– На Кумарх еду. Дело там есть. Не пыльное, но денежное, как Житник выражается. И ты нам нужен, мы тебя искали, хотели с собой взять, а нас твой друг Резвон в яму посадил. Пошли к машине. Там все расскажем. Ты только автомат мне отдай, а то Юрка тебя шлепнет – он во-о-н там с ружьем за камнем сидит.

Бабек, не раздумывая, отдал мне автомат, взвалил на плечи мешок, истекавший водой и блестками рыбьей чешуи, и мы пошли к машине. По дороге к нам присоединился Житник – он и в самом деле сидел в кустах и наблюдал за нами и дорогой. Бабек хорошо знал Юрку по полевым работам, но друзьями они не были (у Юрки, по-моему, вообще не было друзей). Они тепло поздоровались – Бабек был рад знакомому человеку, а Житник – что не пришлось поднимать шума и тратить патронов.

У машины я подвел Бабека к Сергею и представил. Бабек рассказал нам, что пришел по собственному желанию – было интересно узнать, что за знакомый явился в ущелье. Еще он рассказал, что за нами люди Резвона не поедут – надо спускать озеро, да и куда мы денемся? Нас будут ждать – и в Хушоне, и в Ромите, когда мы будем возвращаться.

– Этот человек сказал, что с вас кожа будет сдирать, а Наташа ишаку без тыква отдаст, – продолжил Бабек, пытливо глядя мне в глаза и старательно выговаривая забывающиеся русские слова. – Вам надо Арху идти. Перевал Хоки пять лет никто не чистил – бульдозер нет, машина не пройдет. А зачем вам на Кумарх надо? Какой дело там есть?

– Это, дорогой, мы тебе на месте объясним, – усмехаясь, сказал Сергей. – Если хорошо будешь себя вести... А как вообще ты сюда попал? Не с ними приехал?

– Да, с ними приехал. С кем еще? До речка. Потом немнога наверх брод переходил и сюда шел. Видишь, до сих пор весь сапоги от грязь грязный. Им говорил, что вас сторожить буду и потом...

– Врешь! – прищурившись, перебил его Житник. – Это Резвон по наши души тебя послал!!? Говори, так?

– Да, посылал. Беги, сказал, пешком и их машина догоняй, – криво улыбнулся Бабек. – Потом, сказал, “Калашник” отдавай и стенка становись.

– Да, он прав... Не могли они знать, что у нас машина сломалась. А если замочить нас послал, то зачем он к нам с Федей вышел?

– Тебя ему жалко стало! – процедил в ответ Житник.

– А что с Саидом? – сменил я тему разговора, увидев в глазах Сергея, что и он не верит в сговор Бабека с Резвоном.

– Чай пьет, песня поет, – пожав плечами, ответил Бабек. – Очень веселый человек. За машина свой савсем не боится. “Куда денется? Из долина никуда не уйдет” – говорит. Женя, давай поехали быстрей. Лучше уезжать отсюда, пока Резвон ничего не придумал.

И мы поехали. Впереди были несколько кишлаков, но без дури в лице бандитов смутного времени. По дороге, оставив машину у трепещущего подвесного моста, зашли в Гускеф, большой красивый кишлак, развесивший свои дома на крутых береговых скалах. В кишлаке, конечно же, нашлись родственники Бабека, и нас оставили обедать.

После обеда мы задешево купили пару молодых ишаков и задорого полмешка муки. Хозяйственный Житник раздобыл три ватных одеяла – наверняка на это его подвигла забота о бедной Наташе.

Они сразу подружились, хотя внимательный наблюдатель мог заметить, что видимость этой дружбы создается самим Юркой – он крутился вокруг стройной, ладненькой Наташи и если видел, что кто-нибудь собирается перекинуться с ней парой слов, то немедленно вступал с нею в разговор. Она же, как я сразу заметил, пыталась встретить глаза Сергея. “Ну-ну, Серый, – подумал я, наблюдая за ней, – как-то ты разберешься с Юркой? С ним шутки плохи...”

Купленные ишаки никак не хотели лезть в кузов по скату, устроенному из корявых досок, но мы особенно здесь не церемонились. У всех было приподнятое настроение – как же, считай, смерти избежали!

При погрузке Сергей со смехом, переходящим в общий хохот, рассказывал Феде как на первом курсе он, выбравшись вместе со мной и Суворовым на улицу, чтобы хоть немного отдышаться и придти в себя от беспробудной послеполевой пьянки, обнаружил в палисаднике большого белого ишака, неизвестно как оказавшегося в городской черте.

