1

– Что тебе подарить на день рождения? – уже попрощавшись, шепнул Чернов дочери.

– Мужа Сусе, – ответила девочка, лукаво улыбаясь.

У Чернова упало сердце.

...Сусю, розеточную морскую свинку, он подарил Полине (так звали семилетнюю хозяйку его души) на предыдущий день рождения – первый, после развода с Верой. Хотя дочь была несказанно рада, тетка Лиза затеяла скандал.

– Вот старый дурак! – закричала она в лицо. – Подложил свинью! Ты что, не знаешь, Полина поиграет, поиграет с ней, да и забудет? И она сдохнет где-нибудь под кроватью!

Лиза, грузная шестидесятилетняя женщина, до замужества Чернова и Веры (ее племянницы) была полновластной хозяйкой большого болшевского дома и двадцати окружающих его соток. По бумагам он принадлежал Вере и дочери Лизы, Люсе; обе они обретались по родителям и долгое время в нем жили лишь в дачный сезон. Но через три года после того, как Вера привела в него Чернова, Люся вышла замуж, и тетка с мужем переехали в одну из трех комнат. Вскоре после этого Чернов предложил жене разделить дом на деньги, заработанные им в иранской командировке, но получил отказ.

Позже он узнал, что решение было принято матерью Веры. "Он бесперспективен, старше тебя на двадцать лет, трижды был женат, не имеет ни жилплощади, ни имущества, – сказала она дочери в присутствии Лизы. – И если вы разведетесь, а это случиться, не через пару лет, так через пять, – то он будет иметь юридические права на твою часть дома".

Чернов любил жену и боготворил Полину. Он все проглотил, пытался быть мудрее, но...

Суся не умерла, наоборот, под Новый год родила крохотного детеныша, зачатого ею, по всей видимости, в зоомагазине. Полина праздники провела у бабушки, вернувшись домой, узнала от Лизы, что новорожденный сдох под кроватью. Раздумывая о подарке на свой день рождения, девочка вспомнила этот трагический для нее и свинки случай. И решила дать Сусе возможность восполнить свою потерю.

– Ты понимаешь, что они сделают со мной, когда я появлюсь со второй свинкой? – придя в себя, зашептал Чернов (Лиза притихла на кухне). – Я как минимум месяц после этого не смогу тебя видеть... Как после волнистого попугайчика и черепашки.

– Хочу Сусе мужа, – твердо повторила дочь и, помахав отцу на прощанье, убежала в комнату тетки смотреть начавшийся мультфильм.

За несколько дней до дня рождения, точнее, до дня визита по этому поводу, Чернов позвонил Полине и, как ни в чем не бывало, поинтересовался, какой подарок она хотела бы получить.

– Пап, ты что, забыл? – удивленно воскликнула девочка.

В трубке было слышны приглушенные голоса тетки Лизы и ее мужа.

– Что я забыл? – притворно удивился Чернов.

– Ты же дважды спрашивал меня, и я дважды тебе ответила, – проговорила Полина с укором.

Эта маленькая женщина знала, что такое конспирация.

– Сусе мужа? Ну, ладно, готовься тогда к поросячьей свадьбе, – помрачнел Чернов, поняв, что день рождения дочери не станет для него праздником.

Получилось гораздо хуже, чем он ожидал. Получился постыдный межнациональный скандал. Когда ждешь плохого, всегда приходит отвратительное.

Свинка была куплена. Красивая. Черно-белая, большая, с умильной, умной мордочкой. Дешевая, за сто пятьдесят рублей. К чему покупать дорогую, если все равно кому-нибудь отдадут?

Руслик-Суслик (так его представили в магазине) быстро освоился в жилище Чернова. Он все время ел и потому на руки шел неохотно. Несколько дней до поездки к дочери Чернов спешил уйти с работы, покупал морковку свежее, яблоки. Старался угодить, чувствуя, что этой живности предстоит перенести в скором времени.

Вера была дома. Зато не было зловредного Макарыча, мужа тетки. Полина (вот женщина!) подбежала к отцу со словами:

– Ну что, что ты мне принес?

Чернов опешил.

– Как? Ты же сама просила...

– Что я просила? – довольно искренне удивилась дочь.

– Вот это... – растерянно проговорил он, вынимая из коробки брыкавшегося Руслика-Суслика.

Полина завизжала от восторга, кинулась к свинке. Вера, став выше, застыла. Тетка посерела лицом, заклокотала:

– Вот сволочь! Посмотри, что он принес! Да он издевается над нами!

– Да, ты издеваешься над нами! – согласилась Вера.

Она всегда соглашалась с теткой.

– Мамочка, мамочка, смотри, какой он красивый! – пытаясь разрядить ситуацию, приблизилась к матери Полина. – Возьми его, возьми, он тебе понравиться!

Вера отдернула руку, потянувшуюся к свинке.

– Я унесу его через неделю, – пережив "сволочь", сказал Чернов заранее приготовленную фразу.

Женщина, с которой он бок об бок прожил шесть лет, казалась ему механической.

– Унесешь! – подбоченилась тетка. – Да он за неделю Суську трижды обрюхатит!

Глаза ее озабоченно бегали от глаз Чернова к глазам племянницы. "Есть еще что-то между ними, есть! Не дай бог, помирятся!"

– Принес подарок за сто рублей... – почувствовав беспокойство тетки, выдала Вера.

– Да он нищий! – довольно осклабилась Лиза. – Посмотри, на нем все тобою куплено!

Тетка была права. В бытность супругом Веры зарплаты старшего научного сотрудника хватало Чернову лишь на проездные билеты и покупку основных продуктов питания. Все остальное по своему разумению покупала жена, зарабатывавшая во много раз больше.

– Даже носки и те твои! Два года прошло, а твои! – мстительно блеснули глаза тетки.

Несколько лет она терпела этого своевольного человека в доме, несколько лет она была вынуждена молчать, но вот его разверстые раны в ее распоряжении!

Оскорбленный Чернов принялся делать дыхательные упражнения, но йоговские штучки не помогли, и он вышел из себя. И в относительно приличных выражениях сообщил Лизе нечто такое, что та, несколько секунд похватав ртом воздух, ретировалась к себе.

Следом побежала Вера. Успокаивать – тетка могла отказаться сидеть с Полиной вечерами.

Чернов подошел к дочери.

– Дай хоть поцелую тебя на прощанье.

Полина, выронив Руслика-Суслика, отшатнулась, споткнулась об самокат, подаренный матерью, и упала под стол.

– Ты что!? – вскричал Чернов, пытаясь поднять дочь на ноги.

– Не целуй меня, не целуй! Бабушка вчера сказала, что холостые мужчины все болеют от нехороших женщин. Забирай свою свинку и уходи!

На станции Чернов зашел в бар и выпил стакан вина. Руслику-Суслику, скребшемуся в коробке, он купил картофельных чипсов.

Макарыч, крепкий и высокий шестидесятилетний мужчина, нашел их на платформе, в двух шагах от милицейского пункта.

– Ты что, подлец, моей жене сказал? – схватив за грудки бывшего свояка, закричал он на весь перрон.

Чернов втянул в себя воздух и понял, что влип: Макарыч, в отличие от него, был безнадежно трезв. Будь он выпившим (как обычно под вечер), Чернов, конечно, немедленно бы освободился от захвата. А в существующем контексте, понял он, стоит хоть легонько оттолкнуть правозащитника, как тот мешком упадет на асфальт, закричит благим матом, и ему, Чернову, ночь, а, может быть, и не только ночь, придется провести в милицейской клетке. Если бы Макарыч хотел посчитаться за кратковременное (и, в общем-то, извинительное) лишение его жены дара речи по-свойски, он наверняка обошелся бы привычными русскому уху оскорблениями.

Плотнее сжав коробку с Русликом под мышкой, Чернов сделал робкую попытку самоопределиться.

Макарыч обрадовался – "Все идет так, как задумано!" – и, готовясь упасть и крича: "Милиция, милиция!", потащил пленника к дверям пункта. "Сейчас ты узнаешь, почем ментовские сапоги в ночное время!" – было написано у него на лице всеми красками злорадства.

"Что делать?! – Чернов закусил губу. – Черт, ведь зарплату еще получил, утром останусь без копейки!"

Черт оказался рядом и подсказал выход. И Чернов, не раздумывая, ухватился за предложенную бесом антисемитскую соломинку.

– Евреи! Евреи! – закричал он во весь голос, зная, что в Болшеве постоянно и небезрезультатно пасутся активисты РНЕ. – Вы хотите отнять у меня дочь! Не выйдет!! Не отдам!

Макарыч опешил, разжал железные пальцы и, окидывая взглядом заметно оживившуюся перронную публику, растерянно проговорил:

– Я не евр-е-ей, я мордви-и-н...

– Нет, ты еврей! – затряс указательным пальцем Чернов. – Ты всю жизнь прожил среди евреев! Прочь с моих глаз, а не то Баркашова позову!

К огромному облегчению обоих на станцию влетела электричка. Вскочив в первую попавшуюся дверь, Чернов уселся подальше от людей.

Ему было стыдно.

Он поднял голову, взглянул в окно и, увидев Макарыча, почесывающего затылок, горько усмехнулся: "Дожил... Разыграл антисемитскую карту. Теперь дочь увижу только через суд... Если, конечно, его выиграю..."

Чернов не был антисемитом. Он, сын геологов, с трехлетнего возраста мотался с родителями по всему многоплеменному Союзу, учился в Душанбе в классе, в котором редкая национальность могла похвастаться более чем тремя представителями. О том, что евреи нехороши, он узнал, поступив в московскую аспирантуру. Но лишь пожал плечами. И жена-еврейка была ничем не хуже первой жены-украинки, или второй русской. И в том, что он не прижился в окружении ее сплоченных родственников, была не их вина. Но так легко, так обычно сваливать неприятности на евреев...

Руслик-Суслик, привыкнув к звукам спешащего к Москве поезда, заворочался в своей коробке. "Чипсов хочет, – догадался Чернов. – А я выронил их на платформе".

Осмотревшись, он увидел под ногами относительно свежий огрызок яблока. Вскоре из коробки послышались иные звуки: мгновенно куснув, свинка раз пять мелко стучала зубами, затем, сделав для приличия паузу, кусала снова.

"Девочка плачет, а суслик жует..." – переиначил Чернов по этому поводу известные строки и, неожиданно вспомнив, как дочь отпрянула от его губ, почернел от горя. Уставившись в окно, в ночь, он впустил в себя воспоминания, впустил и воочию увидел, как полтора года назад Полина, держа его с Верой за руки, плакала навзрыд:

– Не расходитесь! Не расходитесь! Мамочка, обними его, мамочка, поцелуй папу!

Бедная девочка... Как она терзалась! Как терзала бабушку и маму просьбами позволить ей хоть немного пожить с папой в его маленькой квартирке...

Случившееся заструилось из ночи непрерывным потоком. Чернов увидел, как год назад они, по осени, играли в песочнице. Полина тогда спросила задумчиво:

– Пап, а как сделать так, чтобы у меня дети не рожались?

– Ты что, сдурела? – испугался он.

– Я не хочу, чтобы у меня был несчастный ребенок. Такой же несчастный, как я...

– Ну, я надеюсь, что у тебя жизнь сложится...

– Нет, не сложится... Мама развелась, и я разведусь... – печально проговорила Полина, проговорила как бы из будущего.

Почувствовав, что без остатка растворяется в несчастье дочери, своем несчастье и всеобщей безысходности, Чернов затряс головой. Это не помогло, и он заставил себя думать о том, как, приехав на Ярославский вокзал, будет покупать в дешевых оптовых рядах десяток кубиков куриного бульона и три куриные же ноги всего по тридцать одному рублю за килограмм. И ассорти для грызунов. С плодами шиповника, желтыми зернами кукурузы, ячменем и всякими полезными витаминами...

2

Чернов жил на Люблинской улице в маленькой десятиметровой комнате старого "сталинского" дома. Другие две комнаты квартиры пустовали – хозяйке их, бывшей узнице фашистского концлагеря, дали новое жилье в Северном Бутове.

Руслик-Суслик был поселен в дальнем от окна углу самой просторной из них. Домом ему стал ангар, сооруженный из алюминиевого дикта, на котором красовались не отодравшиеся части черно-белого космического снимка северной части Каспийского моря. Пару таких диктов (второй – с клочками Ямбургского газоконденсатного месторождения) Чернов принес с работы для починки диван-кровати, доставшейся ему в наследство он предыдущих жильцов комнаты.

Жили они душа в душу. Чернов приходил с работы, засыпал в кормушку свинки овсянку или ячневую крупу, кидал в ангар полморковки или щедрый яблочный огрызок, изготовленный им по пути от холодильника, затем ел сам и садился за компьютер.

Иногда, устав есть, Руслик-Суслик начинал шуметь. Это означало: "Я не против, чтобы меня взяли на руки. И Чернов брал свинку на руки и начинал ходить с ней по пустой квартире. Сначала он подходил к зеркалу в надежде, что животное узнает себя или, по крайней мере, свою породу.

Но животное не узнавало, и Чернов шел с ним к окну, смотреть, как на улице холодно и неуютно. Свинке нравилось смотреть, как на улице холодно и неуютно, потому что в это время ей чесали за ухом, массировали позвоночник или поглаживали брюшко. В благодарность Руслик-Суслик покусывал палец хозяина своими острыми зубками. Минут через пять в нем просыпался аппетит, и он начинал брыкаться, требуя немедленного возвращения к кормушке. Чернов возвращал и шел к себе валяться на кровати. Во время прогулок со свинкой он обычно вспоминал Полину и принимался думать, почему все так нехорошо получилось у него с Верой.

...Он был геолог, и ему нравилось быть геологом, настоящим полевым геологом. Ему нравились маршруты, тяжелые и не очень, ему нравилось выпытывать у неживой, камнем застывшей природы ее загадки, будить ее стуком молотка и грохотом взрывов, ему нравилось ставить лагерь и обустраивать его.

Водрузив палатку на новом месте, он начинал прокладывать тропы, сооружать из камней очаги, перегораживать ручьи плотинами для удобства водопользования (особенно он любил строить плотины. Ему нравилось приостанавливать движенье вниз). Он строил, прокладывал, сооружал, перегораживал, а через неделю или месяц оставлял все, чтобы начать поиски в другом месте.

"Так и в городе... – подумал он однажды, почесывая у окна темечко Руслику-Суслику. – Женюсь, то есть ставлю лагерь, стараюсь, чтобы было лучше, а потом, не найдя чего-то или, наоборот, найдя, ухожу.

И в дом Веры пришел так же. Вытряхнул мусор, покрасил потолки, наклеил обои, выложил тропинки кирпичом, подправил забор и калитку...

Потом решил все перестроить. Нет бы остановиться, и просто жить, жить и ждать, когда все само сомой образуется..."

Он вспомнил разведочный участок в самом сердце Южного Тянь-Шаня, участок, на котором провел первые годы самостоятельной жизни.

Лучшие годы.

...В семьдесят четвертом, его, молодого специалиста, встретили и впустили в себя умудренные временем ущелья, ущелья, охраняемые доверчивыми красными сурками, неизвестно как попавшими в них из Красной книги, ущелья, украшенные то гордыми эстетами эремурусами, то застенчивым красавцем иван-чаем, то желтыми сухопарыми ирисами, его встретили и впустили в себя тишь и спокойствие, лишь время от времени оправляемые метлами очистительных лавин и селей, его встретило и впустило в себя невозможно голубое небо.

А через семь лет, ничего особого не найдя, он покинул не природу, а поле неравного сражения, поле избиения естества. Борта ущелий, некогда ласкавшие глаза целомудрием, он оставил исполосованными бесчисленными шрамами разведочных канав и траншей, то там, то здесь зияли оставленные им смертельные пробоины штолен, их сернистые отвалы отравляли прозрачные затейливые ручейки, превращая их в мутные, недовольные жизнью потоки.

А красные сурки? Перед отъездом он узнал, что утром на дальнем краю вертолетной площадки маршрутный рабочий поймал в удавку последнего. Поймал под голубым небом, по-прежнему равнодушным. Поймал и был несказанно огорчен: шкура последнего из могикан оказалась безнадежно испорченной бесчисленными шрамами от пуль, дроби и стальных петель.

Точно также через семь лет борьбы и поисков, ничего не добившись, он расстался с Ксенией и почти через семь – с Верой...

Ксения, Ксюша, Ксюха...

Душа всех компаний, она хотела просто жить, просто веселится, хотела струиться, как струится ручеек по дну уютного ущелья. От зеленой лужайки к зеленой лужайке, с камня на камень, все ниже и ниже.

А он брал ее за руку, тащил вверх, на гребень, на ту, на вид недоступную, вершину...

Он тащил, и Ксения шла. Смотрела с удивлением на оставшиеся внизу скалы и осыпи. И начинала верить в себя. А в душе оставалась ручейком.

Сейчас она пьет. Слишком рано прибежала к горькому морю.

Вера... Чернов пытался писать о ней, как писал о первой жене, о других своих женщинах.

Ничего не получалось.

Не было в ней зримых углов, граней. Хрупкая, несмелая, она, тем не менее, шажок за шажком неуклонно шла к поставленной цели.

Она шла от человека к человеку, от должности к должности. И Чернов чувствовал себя ступенькой. Встретив его, зрелого, все видевшего, Вера поняла, что он может научить верить в себя, может, наконец, ослабить довлеющую материнскую опеку.

Чернов привлек Веру разговорами.

Он говорил, что в жизни много дорог.

Он говорил о мигах счастья, которые согревают годы одиночества.

Он говорил о любви, без которой жизнь становится тлением.

Он говорил о женщинах, которых любил и женщинах, которых полюбит.

Он говорил, что большинство людей, расписываясь, думают, что женятся на всю жизнь, хотя длительность среднестатистического брака не превышает семи лет.

И Вера привела его в Болшево. Светлана Анатольевна была категорически против связи (а затем и брака) дочери с человеком ничего не имеющим, и к тому же на девятнадцать лет старше.

– Так это ж на время, мама, – успокоила ее дочь.

И рассказала, как Чернов говорил, что люди, вступающие в брак, должны знать, что, скорее всего, они проживут в нем около семи лет.

Должны знать, потому что это знание поможет любящим сохранить семью, а расчетливым – подготовиться к "следующей" жизни.

Они встречались около месяца, когда в порыве единения Чернов признался, что не прочь родить от нее девочку.

Вера согласилась. Предыдущая ее беременность завершилась трагически, и врачи сказали, что детей, судя по всему, она иметь не сможет.

Чернов сделал все, чтобы Полина родилась. Он убедил ее, что с его ребенком ничего плохого не случиться.

Три года, пока Вера была в послеродовом отпуске и искала потом подходящую работу, они жили неплохо.

Потом все изменилось.

Чернов оказался совершенно невыносимым человеком. Он не желал ни под кого подстраиваться, не мог жить беззаботно, не умел просто ходить по гостям, смотреть телевизор и наслаждаться в уютном ресторанчике настоящей итальянской кухней, он вечно что-нибудь придумывал, переделывал, спорил, предлагал, постоянно раздражая всем этим как Веру, так и ближайших ее родственников.

Так долго продолжаться не могло, тем более, что к исходу шестого года брака Вера стала исполнительным директором коммерческой экономической школы для перспективной молодежи...

Чернов догадывался, почему у него ничего не получается в жизни. На окраине Душанбе, – в этом городе он вырос, – дома строили из глины. Люди брали под ногами обычную повсеместную глину, мать грязи, месили ногами, укладывали в ящик-форму и тут же вытряхивали поражающий значимостью кирпич. Затем второй, третий, четвертый. И, высушив их палящим солнцем, строили дома. Однажды, – Чернову было четыре с половиной года, – дед увидел его, стоящего с открытым ртом перед штабелем сырых еще основ мироздания, подошел, стал рядом и сказал:

– Да, кирпичи – это нечто. Из них можно построить все. И знаешь, чем они еще знамениты? Тот, кто делает кирпичи, кирпичом стать не может. Иначе говоря, сынок, либо ты корова, либо молоко. Не хочешь в этом убедиться? На, вот, возьми вместо ящика.

И пошарив в карманах, протянул внуку обычный спичечный коробок.

Через два часа Чернов стал творцом.

Он построил свой первый дом.

Маленький, но очень похожий на всамделишный.

Его сломала ставшая не с той ноги бабушка.

Но процесс пошел. Семилетним, переехав к маме, переставшей ездить на полевые работы, он принялся со всей округи стаскивать во двор бесхозные кирпичи и построил грандиозную сводчатую башню. Маленький Чернов сидел в ней, совершенно великолепной, сидел на корточках, с опаской поглядывая на шаткую кровлю, когда пришел рассерженный отчим (мать оторвала его от книг). Вытащив и коротко отругав пасынка, он разрушил его творенье, и ушел дописывать диссертацию.

Чернов не расстроился – башни не стало, но остались кирпичи. И тут же принялся сооружать прочную однокомнатную квартиру с устойчивой крышей. Не успел он и пота отереть с лица, как в ней появилась хозяйка, миловидная соседская девчонка, появилась и споро приготовила вкусный обед из ста граммов ливерной колбасы и свежих душистых цветов белой акации.

