органам она не могла – в Иране бытовало мнение о полной неспособности и нежелании нашей милиции заниматься неимоверно расплодившимися уголовниками. Удавкин дал ей все адреса, в том числе, мой и Веры. Приехав в Россию, она бросилась к моей бывшей жене, но ничего выяснить не смогла. Моя же мама пригрозила близко познакомить ее со своим свирепым зятем-кавказцем. В Иране хорошо известна необузданность россиян, и Фатиме ничего не оставалось делать, как обратится в свое посольство. Дипломаты поехали на Петровку и выяснили, что в России и СНГ меня нет и, вообще, формально я пребываю в Исламской республике Иран.

И тут этой мудрой тетке пришла мысль о возможном моем нахождении в Таджикистане. Она приезжает в Душанбе первым же самолетом (предварительно позвонив в Тегеран и узнав от Удавкина имена моих тамошних друзей и знакомых и номера их телефонов). В таджикской столице случилось персональное для Фатимы чудо – в иранском представительстве она наткнулась на человека, основной обязанностью которого было слоняться по улицам города. И этот персидский Пинкертон или Джеймс Бонд рассказал ей, что неделю назад он увидел на Путовском базаре девушку в иранском наряде и пошел за ней. У мясных рядов (господи, ходила-то Лейла за мясом пару раз!) он услышал ее фарси и понял, что следит за иранкой. От базара до Лешкиного жилища – двадцать пять минут хода, и он проводил ее, оставшись незамеченным.

Узнав все это и прихватив с собой нескольких милиционеров, Фатима в охотничьем азарте тут же бросилась в барак Суворова, но Лейлы и нас уже не было – мы уехали в Ромит часом раньше. Суворов вежливо сказал им, что мы отбыли в Москву, нет – во Владивосток. Но милиция не поверила и провела допрос с пристрастием. Лешка, не зная, конечно о наших Хушонских осложнениях, признался, что мы, наверное, рыбачим на Сардай-Мионе... Люди в синих шинелях, естественно, были против непредсказуемых издержек преследования преступников в высокогорных условиях и были таковы.

А что Фатима? Нет, чтобы заняться в таджикской столице пропагандой фундаменталистского образа жизни и обращать в истинную веру испорченных советским влиянием правоверных! Нет, она едет в Ромит и, наняв там машину, направляется в Хушон(подозреваю, что далеко не материнские чувства владели ею безраздельно... Только круто замешанные любовь и ненависть могут подвигнуть женщину на такое глобальное преследование!) Так вот, в Хушоне она, конечно, знакомится с Резвоном, только что спустившим селевое озеро и мечтающим спустить со всех нас шкуру. Они бросаются в погоню, на перевале теряют двоих, хотят уже вернуться, но тут, иншалла, на них натыкается Бабек со своей прекрасной пленницей.

...К обеду мы были на штольне. Встретила нас Наташа, оставленная в охранении. Все остальные были в горe. Приказав Фатиме с сестрой приготовить что-нибудь к обеду, я привязал трофейных ишаков на мочажине рядом с нашими и начал устраивать лежбище для Лейлы – ей надо было поспать. Не без колебаний оставив ее под присмотром Наташи, я пошел к ребятам.

В горe я кратко рассказал обо всем товарищам.

– Это, наверное, Абдурахманыч приказал долго жить? Жалко мужика, – выслушав меня, проговорил Сергей, явно удовлетворенный новостями.

– Ну и хрен с ним. Баба – с возу, кобыле легче, – сказал Житник, с интересом рассматривая в луче фонарика самородок замысловатой формы. И, положив его в карман, добавил:

– А с этим Бабеком не соскучишься! Если бы он шлепнул шестого, я бы его в задницу поцеловал... А теперь его самого в Хушоне шлепнут и нас в Душанбе, может быть, искать станут. А как ты думаешь, Черный, попрут на нас местные? Когда узнают о золоте?