“Сначала Черный на него сел, поехал, потом я сзади заскочил, – рассказывал Кивелиди, давясь от смеха. – Лехе тоже захотелось, и он стал проситься в пассажиры: “Возьмите меня, гады” кричит. Ну, посадили мы его, ткнули шестью ногами ишаку в бока, чтобы бежал быстрее, но он, скотина, – ни с места! Я посмотрел под осла и вижу – брюхо его от тяжести трех седоков по земле волочится! Жалко нам его стало, слезли и думаем, что дальше делать? Тут Черный и говорит: “Давай его на четвертый этаж затащим!” “Классная идея!” – сказал фельдмаршал Суворов, и мы погнали беднягу-ишака к ближайшей хрущевке. Как мы его затащили – не знаю. Килограмм двести он весил, ну, до нашей встречи, конечно. Наверху привязали его моим новым галстуком к дверной ручке и – деру! Черный тогда от смеха болел два дня – сорвал что-то в горле”.

После погрузки Бабек ушел прощаться в кишлак. С ним в экскурсионных целях увязалась Наташа. Мы же с Сережкой и Федей, сели на придорожную траву и закурили на посошок. Некурящий Житник закрыл глаза и тут же заснул. Лейла спустилась к речке и чертила что-то пальчиком в мокром прибрежном песке. Сережка смотрел на нее сквозь прикрытые веки.

– Ты ее не потеряй, – сказал он мне, закрыв глаза.

– А куда денешься? Не моя она... Как украл... А люблю. Потеряю – все... Не выживу.

– Брось. Пока твоя. Смотри, она как нимфа. Часть природы...

– Природа ее часть... А ты, брат, поэт... Хорошо-то как... Похоже, все у нас будет тип-топ...

Но Всевышний вновь не позволил благодушию и оптимизму освоиться в наших сердцах: “Тр-тр-тр-тр-тр”, – раздалось где-то совсем рядом. – “Тр-тр-тр-тр-тр.” Вмиг застыв, мы смотрели друг на друга, кто недоуменно, кто испуганно.

– Вон он!!! – встрепенулся Житник, указывая не вверх, а в сторону пышной ореховой рощи, разросшейся в сотне метров выше по реке.

Мы увидели несущуюся прямо на нас большую грязно-зеленую муху. Она, замедлив ход, и, едва не чиркнув винтами по придорожным скалам, пролетела над нами на высоте всего десяти метров. Я смог ясно различить в кабине не только пилотов в обычной гражданской летной форме, но и их лица. Из-за голов пилотов выглядывал, выгнув шею, плотный, загорелый, коротко стриженый человек в белой мятой рубашке с короткими рукавами.

Когда тарахтение вертолета стихло, мы обернулись к машине и увидели вылезающего из-под нее Сергея.

– Ты чего сховался? – удивленно спросил его Федя.

– Чего, чего... А вдруг там кореш мой, Абдурахманов? Чтобы он сдох или подавился! Матушку жалко... Достанет ее... Он же, гад, не остановится...

– Дык он меня как облупленного знает! – усмехнулся я. – Как, впрочем и то, что мы с тобой друзья-однокурсники...

– Значит, и тебе надо было прятаться... Гадом буду, я уже жалею, что сюда поперся... Полпути не приехали, а уже покалечили... Печень болит, полголовы не чувствую. Этот гад своими сапогами меня всего переделал...

– Да ладно тебе плакаться, – раздраженно махнул я рукой. – Обойдется.

– А в кабине за спиной пилотов стоял один фраер, – проговорил Фредди, прищурив глаза, разглядывая “шестерившего” Сергея. – В белой рубашке, и глаза ментовские.

– Да, и очень похожий на Тимурчика фраер. И, похоже, с Кумарха они летели. Через Арху, – сказал Житник, меняя патроны в вертикалке.

– А вы, Юрий Львович, никак переживаете? – криво усмехаясь, спросил я товарища, явно выбитого из колеи. – Забыл, что нам говорил, когда первый раз вертушку увидели?

– Она, наверное, не знает, что я не железный. И не зеленый, как она. Следующий раз вдарю ей в брюхо из обоих стволов. Летально, – не глядя ни на кого, ответил Юра жестким голосом. – Лично я не сомневаюсь, что это Абдурахманов в вертолете был. И летел с Уч-Кадо. Где гавриков своих высадил золотишко добывать. Через три дня, максимум через неделю, вернется за ними с чемоданами.