Потом были и другие дома. Кирпичные, деревянные и семейные.

Семейные дома Чернов строил из себя и любимой женщины. И все они разрушились, потому что просто жить, просто быть он не мог. Дед был прав: либо ты корова, либо молоко.

Поверхностно знакомый с психоанализом Чернов подозревал, что эта безотчетная, подсознательная страсть к сооружению надежных убежищ (как из кирпичей, так и людей), обязана своим появлением не только детскому впечатлению, но и определенным предродовым страхам.

Отношения с его родным отцом у матери не сложилась, и в течение долгих недель жизнь Чернова висела на волоске.

Ему иногда казалось, что он помнит себя не рожденным.

Помнит, как сжимался в страхе, когда бабушка трясла дочь за плечи, трясла, требуя его выскрести.

Помнит, как их выгнали из дома, помнит, как близкая подружка мамы говорила в уютной коморке под оранжевым абажуром, говорила, что глупо заводить ребенка в семнадцать лет, помнит, как, наконец, решившаяся мать шла, опустив застывшие глаза, шла к повитухе.

Эта призрачная память хранила, видимо, и боязнь света, боязнь очутиться в мирской медицинской ванночке обнаженным окровавленный ошметком, хранила и толкала его строить, строить и перестраивать дома, дома-убежища, дома-матки, в которых может быть так покойно.

...Долгое время после развода у Чернова не было женщины. В столице, принадлежащей богатым мужчинам, старшие научные сотрудники как-то не котировались. К тому же, когда удавалось все же познакомиться с более-менее подходящей женщиной, та просила дать ей почитать книжку (Чернов, поработавший во многих районах СССР и за рубежом, пописывал приключенческие романы), а, прочитав, говорила по телефону: "...нет, мы не подходим друг другу. Ты ищешь в жизни и в женщинах то, чего в них нет и быть не может..."

Но свято место пусто не бывает, и скоро в квартире появилась санитарный врач Лариса. Под сорок, красивая, все на месте... Замужем не была, всю жизнь с родителями. Руслик-Суслик невзлюбил женщину – счел слишком нервной и импульсивной. И не без оснований – вспомнив о нем, она бежала к ангару, хватала и начинала гладить и тормошить.

Глаза ее были настороженными. Она не раскрыла ни одной его книжки – лишь однажды (угадав ту самую, в которой был весь Чернов) прикоснулась напрягшимися пальцами как к чему-то неприятному, таящему опасность, прикоснулась, всем своим сжавшимся существом выразив нежелание никого и ничего не впускать в себя – ни самого Чернова, ни его мыслей, ни его прошлого. Не впускать, чтобы он не узнал ее, не увидел, того, что у нее внутри.

Как-то, дожидаясь прихода Ларисы, Чернов стоял у окна с Русликом-Сусликом на руках.

– Ты зря ее недолюбливаешь, – говорил он, вглядываясь в подходящих к дому женщин, – Понимаешь, она несчастна... Ее никогда никто не любил, ее всегда использовали. И родители тоже...

Он замолчал, вспоминая, что недавно вычитал в книжках о странностях Ларисы... Почему она не любит поцелуев и прикосновений, почему ей нравиться рассматривать и трогать его ноги, почему панически боится забеременеть. И почему вместо него ласкает свинку...

"Что поймет Руслик-Суслик о ноге, как фетише? – усмехнулся он, переведя взгляд на трехпалую заднюю лапку свинки. – И как ему понять, что ее склонности обусловлены подсознательным стремлением изжить отвращение к сексу, отвращение, привитое в детстве родителями?

Лариса в тот вечер не пришла. Расстроенный Чернов сел за компьютер "сублимировать". В постель он лег в третьем часу ночи, но уснуть долго не мог – Руслик-Суслик пищал и буйствовал до утра. Все опрокинул в своем жилище, все сбуровил.

"Мое либидо, видимо, ему передалось, – усмехнулся Чернов, уже проваливаясь в сон. – Но самочку я тебе не куплю, и не надейся. Стадо свиней в своем доме – это не стадо свиней в Лизином..."

3

Лариса приходила все реже и реже и через некоторое время исчезла вовсе. Несколько месяцев Чернов был один. Пока не появилась сибирячка Ксения...

Да, ее звали Ксенией. Так же, как и первую жену. К тому же, как выяснилось позже, и родились эти две женщины в один и тот же день.

Ксения... Элегантная, стройная, собранная. Двое мальчиков. И дважды вдова. На первом свидании рассказала, что первый муж, Борис, красавец, самбист, после окончания физкультурного факультета Курганского пединститута, работал в милиции и погиб при исполнении служебных обязанностей. И что второго, Глеба, убили при невыясненных обстоятельствах.

Отношения их сложились довольно быстро. Ксения без обиняков дала понять, что брак ее не интересует, так же, как походы в театры и художественные галереи (об ее отношении к отдыху в ресторанах и кафе Чернов по понятным причинам не спрашивал).

Встречались по субботам: Ксения приходила часов в шесть вечера, Чернов кормил ее отбивными, потом они ложились в постель, потом говорили до часу ночи. Засыпали в третьем часу, утомленные любовью и разговорами.

Говорили в основном о жизни Ксении.

Ей было о чем рассказать, хотя бы об однокашнике Солонике. В третью или четвертую встречу разговор зашел о Борисе, и Ксения рассказала, что его мать, узнав об измене мужа, покончила жизнь самоубийством.

– Вот как... – услышав это, протянул Чернов. – Семь против трех, что и сам Борис погиб отнюдь не при исполнении служебных обязанностей...

Ксения, пряча обнаженную грудь, запахнула синий чапан, – среднеазиатский сувенир Чернова, – который служил ей пеньюаром.

– Почему ты так думаешь? – глаза ее потемнели.

Чернов был доволен. Помимо ноток растерянности, в голосе женщины прозвучало уважение.

– Склонность к суициду нередко бывает наследственной, – изрек он. – Вспомни хотя бы Хемингуэя.

– Ты прав... Я просто не хотела тебя пугать... – сказала виновато. И, унесшись остановившимся взором в прошлое, из него проговорила:

– На запястьях у него были малиновые шрамы. Два на каждом. За несколько месяцев до свадьбы, он подрался с другом, лыжником из сборной, и выбросил его в окно.

– Погиб друг?

– Нет, покалечился. Так, не очень.

– И из-за этого Борис предпринял попытку самоубийства!?

– Да и нет... На него завели дело, разжаловали в младшие лейтенанты. После того, как сослуживец назвал его "микромайором", он пришел домой, залез в ванну, и вскрыл себе вены. Его спасли случайно...

– Сумасшедший... Из-за чего хоть ссора была?

– Дима – так звали друга – отказался продать ему импортные лыжи. Членам сборной каждый год выдавали новые, а старыми они распоряжались по своему усмотрению.

– Ну-ну. А при каких обстоятельствах состоялась удачная попытка?

– Какая попытка?

– Самоубийства, естественно.

Чернов был зол. На Бориса. Его мать. Отца. На скверные отечественные лыжи.

– Однажды вечером Борис зашел к Володе, своему другу. Тот был с девушкой, моей знакомой. Не знаю, о чем они там разговаривали... Короче Володя сказал Борису, что я... что я... распутница. И Борис его застрелил.

Чернов поморщился. Помолчав, вспомнил Шекспира:

– "Ярости и шума хоть отбавляй, а смысла не ищи"...

– Смысл в том, что он был мужчина, настоящий мужчина, – посмотрела она из своего мира. – Его женщину оскорбили, и он, не раздумывая, защитил ее честь.

Чернов налил вина, выпил. Чтобы сломать возникшее отчуждение, стал говорить:

– Ну а потом что? Борис забаррикадировался от милиции, отстреливался и последнюю пулю пустил себе в лоб?

– Нет. Он сразу застрелился...

– Сумасшедший...

– В тюрьме его бы убили...

– Чепуха! Милиционеры сидят в своих тюрьмах! И Борис не мог этого не знать.

– Он не вынес бы десяти лет заключения. И десяти лет моего ожидания.

– Десяти лет, десяти лет! Господи, неужели ты не понимаешь, что просто-напросто сочинила сказку, в которой герой-красавец сначала защищает честь прелестной учительницы в платьице с белым кружевным воротником, а потом благородно убивает себя во имя ее светлого будущего? И никак не хочешь понять, что этот герой-красавец каждый божий день из тех двухсот, которые вы прожили, мог убить не кого-нибудь, а тебя, молодую, только-только начавшую жить? Ты понимаешь, что смерть всецело владела им с той самой минуты, как он увидел истекающую кровью мать? Родную мать, порезавшую себе вены?

– Я любила его...

– Но ведь ты знала, что мать Бориса покончила жизнь самоубийством! – продолжал кипеть Чернов. – И что сам склонен к суициду!

– Знала... Ну и что?

– Ну и что, ну и что! Черт, если бы в школе вместо домоводства преподавали основы психиатрии, то после первой его попытки самоубийства ты пошла бы с ним в психиатрический диспансер, и сейчас Борис был бы жив и здоров. И играл бы в домино с другими психами, играл под присмотром бдительных санитаров. И Володя был бы жив. И в твоих глазах не проглядывала бы их смерть.

– Ты ничего не понимаешь. Я любила его... И он любил меня... Пылко и страстно. Как в кино. А когда любишь – на все наплевать.

Сказав, Ксения посмотрела в глаза Чернова, очень глубоко и емко посмотрела, чуть насмешливо, может быть.

И Чернов понял: она догадывалась!

Еще когда Борис был жив, она догадывалась, что в нем сидит Смерть.

И это ей нравилось.

Потому что чужая смерть – это часть твоей жизни.

– Любил, как в кино... – повторил он с горечью. – Борис просто знал, что скоро умрет. И торопился любить, пытался любовью отодвинуть смерть. Ты знаешь, когда появилась Полина, я тоже заторопился – почувствовал, остро почувствовал, что нам недолго быть вместе. Остро почувствовал, что умру, когда ей не будет и двадцати. Танатос сидит и во мне... Вцепился скрюченными пальцами в сердце и тянет, тянет ни во что.

– Танатос? Что это такое?

– Это Фрейд. Он считал, что в каждом человеке сидит два начала, два желания. Первое, Танатос, олицетворяет так называемый первичный позыв, инстинкт смерти, тягу неживого, второе, Эрос – инстинкт жизни, стремление увеличить, расширить живое за счет мертвого...

– Глупости все это...

– Конечно, глупости. В жизни все глупо, кроме детского лепета. Но в этой глупости что-то есть. Фрейд и его коллеги, в частности Ференчи, писали, что если дать нормальному человеку все, что ему хочется, то он деградирует. Эту тенденцию к деградации ученый и назвал стремлением к Смерти, стремлением стать тем, из чего вышла жизнь, то есть ничем. Образно выражаясь, любой ручеек стремится потерять свою потенциальную энергию, потерять жизнь, потерять все, чтобы влиться во всеобщее море, мертвое море, движимое лишь внешними причинами. У нормального человека это ужасное, это отвратительное стремление к смерти, этот Танатос, вытеснен из сознания в подсознание и сидит там как джин в бутылке, нет, как урановые стержни сидят в ядерном реакторе, то бишь в мозгу. Трагедии, случившиеся в ранимом детстве, детский ужас или просто сильные впечатления вдвигают эти стержни глубже, и в человеке из страха рождается избыток энергии, превращающийся в порыв к самосовершенствованию, порыв к творчеству, к умножению свидетельств собственного существования, порыв зацепиться за жизнь.

А если ужаса было много, реактор разносит, и Танатос вырывается из подсознания в сердце... Твой Борис тоже был со Смертью в сердце и потому не мог на тебя надышаться.

– Чушь...

– Ты просто здорова. У тебя диагноз такой – "Здорова". А я больной. Душевно больной. Я чувствую, как разлагаюсь ни во что, когда ничего не делаю...

– И сейчас чувствуешь?

– Нет, не чувствую. Я сейчас занят тобой. Голова моя занята тобой. Также как и глаза, сердце, душа и еще одно место. Знаешь, мне сейчас пришло в голову, что Борис уходил от тебя, потому что влюбился до глубины души. Влюбился и не хотел опалять твое сердце неизбежным самоубийством. Но не вынес разлуки, смалодушничал – психи малодушны – и вернулся...

– Глупости, – снисходительно усмехнулась Ксения. – Ты просто его не представляешь. Он был настоящим мужчиной.

Чернов оскорбился. "Был настоящим мужчиной в отличие от тебя", – услышал он.

– Ну и что такое настоящий мужчина?

– Настоящий мужчина – хозяин жизни.

– Хочу – живу, хочу застрелюсь?

– И это тоже. Настоящие мужчины ничего не бояться. В том числе и смерти тех, кто стоит на пути...

– О-го-го! И Борис был такой?

– Да.

– Примерчик, пожалуйста.

Ксения сузила глаза.

– Сказать тебе, чем он занимался в милиции?

Чернов зевнул.

– Чем занимался?

– Борис работал в группе "Белый орел". Вместе с Солоником. Они отстреливали авторитетов...

Чернов присвистнул.

– Так значит, он был убийцей...

– Он убивал преступников, которых нельзя было посадить. Он убивал убийц.

– Да ладно тебе! – махнул рукой. – "Убивал убийц". Не убивал убийц, а устранял соперников...

– Каких соперников?

– Других авторитетов. Ты что, не знаешь нашей милиции?

– В конце восьмидесятых годах она была совсем другой.

– Может быть, может быть. Хотя, если принять во внимание то, как органично Солоник из опера с особыми полномочиями превратился в киллера, и как элегантно его уводили из тюрем, то можно сделать вывод, что он и в восьмидесятых, и в девяностых работал на одних и тех же джентльменов.

– Он много знал. Потому ему давали уйти...

– Понятно... Потому давали уйти, потому убили.

– Солоник жив... – темно усмехнулась женщина. И не желая продолжать разговора, предложила:

– Давай лучше выпьем.

Они выпили. Ксения потянулась за сигаретами.

– Кстати, о милиции и о настоящих мужчинах... – проговорил Чернов, протянув ей зажигалку. – Месяц назад мой друг Юра Веретенников шел домой, так, в меру выпивший. Шел себе, закатом любуясь и Лонгфелло декламируя. И вот, когда он декламировал:

Так в груди у Гайаваты

Сердце сильное стучало;

Словно огненные кольца,

Горизонт сверкал кровавый... рядом с ним остановился милицейский уазик. Из него высыпали добры молодцы во главе с деловитым сержантом – настоящим мужчиной – и начали, само собой, требовать бумажник с документами. А Юрка, юморист, деньги отдает и говорит: "Отвезите на Третью Митинскую. Только не гоните, меня тошнит". Сержант посмотрел на него холодными глазами, улыбнулся темно и выцедил: "Сделай так". И показал, как надо обнажить зубы. Юрка, дурак, обнажил и мент, тоже, видимо, юморист, но в своем профиле, выверенным ударом выбил ему зуб...

– И правильно сделал, нечего выпендриваться.

Сказав, посмотрела с выражением: "Может, хватит разговоров?"

– Я тебя обожаю... – заулыбался Чернов. – Так, как не обожал ни один из твоих настоящих мужчин.

– Ну, тогда иди ко мне... – улыбнувшись, указала глазами женщина на место подле себя.

Чернов, обычно сидевший напротив Ксении (чтобы видеть ее всю – глаза, аккуратный остренький носик, белоснежную шею), перебрался к ней под крылышко и немедленно забыл обо всем на свете.

Увидев Чернова в первый раз, она поняла: "Не тот". Однако букет роз был чудесным. Потом они гуляли по Лосиному острову, сидели в Сокольниках в кафе, ели шашлык из осетрины. Чернов был возбужден и много говорил. С ней, с буфетчицей, с людьми, сидевшими за соседними столиками. Вечером они целовались на Москве Третьей.

Прощаясь, он предложил сходить в галерею на Крымском валу.

– Галерей мне только не хватало, – думала она в электричке. – И мужчин, которые в них ходят.

В субботу она пошла посмотреть, как он живет. Увидела – бедно. И сказала, что явилась с целью показать фотографию Люси. Мол, Люся, лучшая подруга, мечтающая о замужестве (а тут писатель пропадает!), упросила ее пойти.

Чернов расстроился. Фотографию смотреть отказался. Сказал, что любит ее. Ксения растрогалась – говорил искренне – и осталась. Они поели, выпили и легли в постель. Любовником он оказался отменным, хотя первое время отчаянно боялся.

"Татарин" (бойфренд, как сейчас говорят) улетел на четыре недели в Испанию, и Ксения решила отдать этот месяц Чернову. Домой ушла с его последней книгой. Она называлась "Сердце дьявола".

Книга понравилась. Неожиданные повороты, яркие исторические врезки, хороший язык. И непонятно – фантастика или реальность. И герои хороши. Особенно этот убийца Худосоков. Настоящий мужчина.

Если бы не фамилия и имя на обложке, она бы не поверила, что написал книгу этот невзрослый и не уважающий себя человек.

Она стали встречаться. Он умел говорить о любви. Так, как никто из ее знакомых. Прочитав его книги, Ксения поняла, что любовь (или Эрос, как он все это называл) просто сидит в Чернове, она просто изливается на избранницу, потому что она, любовь, вырабатывается в нем и переполняет его душу. "Сердце врет: "люблю, люблю" до истерики – невозможно кораблю без Америки" – пропел он как-то в ответ на утверждение, что по-настоящему можно любить всего лишь один раз.

Ее мужчины были другими.

Борис – гордый, самоуверенный красивый. Ксения обожала его, ей нравилось идти рядом и знать, что любой, кто обидит ее – его подругу, его невесту, его жену – будет немедленно растерзан.

Володя хоть и низок ростом, но знает женщин, как никто другой. Знает, что им нужно дать, чтобы они чувствовали себя счастливыми.

Татарин мало говорит, прижимист, но в постели достает до печенок.

А этот... Этот интересуется. Никто никогда не интересовался, что у нее на душе, чем она живет и жила, что ее волнует. Ни отец, ни мать, ни мужчины...

Никто не интересовался. И поэтому в ее душе чего-то словесного не образовалось. А этот не верит, что не образовалось... И говорит, говорит...

Как в колодец.

4

Все воскресение (после десятого визита Ксении) Чернов просидел дома – решил непременно начать новую книгу. Ему давно хотелось сочинить чудесную, добрую историю, в которой люди любят и добры, в которой есть успешные испытания любви и доброты, и потому есть счастье.

Ничего не получалось. И он решил ничего не придумывать, а написать что-нибудь по рассказам Ксении.

"Из ее воспоминаний может получиться неплохая вещь, – думал он, моя после ужина посуду. – Да, может, если напрячь фантазию. Начнем, конечно, с преступника, с убийцы. С ним все ясно. Это... это – Ксения.

Да, она. Математический склад ума. Больше, меньше, равно... Темные неподвижные глаза... Красивое, трагическое лицо. Лицо человека, не раз подходившего к краю жизни. Чужой жизни...

Так, значит, преступник у нас есть. А кто будет потерпевшим?

Им будет Борис.

Борис – Джеймс Бонд. Джеймс Бонд Курганского уезда. Познакомился, гулял, жил, потом ушел к другой... Чувствовал что-то. Опасность. Невротики они чувствительные. Через некоторое время вернулся (невротики переменчивы), сделал предложение, и она его приняла. Простила. Наверное, действительно любила.

Женщины любят Джеймсов Бондов. Ходят вокруг них толпами, и та, которую он выберет, становится лучше всех.

Для романа этот сюжет плох. И поэтому нужно повернуть так: она приняла брачное предложение Бориса чтобы... чтобы отомстить. Он бросил ее, унизил, а она – гордая, она такого не прощает. Она знает – если ты прощаешь унижение и предательство, ты есмь плесень.

Вышла замуж, чтобы отомстить...

Не слишком? Кровь за кровь, глаз за глаз, пахнет родоплеменными отношениями. Хотя почему слишком? Ведь она дружила с Солоником. Дружила, значит, была с ним одной крови. И чужая жизнь для них – всего лишь чужая жизнь.

Значит, она решила отомстить..."

Минут пятнадцать Чернов размышлял, лежа на диване. Ничего не придумав, решил вытянуть из Ксении больше деталей и направился к Руслику-Суслику. Тот отказался идти на руки и опрометью спрятался в глубине ангара. "Услышал вчерашний разговор и дуется", – улыбнулся он.

Прошедшим вечером Ксения попросила отдать ей свинку:

– Ему скучно с тобой... Ты весь день на работе, вечером часами сидишь за компьютером. А у меня ему будет хорошо.

Он не смог ей отказать. Попросил лишь неделю на прощанье. А теперь Руслик-Суслик дуется.

– Ты пойми, она любит меня... Ну, не любит, а хорошо относится, – опять обратился к ангару Чернов. – И немножечко ревнует к Полине. Ведь ты для Ксении – это суть моя Полина, Полина, которой ты предназначался, Полина, которую я люблю так, как не люблю никого на свете. Короче, ты для нее – это символ моей дочери, моей любви. И поэтому она чисто по-женски решила разлучить нас.

Руслик-Суслик обижено захрустел морковкой. Чернов замолчал, обдумывая сказанное.