– Не пойдут они на автоматы! – покачал я головой. – Подождут, пока уйдем домой, и только потом к штольне побегут! Уже бегут, наверное. Тут после нас еще килограммов пять-шесть можно надробить и намыть только из наших остатков. Если варежку не разевать – прорвемся...

Как я и предполагал, в мое отсутствие ребята не теряли времени даром. Все самородки были выбраны. Оставалось только собрать всю мелочь, чем они и занимались. Федя здоровой рукой дробил в крошку обломки кварцевой жилы, Сергей с Юркой насыпали передробленную мелочь на брезентовое полотнище и затем, взявшись за все четыре угла, долго его трясли. После этого им оставалось только удалить верхний слой кварцевой крошки и собрать скопившийся снизу тяжелую золотую мелочь, очень похожую на стружку или опилки.

Обследовав забой, я начал укладывать самородки в пробные мешки. Юрка потребовал, чтобы в каждом было примерно одинаковое количество золота.

– На тот случай, если придется разбегаться в разные стороны – объяснил он, усмехаясь.

Мешков было шесть: по одному на каждого из нас, считая Бабека, плюс один Лешке Суворову. Было непросто разложить самородки поровну – они были разной величины и с разным количеством вкраплений кварца, но под тяжелым взглядом Житника я все же справился с этой задачей.

Когда все было передроблено и перетрясено, мы засыпали золотой песок в те же мешки (в пустоты между самородками) завязали их и перенесли к выходу. Там постояли над добычей, прикидывая на глаз ее общий вес.

– Гадом буду, килограмм пятьдесят в каждом мешке, – предположил Фредди.

– Килограммов триста всего. Без кварца – двести, – мечтательно продолжил Житник. Тысяч на семьсот зеленых, а может и больше...

– Слушай, давай ты считать не будешь, – прервал его Сергей. – Жадность фраера губит. Сколько дадут, столько дадут. Еще не известно, какая у золота пробность, да и Черный говорил, что сурьмы в нем полно – малоценное оно.

– Зато красиво как. Как тянет! Смотри, Юрка сейчас мешки гладить начнет, – присоединился я к разговору. – Юр, а Юр, спорим, что ты разделил уже семьсот на семерых, потом на шестерых, а сейчас потеешь, на пятерых делишь? Смотри, не перетрудись!

– Я ему помогу, – усмехнулся Сергей. – В городе. А сейчас есть пошли. Там Фатима, небось, королевский рубон приготовила...

Перед тем, как выйти на поверхность, я вернулся в рассечку проститься со ставшим родным для меня местом. Уже повернувшись, чтобы уйти, я краем глаза увидел в кровле закол. По старой своей привычке не оставлять заколов на рабочем месте я сковырнул его брошенным в углу ломиком и на обнажившейся свежей поверхности кровли увидел желвак золота размером чуть меньше блюдца. Он смачно блестел в свете карбидной лампы.

“Ну, это уже слишком! Серега прав – жадность фраеров губит. Оставим природное сокровище местному населению. И приятно ему будет и нам не так совестно, – лениво подумал я. – Хотя, зачем им золото, здесь, в горном раю, не знакомом с основными принципами общества потребления? Передерутся”.

Выйдя на-гора, я рассказал о находке товарищам, но никто не изъявил желания продолжить добычу. Все, даже алчный Юрка, понимали, что оставаться еще на день опасно. А этот самородок лучше оставить на его видном месте с тем, чтобы отвлечь местное население от погони за нашим караваном.

Мы быстро поели варево, приготовленное Фатимой (она просто смешала все имевшиеся продукты – крупы, несколько банок “Завтрака туриста”, тушенки и кильки в томате – в кастрюле, залила все водой и прокипятила), попили чаю, погрузили мешки с золотом на ишаков и пошли к лагерю.