– Если это так, то... – задумчиво пробормотал Сергей, расковыривая на груди прыщик. – То что делать будем? Если на Уч-Кадо найдем кого-нибудь?

– Возьмем на абордаж гавриков. Ночью, – отозвался Житник, целясь в верхушки гор. – А Абдурахманова тебе придется кончать. Выхода у тебя, Серый, нету. Или он, или золото... Выбирай.

– Да хватит вам душу травить. На месте все решим. Айда купаться! – сказал я, увидев Бабека и Наташу, идущих из кишлака. И пошел к мосту.

А тот человек в белой рубашке, рассматривавший нас из вертолета, и в самом деле был Абдурахмановым...

Когда на Зеленом базаре Кивелиди упал пьяным под стол и заснул, Абдурахманов ему не поверил. Он брезгливо ткнул его пару раз носком ботинка в живот, и пошел купить домой зелени и резаной морковки. Через пятнадцать минут на обратном пути он заглянул в забегаловку и, увидев Сергея в прежней позиции, успокоился.

Абдурахманов недолюбливал русских. Возникла эта неприязнь в университете, где он понял, что городские русские лучше подготовлены, чем он, отличник кишлачной школы. Закончив геологический факультет с красным дипломом, он начал работать в Карамазаре, работать с известными по всему Союзу геологами. Почти все они были фанатиками своего дела, то есть работали до упада, потом пили до упада, потом валились в постель с предусмотрительно принятыми для этого на работу женщинами. И жили они для всего этого. А у Абдурахманова были жена и куча ребятишек, и он работал, чтобы жить с ними в своем маленьком домике под тенистым виноградником.

Когда он стал главным геологом и переехал в Душанбе, его неприязнь к русскоязычным усилилась – им надо было постоянно доказывать, что ты не баран. А для этого надо было читать до полуночи специальную научно-техническую литературу и, главное – отличать Растрелли от Сандрелли. Просто любить Рудаки и народную музыку для этого было недостаточно.

Потом начались смутные времена, и ходжентских таджиков, занимавших в столице многие руководящие посты, стали вытеснять местные и кулябские таджики. И Абдурахманов ввязался в эту авантюру с золотом. Но все пошло сикось-накось. Не было надежных людей, денег, жена потерянного в первой экспедиции Калганова оббивала чреватые неприятностями пороги...

“И сегодняшний вылет на Уч-Кадо сорвался, – раздраженно думал Абдурахманов, приземлившись в душанбинском аэропорту. – Кто бы мог подумать, что новенький вертолет на подлете к Уч-Кадо забарахлит и чуть не разобьется? А эти люди у Гускефа? Кто они? Очень уж один из них похож на Чернова, давным-давно уехавшего в Россию. Похож на Чернова, одного из близких друзей Кивелиди”...

Садиться и разбираться с ними было глупо – у Абдурахманова был лишь пистолет Макарова, а хорошо вооруженные вертолетчики, не знавшие об истинной цели предприятия, вряд ли захотели бы вмешиваться.

Так что шел домой Абдурахманов в плохом настроении – его “Золотое дело”, как он с любовью называл свое предприятие, никак не хотело сдвигаться с мертвой точки. И настроению этому в самом ближайшем будущем предстояло стать весьма плохим – зайдя по дороге к другу, он узнает, что пилот первого его вертолета, “Ми-4”, решил действовать самостоятельно... А когда он придет домой, жена со слезами на глазах вручит ему повестку в следственный отдел УВД – Тамара Калганова завела дело о пропаже мужа.

И, подумав, Абдурахманов пойдет ва-банк – он продаст все, что сможет продать и на вырученные деньги наймет двух головорезов с автоматами и ручным пулеметом с целью раз и навсегда покончить со всеми соперниками и недоброжелателями...

Канатный мостик шатался метрах в трех от голубоватой пенящейся воды. Я быстро скинул с себя одежду, прошел к его середине, взобрался на проволочные поручни и головкой прыгнул в обжигающе холодную воду. Проплыв по волнам метров двадцать, вылез на берег и зарылся в горячий песок. Через несколько минут рядом со мной лежали все остальные русскоязычные мужчины нашего отряда (Бабека Сергей послал наблюдать за дорогой). Лица женщин, стоявших наверху, на дороге выражали глубокое сожаление по поводу отсутствия у них купальников.