– Нет, не разлучить... – проговорил он спустя минуту. – Тут совсем другое. Я чувствую, Ксения не прочь поселить нас с тобой в своем гнездышке. Но что-то пока ее останавливает, и потому она решила переселить к себе сначала тебя, мою частичку. Понятно объясняю?

Свинка фыркнула саркастически.

– Да, ты права, – вздохнул Чернов. – Жить, всё и вся анализируя, нельзя... Это Танатос во мне сидит. Он расчленяет мое сознание на отдельные фрагменты, расчленяет, чтобы показать, что я состою из надуманного... Нет, что жизнь состоит из надуманного.

5

В следующую субботу Ксения была как никогда обольстительна, и Чернов забыл о вопросах. После алькова (кровать у него стояла в широкой нише, задрапированной тяжелым коричневым бархатом) и отбивных разговор зашел о повторяющихся снах.

– Большинство из этих снов сочиняются подсознанием, чтобы успокоить сознание, – с удовольствием сел Чернов на любимого конька. Например, человеку, которого ожидает дело, в благополучном исходе коего он сомневается, снится, что наутро ему предстоит выпускной экзамен в школе. Он беспокоится, ему страшно и вдруг в этом самом страхе материализуется вопрос: "Слушай, а чего, собственно ты трусишь, чего переживаешь? Ты ведь уже кончил не только школу, но и институт?" Мужчинам, служившим в армии, часто сниться, что их призывают на срочную воинскую службу. Успокаивающий вопрос в этом случае звучит иначе: "Слушай, а чего, собственно ты боишься и переживаешь? Ведь ты давным-давно отслужил уже свои два года?" Интересно, что после окончания учебы в аспирантуре, в продолжение которой я подрабатывал дворником, мне снилось, что мой участок не убран и меня увольняют. А у тебя есть повторяющиеся сны?

– Да. Мне часто сниться, что я вселяюсь в дома или квартиры... Поднимаюсь по ступенькам, вхожу, думаю, мое это или не мое, пытаюсь что-то найти. И не нахожу. И мне становится как-то не по себе.

– Это сон из другой оперы... – внимательно посмотрел Чернов. – Знаешь, во снах весьма важны детали. Представь, вот ты входишь в дом... Какие у тебя возникают ассоциации? Может быть, кто-нибудь из твоих знакомых связан с этим сном?

– Да... Катя... Я ее всегда вижу, или чувствую, что она рядом...

– Кто эта Катя?

– Моя лучшая подруга... Бывшая подруга, – поджала губы. – Ее парень... Володя... Еще в десятом классе приставал ко мне, но я его отшила. И он, сойдясь с ней, может быть, даже намеренно сойдясь, потребовал: "Или я, или Ксения, выбирай". И представляешь, эта дрянь прибежала прощаться... Вся радостная такая. "Я люблю его, очень люблю. Пойми, он не хочет, чтобы мы с тобой встречались".

Чернов потянулся, было, за сигаретами, но рука его в самый последний момент изменила направление движения и устремилась к бутылке вина.

Он пил, а Ксения продолжала кипеть:

– Так предать... Я никогда ей этого не прощу.

– Да это вполне нормальное дело, – пожал плечами Чернов, удивляясь, тому, как женщина принимает рядовое и к тому же давнее событие. – Сколько мужчин по настоянию жен порывают не с кем-нибудь, а с мамами и детьми. А тут подруга. Нет, ты не права... И вообще, честно говоря, я не могу на тебя спокойно смотреть... Ты такая сейчас притягательная. Может быть, закончим на сегодня с прошлым?

Ксения посмотрела благосклонно, и он пересел к ней.

6

После ухода Ксении (с Русликом-Сусликом в картонной коробке из-под обуви), Чернов залег в постель. Настроение было отвратительным. "Друга предал, – думал он, уткнувшись носом в приятно пахнувшую подушку Ксении. – Надо было что-нибудь придумать и не отдавать. Хотя, что тут придумывать – обещал, так обещал... Там ему будет веселее... Дети, собака, наконец.

Господи, какой у нее запах... Такой женский, такой влекущий... А как вчера была хороша! Как чувственна, как возбуждена!

Как возбуждена...

Эта Катя... Эта Катя...

Так обидеться на подругу – как Ксения злилась, рассказывая, как гневно сверкали ее глаза! – и помнить обиду долгие годы, целых семнадцать лет, может только... может только отвергнутая любовница!

Значит, они с Катериной были любовниками. Точно. Кстати, сон, о котором она рассказывала, явно лесбийский. Из этого можно предположить... можно предположить, что Борис застрелил не кого-нибудь, а Володю, парня этой девушки!

Парня Кати! Парня, который увел Катю от Ксении! Увел любимую!

И подстроила все это Ксения, гордая и самолюбивая Ксения. Одним ударом она свела счеты и с Борисом, и с Катей, свела счеты с изменившими любовником и любовницей.

Вот женщина! Уважаю! Скала, не человек! Я ведь еще спросил, не глупо ли было сходиться с человеком, который изменил. "Я его любила!" – ответила она.

Любила... Черт! Похоже, я ревную ее к настоящему мужчине.

Вернемся однако к теме.

Короче, Ксении в красивую холодную голову приходит план мести, план, основанный на психической неустойчивости Бориса, на его аффективном поведении. Когда это случилось?

...Ксения – девушка Бориса. Или даже невеста. Пока невеста. После очередного "полета" "Белого орла" они с Валеркой Солоником сидят в ресторане, в уютном кабинете под зелеными абажурами, сидят на деньги, реквизированные из кошелька часом назад устраненного авторитета. Мужчины оживленно вспоминают как ловко, как хитро, как зрелищно они замочили этого "сучару". И двоих его "шестерок". Ксения, вся румяная от волнения, втискивается в паузу, образовавшуюся после слов: "За тебя, Валера!" "За нас, Борис!", и выдает:

– Мальчики, я тоже хочу! В следующий раз возьмите меня с собой! Ну возьмите, что вам стоит?

– Не бабье это дело, – презрительно отвечает Борис, с видом знатока оценивая бедра вошедшей официантки.

Да, оценивая с видом знатока. Судя по всему, он изменял Ксении, и неоднократно изменял. Это презрение к проституткам... Чисто милицейское презрение.

Презрение к тому, что берется даром.

К тем, кто безропотно "отсасывает", стоя на коленях в "воронке".

Изменял... А у Ксении особый счет к изменам! Через несколько месяцев после рождения ее отлучили от груди и отдали на воспитание соседям. Так было удобнее родителям. Отца видела раз в неделю. Дети на улице и в школе удивлялись: – "А почему ты не живешь с папой и мамой? Наверное, они тебя не любят?"

В общем, Ксения знала, что Борис изменяет. И когда ей, после общения с Солоником, прирожденным убийцей, захотелось ярких ощущений, захотелось убить, жертвы наметились сразу. Борис и Катин муж.

Захотелось убить? Не слишком ли меня занесло?

Нет, не занесло... Уважает Солоника, Быкова. Сильных мира сего. Богатых, щедрых, на все готовых, ни перед чем не останавливающихся. Берущих все, что им нужно. Покупающих все. Мужская ее ипостась стремилась стать в их ряды...

Так, начнем с начала. После того, как Катя оставила Ксению, последняя в пику ей познакомилась с Борисом.

Борис, прочувствовав со временем мотивы этого знакомства, оставил Ксению.

Дважды оскорбленной и дважды униженной Ксении приходит в голову план, основанный на психической неустойчивости Бориса.

План со стопроцентной гарантией. Она чувствовала этого парня. В том числе и его склонность к суициду.

И вот, выждав момент, Ксения как бы случайно столкнулась с Борисом. Подчеркнуто радостная, полная жизни, столкнулась и "проговорилась", что его приятель, известный талантливый спортсмен, член сборной СССР по лыжам и, вдобавок, комсомолец и красавец, в общем, самый лучший в мире мужчина, смотрит на нее весьма интересными глазами и, как ей кажется, склонен к юридическому оформлению отношений.

"Проговорилась" и попала в десятку – джеймсы бонды, пусть даже Мценского уезда, не любят, когда их любовницы, пусть бывшие, влюбляются в других бондов. Они любят, когда они спиваются, травятся уксусом или выбрасываются из окна на клумбу с ирисами.

Уязвленный Борис решает доказать, что он лучше. Немедленно доказать.

И спустя час член сборной СССР улетел в окно.

На Бориса, конечно, завели дело, родители покалеченного потребовали статьи "Предумышленное нанесение тяжких и менее тяжких телесных повреждений". Милицейские начальники, конечно, в конце концов, вытащили бы его. Ведь "Белый Орел" – это "Белый Орел".

Для начала они сняли с него звездочку. Джеймс Бонд, конечно, не мог ходить с одной унизительной звездочкой и порезал себе вены.

...Нет, Ксюша и в самом деле гений. Вот ведь читаешь десятки книг, этого тяжелейшего и пространного Фрейда, этого зануду Юнга, читаешь, чтобы при случае понять, почему тебя лишают твоей любимой свинки, а Ксения, никогда не знавшая, что такое "либидо", что такое "вытеснение" и "сублимация", природным своим умом поняла Бориса до последней клеточки! Поняла, как надо управлять им, как действовать наверняка.

Черт... Похоже, я убедил себя, что именно она спровадила Бориса на тот свет.

Но продолжим наши игры.

Так... Что было дальше? Убедившись, что Борис управляем, Ксения сделала трехмесячную паузу (кто знает жизнь – не торопится, да с белокурым богом, наверное, хотелось пожить), по истечение коей приступила к выполнению своего плана, а попросту шепнула мужу, что Катькин Володя много говорит о ее, Ксюшином, моральном уровне.

И Борис, как юный пионер, идет к Володе с Катериной, идет, чтобы пресечь сплетни.

Катерина говорит ему, что это вовсе не сплетни, а естественный факт новейшей истории. И вообще, Ксения по-прежнему не дает ей прохода.

И получает пощечину.

Володя бросается защищать свою даму и получает пулю в лоб.

Борис, сраженный содеянным, приводит наследственность в исполнение. Убивает себя выстрелом в висок.

Все! Цель достигнута! Ксения одним ударом расправляется со всеми...

И, торжествующая, идет к подруге.

Катерина, увидев ее, все понимает.

Или Ксения говорит: "Вот, Катюша, теперь никого между нами нет. И никто теперь не скажет тебе: Или я, или она!"

Катерина, естественно, устраивает истерику с ревом, царапаньем и непродуктивным мордобоем: "Я тебя посажу, сучка! Я тебя посажу! На десять лет ковырялкой станешь!"

Ксения пугается.

"Посадит, не посадит, а сплетнями обложит – не отмоешься".

И уезжает в затерявшийся в сибирской тайге городок и выходит там замуж. Не за первого попавшегося человека, а за сына крупного чиновника, контролирующего и прокуратуру, и милицию...

Черт! Как все ровно складывается. Надо держать язык за зубами. Убьет еще.

Бог мой!! Она ведь недавно говорила, что у нее хранится пистолет Глеба! Я еще сказал, что лучше бы его сдать куда надо или свекру отдать. Дети ведь в доме, мало что может случиться.

А она, темно усмехнувшись, покачала головой...

Нет, не надо ничего ей рассказывать.

...Почему мне встречаются такие люди?

Впрочем, ничего странного. Нормальные люди тянутся к нормальным, а мы, ненормальные – к ненормальным. Тянемся, потому что норма нам скучна.

Норма скучна.

Скучны душевное здоровье и плюшевые стереотипы.

Любить женщину, у которой такое прошлое – это подарок судьбы... Господи, до ее прихода еще целых шесть дней... Как я их переживу?

Чернов заснул, обнимая подушку Ксении. Ему снился ее тонкий запах...

Это случилось, когда Борис учился на последнем курсе. Никаким "Белым Орлом" еще и не пахло.

Он ушел к любительнице Бодлера и Бродского. Она поила его кофе с лимоном и рассказывала о художнике Модильяни. Как Анна Ахматова бросала ему охапки красных роз в окно, как он валялся пьяный в людных местах, валялся, чтобы, наконец, заметили, чтобы сказали: "Смотри, смотри, вон Модильяни"; как на следующий день после его смерти в больнице для нищих, Жанна Эбютерн, его бедная супруга, выбросилась из окна, выбросилась беременной, выбросилась, не в силах вынести жизнь без Моди.

Сердце Ксении сжалось. Из подруги льва она превратилась в волчицу. Стала резче, стала красивее.

И приручила лыжника Диму.

Борис увидел их на вечеринке. Она, в черном коротком платье, сама принцесса Греза на шпильках, глаз не сводила с Димы. И танцевала только с ним.

Дима важничал. Он был король.

Борис злился – его фифочка в перекосившемся свитере, фифочка, не умеющая толком подмыться, не шла ни в какое сравнение с девушкой, ни на шаг не отходившей от этого напыщенного пижона.

В точно выбранную минуту (фифочка рассказывала: "И представляете, когда Бодлеру было одиннадцать лет, мать взяла его за руку и отвела в интернат. По дороге он горько плакал: "Мама, мамочка, таких, как я, нельзя отдавать в детский дом, понимаешь, нельзя!"") Ксения посмотрела Борису прямо в глаза.

"Ты же мужчина! Все в твоей власти".

Борис не раздумывал. Скорая помощь увезла Диму со сломанной ключицей. Заплаканная фифочка ушла одна с томиком "Цветов зла" под мышкой.

Потом были сплетни. "Это, она, змея подколодная, все устроила".

Ее допрашивали. Ксения пожимала плечами.

А вены Борис резал по двум причинам.

За день до этого он сделал ей предложение. Принес охапку красных тюльпанов. Осыпал ее.

– Ты должен знать, что я... что я женщина, – сама не зная зачем сказала Ксения, носком туфельки отодвигая от себя лежащие на полу цветы. Бутоны их были обвязаны красной нитью.

– Дима!?

– Да, – солгала она.

Он ушел, ничего не понимая.

Очутился на факультете.

В деканате получил характеристику. Отец Димы, доцент института, сделал все, чтобы она была убийственной.

"...Склонен к аффективному поведению. В сентябре1984 году совершил гнусную выходку: бросил двух студенток-старшекурсниц в ежевичные из-за того, что одна из них сказала: "Ален Делон, у вас плохой одеколон". В том же году, кичась силой, избил в парке нескольких подростков". И так далее и тому подобное.

Прочитав характеристику, Солоник, уже работавший в милиции, покачал головой: "Получишь на всю катушку".

Кривая, однако, вывезла. Покушение на самоубийство помогло. В институте поменяли характеристику, в прокуратуре – статью. В итоге получилось общественное порицание за непредумышленное нанесение тяжких и менее тяжких телесных повреждений.

После окончания института Борис пошел работать в милицию. После свадьбы получил квартиру в общежитии. Ревновал жену нещадно.

Ей нравилось. Ей нравилась ревность, и она ее подогревала.

Говорила, что мужчины оборачиваются вслед.

Говорила, что преподаватели ставят пятерки просто так.

На Новый год намеренно часто танцевала с однокурсником Виталием.

Борис хотел его убить. Но Виталий был боксером, и пострадала только мебель...

7

Чернов, конечно же, не смог не поведать Ксении о своих шерлок-холмсовских домыслах. Выслушав, она улыбнулась. Так улыбаются человеку, неколебимо уверенному в том, что Дед Мороз и Красная Шапочка существует объективно.

– Ну, глупо, признаюсь, – засмущался Чернов. – Но роман из этого сделать можно.

– Роман? – вскинула бровь Ксения.

– Да. У меня в голове почти все сложилось. Осталось только добавить кордебалет и кучу денег.

– Денег?

– Да, денег. Сейчас без этого нельзя. У твоих мужей не было зелени, золота или бриллиантов? У Бориса должны были быть. Он ведь авторитетов отстреливал, а наши авторитеты – люди не бедные. К тому же я не думаю, чтобы Борис свободное время проводил, стоя с секундомером на финише районной спартакиады. Наверняка на полставки торгашей тряс, экспроприировал их неправедным путем нажитое имущество?

Ксения усмехнулась.

– Нет, у Бориса ничего не было... А вот у Глеба, вернее, у его отца...

– А, ты говорила... – заулыбался Чернов. – Молочная ферма, пять лет как заколочена, при ней автоцистерна ГАЗ-51 со сломанными рессорами и мотоцикл с коляской, но без колес. Для начала пойдет, но нужна еще пара историй про знойную жизнь. Может, еще что-нибудь расскажешь? Гонорар отдам тебе. На один итальянский сапог хватит.

Глаза Ксени устремились в прошлое.

– Что же еще рассказать...

– А ты придумай что-нибудь. Продолжи мои домыслы.

– Не умею я придумывать.

– Ну, тогда расскажи о втором муже, о Глебе. Как жил, как умер.

Ксения задумалась.

– Он ревновал меня к Борису... – проговорила она, наконец. – Ненормальный... Сжег все фотографии, истерики устраивал...

– Сжег фотографии? Ты показывала ему фотографии Бориса!? Ты рассказывала ему, какой он был супермен типа Джеймса Бонда или Сигала? Как он бандитов убивал, и дымок потом с дула сдувал? Почему ты это делала?

– Ничего я ему не рассказывала. И фотографий не показывала. Он сам нашел мой альбом. И сжег его.

– Да... – задумался Чернов. – В рассказе я напишу, что ты подсунула ему альбом намеренно...

– Почему намеренно?

– Чтобы держать мальчика на крючке. Чтобы ревновал, то есть чувствовал свою от тебя зависимость, чтобы...

Чернов замолчал, придумывая третье "чтобы".

На утонившихся губах Ксении заиграла снисходительная усмешка.

– Ну, в общем, женщина, дорожащая психическим здоровьем мужа, не будет держать в доме фотографий предыдущего сексуального партнера, – выдал Чернов, ничего не придумав.

– А я им и не дорожила. И не любила. Старший сын на него похож и я... и я не отношусь к нему так, как к младшему.

Ксения была хмельна. Чернов в тот день взял полновесную пятизвездочную бутылку.

– Ну, ты даешь! Чувствовать неприязнь к сыну, потому что он похож на отца. Сдается мне, что ты не то, что не любила, ты ненавидела его...

– Ты не знаешь, какой он был! Скупой, самый умный, язвительный, всю жизнь провалялся на диване, созерцал, понимаешь. А я ему курсовые писала и учебники доставала. Когда завел подрядную фирму, все неприятные дела на меня свалил. Пожарников, налоговиков, энергетиков. Я бегала, зарабатывала, а деньги он держал при себе. И выдавал столько, сколько считал нужным.

– И много денег у него было?

– Не знаю. Всеми финансами заведовал он.

– Не знаешь... Хорошо... – протянул Чернов, раздумывая, не переместиться ли им в альков. Однако в глазах Ксении буйствовало прошлое, и он решил начать издалека: – Знаешь, что мне неприятно...

– Что?

– Твое отношение к Глебу. Понимаешь, я такой же, как и он. Твоя характеристика один к одному мне подходит. Я ревнив, не люблю выбрасывать денег, обожаю посозерцать и подцепить за ребрышко... И испытываю удовлетворение, когда делают за меня что-то неприятное...

Ксения недоверчиво улыбнулась. "Ты такой же, как все!?"

– А как вы жили? – продолжил вопрошать такой же, как все. – Ну, я имею в виду всякое такое.

– Никак. Ему это было надо раз в месяц.

– Значит, у тебя были любовники...

Женщина молчала. Она испытующе смотрела на Чернова. "Сказать, не сказать?"

– Значит, были...

– Не были, а был... – Ксения косо улыбнулась.

"Я на верном пути, – подумал Чернов. – Еще десять минут, и мы будем в алькове".

– Что-нибудь особенное?

– Не знаю, стоит ли рассказывать... Ты такое напридумываешь...

– Стоит, стоит! Давай, начинай, я весь горю от нетерпения.

– Да нет, я не могу...

Чернов никогда не видел Ксению такой смущенной.

– Можешь, можешь. Выпей рюмочку и сможешь...

Ксения, оперативно прислушалась к совету. Закусив конфетой, заговорила:

– Ну, слушай. Однажды под вечер я пошла в огород надергать на борщ морковки. И за забором из рабицы увидела человека в черной маске и в длинном армейском плаще. Я, конечно, застыла от неожиданности, а он улыбнулся как-то обыденно, виновато, может быть, достал из кармана тюбик с кремом, раскрутил его, спустил брюки, смазал свой... свой пенис и принялся онанировать...

– Господи! – воскликнул Чернов. – Ты надо мной издеваешься! Придумала, небось, чтобы посмеяться над моей любовью к психоанализу?

– Я никогда ничего не придумываю... – просто ответила Ксения. – Что было, то было.

– Ну, ты даешь! И что дальше? Ты пришла в себя и убежала в дом?

– Просто ушла. На следующий день он снова стоял у забора...

– Стоял и удобрял твои грядки спермой... Ты, конечно, кинула в него морковкой?

– Нет... Когда он кончил, я подошла и сорвала с него маску. И увидела известного в городе человека.

– Вот это кино... – покачал головой Чернов. – Ну и что дальше?