В лагере мы аккуратно завернули золотой груз в спальные мешки и палатки и навьючили их на ишаков. Посидев у очага на дорогу, водрузили Лейлу на трофейного ишака, выглядевшего самым сильным (Фредди его так и назвал – “Сильный”), и пошли вниз к Ягнобу. У каждого в руках был автомат.

На устье Кумарха мы увидели толпу кишлачных жителей. Их было человек пятнадцать. Возглавлял их знакомый нам учитель. Я поискал глазами Бабека, и скоро нашел его на вершине скалы, господствующей над долиной. Заметив нас, он махнул рукой, призывая подойти поближе.

– Долина на замке? Ты, дорогой, как триста спартанцев! – сказал я, приблизившись к нему. – Как дела?

Бабек затараторил:

– Я говорил им не ходить никуда. Иди, говори муаллим[68]. Скажи, мне один, наш человек нужна, который от меня убежал. Если с ним не говорю, и он вперед домой в Хушонпридет, его родственник камень меня и мой семья убьют!

– Хоп, майляш, дорогой! Ты молодец! Настоящий товарищ! Я тебе один мешок тилло[69] приготовил, килограмм на пятьдесят – довольный будешь. С этим мешком тебе в Хушоне делать нечего. В Стамбул с семьей уедешь! В Мекку будешь каждый год ездить. Ходжа Бабек будешь!

Не зная еще, что буду говорить, я подошел к толпе и почтительно поздоровался. Ответили мне не все. Перекинувшись несколькими фразами со старыми знакомыми, я отозвал в сторону учителя. Нехотя он согласился, и мы сели у берега Уч-Кадо на прибрежные камни.

– Похоже, вы здесь главный. У меня дело к вам есть. Мы там немного золота нашли, взяли немного и уйти хотим, – заговорил я доверительно. – Все знают, что недра принадлежат народу и вот, мы взяли себе немного. Я думаю, что большого греха в этом нет – в этих краях я прожил и проработал намного больше лет, чем вы, к примеру. Дело в другом. Сейчас кроме вас, муаллим, никто о золоте не знает. Ну, еще тот парень, что к вам перебежал, из третьих уст слышал. Если вы всем все расскажете, то очень скоро вся Ягнобская долина, а потом и Гиссарская, будут здесь, а золота там осталось много. Вам сейчас об этом думать надо, а не нас судить. Тысячи людей придут сюда, выскребут металл, а вам оставят рожки да ножки ваших баранов... И поэтому я вам, муаллим, вот что предлагаю. Идите на штольню прямо сейчас. Там, внутри, недалеко от устья, мы полтора ящика аммонита оставили. Взорвите их. Сможете? Это просто. В ящике сверху лежит патрон аммонита, из него шнур торчит. Зажгите его спичками и бегите к народу. Когда прибежите – расскажите какую-нибудь сказку. Скажите, например, что золота нет никакого, а злые духи там свирепствуют и просят оставить их в покое. А к золоту вернетесь, когда в столице все успокоится, и всех бандитов пересажают. А теперь решайте сами. Вы все поняли?

– Аллах вас покарает!

– Значит, понял! Ну, пока, вернее – прощай навеки, – сказал я, обидевшись угрозе. – Да, того бандита, который у вас сейчас, не отпускай. У него семья савсем нет, никого нет, – продолжил я, на манер южан куроча слова. Отпустишь – он таких головорезов приведет, всю жизнь потом жалеть будешь. Если в живых останешься. Пусть здесь пока поживет. А что касается Аллаха, дорогой учитель, одних он карает нищетой и смертью, других богатством и жизнью. И награды у него такие же...

Я вернулся к ишакам, вручил поводья каждой из женщин и мы повели караван вниз по тропе – к Ягнобу. Оценив ситуацию, Юрка стороной перебрался в голову каравана, а Бабек с Юрой и Федей, озираясь, пошли сзади. Учитель вернулся к своим и стал им что-то с достоинством объяснять.

Через час, в тот самый момент, когда мы вышли на левый борт Ягноба, за нашими спинами раздался глухой взрыв.