“А неплохо было бы увидеть их в бикини... – подумал я и бросил глаза к подолу Наташиной юбки. – Ноги стройные... Но слишком крепкие. Угловатые...”

Когда мы вылезли из заводи, в которой смывали с себя налипший песок, и предстали друг перед другом, настроение наше несколько испортилось. Было из-за чего: Резвон и его команда изрисовали нас славно... Огромные амебы синяков всех оттенков фиолетового цвета расползлись по нашим телам...

Больше всего их было на мне. Сергей мог бы, конечно, претендовать на первенство, но только спереди и с правого бока. А Юрка – на оригинальность исполнения. Его, видимо, били не сапогами, а тяжелыми предметами всевозможных форм и назначений. Меньше всего синяков и кровоподтеков было у тщедушного Феди, но, кажется, это его не расстраивало...

– Не огорчайся, братва. Все еще впереди! – сказал он, уловив наши завистливые взгляды.

Ближе к вечеру мы подъехали к мосту через Арху. Место, где эта река вырывается из своей узкой долины и сливается с Сардай-Мионой – одно из самых красивейших в этих краях. По берегам бурных, голубых потоков в густом ковре манящей покоем травы отдыхают березовые и тополиные рощи. Высокие, закаленные горячим солнцем горы, прячут в их прохладе свои подножья. Здесь все пропитано неспешной мудростью времени, просветленной откровенностью...

Перед мостом мы свернули с автодороги, ведущей на Кумарх через перевал Хоки и Ягноб, въехали в березовую рощу и покатили по колее, оставленной много лет назад машинами геологов, жаждавших насытиться царским великолепием этих мест перед тем, как на много недель или месяцев затеряться в голых скалах и альпийских лугах Ягнобской долины. Вокруг виднелись заросшие изумрудной зеленью остатки закопченных каменных очагов и мангалов. Они были окружены шлейфами битого разноцветного бутылочного стекла и ржавых до дыр консервных банок. Через пару сотен метров дорога уткнулась в огромный валун, за которым начиналась вьючная тропа на Кумарх.

Разгрузили машину мы быстро. Ишаки, привлеченные зеленью и сочностью травы, на этот раз оказались покладистыми. Бабек с Лейлой, найдя и оттащив в сторону кухонные и продуктовые рюкзаки, без промедления занялись приготовлением ужина. Чистя картошку, Лейла, выросшая в пустыне, вертела головкой по сторонам, восторженно разглядывая уходящие в зеленое небо белоснежные стволы многолетних берез. Проследив за выгрузкой спиртного, Федя добровольно отправился в дозор к выходу из ущелья.

А Юра с Наташей занялись приведением в порядок нашего арсенала. Как выяснилось, Наташа в юности успешно занималась стендовой стрельбой. Что и предельно просто продемонстрировала – из Юркиной вертикалки она шутя разбила в пух и прах все подброшенные Бабеком бутылки, а из Сережкиного тяжеленного “ТТ” с десяти метров с первого выстрела отбила с березы развесистую сухую ветвь, которой с лихвой хватило на костер. Она просила у Бабека дать ей пострелять также из “Калашника”, но тот, смущенно улыбаясь, отказал:

– Два рожок есть, болше нет. Чем потом двава рубит будем?

На его “драва” Сергей вспомнил старый анекдот из жизни таджикской школы: “Дэти, запомните хорошенко: вилька, бутилька и копилька пишутся без мягкий знак, а сол, фасол и антресол – с мягкий!”

После ревизии арсенала Сергей с Юрой устроили раздачу оружия. Впрочем, раздаче подлежал только обрез с навинчивающимся стволом, так как вертикалка, ТТ и “Калашник” уже имели своих хозяев. Я, принципиальный противник огнестрельного оружия, с удовольствием от него отказался в пользу Наташи. Получив дробовик, она быстро проверила его, затем закинула за плечо и ушла купаться.

Когда она вернулась, пошли мы с Лейлой. Я знал, что чуть ниже от нас по течению Арху есть симпатичная заводь с песчаными берегами. Очутившись на ее берегу, Лейла, оглядываясь, разделась, и медленно, ослепляя белизной тела, вошла в воду. Меня она не стеснялась (а, может быть, намеренно не стеснялась), и поэтому я смог насладится всей естественностью девичьего купания. Оно было столь волнующим, что я не смог не разделить его на две части.