– Он накинул плащ, натянул брюки и сбивчиво рассказал, что у него давно не получается с женой. Только так. Только когда я на виду. И тут же, жалостливо улыбаясь, попросил показать ему мои... мои бедра. Ну, чтобы я обнажила...

– Понятно. Психиатры говорят, что эксгибиционисты показывают свои половые органы, рассчитывая на то, что зрители покажут им в награду свои. И чем все это кончилось?

– Мне стало его жалко. Он был такой потерянный, такой несчастный.

– И ты стала его любовницей... Как пел Высоцкий: "Пожалела меня и взяла к себе жить".

– Да, стала. Но спустя несколько месяцев, как только он сделался более-менее нормальным мужчиной, я перестала с ним встречаться. Он являлся ко мне несколько раз, умолял продолжить отношения, но я всякий раз его выпроваживала.

– А Глеб? Он знал?

– Скорее всего, нет.

– Послушай, мне кажется, ты легла с этим типом в постель только лишь потому, что он был с отклонениями. Мужчина-слабак. То есть фактически женщина. И он не брал тебя, а отдавался...

– Не знаю... – пожала плечами женщина.

– Не знаешь... А мне вот кажется, что тебя привлекают отношения, в которых вы верховодишь.

– Да нет... – ответила она, ничуть не смутившись. – Я же говорила, что Борис раз в месяц мог. А этот человек, судя по всему, на сексе зациклился... Мне нужен был мужчина, понимаешь, мужчина...

Они закурили. Сделав несколько затяжек, Ксения спросила, виновато улыбаясь:

– Может, не стоило это рассказывать? Не разлюбишь?

– У меня есть комплексы, но не из этой оперы, – искренне рассмеялся Чернов. – Ты мне нравишься, и не за прошлое нравишься, а за настоящее, за то, что даришь себя, за то, что тебе нравиться секс, а все остальное для меня не имеет никакого значения. К тому же я непременно вставлю этот случай в книжку.

– Он или его знакомые могут прочитать ее... И тебе, и мне тогда не поздоровится.

– Не беспокойся, места действий и фамилии я изменю. Кстати, мне сейчас показалось, что последний раз мы... мы лежали в постели больше месяца назад. Потом еще скажешь, что у нас с тобой это раз в месяц было...

Ксения засмеялась и протянула к нему руки.

Через час они ели миндальное мороженое. На этот раз Чернов не забыл достать его из холодильника. По телевизору показывали фильм об американских степных сусликах.

– Кстати, как там поживает Руслик-Суслик, – спросил Чернов, вспомнив о своем бывшем подопечном.

– С собакой подрался. Она ему нос расцарапала.

У Ксении был французский бульдог.

– Как!? Он, что, по комнате у тебя гуляет?

– Да. Я ему большую пластмассовую корзинку купила, а он из нее выскакивает и бегает по комнате взад-вперед. Не знаю, что и делать. Обои импортные объел...

– Не кормишь, наверное, вот и побирается... И собака его, небось, от миски своей отгоняла.

– Почему не кормлю? Морковку, даю, яблоки, корм для грызунов.

– Ты имей в виду, у свинок одно занятие – еда. Они посвящают этому все свое время...

– Сыновья иногда забывают его покормить...

– Сыпь ему впрок. И кинь горбушку на черный день... Полькина Суся тоже в корзинке живет, и ни разу не выскакивала по причине своей полной занятости.

Ксения запахнула "пеньюар". Верхняя ее губа – застывшая, ровная, чем-то похожая на створку упрямой раковины – показалась Чернову безжизненной. "Что-то у нее в душе не мое варится", – решил он и переменил тему:

– Не хочешь рассказать, как погиб Глеб? У меня никак сюжет не складывается.

Ксения смерила его ироническим взглядом, съела конфету (на этот раз Чернов раскошелился на кешью в белом шоколаде) и принялась рассказывать:

– В тот день он не пришел домой в обычное время, и часа через полтора я побежала в гараж посмотреть, стоит ли в нем машина. Машина стояла, но повсюду были видны следы борьбы. Я бросилась домой, позвонила в милицию. На следующий день его выловили из реки. Вот и все.

– А следствие? Что выявило следствие?

– Ничего.

– У него были враги?

– Были, наверное.

– Может, с "крышей" повздорил?

– Не знаю.

Сказав, Ксения усмехнулась.

– Ты что? – поинтересовался Чернов.

– Одна его родственница говорила, что в скором времени разница в нашем возрасте будет все более и более заметной. И вот, он умер, а я жива. Налей мне, там есть еще на донышке...

8

Воскресным утром, проводив Ксению, Чернов напек блинов. На этот раз он добавил в тесто мясного фарша, и получилось неплохо.

"Сегодня не буду пить", – решил он, садясь за компьютер.

Но писать не получилось и он, минут пять походив по квартире, позвонил Полине (последствия инцидента с Русликом-Сусликом и антисемитизмом были преодолены пространными извинениями в адрес всех обитателей болшевского дома).

Трубку подняла Лиза. Минуту она уговаривала племянницу подойти к телефону, но та ответила – Чернов слышал, – что занята и вообще не хочет с "ним" разговаривать.

"Возьму вечером бутылочку винца, – положив трубку, попытался утешить себя Чернов. – Но выпью половину, другую оставлю на завтра.

В последнее время его отношения с дочерью портились с каждой новой встречей. После развода с Верой он проводил с Полиной два-три часа каждую пятницу. Сначала все было хорошо, у нее горели глаза (Чернов умел будить воображение, придумывал необычные игры и просто любил), она ни на шаг не отходила от "папули". А перед уходом отца (он всегда ретировался за полчаса до прихода Веры), нервно хохоча, прятала его вещи – кейс, куртку, обувь, пачкала одежду, обливала водой, однажды даже унесла в туалет плащ и там его описала.

С течением времени ее реакция на разлуку становилась все злее и злее. Стоило Чернову сказать: "Ну, все, доченька, мне пора уходить", Полина чернела лицом, переставала разговаривать, кидала в него игрушками, оскорбляла. А как-то раз ожесточенно, со всех сил ударила ногой. Чернов понимал, что дочь таким образом выражает отношение не сколько к нему, сколько к остальным участникам ее личной драмы, то есть к маме и бабушке.

Мама и бабушка это понимали. Не могли не понимать: вскоре после развода родителей Полина сочинила сказку, жестокую сказку, в которой у маленькой девочки умирала недобрая мама и все ее родственники, но все оканчивалось благополучно: девочку находил хороший человек, очень похожий на папу.

Они все понимали. И принимали меры. И девочка становилась все нервнее и нервнее.

Чернов знал, что ему просто надо перестать видеться с дочерью. Знакомые говорили: "Зря ты так переживаешь. Подрастет, сама прибежит, не отгонишь".

Но он еще знал, что у каждой девочки должен быть любящий мужчина, должен быть отец, чтобы она смогла вырасти полноценной женщиной. Не лесбиянкой, не человеком среднего рода, а женщиной. И он решил не порывать с дочерью, не предавать ее, а терпеть, сколько хватит сил. Решил, хотя чувствовал: после пережитого Полина никогда не сможет стать счастливой. И всю жизнь будет мучить себя и своих мужчин...

Подойдя к окну, Чернов зациклился на мыслях о дочери, обо всем, что было и будет с ней и с ним. Скоро мысли стали невыносимыми, и он принудил себя думать о Ксении:

"Итак, через три месяца после смерти супруга моя возлюбленная выходит замуж за Глеба, выходит замуж за человека на семь лет младше.

...Ему двадцать, ей двадцать семь. Значит, за первого, за Бориса она вышла в двадцать шесть. Красивая, упакованная, стройная, неглупая, окруженная толпой поклонников девушка так поздно выходит замуж.

Ну, понятно, у нее была Катерина.

Однако, хватит об этом... Итак, она выходит замуж за Глеба...

Кто он? Юнец, склонный к созерцанию, старающийся все переложить на чужие плечи. Немужественный, склонный к истерикам, подозрительный...

Женился на женщине много старше.

Не озабоченный сексом.

Не озабоченный сексом с... женщинами!?

Черт! Неужели гомик? Ну, это уж слишком!

Перебор!"

Чернов вспомнил старый анекдот.

Психиатр рисует на бумаге прямоугольник и показывает пациенту:

– Что вы видите?

– Это большая прямоугольная в плане комната. В ней двое. Мужчина и красивая женщина. Они занимаются любовью.

Психиатр рисует круг и повторяет вопрос.

– Это большая круглая комната, – отвечает пациент. – В ней двое. Мужчина и красивая женщина. Они занимаются любовью.

Психиатр рисует многоугольник и вновь повторяет вопрос. Пациент испуганно вскидывает глаза и восклицает:

– Да вы сексуальный маньяк, доктор!!!

Ни одна редакция не возьмет рассказ с такими картинками. Скажут: "Перебор голубых тонов". Но из песни слова не выкинешь. Что есть, то есть, ведь я, Бог свидетель, ничего не придумываю. Тем более, что от современности с ее голубовато-розовой палитрой никуда не денешься.

Так значит, Глеб, по всей видимости, имел гомосексуальные наклонности. Но пытался быть как все. Пытался изжить свою природу.

А может, он и не осознавал своей особенности. Фрейд писал, что большинство мужчин-невротиков, являются таковыми из-за подсознательных позывов плоти к однополой любви.

Но хватит Фрейда. Вернемся к нашим баранам.

Короче, Глеб женился на женщине много старше себя. Женщине, в характере имеющей несомненные мужские черты.

То есть подсознательно выбрал себе не жену, а скорее наставника, нет, мать, которая все простит и поможет. И подскажет путь.

Через год после свадьбы у них родился сын. Еще через год – второй.

Понятно. Ксении хотелось закрепить брак с молодым супругом. Как мне в свое время. О, Господи, как я радовался, что у меня такая молоденькая жена! Как гордился, когда друзья, увидев Веру, отзывали в строну и восклицали: "Как ты мог, Чернов, она ведь совсем ребенок!?" И как хотел второго, третьего ребенка!

...Опять мысли разбежались. Вернемся, однако, к нашим инсинуациям. Глеб, по словам Ксении, дико ревновал. Ревновал к погибшему Борису.

Эта странная ревность, подтверждает мои предположения:

Борис был красивый, мужественный мужчина. Он был частью Ксении. И гомосексуальный Глеб, Глеб, чуждающийся всего женского, тянулся именно к этой ее части. К Борису в ней.

Утащил все фотоальбомы, для отвода глаз устраивал сцены ревности.

А потом брал карманный фонарик и рассматривал под одеялом фотографии. Смеющегося, мускулистого атлета Бориса. Настоящего стопроцентного мужика. Способного на поступки. На убийство. На самоубийство.

Древние римляне говорили: самоубийство – это единственное, что возвышает человека над богами. Значит, Борис был бог.

А фотографии Ксении Глеб рвал. Или ножницами отрезал ее от Бориса.

Чик-чик и нет ничего женского.

Ну, Чернов, ты – гигант! Гигант-параноик. Сексуальный маньяк. Такое надумать!

...Итак, что имела Ксения после трех лет второго по счету супружества? Двоих детей и весьма оригинального мужа.

Бедная женщина... Жизнь идет, уже тридцать первый год. А муж – невротик, к тому же скупой и несексуальный в нужном направлении.

И Ксения, отягощенная всем этим, задумывается о Борисе.

А если бы она не убила его? Ведь была мысль оставить его в живых – хорош был мужчина. Что было бы? Долгие годы она была бы вынуждена терпеть его депрессии, эйфорию, тревоги, агрессию, гнев и измены. И, в конечном счете, он убил бы ее из ревности или пересоленного супа. Или, убив кого-нибудь, сел в тюрьму и оставил с детьми никому не нужной.

А он умер, освободил ее, оставив после себя сладостную легенду о красивом и пылком юноше, ценою жизни защитившем честь своей возлюбленной.

Она освободилась. "Может быть, – думала она, лежа рядом с ровно посапывающим Глебом, – мне еще раз освободиться? Это так приятно освобождаться...

Убийство...

Лишение ближнего жизни...

Это так притягательно. Он будет ходить, будет лежать, будет думать о себе возвышенные вещи, будет думать, что доживет до глубокой старости.

Будет думать, не зная, что ему назначен срок.

Не зная, что он есть ничтожество, ибо приговоренный к смерти, обреченный на смерть – это ничтожество.

Нет... Рано освобождаться. Остаться одной, с двумя детьми? Нет.

На дворе непонятная пора, империя рассыпалась, отец Глеба занимает высокий хлебный пост. И она решает до поры, до времени терпеть и пробавляться.

Короче, она идет в огород за морковкой и находит там фрукта.

Кругом невзрачная провинциальная жизнь, кругом люди с усталыми глазами, кругом равнодушные и бесцветные мужчины, а тут, за оградой стоит человек, явно на все наплевавший ради капельки эмоций и... и ради нее!?

Да, ради нее! Ради нее он рискует честью!

"Рискует!?" – вдруг оборачивается мысль затаенной гранью.

Ксения внутренне напрягается. Губа прикушена, глаза сужены.

"Да, рискует и готов на все... А это означает... это означает, что он – мое орудие!"

Все, мысль освобождается, мысль превращается в поступок. Она подходит и срывает с бедняги маску.

Да, с бедняги, ведь с этой минуты он – марионетка, он – мина замедленного действия, дамоклов меч, который будет висеть над темечком Глеба столько, сколько ей будет нужно.

И вот, время приходит. Российский капитализм народился, свекор что-то приватизировал, потом направил контролируемый им денежный поток в нужное русло, и в один прекрасный момент Борис становится состоятельным предпринимателем... И Ксения подговаривает любовника убить мужа.

Не сходится. По словам Ксении, ее связь с Черной Маской длилась несколько месяцев. Потом они расстались. Черная Маска получила отставку. Получила мужеподобную громогласно храпящую жену вместо Дианы-охотницы.

Что-то тут не то.

Что не то? Что неправда?

Как что? Только одно – Ксения солгала, что отлучила от себя неординарного любовника, солгала, что Черная Маска вылечилась от неуемной страсти и стала жить с женой.

Конечно, солгала. В сибирской глуши эксгибиционист, да еще продвинутый, то есть технически оснащенный (черная, наверняка бархатная маска, крем, не мыло – разве может до этого додуматься доморощенный сибирский невротик?) Нет, без сомнения он был профессионалом с солидным стажем, учился, наверное, своему отклонению где-нибудь в столицах. Такой вряд ли позволил бы себя вылечить до тривиального секса. Конечно, не позволил бы. Что такое трахаться за семью замками с женщиной, когда можно постоять у плетня в армейском плаще на голое тело? Постоять на лезвии ножа, дрожа от прикосновения к запредельному?

Конечно, Ксения солгала, что прекратила связь с этим типом... И она, эта связь длилась до... до смерти Глеба. С перерывами, ссорами и тому подобное. И, возможно, Ксении и не пришлось подталкивать любовника к решительным шагам...

Он предложил сам.

Ксения поняла, что Чернов – болтун, копун и никто более. И, следовательно, никогда не сможет зарабатывать. Болтун, копун, и еще хвастается этим. Несколько раз говорил с гордостью, что все, что лично ему нужно – это кружка вина и хлебная горбушка. Выслушав это, Ксения добавила мысленно: "И бесплатная баба". А там, где ей предлагали работать, в огромном здании из стекла и бетона, было полно деятельных мужчин с пухлыми кошельками. Они покупали галстуки за триста долларов и ездили на новеньких "Мерседесах".

9

В следующую субботу Ксения пришла с Русликом-Сусликом. Чернов озадачился. "Наверное, сыновья невзлюбили беднягу, – подумал он. – Из-за того, что свинку подарил я, ее знакомый, ее любовник, ее "муж", к которому она убегает по субботам, убегает, оставляя их одних. И они из ревности начали его мучить. Этот чертов Эдипов комплекс достал и свиное племя!"

– Понимаешь, у меня совсем нет времени ухаживать за ним, – проговорила Ксения, расстегивая шубку.

И, виновато взглянув в глаза, добавила:

– Последнее время мне стало казаться, что он скучает по тебе...

Чернов понял: "Я не смогла привыкнуть к нему... И к тебе тоже...", но рефлексировать не стал – разглядел, наконец, Ксению. Румяная с вечерней прохлады, в обтягивающих брючках и эротичных сапожках на высоком каблучке, она была столь обворожительна, что он, забыв обо всем на свете, обхватил женщину за талию, вжал ее в угол, впился в губы...

Пока Ксения причесывалась и мыла руки, Чернов рассматривал Руслика-Суслика. Он сидел в новой красивой пластиковой корзине для переноски мелких животных и Чернов подумал, что какую никакую компенсацию за моральную травму блудный сын получил и поэтому дуться долго не будет.

Но ошибся – Руслик-Суслик, появившись на свет и увидев прежнего хозяина, весь сжался и отвел глаза, глаза, в которых таился укор.

В тот день Чернов не стал выкладывать своих измышлений – едва опустившись на диван, Ксения сказала, что хочет уволиться с работы.

Служила она заведующей магазином итальянской одежды, имела что-то около трехсот-четырехсот долларов, двенадцатичасовой рабочий день и пару выходных дней в месяц. Неделю назад владелец магазина предложил ей стать товароведом всей сети его торговых точек. Принятие предложения означало бы, что Ксения согласна время от времени спать с ним и его ближайшими компаньонами.

– Ты не выдумываешь? – вопросил Чернов, ставя на стол тарелки с отбивными и жареным картофелем. – Богатый человек может купить не только красоту, но и неподдельную любовь. Какой ему резон тащить женщину в постель силой? Ведь спать с женщиной, которой ты не по нраву, это сплошная тоска и геморрой?

– Ничего ты не понимаешь! – проговорила Ксения презрительно. – Во-первых, хозяин рассматривает своих подчиненных как собственность, во-вторых, у них так принято.

– Как принято?

– Чтобы все были повязаны не только делами, но и постелью...

– Чтобы каждая женщина чувствовала себя помойкой?

– Да...

– Если это так, то почему ты думаешь, что в другой фирме будет по-другому?

– Есть и нормальные фирмы. С нормальными мужчинами.

10

В четверг Чернов явился домой навеселе. Вынув из кейса сочное яблоко, направился к Руслику-Суслику. Свинка уже оттаяла и потому не спряталась в своем алюминиевом убежище, а уставилась в глаза хозяина доверчивым взглядом. И смотрела, пока не получила яблоко.

Понаблюдав за незамедлительно начавшейся трапезой, Чернов походил по комнате, постоял у окна, затем вернулся к ангару, сел перед ним на корточки и сказал:

– Слушай, дружок, я давно хотел рассказать тебе одну историю... С хорошим концом, естественно...

Руслик-Суслик перестал есть, что означало "Я весь – внимание".

– Ты знаешь, наверное, что я в течение длительного времени работал геологом на высокогорном руднике, – начал рассказывать Чернов. – И вот, однажды, в начале одного из полевых сезонов у дверей моей землянки поселился огромный ярко-рыжий волкодав. Кормил я его с опаской, не погладил даже ни разу, такой он был страшный.

Через неделю после его появления чабаны ко мне зачастили: продай, да продай, очень породистый, мол, пес. Наконец, не вынес я их настойчивости, да и мяса свежего хотелось, и уступил собаку за полбарана. Принес плату покупатель, бросил на землю и веревку сует: “Обвяжи ему морду”, – говорит. А пес голову поднял, оскалился с рыком и прямо мне в глаза весьма выразительно посмотрел: "Разорву, мол, дурачок, на части, и не заметишь..."

Что делать? “Твоя собака – ты и обвязывай”, – сказал я пастуху, взял мясо и, подмигнув псу, в землянке своей скрылся. Пришлось чабану самому с собакой договариваться. А через два дня выхожу утром в маршрут и вижу – пес этот опять на своем месте лежит и обиженной мордой в пустую миску тычет! Потом я его еще несколько раз продавал и мяса свежего у нас было ешь – не хочу.

– Ах, вот оно в чем дело! – выразили глаза Руслика-Суслика. – Опять кому-то отдать мне хочешь. И потому яблоко дал, а не огрызок! Вот иуда! Свиной иуда!

– Огрызки я тебе даю, потому что их удобнее грызть и они с семечками. А во-вторых, что, плохо тебе было? Побывал в Болшево, в Балашихе, людей, бульдогов французских посмотрел. Меня вот никто на Канарские острова не отдает... Или хотя бы в какой-нибудь московский офис с аквариумом и приличной кухней.

– Может быть, ты и прав, – ответили черные угольки глаз свинки перед тем, как вновь сфокусироваться на яблоке.

– В общем, у меня к тебе конкретное предложение. Недавно у Юры Веретенникова, моего друга и кредитора был день рождения, и я ему должен что-то подарить. А денег у меня нет... Понимаешь, совсем нет. Вот я и подумал... Понимаешь, он мне к компьютеру модем хороший подарил, и я должен ответить чем-то ценным. А что у меня ценного? Ты да Ксения. Ее я подарить не могу, по закону не могу, так что остаешься ты.

Свинка, ухватив зубами яблоко, скрылась в ангаре.

– Ну и дурак! – в сердцах покачал головой Чернов. – Пожил пару недель у Ксении, вон какую корзинку заимел! За четыреста рублев. Я бы в жизнь тебе такую аховскую не подарил. Не стыдно теперь на улицу выходить, это тебе не коробка из-под отечественной обуви. А Юрка человек богатый, в иностранной фирме работает, в двадцать раз больше меня получает. Он тебе и кормушку купит, и поилку, и домик с колесом, перекладинами, спальной и столовой. А стол! О, господи, как он тебя кормить будет! Все импортное, все сбалансированное, все вкусное и полезное! На полжизни больше проживешь! Представляешь – на полжизни!

В ангаре было тихо. "Думает" – решил Чернов и поспешил продолжить психологическую обработку:

– Да что пища! Он знаешь, где живет? В самом Митино! Ты бывал в Митино? Нет, не бывал, ты не знаешь, что такое Митино! Один французский поэт недавно воскликнул в экстазе: "Увидеть Митино и умереть!" А ты знаешь, на каком этаже он живет? На двадцать втором! А ты выше второго никогда не поднимался! Курица ты, а не настоящая свинка!

Из ангара раздались знакомые звуки: Руслик-Суслик принялся за яблоко.

"Еще немного – и он мой, то есть Юркин", – подумал Чернов и принялся озвучивать последний свой аргумент:

– И еще Юра – очень несчастный человек, понимаешь? У него есть все – красивая жена, дети – мальчик и девочка, он богатый, но себя не нашел. И думает, что никогда не найдет...

Руслик-Суслик выглянул из ангара. Глаза его смотрели вопросительно.

– Спрашиваешь, почему он так думает? – вздохнул Чернов. – Да потому что злой дядька Танатос овладел им и тянет, потянет к себе. А когда я ему, сорокалетнему, тебя подарю, он вновь почувствует себя маленьким счастливым мальчиком, у которого все впереди. Хоть на минуту, но почувствует. А главное, я клянусь, что через пару месяцев, ну, через некоторое время, он вернет тебя мне. И мы опять заживем с тобой, как братья! Ну что, едем завтра в город?

С Веретенниковым они всегда встречались в чебуречной "Дружба", что на Сухаревской площади. Перед тем, как туда направиться, Чернов завернул корзинку с Русликом-Сусликом в оберточную бумагу. "Увидит издалека, что я ему несу в подарок, убежит еще", – подумал, он усмехаясь.

Юра знал, что ему собираются преподнести подарок. Углядев Чернова с огромным свертком, расплылся в предвкушающей улыбке. Принял подарок, развернул, раскрыл корзинку и застыл с раскрытым ртом.

– Да ты... Она же... Я же... Да ты понимаешь... – заговорил он не менее чем через четверть минуты, переводя озабоченно-испуганный взгляд с морской свинки на довольное лицо друга. Но, в конце концов, рассыпался мелким смехом и расцеловал товарища.

...Через два часа в вагоне метро, после десятка чебуреков, ста пятидесяти граммов водки, двух бутылок пива, банки джин-тоника и трогательного прощания с Черновым Веретенников грел Руслика-Суслика на груди. Грел, даря попутчикам счастливые детские улыбки.

11

В пятницу Чернов поехал к дочери. Полина повела его в школу, потом они пошли на обрывистый берег Клязьмы. Стояла осень, купы деревьев были в самой красе. Разговаривая и напевая песенки они долго ходили вверх-вниз по крутому берегу, усыпанному огромными кленовыми листьями. Устав, уселись отдыхать на песчаном берегу, и Полина потребовала сказку.

Чернов думал недолго.

– Вот пустыня, огромная безжалостная пустыня, – очертил он на сухом песке широкий круг. – На одном ее краю жила в незапамятные времена прекрасная, но одинокая девушка. Нет, она любила папу с мамой, любила сестер и братьев, любила соседей и вообще людей, но в сердце ее оставалось еще много места. И это пустое место терзало сердечко девушки, просило чего-то необыкновенного.

На другом же конце пустыни жил сильный и уверенный в себе юноша...

– И он тоже был одинок... – вздохнула Полина.

– Да, он был непонятно одинок, хотя папа с мамой души в нем не чаяли, и у него было много верных друзей и товарищей.

И вот однажды, когда тоска стала острой, как верблюжья колючка, в пустыне поднялась страшная буря. Ветер порывами дул то в одну сторону, то в другую, он был пропитан чем-то необыкновенно важным, таким важным, что юноша с девушкой не стали прятаться в своих глинобитных хижинах. Они встали каждый у своего края пустыни и попытались понять ветер. И ветер проник к ним в сердце. Сначала в сердце девушки, потом, изменив направление, в сердце юноши. И каждый из них почувствовал, что на другом краю пустыни находится то, что превращает неизбывную тоску в радость.

И тут же ветер стих, и осененный им юноша, взяв три бурдюка с водой, пошел через пустыню.

И девушка взяла три бурдюка с водой и пошла через пустыню.

Они шли много дней. Когда вода у них кончилась, пустыне все еще не было конца. Они уже знали, что умрут от зноя и жажды, но продолжали идти. И вот, когда силы уже почти оставили их, они увидели друг друга. И поползли навстречу. И через вечность и много-много барханов пальцы их соприкоснулись, и глаза увидели глаза. Сердца их заполнила любовь, которая была во много крат шире самой широкой пустыни, и они поняли, что жили не зря, и шли не зря.

...Так они и умерли – с любовью в глазах. А на месте их смерти выросли две финиковые пальмы, и открылся глубокий колодец с чистой и прохладной водой. И влюбленным той страны уже не составляло почти никакого труда в поисках счастья пересекать пустыню из края в край.

– Плохая сказка... – выдала Полина, едва справляясь с охватившими ее чувствами. – Сочиняй, давай, другой конец! Хороший.

– По-моему, конец вовсе даже неплохой. Разве это плохо, если кто-то когда-то поступил так, что ты можешь пересечь теперь эту страшную пустыню без особых затруднений?

– Папочка, ну сочини другой конец! Ну что, тебе трудно? А то я не буду ночью спать, и бабушка тебя в следующий раз ко мне не пустит.

– Ну ладно, слушай тогда. И вот, когда силы уже почти покинули их, они увидели друг друга. И поползли навстречу. И через вечность руки их соприкоснулись, а глаза увидели глаза. Сердца их заполнило чувство, которое было во много крат шире самой широкой пустыни, и они поняли, что жили не зря, и шли не зря. Легко поднявшись, они взялись за руки, и пошли к горизонту. Они были полны сил, потому что, если любовь, живущая в сердце, шире самой широкой пустыни, то всякая пустыня становится бессильной.

– Молодец! – похвалила отца Полина. – А теперь давай в эту сказку играть.

Последующие пятнадцать минут они раз за разом ползли по песку друг к другу. Когда их руки соприкасались, девочка шептала, закатив глаза: "Ах, наконец-то я нашла вас!"

На пути домой Полина угрюмо молчала, а когда отец показал ей дождевик: "Смотри, дочка, дедушкин табак", – и вовсе устроила истерику:

– Ты прикоснулся к этому ядовитому грибу, ты плохой, ты теперь грязный, не прикасайся ко мне.

И пошла вперед, не разрешая отцу с собой поравняться.

...Прощаясь с дочерью, Чернов посетовал как всегда: – Совсем ты меня не любишь...

Семилетняя девочка застыла, что-то припоминая. Вспомнив, выдала, запинаясь, цитату из... Евгения Евтушенко: "Выспрашивание чувств... противно... природе чувств"...

– Это бабушка научила тебя так сказать? – осмыслив услышанное, выдавил Чернов.

Светлана Анатольевна знала, что бывший зять любит Евтушенко.

– Да! – сверкнула глазами Полина.

– Это подло так говорить отцу...

– Ты мне не отец!

...Было уже не так больно, как раньше. Может быть, оттого, что назавтра должна была придти Ксения.

Выйдя с работы, она поскользнулась на гололеде. Не дал ей упасть хорошо одетый мужчина.

– Вы куда так спешите? – спросил он, с интересом разглядывая ее порозовевшее от мороза лицо.

– Домой, куда же еще.

– Давайте, подвезу?

– Я с незнакомыми мужчинами не езжу.

– Так давайте познакомимся. Меня зовут Михаилом. Вот паспорт. Вот удостоверение.

Ксения пролистала паспорт. Сорок лет. Женат, двое детей, мальчик и девочка. Прописка московская. Затем раскрыла удостоверение.

Чернов рассказывал ей о книжке Стефана Цвейга. Она называлась "Звездные часы человечества". И вот он, ее личный звездный час! Ее принц! Да что принц! Всесильный бонза естественной монополии!

Бонза довез до метро на новеньком "Мерседесе". Помог выйти из машины. Помявшись, сказал: "Хочу вам что-нибудь подарить, у меня сегодня счастливый день". Ксения пожала плечами, и он купил в подземном переходе золотой перстенек за пять тысяч. И предложил обмыть покупку в ближайшем ресторане.

Они выпили две бутылки дорогого шампанского и литровую бутылку "Белой лошади". Он был из Красноярска. Жена с двумя детьми по-прежнему там. Как и Ксения, симпатизирует Быкову. Сильному человеку. Настоящему мужчине. "Зря его судят. Настоящие мужчины дерутся и потому иногда убивают друг друга". Долго удивлялся, что его новая знакомая не знает N, известного вора в законе. Она даже подумала, что ее "звездный час" и есть этот N. Испугалась. Потом изрядно опьяневший Михаил рассказывал, как пробивался наверх. Две Курские дуги и три Сталинграда, не считая десятка Пирл-Харборов. Потом они ехали к нему домой на Юго-Запад. Несколько раз могли разбиться. Это освежало. Ксения давно не была так счастлива.

В одиннадцатом часу он посадил ее в такси. И отправил домой, сказав водителю, что размажет его по асфальту катком, если с его "дочкой" что-нибудь случится.

Таксист вез ее, как фарфоровую. И проводил до дверей квартиры. Он не хотел умереть на асфальте.

На следующий день они обедали в ресторане. Михаил прислал за Ксенией машину. После обеда купил ей в переходе модные сапожки за четыреста долларов. Отправляя на работу, сказал, что на выходные дни возьмет путевку в загородный пятизвездочный отель организации.

C Черновым она решила пока не порывать. Что-то к нему тянуло. Не выговорилась, что ли? Или просто хотела попасть в книжку? А может, он стал вещью, которую жаль выбросить?

12

Ксения позвонила в пятницу. Сказала, что гриппует и придет только в следующий четверг.

Чернов заскучал.

Он привык к этой женщине. Она приходила к нему из другого мира.

Из того, в котором человек произошел от Бога, не от шимпанзе.

Из того, в котором работают и живут, не иссушая всё и вся размышлениями.

Из того, в котором бездумное и бездельное времяпрепровождение – это радость и цель, а не повод ощутить себя неприкаянным.

Она пришла в четверг, он набросился сразу, он повторял: "Люблю, люблю! Какая ты красивая!"

Ему нравилось, как доверчиво она воспринимает его слова, как всецело отдается ему.

Он чувствовал, что скоро, она уйдет к "состоявшемуся" мужчине.

Уйдет, и он останется один, и ему опять придется выкарабкиваться из бездны одиночества, опять придется днями напролет сидеть у компьютера, превращая горечь, тщету, неуверенность в выдуманную любовь, призрачную надежду, во все то, что принуждает жить.

"Люблю, люблю! Какая ты красивая! Слова-приправа, слова-катализаторы, – думал он, вдыхая сладкий запах ее тела. – До чего же я докатился!

...Хотя нет, поднялся. Раньше я говорил своим женщинам лишь только то, что рождалось в душе, раньше я говорил, выражая чувства. А теперь я говорю то, что им приятно слышать...

Значит, я не люблю Ксению? Нет, люблю...

Но как женщину. Всего лишь как женщину.

О, Господи, как приятно лежать рядом с ней!

Я понимаю, она проста, практична, она давно решила все вопросы и не хочет быть другой, более глубокой, более личностной... Но какая она женщина! О, Господи, как приятно ее трогать, как приятно целовать ее, как приятно прикасаться к ней телом...

– Соседи, наверное, слышат твои крики... – улыбнулась Ксения, когда Чернов отклеился от нее.

– Ну и что? Они – симпатичные молодые ребята, им наверняка импонирует, что их сосед хоть и старый пердун, но занимается тем, же что они.

– Пойду, помоюсь, сегодня опасный день...

После курицы с яблоками и ста граммов коньяка Ксения спросила, как обстоят у Чернова литературные дела.

– Да никак, – ответил он. – Все осмысливаю твой рассказ... Надо придумать к нему кое-какие финтифлюшки. Домыслить, короче... Вот, к примеру, я придумал, что вы с Катей были любовницами. Очень уж близко к сердцу ты приняла ее поступок... Ты ведь его несколько раз называла изменой...

Ксения сконфузилась. Чуть-чуть, но сконфузилась.

– Нет, мы не были любовниками, – ответила она, погасив в глазах какую-то темень (или ему показалось?). – Но что-то все-таки было...

– В этом нет ничего странного, – сказал Чернов механически. Ему захотелось в альков. – Ваши отношения могли быть платоническими...

– Да, я любила ее... Как подругу.

– Как подругу...

– Да, как подругу. Что ты там еще придумал?

– А еще я придумал, что ты толкнула Бориса на убийству друга. Чтобы отомстить Кате...

– Кате? А причем тут Катя?

– Ты же говорила, что Катя перестала с тобой дружить из-за Володи?

– Из-за Володи? Ты откуда это взял? – прищурила глаза Ксения. – У Володи была не Катя, у Володи была Оксана. Ну, писатель...

Выйдя замуж, Ксения продолжала встречаться с Катериной. В час смерти Бориса они, утомленные любовью, лежали на ковре среди раскрытых учебников Анатолия Макаренко и Яна Амоса Каменского.

...В тот день после работы Борис зашел с бутылкой коньяка к сослуживцу Володе. Зашел, потому что терпеть не мог сидеть дома один – Ксения утром предупредила, что придет поздно, так как собирается допоздна побыть у Катерины, позаниматься перед завтрашним экзаменом по педагогике.

Не успели они расположиться за столом, как пришла Юлия, подруга Оксаны. Когда с коньяком, домашним борщом и пельменями из кулинарии было покончено, Борису вручили гитару – гостья недурно пела. Потом сходили за шампанским. Выпив пару бокалов, Юлия предложила танцевать. В половине одиннадцатого она, раскрасневшаяся, сидела на коленях у обнимавшего ее Бориса, и, смеясь, нашептывала что-то на ухо.

Володю это покоробило: Юлия ему нравилась. И он, криво усмехаясь, сказал другу:

– А ты не боишься, что и Ксения сидит сейчас у кого-нибудь на коленях? Жена такого донжуана тоже должна быть не промах...

– Она у Катерины сейчас сидит на коленях, – поняв, что муж ревнует Юлию, не удержалась Оксана.

Борис, поморгав несколько секунд, встал, пошел в прихожую. Вернулся с пистолетом. Подумав, нацелился в Оксану. Та отшатнулась, и пули полетели в Володю.

Если бы женщины заголосили сразу, Борис бы, наверное, не застрелился. Его убила мертвая тишина.

В ходе судебного разбирательства связь Ксении с Катериной вскрылась. Та перестала узнавать подругу. По городу поползли слухи. "Двух мужиков стерва, в гроб свела". Ксении пришлось бросить институт и уехать. Подругу она возненавидела именно с тех пор.

– Да, вот, есть такая работа, из головы придумывать, – засмущался Чернов.

– И что ты там еще придумал?

– Да ничего... Пока ничего. Расскажи подробнее, как сошлась с Глебом.

– Просто сошлась. После смерти Бориса в буквальном смысле ходила сама не своя. Даже на госэкзамены не пошла. И еще... Ты не знаешь... Ну, в общем, через день после похорон выяснилось, что я беременна...

Чернов осел в кресле. По понятным причинам он предосудительно относился к абортам. Сострадание, смешанное с неприязнью к житейской практичности, смяло его душу.

– И ты сделала аборт... – произнес он, попытавшись сделать взгляд равнодушным.

– А что в этом такого?

– Ничего. Если бы я был женщиной, я, наверное, оставил бы ребенка от любимого человека... Но я тебя не виню. В двадцать шесть оставаться с ребенком на руках...

– Да, с ребенком и без бабушек и дедушек... В общем, я сделала аборт и в то же день уехала, куда глаза глядят. В конце концов, устроилась учительницей младших классов в одном таежном городке. Через неделю дали комнату в семейном общежитии, и мне надо было подписать бумаги у одного большого человека. На работе он бывал редко, и я поехала к нему. Там и познакомилась с Глебом, его сыном. Поговорили с полчаса...

– В его комнате? – насупился Чернов. Он ревновал.

– Нет, в гостиной. Когда я собралась уходить, Глеб пригласил меня в молодежное кафе.

– Вот так? И ты согласилась?

– Да. А что тут такого? В городе я никого не знала, одна-одинешенька, а он был такой настырный...

– Настырный...

– Я знаю, о чем ты подумал. Что он затащил меня в постель.

– Я бы постарался...

– Не было этого. И не надейся.

– Не было, так не было. Ну а как вы дошли до венца?

– Глеб учился в Новосибирске. После нашего знакомства учебу забросил, стал приезжать каждую неделю. И однажды мне позвонила его мать. И сказала, плачущим голосом: "Нам с тобой надо что-то делать, чтобы он... чтобы он мог нормально учиться". И пригласила меня в гости. Вечером приехал Глеб. Он собрал всех в гостиной и сделал мне предложение. Я вспомнила Бориса... Вспомнила, как он просил моей руки, как рассыпал передо мной охапку огромных красных тюльпанов, вспомнила и... и покачала головой. Однако Глеб продолжал настаивать, хватал за руки, и я, в конце концов, согласилась...

– Пожалела? Точно так же, как Черную Маску?

– Да, наверное.

– Пожалела и прожила в нелюбви пятнадцать лет... И он жил с тобой пятнадцать лет, жил, зная, что ты не любишь. Это такая мука, жить с человеком, который не любит.

– Я же говорила, что после смерти Бориса, я как бы выгорела изнутри. Говорила, поступала автоматически... А он так просил... На коленях умолял.

– Все это понятно, но объясни, как ты могла упрекать Глеба в невнимательности, в отсутствие любовного пыла, в скупости и прочее? Ты говоришь человеку, человеку, с которым спишь, говоришь, повторяешь, что не любишь и требуешь от него участия, нежности, ласки? Денег на дорогие шмотки, наконец? О, господи, как я его понимаю!

– Все люди требуют от других то, что сами дать не могут...

– Послушай, ты ведь не только не любила Глеба, ты ведь ненавидела его? – не мог Чернов остановиться, невзирая на неприязнь, засветившуюся в глазах Ксении. – Ты ведь не раз подчеркивала, что испытываешь определенные негативные чувства к старшему сыну, сыну, внешне и внутренне похожему на мужа?

– Да, он такой же, как отец... Ведет себя так же, думает так же. И смотрит исподлобья, как он. Мне иногда кажется, что в нем сидит Глеб... Его дух, его ненависть ко мне...

– Понимаю... Значит, ты чувствуешь вину...

– Ты ничего не знаешь! – выпрямившись, засверкала глазами Ксения. – Он был дурак, понимаешь, дурак! Ты не знаешь, как он мучил меня своей ревностью! Однажды улетел в Ленинград по своим делам. А утром следующего дня открывается дверь, он влетает и наотмашь бьет меня по лицу. Оказывается, он звонил из Питера матери, и та сказала, что... что Андрей, его брат, ночевал у меня...

– Он тебя бил!? – расстроился Чернов.

– Нет. В тот день он распустил руки первый и последний раз...

– Остудила, небось, чугунной сковородой?

– Нет, просто сказала, что если он меня ударит еще хотя бы раз, то я заберу детей и уйду. Он поверил.

– А ты... ты в самом деле спала с Андреем?

– И ты туда же!

Они помолчали, глядя в стол. Когда пауза стала неприлично емкой, Чернов придумал спросить:

– Слушай, ты привела достаточно пошлый пример ревности. Но почему ты его назвала дураком? Да еще так убежденно?

– Дурак, он и есть дурак, – поморщилась Ксения.

– Извини, я тоже ревнивый, значит, и я – дурак?

– Ты ничего не знаешь...

– Чего я не знаю?

– Ну, вот, например, когда к нам приходили гости, хоть его отец, он залазил в ванну мыться и сидел там, пока все не уходили... Два, три часа сидел, плескался.

– Вот это фишка по теме. Очень похоже на шизофрению. Шизофреники любят замыкаться. В ванных комнатах, в шкафах, под кроватями. Еще один примерчик, пожалуйста.

– Однажды к нам должен был прийти риэлтер, – улыбнулась чему-то Ксения. – Мы хотели поменять квартиру на большую. И, вообрази, перед его приходом Глеб мне сказал, совершенно серьезно сказал...

Женщина замолкла в нерешительности.

– Что сказал?

– "Залезу-ка я в шкаф, посмотрю, послушаю". Он был уверен, что риэлтер, увидев, что в доме больше никого нет, примется меня окучивать. И я, не смогу ему отказать, даже в присутствие мужа.

– Клинический случай... И что, залез он в шкаф?

– Залез и сидел в нем целый час. Представляешь, что со мной все это время творилось?