На ужин нас ждала наваристая тройная уха, жаренная на углях рыба и лепешки, испеченные Бабеком на нагретых костром валунах. Все это предполагалось запивать водкой. Чтобы не забивать головы поисками способов сбережения в пути драгоценных бутылок, мы вылили дюжину их в опустевшую наполовину канистру с коньячным спиртом, семь бутылок отдали на сохранение Фредди. А оставшиеся три выставили на стол.

Мы сидели в свете костра и фар машины на разостланных на траве одеялах и спальных мешках. Посередине достархана на большой алюминиевой кастрюльной крышке дымилась рыба с белыми, выпученными от жара глазами. Вокруг нее в коротком антракте отдыхали зеленые эмалированные трехсотпятидесятиграммовые кружки, непременные атрибуты повседневного быта странствующего люда.

Говорить никому не хотелось – все переваривали уху и прошедшие события. К моему удивлению, после ухи, перед рыбой и моя фундаменталистка не отказалась от пятидесяти грамм и с легким румянцем на щеках выпила их в один присест. Через несколько минут ее чуть-чуть развезло и она, положив голову на мое плечо, прилепилась сзади.

Фредди тихо сидел, подогнув под себя ноги. В руках он глубокомысленно вертел непочатую бутылку.

Житник задумчиво лежал на боку, подперев рукой голову.

Сергей, не желая встретиться с глазами сидевшей напротив Наташи, смотрел в сторону. Рядом с ним, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, сидел Бабек.

– Как тебя жена отпустила? – спросил я его.

– Нет жена, город ушел. Она – красивый... Резвон плохо смотрел, она к отец убежал. К ней пойду потом. А твой Лейла, смотри, веселый стал.

– Ты, я вижу, к мамке уже не хочешь? – повернувшись к Лейле, спросил я.

– Нет, не хочу, – улыбнулась она. – Мне... очень нравится промежуток между умер. В пустыня чуть не умер... чуть не умерла. Потом был, было очень хорошо. В кишлак чуть не умерла. Теперь хорошо... Когда не умер, жить хорошо...

После этих взволнованных слов все задумались. Конечно, жизнь кажется прекрасной и удивительной после того, как смерть отворачивается от тебя. И, может быть, поэтому мы сами время от времени привлекаем ее внимание. Но быть в чьей-то власти – это отвратительно.

– Вы чо, мужики задумались? – к общему удовольствию прервал паузу Федя. – Думать вредно. Водка тишины не любит. Пить давай, я угощаю!

– Давай-то давай, а как у тебя с этим? Совсем белый не убежишь потом? Я имею ввиду – не алкоголик ли вы, барон? – спросил я его по возможности строго.

– Не, от водки я тишею. Как пахан мой – выдавит пару пузырей и сидит, раскачивается, ну вон как Бабек наш.

– Пара пузырей – это немного для мужчины... Один мой знакомый как-то шел к любовнице поздним вечером, – начала рассказывать Наташа, – и его на перекрестке мотоцикл сбил насмерть. Привезли в морг и когда вскрытие сделали, то в желудке нашли полтора литра водки, а в крови, после анализов – тройную смертельную дозу алкоголя. Врачи удивились, а тут их санитары спрашивают, что с сумкой покойного делать – три бутылки водки, мол, там! Вот мужик был! С тройной дозой и тремя бутылками к любовнице шел!

– А у нас такой случай был, – начал Сергей, не спеша закусывая сочившейся соком рыбной тушкой. – Поехали мы за сорок километров за водярой в Гарм, а там нет ничего, духов даже, не то, что одеколона. Что делать? Пришлось ни с чем возвращаться. А Гришка Огневой геофизик наш, алкаш штатный, не вынес такого издевательства и шампуня какого-то пузырек задавил (и в нем спирт, оказывается, есть). Ну, едем мы, а он через каждые триста метров, потом двести, потом сто канючит: “Останови, останови”. К вечеру дело шло, я не выдержал и говорю: “Ну тебя, Гриша, на фиг! Садись на задний борт!” Сел он, зад наружу перевесив, на задний борт, ну, там где навесная железная лесенка обычно висит, и мы его привязали к ее поручням. Так он там полтора часа двигатель заглушал!

Разгоряченные питейными историями мы выпили еще по дозе. Затем навалились на теплую еще рыбу и моментально с ней расправились.