– Клинический случай шизопаранойи. В психиатрии все это называется синдромом Отелло. Есть еще что-нибудь для букета? То есть для истории болезни?

– Есть... Магазин наш стоял напротив дома через площадь. Так он целыми днями напролет стоял у окна и высматривал в бинокль, кто из моих знакомых заходит в магазин и сколько времени там проводит. И потом выговаривал, что Гриша Краштопенко пробыл у меня семнадцать минут, а Пахлай – целых двадцать одну.

– Да уж... Получается, что ты была у него под "колпаком". Как же он тогда не накрыл вас с Черной Маской?

– Я ж говорила, он дурак был...

– Интересные шляпки носила буржуазия... Ну и мужики у тебя были! Один маньяк, один шизопараноик, один эксгибиционист и я в пограничном состоянии. Ты, милая, психов прямо как магнит притягиваешь...

– Глядя на тебя, трудно в этом сомневаться.

– Но вернемся, однако, к истории болезни, – сказал Чернов, посмеявшись. – Кто же все-таки убил Глеба? Черная Маска? Кстати, как звали этого неформала?

– Дмитрий Константинович. Жена звала его Димоном.

Ксения выпила рюмочку. Она еще не решила, что будет говорить.

– Димон... – повторил Чернов задумчиво. – Димон... Эксгибиционист-убийца... Пошло до крайности, хотя свежо...

– Узнав о смерти Глеба, я сама подумала, что это Димон убил. За месяц до этого ко мне подошла его жена, на рынке подошла, и потребовала, чтобы я оставила ее мужа в покое. Представляешь, чтобы я оставила его в покое! И если я этого не сделаю, то она пойдет скандалить к моему мужу.

Я ничего не ответила – не могла, была оскорблена до глубины души. Я пристаю к ее мужу! Успокоилась и вечером сама пошла к ним домой. И сказала, что если они не оставят меня в покое, то я расскажу мужу все, в том числе и о том, чем Димон занимался у его плетня дождливыми летними вечерами. Димон побледнел, и не из-за того, мне кажется, побледнел, что я пообещала его опозорить, а из-за того, что понял, что потерял меня окончательно...

– Из всего этого получается, что Глеб не мог не знать о вашей связи... Городок маленький, а тут такие страсти.

– Может быть, и знал...

– Может быть, и знал... – повторил Чернов. – Не это ли знание привело его к смерти?

– Погиб он не из-за этого... Из-за матери... И отца.

– ???

– Мамочка его, Вероника Моисеевна... Это она воспитала его таким... Сама чистенькая интеллигентка. Приезжала с мужем в очередной город или поселок и начинала просветительскую деятельность. Кружки поэзии, икебаны, самодеятельные театры... Мимо пьяного пройти не могла, домой отвозила... Честностью своей хвалилась.

– Причем тут икебана, честность и доставка алкоголиков на дом?

– Наехал на Глеба один электрический деятель. Магазин отключил... А Глеб вместо того, чтобы договориться по-хорошему – ведь можно было с таким отцом – стал качать права. Вор, мол, должен сидеть в тюрьме. В суд подал и выиграл дело. А на процессе вскрылись такие факты, что заместителю его отца лет десять засветило прямо в ж...

Чернов поморщился.

– Ну, прямо в глаза засветило, – довольно усмехнулась Ксения. – И заместитель этот послал двоих своих людей, и они убили Глеба в гараже, нагло, принародно убили. Одного убийцу потом нашли застрелившимся из охотничьего ружья. Все было сделано очень хорошо, не подкопаешься, второй все на него свалил...

– Дела... – покачал головой Чернов. – Уж лучше бы Димон... А почему ты сказала, что Глеб из-за отца погиб?

– Да, ведь это Владимир Иванович подрядную фирму под сына организовал. И...

– Что и?

– Да ничего...

– Погоди, погоди... Как я понимаю, заместителя Владимира Ивановича не посадили?

Ксения покивала, не сводя с визави потемневших глаз. Чернов, догадываясь, также закивал:

– То есть Владимир Иванович, отец Глеба все знал и ровным счетом ничего не сделал, чтобы посадить человека, заказавшего его сына?

– Да. Ровным счетом ничего. Между ними крутились такие деньги... Владимир Иванович, короче, все съел и через два месяца после похорон Глеба сидел генералом на дне рождения его фактического убийцы...

Чернов задумался. Глаза Ксения стали острыми.

– И съел он не только это, но и деньги и имущество моего мужа... – продолжала она. – Мне осталась одна зачуханная квартира в Подмосковье, и та записана на сыновей. А у него в марьинских апартаментах одни портьеры стоят столько, сколько стоит вся моя квартира вместе с мебелью и французским бульдогом. Стилиста нанимал, чтобы их подобрать.

– Дела... – продолжал Чернов думать вслух. – Я такое про тебя, про вас выдумал... Но видимо, страшнее действительности ничего не выдумаешь... Отец троекратно целуется с убийцей сына. Дарит ему...

– Импортный тренажер за две с половиной тысячи баксов... – вставила Ксения, потянувшись за сигаретой.

– И потом покупает внукам хороший компьютер, модные штаны и платит за их обучение в привилегированном учебном заведении... Черт, вот бы с ним познакомиться! У него, наверное, в душе такое наворочено!

– Да ничего там особенного нет. Положение и деньги – за это он отдаст все... Отдаст, если даже ослепнет, оглохнет, не сможет нормально есть и мочиться...

Услышанное не помешало Чернову продолжить вечер в обычном ключе. "Да, жены косвенно убивают мужей, да, отцы косвенно, не косвенно убивают сынов, да, в мире хозяйничают деньги и страх, – думал он, когда все кончилось, Ксения заснула, а он по своему обыкновению сел к столу допивать оставшееся спиртное. – Но, слава Богу, я не мальчишка. Я не мальчишка и не брошусь в мир с балкона только потому, что в нем полно несправедливостей, не брошусь, а проживу жизнь и постараюсь сделать как можно меньше гадостей. Да, это тяжело, иногда кажется, что все гадости на твоем счету, потому что чувствуешь, что можешь сделать их все, почти все. И все из-за того, что тобой владеет "Я", из-за того, что существуют покой, еда, женщины, существует низ и верх..."

В понедельник прилетел Владимир Иванович. Ночевал у себя в Марьино. В Балашиху приехал поздно вечером во вторник. Коле он привез винчестер на двадцать гигабайт, Васе – итальянскую дубленку, а Ксении подарил сто долларов. После того, как дети разошлись по своим комнатам, они посидели минут сорок на кухне за бутылкой "Смирнова". Поговорив о том, сем, пошли спать.

Жили они давно. С того самого дня, как Ксения пришла к будущему своему свекру и любовнику подписывать бумаги на комнату. Владимир Иванович разбирался в людях, и сладить с молодой вдовой ему не составило никакого труда. Хозяин городка был осторожным человеком – претендентов на его злачную епархию повсюду (в том числе и по Москве) ходило много, еще больше было доморощенных завистников и злопыхателей – и потому по прошествии нескольких месяцев знакомства с Ксенией он решил прикрыться тихоней-сыном, то есть женить его на любовнице.

И женил, причем сделал это весьма умно, то есть оставаясь за кулисами событий. Удовольствие от этого брака Владимир Иванович получил двойное: во-первых, после его заключения он мог, не опасаясь, появляться на людях с красивой "дочерью", во-вторых, показал Веронике Моисеевне, прознавшей о связи мужа с Ксенией, кто в доме хозяин.

А какое удовольствие он получил в день, когда Глеб просил руки его любовницы! Ксения хотела сказать "Да", но Владимир Иванович сделал лицо недовольным, и она отрицательно закачала головой. Кивнул он ей, лишь вдоволь насладившись унижением сына.

Владимир Иванович нравился всем. Нравился он и Ксении. Он был истинный сибиряк, потомок староверов, настоящий мужчина, богатый, способный без колебаний защищать свои интересы, не бросающий слов на ветер, не бабник. Ее отец таким не был. Гармонист, рубаха-парень без царя в голове и гроша в кармане, он редко вспоминал, что у него есть дочь. Вспомнив, покупал шоколадку "Аленка" и вел в парк, чтобы забыть у первого же пивного киоска. А Владимир Иванович был чуток, давал деньги и помогал в делах. И вдобавок водил в дорогие рестораны, посылал на курорты и дарил дорогие вещи.

О связи жены с отцом Глеб узнал на третьем году супружества. Узнав, устроил скандал. А Владимир Иванович пожал плечами и сказал, что был знаком с Ксенией задолго до того, как Глеб на ней женился. И что вообще не надо было жениться на женщине, которая на семь с лишним лет старше и которая в ответ на предложение признается в нелюбви.

Скандал закончился клятвенным обещанием Владимира Ивановича прекратить любовные отношения с Ксенией и отъездом Вероники Моисеевны в Ленинград на постоянное место жительства. В виде компенсации за моральный ущерб отец подарил сыну магазин, ферму и выгодный подряд.

Запретный плод сладок и Владимир Иванович, конечно же, продолжал жить с Ксенией. Реже, повысив уровень конспирации и перенеся встречи в охотничьи домики и просторные джипы.

Ему нравилось быть хозяином того, что питается его деньгами. Тайным, явным хозяином – не важно. Главное – хозяином. Это он моргнул старшему сыну Андрею, разрешая ему воспользоваться ею в отсутствие Глеба, моргнул, чувствуя себя всесильным вождем первобытного племени.

А Ксении после семейной разборки все перестало нравиться.

Муж, презирающий и ставший невозможно ревнивым.

Свекор, после отъезда Вероники Моисеевны неожиданно женившийся на длинноногой секретарше и становящийся все более и более скупым и расчетливым.

Сыновья, неизвестно от кого (хотя нет, старший был от Глеба, это она знала точно).

Все они стали ей антипатичными, особенно после просмотра в Красноярске "Севильского цирюльника", в котором актриса, игравшая Марселину, сказала ей прямо в глаза: "Будь красивой, если можешь, будь умной, если хочешь, но будь уважаемой – это необходимо".

Дмитрий Константинович (Димон или Черная Маска) увидел их в лесу у ручья, увидел, возвращаясь с неудачной охоты. Нагой Владимир Иванович увлеченно мыл синий "Лендкрузер", Ксения в одной ковбойке на голое тело подмывалась из треснувшего бокала с вишенками.

От ее вида (гордо поставленная голова, осиная талия, крутые ягодицы, струйка воды, стекающая с тряпочек внешних губ) у Дмитрия Константиновича потемнело в глазах. На следующий же день его понесло к ней.

Увидев онанирующего Димона, Ксения смутилась, но, взяв себя в руки, пришла к мысли, что у нее появился шанс сквитаться (пусть тайно, пусть по-женски) и с презирающим мужем, и с любовником, мнившим себя ее полновластным владельцем. Она представила, как вытянутся лица у мужа, свекра и шурина, когда они узнают, на какое ничтожество их променяли!

Представила, подошла и сорвала маску.

С течением времени Глеб вызывал у отца все большее и большее раздражение. Мало того, что сын никак не обещал стать понятливым преемником, мало, что упорно не пускал в дом, он из-за ревности стал еще и посмешищем на весь его городок.

Потерявшийся, униженный и озлобленный Глеб всем мешал. Старшему брату, жене, Дмитрию Константиновичу, отцу, его помощникам и сообщникам. А также вносил ненужные сложности в работу прокуратуры и следственных органов. А когда человек всем мешает, с ним происходят закономерные вещи.

Погиб он, в общем-то, случайно. Заместитель Владимира Ивановича послал двух своих людей попугать Глеба. Чтобы бросил болтать глупости в суде и вел себя лояльно по отношению к уважаемым людям района. Естественно, послал с ведома шефа. Увидев нож в руках одного из них, Глеб бросился вон из гаража. Его схватили, стали бить. Глеб, крепкий мужчина и к тому же панически испуганный, смог вырваться. Убегая, споткнулся об провод переноски, упал и ударился виском об угол металлического ящика для инструментов.

Не растеряйся те двое, все бы для них обошлось. Но они растерялись – ведь были не профессионалами – и на виду у всех увезли труп Глеба на машине.

13

В очередную субботу Ксения пришла озабоченной. Усевшись на диван, тотчас закурила. Чернов подсел к ней, попытался поцеловать, но женщина отстранилась. Огорченный Чернов пересел в свое кресло.

– Ты не в духе? – спросил он, когда Ксения, наконец, подняла на него глаза.

– Почему не в духе... Просто...

– Что просто?

– Понимаешь, просто ты должен понимать, что мы, женщины, с недоверием относимся к словам...

– А... – осел душою Чернов. – Понимаю... Ты имеешь в виду слова "Какая ты любимая", "Как чудо ты хороша" и прочие мои шлягеры?

– Нет, вообще-то я не имею тебя в виду... Но тебе не кажется, что мужчина должен быть таким, чтобы женщине было обо что опереться? Мужчина должен быть таким, чтобы его жена не изматывалась, зарабатывая себе на жизнь... Мужчина должен работать, как Владимир Иванович, а не болтать... У нас, в Сибири, мужчины...

– Подожди, подожди, – перебил Чернов Ксению. – Похоже, ты даешь мне отлуп по причине моей пониженной кредитоспособности?

– Нет, не даю... Но скажи, на что ты мог бы пойти ради меня? Что ты мог бы сделать ради меня?

– Сделать ради тебя? Да все на свете! Все, что не покупается за деньги...

– А смог бы ты ради меня, меня... – начала Ксения, но, взглянув во встревоженные глаза Чернова, замолчала.

– Нет, ты скажи. Я все для тебя сделаю. Ты же знаешь, как я тебя люблю! – не отставал Чернов. Он чувствовал, что женщина хочет попросить его о чем-то чрезвычайно важном, но не может найти слов.

– Не сделаешь... Не сможешь... – покачала головой Ксения.

– Я не смогу? Да ты плохо меня знаешь! Я достигал всех целей, которые передо мной ставили.

Ксения вспыхнула:

– Ну да, ты был первым в школе, первым в университете, первым в аспирантуре защитил диссертацию в три года... Все это чепуха и ничего сейчас не стоит. И читать твои книжки никто не будет, потому что ты пишешь их для таких, как ты. А таких, как ты – один ты. А что касается жизненных целей, лучше бы твоя маменька поставила перед тобой задачу получать три тысячи долларов в месяц...

– Так она ставила. Если бы Союз не рухнул, я был бы обеспеченным человеком. Доктором наук точно был бы. Ездил бы за государственный счет за рубеж, на полевые работы в красивейшие места, четыре месяца в году имел бы Газ-66 набитый лаборантками или, на худой конец, мертвыми душами.

– Вот-вот. В этом весь ты. А Владимир Иванович, и такие, как он, делали деньги, пока ты делал никому не нужную кандидатскую...

– Не интересно мне это... Деньги делать. Я пробовал. Понимаешь, для меня самое главное это не то, чтобы свобода, а определенная ее грань. Понимаешь, я всегда хочу иметь право на поступок. А люди, не говоря уж о начальниках и женах, этого не любят. Они не любят поступков, потому что их теоретическая возможность будит в душе то, что должно у примерного человека спать. Они не любят поступков, потому что глубоко и, надо сказать, справедливо уверены, что умных поступков вообще не существует...

– Ты хочешь сказать, что способен на поступки?

– Я? Да я всю жизнь только их и совершал...

– Это обнадеживает... Одним больше...

– Нет, ты определенно чего-то от меня хочешь.

– Если ты не понимаешь, что я хочу, то ты этого не сможешь сделать.

– Это точно... – согласился Чернов и, решив немедленно и прямо сказать то, о чем думает, улыбнулся:

– Знаешь, Ксюша, если мы немедленно не займемся любовью, вечер будет безнадежно испорчен...

14

После ухода Ксении Чернов лег спать. Проснувшись через полчаса, он вспомнил о вчерашнем разговоре. И его осенило: Ксения вовсе не рассчитывает на его проблематичное будущее писательское благополучие, Ксения не желает, чтобы он переехал к ней, Ксения желает, подсознательно, сознательно – не важно, желает, чтобы он освободил ее от свекра!

"Опять бред", – пытаясь разубедить себя, сказал он вслух.

Но разубедиться не получилось: догадка, помимо его воли, овладела памятью, и та услужливо предоставила ей множество подтверждающих фактов. И Чернов сдался, и пошел на поводу своего "бреда".

"Так, разложим все по полочкам, – стал он рассуждать, заложив руки за голову и уставившись в потолок. – Во-первых, кем была Ксения? Она была женой обеспеченного человека. Привыкла жить в большой, богато обставленной квартире, покупать все самое лучшее, ездить по зарубежным курортам. У мужа была фирма, была ферма, был магазин.

Во-вторых, как у нее обстоят дела сейчас? Она работает в магазине за триста долларов. Что такое триста долларов для женщины, привыкшей жить на широкую ногу? Кошкины слезы. Свекор, правда, помогает. Когда он в Москве. Но его надо просить. Просить деньги, которые принадлежали ей, ее мужу. Это обидно, это унизительно.

Надо просить деньги на еду детям. Просить купить престижную куртку для старшего. Купить кроссовки для младшего. Купить путевки на лето.

Свекор дает, со скрипом, с оттяжкой, но дает.

Нет, не дает. Он не любит давать деньги. Он не любит отдавать эти всемогущие купюры, в которых его труд, его совесть, на которых кровь его сына.

Он покупает сам.

В-третьих, что такое свекор?

На голову ниже. Семьдесят. Крепок. Куча долларов. Знакомства в правительстве. Особняк на четыреста квадратов. Пятикомнатная квартира в Марьино.

Правда, у него молодая жена. И на рынке покупает самое дешевое мясо. Ксения брезгливо морщилась, рассказывая об этом. Однако, у нее нет сомнений, что все свои деньги он оставит внукам. Ее детям. Оставит, точно.

Он чувствует свою вину.

В-четвертых, когда оставит? Лет десять он протянет. Если, конечно, не пойдет в своих родителей, доживших до ста лет. В любом случае, когда он умрет, дети будут уже взрослыми. И ей опять придется просить. На что уже просить? На лекарства, зубные протезы и пластические операции?

Нет уж! Ей за сорок. Да, она недурна собой, она пыталась решить материальные проблемы матримониальным способом, но пока попадались только женатые бабники, либо, как я, неудачники. Богатые выбирают двадцатилетних конфеток с длинными ногами и выдающимися сиськами.

Значит, нищета?

Значит, всю жизнь смотреть в рот свекру-скупердяю?

Угождать, просить свои собственные деньги?

Нет!

А если нет, то остается только одно.

Остается найти Смерть.

Она уже помогала ей. Правда, в последний раз она поторопилась. И убила Глеба самостоятельно. Поторопилась и Ксения осталась ни с чем. Осталась ни с чем, хотя все было готово. Была готова Черная Маска. Оставалось только распустить тщательно подготовленные дырочки в денежных мешках мужа и свекра, оставалось только переписать на детей кое-что из их имущества...

Но Смерть поторопилась. И она осталась ни с чем. И потому Смерть у нее в долгу.

И она стала искать ей орудие. Один не подошел, другой, третий. Четвертым появился я. Когда пригласил ее в Третьяковку, поняла – не тот. Но потом прочитала "Бег в золотом тумане", фактически мою автобиографию. И подумала, что я могу. Надо только подготовить.

...Подготовить. Как? Да очень просто! Влюбить, приручить и сказать: "Вперед, милый, вперед! Ты же мужчина! Спаси меня от злодея!"

...Интересно, получится у нее? Сейчас я не готов, это точно. Но если она уйдет? И я останусь без нее?

Нет, только не это!

А дел-то куча. Дать пятьсот баксов кому-нибудь из тех, кто часами толчется у Ленинградского вокзала в надежде заработать пятьсот рублей на разгрузке вагонов с окорочками, и все, привет, Владимир Иванович! Пырнут ножом на рынке у прилавка с жилистым мясом!

И выбрать ведь смогу подходящего человека. Всю жизнь проработал на геологоразведке с бывшими зеками, в том числе и записными убийцами. Фраера от серьезного человека отличу и не плюну.

И все! Мы с ней повязаны. Не меньше миллиона в кармане. Вольготная жизнь. Прибарахлюсь и уеду с ней на Сейшельские острова писать хлебные бандитские романы.

...Эка меня занесло! Н-е-е-т, милая! Марионеткой я никогда не был. И человека убить не смогу.

Господи, какая интересная жизнь пошла, поверить трудно!

Надо будет занять у Юрки пятьсот баксов. И хорошо подумать.

Подумать, где я.

В реальном мире, или в выдуманном.

Ведь я уже не помню, что она мне рассказала, а что я придумал сам.

Ксения всего-навсего хотела, чтобы Чернов отпустил ее с миром. Она внимательно прочитала его "Войну в "Стране дураков"", в которой он описывал, как нелегко переживал развод, как грозился убить тещу. Она не боялась его строк про себя, она боялась, что он, раздавленный ее уходом, может прийти к ней на работу, прийти, встать посреди торгового зала, встать и плакать, размазывая слезы по лицу: "Вернись, вернись, я не могу без тебя". Или подстеречь ее, когда она будет с Мишей. О, господи, какой ужас! Они идут с ним, обнявшись, из ресторана, идут к ставшему привычным серебристому "Мерседесу", а Чернов появляется в своем тряпье и, дрожа губами, тянет к ней руки. А Миша смотрит на нее, брезгливо сморщив лицо: "И ты спала с этим ничтожеством!?"

Борис побледнел, узнав, что она не девственница. Оксана на суде говорила, что в его мертвых глазах стояли слезы.

Глеб грозил застрелить ее и застрелиться, если она не оставит отца. Совал дуло пистолета в рот. Роняя слезы и надрывно кашляя.

Черная Маска ползала перед ней на коленях. Целовала грязь под ее ногами. Билась лбом о землю.

Чернов, без сомнения, такой же. Человек, который из-за бабы плачет, это – не человек.

15

В пятницу вечером он позвонил Веретенникову домой и узнал, что Руслик-Суслик обзавелся большим двухэтажным евродомом со всеми удобствами; что дети, Миша и Леночка, души в нем не чают, и что Юра разводится и разъезжается с Наташей, и потому Чернов должен как можно скорее забрать свинку со всеми ее приобретениями.

Или он привезет ее сам.

Нельзя сказать, что Чернов так уж сильно расстроился. Руслик-Суслик возвращался на круги своя, Веретенниковы разводились уже несколько лет, небо было голубое, а вода мокрая.

С Веретенниковым Чернов познакомился в отделе кадров института, в котором организовывалась лаборатория дешифрирования материалов аэрокосмических съемок. Юра был прост в общении, и они быстро подружились.

Чернов с удовольствием вспоминал первые годы работы в институте. Народ в лаборатории был хоть куда, все с красными дипломами, все умницы. Они брались за любую работу: налаживали аэрокосмический экологический мониторинг Ямбургского газоконденсатного месторождения, прогнозировали паводки, искали топляк на дне рек, составляли карты Москвы, изучали движение берегов Каспия и Арала, искали олово в Приморье и алмазы в Архангельской области. А зарплаты не хватало даже на пропитание. И потому Веретенников приносил из дома высокую восемьсот граммовую банку с остатками домашнего супа, осторожно откручивал крышку, опускал внутрь кипятильник, разогревал и ел, пряча глаза. Чтобы доставать до дна глубокой банки, ложку в конце трапезы ему приходилось держать за самый кончик ручки.

Расчетливый третейский судья и компьютерный бог Свитнев из месяца в месяц приносил горбушку серого хлеба, две маленькие бугристые картофелины и яичко, круглое в своей незначительности. Все это он бережно располагал на ведомости планового ремонта атомных электростанций (в годы застоя десятый этаж арбатской "книжки" с гастрономом и пивбаром "Жигули" занимало солидное "ядерное" министерство). Расположив, озирал внимательно справа налево. Затем деловито чистил, солил и, сделав тучную паузу для растяжки удовольствия, ел. Сосредоточенно жуя и виновато поглядывая на товарищей.

Сам Чернов дробил ложками окаменевший отечественный бульонный кубик, засыпал получившееся крошево в граненый стакан, заливал кипятком, засыпал порезанный зеленый лук, росший на подоконнике, и пил, обжигаясь и заедая черным хлебом.

Глава же лаборатории Викторов, доктор наук и будущий член-корреспондент Российской академии наук, держал марку и потому посылал лаборантку в буфет за булочкой (коврижкой, пирожком, пряником). Опоздавшие к началу трапезы пытались угадать, что же ему послал бог, но тщетно – то, что ел стокилограммовый глава лаборатории, надежно укрывалось большим и указательным его пальцами...

А как они праздновали! Усаживались за чайный стол, отгороженный высокими министерскими сейфами, и пили популярный тогда в народе спирт "Рояль", сдобренный апельсиновым "инвайтом", закусывали, чем бог послал, а также помидорами и зеленым луком, выращенными Черновым на подоконнике в пенопластовой коробке из-под компьютера. А когда выпивка кончалась, шли лакироваться пивом в скверик, в котором задумчивый Гоголь прогуливал игривых бронзовых львов.

"Гоголя" "проходили" исключительно Чернов с Веретенниковым. Отправив домой насупившегося от передозировки Свитнева, друзья шли веселиться, и веселились отменно – у собранного до последнего нейрона и застегнутого до последней пуговицы Веретенникова "Гоголь" напрочь отключал торможение. Одна из историй случилась в предновогодний вечер: они просили милостыню в переходе с "Чеховской" на "Пушкинскую". “Подайте кандидатам наук на пропитание! Подайте старшим научным сотрудникам на проездные билеты!”

Это было что-то! Охрипли от смеха вчистую. И за полчаса набрали пакет лежалых сушек с маком, свежую пролетарскую газету “Правда” и килограмм только что отмененной советской мелочи.

Потом в институте появилась Вера – милая, отзывчивая кошечка с внимательными голубыми глазами. В первый ее обеденный перерыв Чернов налил себе и Свитневу по полстакана спирта. Чокнувшись, они выпили, закусили и, ублаготворено откинувшись на спинки стульев, взяли сотрудницу под перекрестный огонь заблестевших глаза. Вера, само собой, не знавшая, что в бутылке из-под “Рояля” была вода, озадачилась. А Чернов, в двух словах рассказав девушке о достоинствах многоканальной космической съемки, поинтересовался, не желает ли новая сотрудница чаю. Сотрудница желала. Чернов пошел к шкафчику, покопался в нем, и вернулся к столу огорченным:

– Заварка как назло кончилась... Придется эн зэ заваривать...

И набрав из-под помидоров, росших на подоконнике, использованную заварку (слитую день назад для подкормки растений), ссыпал ее в фарфоровый чайник, залил кипятком и, поощрительно улыбаясь, заверил Веру, что фирменный чай лаборатории ей, несомненно, понравится".

Со временем дела в институте пошли совсем плохо, и друзья Чернова один за другим уволились. Юра через тещу-переводчицу устроился в английскую фирме, занимающейся инженерно-геологическими изысканиями в СНГ, и стал зарабатывать весьма приличные деньги. И все у него пошло-поехало: поменял в квартире окна, полы и двери, дважды в год ездил на заморские курорты, потихоньку начал пить и, в конце концов, потерялся.

"Все дело в любви и вере, точнее, в их отсутствии, – думал Чернов, осмысливая перемены в жизни друга. – Как только перестаешь верить в одно, в другое, в третье, как только перестаешь любить, подступает растерянность, подступает Ничто, подступает Танатос. Жизнь и любовь (вера – это тоже любовь), как кварки с глюонами. Стоит исчезнуть глюонам, как кварки – элементарнейшие частицы материи – превращаются в трудно вообразимое ничто. Так и жизнь без любви, разлезается по швам, распадается на серые, ничего не значащие фрагменты..."

Чернов был прав. Перестав верить в жену, перестав любить что-либо или хотеть, Веретенников занервничал. Ему стало казаться, что если все поставить на свои места, все сделать разумно, то фрагменты его распадающейся личности склеятся, и все образуется.

Но ничего не получалось, ничего не образовывалось, ничего не склеивалось. В жизни Чернова последним глюоном была Полина, Веретенников же не смог полюбить своих детей – теща и жена оградили его от чад с самого их рождения. Он пытался любить хоть кого-нибудь, завел любовницу, но не вышло – жена сумела его вернуть. Конечно же, на время.

Расстались они из-за шубы. Наташа сказала, что итальянская дубленка, приобретенная месяц назад, длинна и пачкается в грязь, и потому надо купить еще и короткую норковую шубу. Возникшая перебранка закончилась вызовом скорой помощи – муж, с которым она прожила тринадцать лет, выбил ей два шейных позвонка. Чернов мог бы это как-то понять (друг все-таки), если бы Веретенников не свалил все на Руслика-Суслика.

– Твоя свинка приносит несчастья. Все это началось, как только я принес ее в дом, – сказал он в конце телефонного разговора отнюдь не шутливым тоном.

Чернов почернел от досады. Его любимый Руслик-Суслик выбил симпатичной женщине два шейных позвонка. "Явится домой, поганец – поставлю в угол", – решил он, нервно закуривая.

16

Явился Руслик-Суслик на круги своя без недвижимости – Юра решил не везти через весь город его двухэтажный дом с колесом, бассейном и кормушкой. И принес изрядно похудевшего зверька в безнадежно изломанной Ксюшиной корзине.

– Да ты не расстраивайся, – рассмеялся Чернов, приняв в объятья блудного сына. – Я сам за домом твоим съезжу. Съезжу или новый сделаю...

– А я и не расстраиваюсь, – ответили глаза Руслика-Суслика. За время пребывания в доме Веретенникова они стали безжизненно-твердыми.

– Э, дорогой, – протянул Чернов сочувственно. – Похоже, ты там срок мотал...

– Да что ты с ним сюсюкаешься! – сказал Юра и, выхватив свинку из рук друга, принялся ударять ее по рыльцу ладонью.

– Жестокий какой-то ты стал... – огорчился Чернов, отняв Руслика-Суслика. – Никто тебя не жалеет, да?

– А мне и не нужно, я сам как-нибудь...

– Понимаю... – протянул Чернов, приглашая Юру занять место на диване. – Земную жизнь пройдя до середины, ты очутился в сумрачном лесу... Знаешь, почему это произошло? Вот Витя Казанцев, твой однокашник по географическому, поставил перед собой великую цель – до тонкостей изучить личную жизнь голубых песцов. И до сих пор счастлив на свои две тысячи рублей. Лазает по снегу и скалам, роет подкопы, подсматривает, зарисовывает, фотографирует, записывает. И до сумрачного леса ему как до Шанхая пешком. И жена его жалеет. Хотя ест одну картошку с тертой репой и ходит в поношенной заячьей шубе. А ты поставил перед собой мизерную цель – три тысяч баксов в месяц и ни копейки меньше... И ради ее скорейшего достижения перестал смотреть по сторонам, перестал подниматься, потек вниз.

– Да ну тебя, надоел со своей философией, – поморщился Веретенников. – Понимаешь, мне твои гималайские вершины до лампочки, а если они мне понадобятся, я их просто куплю...

– А почему тогда не живешь, как порядочный буржуин? Почему сломался на своей сытой бюргерской жизни? Почему не ходишь в кегельбан по субботам и в казино по воскресениям? Почему устриц не лопаешь и рябчиков не жуешь?

– Я устал... И все что мне сейчас хочется – это отдаться покою, сунуть голову в песок и ничего не знать и не видеть... Я устал заботиться, я устал думать, я устал говорить, я устал ходить домой и на работу. Мне кажется, что твой Танатос все выел у меня изнутри и я давно не живой.

– Тебе же всего лишь сорок...

– Слушай, надоел. Давай лучше водку пить... Помнишь, как мы в переходе милостыню просили? Пьяные и живые?

17

Ксения пришла через субботу озабоченной. Усевшись на диван, закурила и принялась рассказывать, как назойливо к ней пристают мужчины.

Они сидели у Михаила и ели пиццу. Разговаривали о Миллере и Чубайсе, Быкове и Лебеде. Молчали. Смотрели Агату Кристи.

В половине девятого Ксения пошла в ванную. Вернувшись в гостиную в одном халатике, увидела, что Михаил сидит не один.

– Это мой друг N из Красноярска, я тебе о нем рассказывал, – положил он руку на плечи крепкого человека лет сорока пяти.

Рассмотрев Ксению цепкими глазами, N покивал.

– Поди, переоденься, – попросил Михаил. – Будем гулять.

Ксения переоделась. В новое вечернее платье от Юдашкина. Потом они пили текилу и ели палочками – N заказал еду из модного китайского ресторана. В половине десятого Михаил уединился с Ксенией в кабинете.

– Вот тебе тысяча долларов, – сказал он. – N хочет, чтобы я уехал.

– Нет проблем, – подняла плечи Ксения и, найдя свой мобильный телефон, позвонила сыновьям. "Вася? Коля пришел? ... До сих пор гуляет!? ... Вот поганец! Я перезвоню потом... Сегодня я не смогу приехать. ... А где я была вчера, ты знаешь. Откройте баночку икры и сделайте бутерброды. И сварите сосиски. Они в ванночке под морозильником".

Мобильный телефон – незаменимая вещь. С ним дети всегда рядом.

Предложив Ксении успокоительного в виде рюмочки коньяка, Чернов вспомнил о Руслике-Суслике, точнее, Руслик-Суслик сам напомнил о себе, принявшись шумно грызть стальной сосок поилки. Ксения пошла к нему, взяла на руки. Свинка была довольна.

– Представляешь, Юра сказал, что она приносит несчастья, – хохотнул Чернов, радуясь "семейной" идиллии. – Сказал, что после того, как она появилась у них в доме, он разошелся с женой...

– Дурак! – искренне ответила женщина, с удовольствием рассматривая свинку. – А ты говорил, что он неглупый человек.

Потом Ксения помылась, и около часа они провели в постели. Вернувшись за стол, заговорили о Владимире Маканине.

– Я не понимаю, как эти книги можно читать, – категорично сказала Ксения (Чернов давал ей почитать "Утрату"). – А вот Марина Серова – это вещь, вчера я читала ее до часу ночи.

– Я знаю, что ты... что... ну, скажем сочно, презираешь меня за то, что я чищу зубы дешевой пастой, пью дешевые вина... А сама пудришь себе мозги дешевыми книгами...

– Это такие, как ты, мозги себе пудрят. Мать Глеба тоже читала всякую заумную муть, и Владимир Иванович ее бросил. И сейчас вместо нее в особняке с фонтанами живет другая, а она живет одна и никому не нужная в грязной питерской коммуналке.

Чернов понял намек, обиделся и сказал то, о чем говорить не собирался:

– Кстати, о Владимире Ивановиче в свете твоего мировоззрения. Мне иногда кажется, что ты... что ты...

Ксения хмыкнула.

– Мечтаю о его смерти?

Руслик-Суслик загремел соском поилки. Ксения задумчиво посмотрела в дверь, за которой находились апартаменты свинки.

– Да. И разыгрываешь в уме соответствующего рода сценарии.

– Разыгрывала раньше. А что в этом такого? Если бы у тебя был богатый семидесятилетний дядюшка, ты бы не думал о его смерти? Ты бы не разыгрывал в голове сценариев соответствующего рода?

Руслик-Суслик продолжал греметь. Ксения задумалась.

– Наверное, разыгрывал бы... – растерялся Чернов и неожиданно для себя разоткровенничался:

– Знаешь, мне тоже иногда хочется, чтобы Вера умерла... Особенно когда одиноко и тоскливо.

– И ей хочется, чтобы тебя не стало! – усмехнулась Ксения.

– Самое интересное, что все это по-человечески. Фрейд писал, что все люди втайне, не втайне, желают смерти, ну, не смерти, а небытия, тем, кто заслоняет им что-то. И только духовность, только хорошие книги не дают им обрасти шерстью.

– Духовность, духовность... Вечно ты все придумываешь. Вечно ты заводишь что-то в голове вместо того, чтобы работать. Вот зачем ты завел Руслика-Суслика? Зачем он тебе нужен?

Чернов удивился. Сначала обнимала и целовала свинку, а теперь кидает камни в ее корзинку? Не иначе что-то вспомнила. Что? То, что случилось в ее доме после того, как в нем появился Руслик-Суслик?

– Я купил ее дочери, ты же знаешь... – ответил он, подняв на Ксению недоумевающие глаза.

– Купил дочери... Ты ее купил, чтобы поиздеваться над Верой...

– Да нет, вовсе нет, – смешался Чернов.

– Ну, тогда ты принес ее в дом, из которого тебя выставили, чтобы оставаться в нем хотя бы в виде свинки, "троянской" свинки. И попугая поэтому подарил, и первую свинку, и черепашку. И все они, все, кроме Суси, там умерли.

– Из тебя выйдет неплохой психоаналитик. Хотя я их покупал, потому что...

– А сейчас зачем ты ее держишь? – перебила его Ксения. – Ты же издеваешься над ней! Сидит целыми днями одна, сидит в своих испражнениях, сидит для того, чтобы ты, когда тебе станет скучно, мог почесать ей спинку.

– Но я не могу ее выбросить. Для меня она это ты, это Полина, это Юра Веретенников...

– Она – это я!?

Руслик-Суслик перестал греметь.

– Я имел в виду, что она... Ну, жила же она у тебя в доме... Я придумал многое по этому поводу... Я...

– Я, я, я... Я имел в виду, я придумал... Налей мне коньяку, Спиноза.

Потом они легли. Когда он провел ладонью по ее спине, она задрожала.

Ксеня вспомнила, что сразу после появления Руслика-Суслика в ее доме у нее заболел зуб. Его пришлось вырвать. Владимир Иванович, присев перед корзинкой свинки, сказал: "И зачем тебе это?", конечно же, имея в виду Чернова. Два месяца после этого он не давал денег и ничего не покупал внукам.

18

В следующую субботу Ксения не пришла. Чернов позвонил ей на мобильный телефон и узнал, что она "очень устала, не высыпается и не может больше ездить к нему из Балашихи".

"Приехали... Развод и девичья фамилия, – опустилось сердце у Чернова. – Подбила итог, точки расставила...

Или ввела в действие план по устранению Владимира Ивановича?

Нет, чепуха. Бред. Паранойя.

А может, Руслик-Суслик начинает действовать? Может быть, он и в самом деле приносит несчастья? И взялся за меня?

Тоже чепуха. Во что угодно, но в эту чушь я не поверю... Свинка вместо черного кота... Маленькое беззащитное животное приносит несчастья... Замечательно! Какая плодотворная идея! Вон Юрка, уперся в жизнь, как в стенку бетонную и все на свинку свалил. Жену по шее – и тоже свинка виновата...

Нет, Руслик-Суслик тут не при чем... Его просто используют, чтобы оправдаться.

Может, и мне использовать? Вон, Юра с Наташей свалили на него свои грехи, и, может быть, теперь помирятся. Точно помирятся. У нее двое детей и сорок лет. Помыкается, помыкается и прибежит, как миленькая.

...Так как же мне его использовать? – Чернов, закусив губу, направился к Руслику-Суслику, дабы оживить фантазию лицезрением объекта своих помыслов.

И, вступав в прихожую, рассмеялся:

– Есть! Придумал! Все-таки я умница! Сейчас позвоню Ксении на мобильный телефон и скажу радостно, что, оказывается, действительно, Руслик-Суслик во всем виноват. В том числе и в том, что у нас ничего не получилось. Она приедет с сияющими глазами, – как же свет в конце тоннеля появился, – я суну свинку в ее раздолбанную кочевой жизнью корзинку, и мы пойдем во двор, в котором копошатся простые народные автомобилисты. Попрошу у них пол-литра бензина, скажу, что лютого колдуна, колдуна, терроризировавшего весь город в треугольнике Митино-Люблино-Балашиха, надо в дым спалить. Люди, они светлые, они ведра на такую благородную цель не пожалеют. И запылает бедный Руслик-Суслик, и сгорит без остатка вместе со своей пластиковой корзинкой, а мы с Ксенией, тесно обнявшись, пойдем к своему уютному гнездышку и по дороге, под зеленой свежеокрашенной скамейкой, найдем толстенный бумажник, набитый приятно пахнущими акциями Газпрома. Черт, как здорово! Стакан бензина и все в порядке!"

Смеясь, Чернов подошел к Руслику-Суслику. Свинка ответила взглядом знающего жизнь психиатра.

"Ни черта из твоей казни не получиться, – вздохнул несостоявшийся иезуит. – Жечь надо что-то другое..."

И сжался, вспомнив, что снова один, что больше у него нет Ксении, и больше никогда она не придет в субботу, не придет и не заулыбается довольно, услышав: "О, боже, как я скучал по тебе! Как мне тебя не хватало!"

Пришел он в себя на кухне в виду бутылки водки, недопитой с Веретенниковым. Приблизился, взял надежную, как рука товарища, отпил, торопясь, граммов сто и, неожиданно быстро опьянев, побрел в свою комнату.

"И что это я из себя весь такой несчастный? – подумал он, распластавшись на кровати. Почему у меня ничего не получается? Ведь всю жизнь работал, как вол, любил своих женщин и детей, все до последней душевной клеточки им отдавал? И не грешил ведь? Так, по мелочам, суток на пятнадцать преисподней?

Так в чем же дело? В чем?

Я родился, жил...

Погоди, погоди... Родился... Родился... Родился?..

Вот в чем разгадка! Ведь я просто-напросто не должен был родиться!

Я появился вопреки всеобщему течению событий.

Я родился только из-за того, что дед не вовремя вернулся из командировки.

Мама сидела в приемной у подпольного гинеколога, уже почти готовая к будущей суверенной жизни, жизни без меня...

Когда ее уже пригласили занять страшное кресло, в приемную ворвался дед с офицерским ремнем в руках и до глубины души отхлестал всех присутствующих. И потом гнал свою доченьку, постегивая, гнал до самого дома!

...Вот оно в чем дело! – скривился Чернов. – Я не должен был появиться на свет, и в нем ничего для меня просто-напросто не предусмотрено. Ни у Провидения, ни у Бога, ни у кого не было насчет меня планов. Вот я и скитаюсь от дома к дому, от женщины к женщине. Живу сам не свой.