– Что еще человеку надо? – благодушно сказал Кивелиди, закурив и поудобнее устроив спину на рюкзаке. Люблю посидеть у костра с кружкой. Посидеть, потрепаться. Многие городские думают, что геологи только этим и занимаются. Но я, когда в полевых партиях работал, очень редко себе это позволял. Только и помню, как из маршрутов полуживой приползал. Свободного времени практически не было...

“Он прав, – подумал я, удобнее устраивая голову на горячих бедрах Лейлы. – Свободное время – это когда льет дождь или выпало много снега. Или когда полевые работы на высокогорье закончились ввиду наступления зимы, и геологи, чтобы хотя бы еще немного пополучать полевые надбавки, сидят где-нибудь в теплой, совсем еще летней южной долине... Камералят потихоньку, пьют, трепятся... Кто-нибудь, может быть, и поморщится от нашей любви к байкам и историям, но что поделаешь, ведь половину свободного времени геологи, да, наверное, и остальные полевые люди тратят на рассказы о своих и чужих приключениях... А остальная половина уходит на преферанс, рыбалку и охоту. Или, как у меня, на штопку истрепавшихся носок и соединение разбежавшихся штанин в целые брюки... “

– Мировой закусон, – вернул меня на землю Федя, вычистив, наконец, тарелку из-под рыбы кусочком мякиша и отправив последний в рот. И, довольно облокотившись на лежавший сзади рюкзак, продолжил:

– Вы тут про нас, алкоголиков, байки травили, а я вам о самой дешевой закуске расскажу. Стою, значит, я как-то однажды у пивзавода, в гадюшнике, в очереди за стаканом бормотухи. Передо мной мужик опрокинул водки двести пятьдесят, но, видно, плохо пошла, и он закуски хоть какой затребовал. А буфетчик запустил руку за голову, достал откуда-то сухарь замусоленный и в морду ему сунул. Мужик понюхал его и пошел довольный, а буфетчик-то пальцы разжал, и сухарь как улетит ему за спину – на резинке он был! Я чуть не уписался! Многоразовый закусон...

– Ну, теперь, чувствую, должны последовать истории о последствиях чрезмерного употребления внутрь, – продолжил я, разливая по кружкам остатки водки. – Вот одна из них, слушайте:

Как-то раз на Кумархе, уже под снегом, устроила повариха Зинка Ольшанская день рождения. Бражки наварила – молочную флягу. Ну и нажрались мы до посинения... Еле-еле с привязавшимся Сашкой Кучкиным доползли до моего кубрика. А ночью Сашке худо стало – жажда одолела, застонал, пить просит. А я, сам едва живой, ему говорю: “Отвяжись, нет у меня воды. А до колонки не дойти ни мне, ни тебе, как до Южного полюса...” Он не поверил, встал кое-как и заходил во тьме, на вьючные ящики натыкаясь и тубусами гремя. Гремел, гремел, стучал, стучал и вдруг говорит гордым таким, с легкой укоризной, голосом: “На, пей, Черный, я нашел!” Пью я, влагой наслаждаюсь, а в изможденных алкоголем мозгах мысль так тяжело и тревожно заворочалась: “Где же он воду-то нашел? Ведь не было, точно не было!” Утром в себя пришел, причем – как стеклышко, и сразу глазами по углам зашарил. И увидел... И не вынесло меня только потому, что не знал, что сначала делать – блевать или смеяться... Оказывается, Кучкин банку трехлитровую на подоконнике нашел, в ней два месяца, наверное, или даже больше полевые цветы в воде стояли. Так вот, цветы эти, сверху высохшие, он в угол забросил, а оставшейся водой – плесенью подернутой, черной, вонючей, с сопельками начисто прогнивших стебельков – напился, и меня, гад, напоил...

Была, конечно, распита еще одна, четвертая, бутылка сладковатой водки душанбинского разлива и чайник чая. Так, с кружками в руках, мы сидели у костра и трепались до поздней ночи, теплой и уютной. Луна была еще не видна, но лучи ее уже серебрили верхушки деревьев, обрамлявших иссини черные лужицы неба. Звезды в них мерцали красиво и таинственно.

Поняв, что банкет заканчивается, и выпивки больше не будет, Фредди добровольно ушел на свой боевой пост, где, как он хвастался, им было оборудовано уютное гнездышко из недавно скошенной травы. Мы с Лейлой улеглись вдвоем в большой спальный мешок. Наташе были выделены два одеяла. Третье мы отдали Бабеку и он улегся на развернутую палатку в ряд со спящими уже Сергеем и Юрой.