Живу... Кстати, о жизни. Я ведь мог потерять ее раз десять, если не пятнадцать... Мог погибнуть, но не получалось...

Не получалось, потому что, видимо, и смерти в этом мире для меня не предусмотрено... – продолжал думать Чернов, не отрывая лба от потеплевшего стекла. – Как здорово: я – бессмертный!

Я – бессмертный!

Нет. Чепуха...

Просто судьба ведет меня к определенному концу.

Это означает, что я должен что-то совершить!

Или получить по заслугам.

Как это здорово – получить по заслугам!

Получить все, что тебе причитается.

И плохое, и хорошее.

Значит, я все получу! Все сполна!

Класс! Как здорово придумал! – засмеялся Чернов, отнимая лоб от стекла. – Начал за упокой, кончил за здравие. Нет, все-таки паранойя, в определенных пропорциях смешенная с водкой, замечательная вещь. Не надо придумывать зловредных сусликов... Пойду-ка я в магазин, потому как сдается мне, что в этой смеси паранойи с водкой определенно не достает какого-нибудь этакого винца градусов на пятнадцать".

Когда он одевался, Руслик-Суслик смотрел на него сыновним взглядом. Чернов хотел подойти, но зазвонил телефон.

Звонила Ксения.

– Если ты унесешь из дома свинку, я приду, – сказала она, закончив говорить незначительные слова.

– Я подумаю, – ответил Чернов и положил трубку.

По дороге в магазин он смеялся, повторяя вслух на разные лады: "Иван, я готова составить ваше счастье, но чтобы пива вот этого я в доме больше не видала!"

19

Весь следующий месяц Чернов занимался жилищными проблемами. Заняв у Веретенникова семь тысяч долларов, он выкупил две пустующие комнаты квартиры, и за семь же тысяч поменялся на однокомнатную квартиру на Совхозной улице.

Устроившись на новом месте, стал писать. Детектив и объявления в газеты. "Небогатый москвич средних лет, познакомится с очаровательной женщиной..." и тому подобное. Во второй половине апреля пришла единственная открытка с весьма лаконичным содержанием:

"8-903-107-77-32

Света".

Встреча состоялась у станции метро "Проспект Мира". Света оказалась маленькой, миленькой, складной и живой. На вид ей было не больше тридцати – тридцати двух – совсем девчонка. Она так понравилась Чернову, что тот смешался и улизнул, сославшись на внезапно назначенный научно-технический совет.

Вечером Света позвонила. И рассказала, что снимает квартиру в Черемушках и в настоящее время нигде не работает: занималась бизнесом, но прогорела. И что у нее есть сын Рома двенадцати лет, живущий у бабушки в городе Курчатове Курской области. В конце разговора Чернов предложил сходить куда-нибудь в выходные. Света согласилась и сказала, что с удовольствием посетила бы выставку или музей.

Как только он положил трубку, позвонила Полина:

– Папочка, я так по тебе скучаю! Меня за калитку не выпускают, а так хочется на Клязьму сходить. Приезжай сейчас же!

– Да ты что, доченька! Уже семь, а ехать мне к тебе два часа. Давай, я завтра приеду?

– Хорошо, только до пяти я буду делать уроки. Я тебя очень люблю!

Чернов не знал, что и думать. Полина не звонила ему несколько месяцев. И месяц не пускала к себе. Стоило же ему договориться с женщиной о свидании, о любовном свидании, как она тут как тут.

"Эдипова телепатия, да и только, – думал он, стоя у окна с Русликом-Сусликом на руках. – Нет, все-таки жизнь замечательная штука, особенно когда любимая дочь и симпатичная женщина одна за другой назначают тебе свидания. А Полина хороша! И как только она прочувствовала, за сто километров почувствовала, что у меня появилась женщина?"

Марксистско-ленинское образование не дало Чернову увязнуть в псевдонаучном психотелепатическом болоте. Подумав, он понял, почему звонила дочь. На неделе был день рождения Гитлера, и уже который день телевидение и газеты твердили о возможности повсеместного выступления "бритоголовых". И в болшевском доме испугались и перестали ходить с Полиной на прогулки. И она вспомнила о папе, с которым можно было идти куда угодно и когда угодно.

Приехал он в Болшево в половине шестого. Полина повела его в школу, потом они пошли на Клязьму.

На берегу девочка потребовала принести ей воды, чтобы смочить песок в песочнице. Чернов нашел в прибрежной трясине пупырчатую бутылку из-под "Гжелки" и набрал. Дочь потребовала заключить в бутылку улиток, во множестве ползавших на мелководье. Ровно семнадцать штук. Чернов набрал. Девочка потребовала сказку. Чернов не успел сосредоточиться, как Полина сама нашла тему.

– Пап, смотри, – указала она на бутылку с улитками. – Все лежат на дне, а одна вверх ползет! Расскажи о ней.

– А что рассказывать? И так все ясно. Шестнадцать улиток смирились со своей участью. А семнадцатая решила бороться. В жизни всегда так. Шестнадцать человек лежат там, где их жизнь сложит, а семнадцатый – нет, он не согласен, он хочет посмотреть, что там, за узким горлышком так называемой участи...

– Неправильно рассказываешь, сейчас уши заткну, как бабушка учила. Хорошо рассказывай.

– Ты видишь, они в воде все парами сидят...

– Вижу. Они спариваются.

– Ты откуда такие слова знаешь?

– По телевизору говорили.

– Ну-ну... – обескуражено покачал головой Чернов и, подумав, принялся сочинять:

– В один прекрасный весенний день все болшевские улитки решили устроить праздник Любви. Был у них такой ежегодный праздник, а вернее, смотрины, на которых улитки-юноши танцевали с девушками-улитками под тихую душевную музыку, танцевали и выбирали себе суженых.

Праздник, надо сказать, получился просто замечательным. Улитки, разбившись на пары, плыли в танце, нашептывая друг другу прекрасные слова. И надо же было такому случиться, что в самый разгар праздника на пляж пришел папа с дочкой, которую он не видел целый месяц. И дочка, сама не зная зачем, потребовала заключить в стеклянную бутылку ровно семнадцать улиток.

Папа заключил. Ровно семнадцать улиток. Восемь пар и одну. Он разлучил ее с прелестной девушкой-улиткой, чтобы угодить своей дочери. Эта бедная улитка только-только нашептывала своей любимой прекрасные слова и вот, осталась одна. Но мужество не покинуло ее, и она решила, во что бы то ни стало, найти свою суженую. И поползла вверх, поползла миллиметр за миллиметром...

Полина, посерьезнев, подошла к реке, вылила воду из бутылки. Вместе с водой унеслось шестнадцать улиток. Та же, которая стремилась к свободе, осталась в заточении. Ни водный поток, ни тряска не смогли стронуть ее, приклеившуюся к стеклу липким своим брюшком.

– Вот так всегда, – рассмеялся Чернов от души. – Тот, кто лежит на дне и не дергается, в конце концов, получает все, а тот, кто суетиться – одни неприятности. Выпустила бы ты ее. Давай, я разобью бутылку?

Полина не захотела отпускать от себя верную улитку.

– Ничего, я ее с собой возьму, а когда она сама по себе вылезет, отнесу в сад к нашим улиткам, – сказала она, наливая в бутылку воду. – Пошли гулять дальше.

Они гуляли еще два часа. Полтора из них девочка сидела на шее отца. Бутылка с брюхоногим существом то покоилась у него на голове, то стучала по ней, то била по щеке. В восемь часов, Чернов попросился домой.

– Разве тебе неприятно гулять со мной? – приложила Полина ладошки к его щекам. – Я же не кричу на тебя, не выгоняю, тебе должно быть приятно, что ты так долго гуляешь с любимой дочкой.

– Но мне еще два с лишним часа ехать домой...

– Ничего, потерпишь.

Дома (Чернов зашел почиститься и умыться) Полина попросила отца остаться ночевать.

– Я нарочно так далеко тебя завела, – сказала она, смущенно улыбаясь. – Хотела, чтобы стало поздно, и ты остался с нами.

Сказав, нервно засмеялась, взяла отца за руку и со словами: "Поцелуйтесь, поцелуйтесь", потащила к матери, лежавшей на диване с книгой Михаила Веллера.

По глазам дочери Чернов понял, что она шутит, ни на что не надеясь. По глазам Веры – что он опять всем мешает.

20

В субботу Чернов и Света пошли на Крымский Вал в художественную галерею. Просмотр экспозиций не занял много времени – почти все залы оказались закрытыми на переоформление.

Чернов не расстроился: радом была очаровательная женщина, погода была солнечной, а в кармане у него грелась плоская бутылочка с хорошим коньяком. Побродив по скульптурному парку, они купили пару одноразовых стаканчиков и "Фанты" и устроились на скамеечке. Чернов был счастлив – новая знакомая нравилась ему все больше и больше.

Выпив пару глотков, Света разговорилась. Рассказала, что об отце, замдиректора машиностроительного техникума, помнит только то, что он до синяков избивал ее за упорство. Что мать ушла от него к директору техникума. Что директор, став отчимом, частенько садился с ней пить. Сажал напротив и пил, пока не засыпал. Что забеременела в туристическом походе. Отец Ромы под венец идти согласился, но в ЗАГС не пришел. Явился, потупив взор, на следующий день. И был выставлен. Что после ссоры со сводным братом-пьяницей, ей предложили уйти из дома...

От второго стаканчика коктейля Света отказалась: призналась, что пьяна и вообще не пьет. Чернов удивился и сказал, что в знак уважения будет звать ее по имени-отчеству. Узнав отчество, расхохотался. И было отчего – отца Светы звали Анатолием.

– Светлана Анатольевна! – смеялся он. – Светлана Анатольевна, моя бывшая теща, умрет от злости, узнав, как зовут мою будущую жену...

– Жену? – вдруг посерьезнев, посмотрела на него Света. – Ты что, собрался на мне жениться?

– Ну... Это у меня вырвалось, – смялся Чернов. – Коньяк, наверное, ударил в голову. А что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

– Ты меня совсем не знаешь...

– Ну и что? Я тебя не знаю, но вижу. Я совсем не разбираюсь в подлецах и проходимцах, но по хорошим людям я – профессор. Ты мне нравишься, и я с каждой минутой все больше и больше в тебя влюбляюсь...

– Ты меня совсем не знаешь...

– Знаю, знаю. У тебя одна отрицательная черта – ты не расчетлива.

– Почему ты так решил?

– Во-первых, расчетливые дамы со мной не встречаются. А во-вторых, ты же выгнала, по всей видимости, раскаявшегося отца Ромы? Так расчетливая женщина поступить не может.

– Ты меня совсем не знаешь, – в третий раз повторила Света.

– Узнаю со временем. Узнаю то, чем ты захочешь поделиться. А если честно, то ничего, кроме настоящего мне сейчас не нужно. Ты не представляешь, как мне нравиться, что со мной сидит такая женщина, как ты, я предвкушаю, как покажу тебя друзьям, маме, отцу. Мне все равно, сколько времени ты со мной будешь, каждая минута с тобой – это миг, который согреет мое будущее, каким бы оно не было. Я счастлив сейчас и буду счастливым, пока ты будешь со мной.

Через неделю Света переехала к нему. Среди ее вещей нашлось кое-что и для Руслика-Суслика. Это была клетка. В ней сидела Варвара, симпатичная розеточная морская свинка.

Они не сошлись. Причина, видимо, заключалась в возрасте. Им было по три года. Лет шестьдесят пять – семьдесят по сравнению с человеком. Они привыкли жить одни, и, в конце концов, Варвара попросилась в свою клетку.

А Света с Черновым жили если не душа в душу, то хорошо. Хотя и были разными людьми, если не сказать совершенно разными. Света гадала на картах таро, была страстной поклонницей Луизы Хей, учительницы жить легко, занималась дзюдо и не привыкла считать денег.

Зарабатывала она неплохо и без труда: сидела дома и сводила желающих сдать квартиры с желающими их снять. Таковых было предостаточно, и практически каждый день Света ездила показывать квартиры.

Несколько раз они ссорились по пустякам, и всякий раз просил пощады Чернов.

Света была Коза. Когда ей что-то не нравилось, она угрожающе наклоняла голову и вонзала в оппонента глаза, полные непримиримости. Чернов на это растерянно улыбался, опасливо высматривая рожки на темечке так любимой им женщины. В который раз убедившись в их отсутствии, обнимал ее и соглашался, ну, к примеру, с тем, что простуду надо лечить ледяными ваннами, карты таро не врут, а Луиза Хей – неколебимый авторитет всех времен и народов.

Он боготворил Свету. Она была хорошей хозяйкой, все делала вовремя, споро и незаметно.

Он боготворил Свету. В двадцать лет ему не удавалось проводить в постели столько времени, сколько он проводил с ней в пятьдесят.

...Вечером она надевала коротенькую синюю (белую, красную) атласную ночную рубашку на бретельках, гасила нижний свет, и, посмотрев что-то в потрепанной книжице, принималась колдовать с благовониями. Смешав их в определенной пропорции, наливала в глиняную плошку, поджигала и ложилась к Чернову.

А утром Чернов частенько опаздывал на работу. Опаздывал в ванной, опаздывал на кухне, опаздывал в прихожей.

Он был счастлив, как никогда, хотя времени на сочинительство у него практически не оставалось. И из-за того, что большая часть досуга уходила на Свету, и из-за того, что она пристрастилась писать, и Чернов не мог не уступать ей вечерами компьютер.

Писала она об их первой встрече. О том, как, увидев его, испытала неодолимое желание, как мысленно упрашивала его немедленно увлечь ее домой, как попала в Москву, как за две-три тысячи торговала химией и колготками, как любит своего сына Рому и как хочет, чтобы они втроем жили в уютной квартирке Чернова.

Сына Света привезла в начале лета. Он оказался пригожим и тихим голубоглазым мальчиком, с утра до вечера читавшим книги о Гарри Поттере и не на шаг не отходившим от мамы. Чернов не сразу привык к нему – так разительно Роман отличался от энергичной и своевольной Полины. К тому же в первый вечер пребывания в доме Чернова, Рома за ужином попросил налить ему пива...

В конце концов, они прижились. Рома поселился на кухне, помогал матери по хозяйству (особенно он любил укладывать принесенные ею продукты в холодильник), в ее отсутствие отвечал на телефонные звонки: "Есть однушка за двести пятьдесят по "салатной" линии, и двушка за триста по "красной". "Мама приедет к вам ровно в три". У Светы дела шли все лучше и лучше, и она уже подумывала об улучшении жилищных условий. Чернов написал детектив, его купило одно крупное издательство. Свадьбу с последующим усыновлением Ромы Чернов предложил сыграть под Новый год. Однажды утром Варвару нашли в жилище Руслика-Суслика.

Света была Коза. Она твердо стояла на ногах, презирала закрытые ворота, а если становилось не по себе, не раздумывая, бросалась в пропасть.

На первом курсе Курского политехнического института она влюбилась в однокашника. Он отверг ее, высокомерно улыбаясь, и Света в тот же день покончила с высшим образованием.

Приехав домой, устроилась на работу в цех химической очистки КАЭС. В двадцать пять забеременела. Отец ребенка был моложе на четыре года. Естественно, женитьба его страшила. Света не захотела его понять и прогнала. Родился Рома. Три года он был единственным ее мужчиной.

В двадцать восемь случилось странное. Пошла к врачу. "Тяжелые роды плюс химия плюс воздержание. Короче, ранний климакс. Но можно приостановить его течение. Сексом. Регулярным".

Света завела мужчину. Но разорваться между ним и сыном не смогла. Капризный и часто болевший Роман занимал все ее свободное время. И смотрел полными слез глазами, когда она приходила домой после ночного отсутствия.

Брат Андрей пил и дебоширил, но его любили. Последняя ссора с ним (из-за светлой комнаты для Ромы) закончилась тем, что мать с отчимом в запале указали ей на дверь. "Не можешь жить с нами – уходи! Рому мы поднимем".

Света немедленно собрала вещи. Всполошившись, родители просили остаться хотя бы до утра. Но она, сказав, что больше и ночи не проведет в их доме, уехала в Москву с двумя тысячами рублей в кармане.

Двух тысяч не хватило, чтобы снять комнату, и две недели Света жила по вокзалам. Схватила педикулез, чесотку. Вылечившись, пошла на панель. Полторы тысячи за час, две тысячи за два. Все виды услуг плюс эротический массаж с ароматическими маслами. "Мамка", с которой она сдружилась, платила ей восемьсот пятьдесят рублей с клиента.

Каждые три-четыре недели ездила к сыну. Ночь в поезде, день с Ромой, ночь в поезде. И ни одной ночи дома. Даже после того, как отношения с матерью и отчимом наладились.

Пожив год в столице Света сошлась с Виктором, постоянным клиентом. Виктор был женат, имел двоих детей и занимался частным извозом, зарабатывая около тысячи рублей в день. Он снял Свете однокомнатную квартиру. С условием, что будет жить одна. То есть без Ромы.

Свету это не устроило. Она хотела жить с сыном в своем собственном жилище. И, чтобы на него заработать, предложила Виктору организовать дело. Он согласился и раскошелился. Света сняла квартиру, договорилась с милицией, привезла девочек, дала рекламу.

Когда дело стало приносить доход, они поссорились. Виктор не давал ей денег. Знал, что Света оставит его, как только купит квартиру.

Ссора была жестокой. Избив любовницу до крови, Виктор выгнал ее в мороз полураздетой и босой. Она пошла в милицию, написала заявление. Виктор откупился тремя тысячами долларов.

На эти деньги Света сняла комнату. Обустроилась, дала объявления в газеты. Клиентов было достаточно.

Летом привезла Рому и стала работать на выездах. Виктор, узнав из газет ее номер телефона, установил адрес. И приходил к ней раз за разом, умолял вернуться.

Света была непреклонна. "Нет, нет и нет", – говорили ее немигающие глаза.

Однажды Виктор пришел в ее отсутствие. И рассказал одиннадцатилетнему Роме, чем занималась и занимается его мать. Ради того, чтобы покупать ему шоколадные конфеты и возить на море.

Рома молчал, не отводя глубоких глаз от глаз дяди Вити.

Вечером у мамы с сыном состоялся разговор. Света пыталась убедить Рому, что работает обычной массажисткой. Рома, не отвечая, смотрел на газету "Из рук в руки", лежавшую на столе. Ее оставил Виктор. В ней было объявление, обведенное черным фломастером: Девушка с приятной внешностью и безудержным темпераментом исполнит на Вашей территории любые Ваши пожелания. Чистоплотность, порядочность и конфиденциальность гарантируется. 8-903-107-77-32, Света.

...У них никого, кроме друг друга, не было. Весь вечер они просидели, обнявшись. Рома чувствовал себя счастливым. Он знал, что мама живет ради него.

До конца июля Рома помогал ей. Она перестала уходить из дома, а он стал чаще бывать на улице.

В августе было море, были белые теплоходы с шезлонгами и шашлыки с пивом.

На объявление Чернова Света наткнулась в середине апреля следующего года. Дела шли не шатко, не валко, все-таки тридцать пять, а малолеток хоть пруд пруди, и она решила изменить русло своей жизни.

После первой же ночи Чернов предложил ей переселиться к нему. Света согласилась переехать третьего мая (в этот день она должна была платить за квартиру). Редких клиентов не отваживала – нужны были деньги на жизнь и поездку к Роме.

Первый месяц совместной жизни прошел незаметно. Они много говорили, Чернов научил ее пользоваться компьютером и предложил написать что-нибудь автобиографическое.

Света начала писать. Первую страницу правила восемь раз, правила, пока он не бросил: "Пойдет".

Постепенно увлеклась. И тут же возникли трудности. Хотелось написать обо всем, что было. Как спешно строились в шеренгу, когда подходил клиент. Как миниюбочной и высококаблучной кавалерией убегали от "не своей" милиции. Как получила тысячу долларов от влюбившегося чудного сомалийца. Как нравилось спать с такими разными мужчинами, нравилось делать приятное им и себе, делать за хорошие деньги. Как Виктор говорил: "Хороший клиент пропадает, может, возьмешь?" и как она брала. Как ходили с Ромой в парк Горького транжирить только что полученные деньги.

Хотелось написать обо всем, но было неловко: Он мог прочитать. Приходилось писать в тетрадке тайком.

...К концу мая у Чернова кончились деньги, отложенные на отпуск и зимнюю одежду. Он занервничал. Чтобы съездить за Ромой, Свете пришлось восстановить связь с одним из постоянных клиентов.

Привезя сына, Света засучила рукава и занялась квартирами. Дело шло трудно. Прошел месяц, пока она заработала первые сто долларов. Вторая и третья сотни не заставили себя ждать.

С Черновым она рассталась по четырем причинам.

Во-первых, выяснилось, что он не Змея, а Кролик. По гороскопу Рыба-Кролик ей не подходил ни с какого бока. И пятьдесят один год – это далеко не сорок восемь.

Во-вторых, он постоянно смеялся над Луизой Хей. Подтрунивал над женщиной, благодаря которой она вынесла все невзгоды и стала несгибаемой. "Так значит, если у меня заболел зуб, то это оттого, что я нагрубил коллеге по работе?" – спрашивал он, когда Света листала книгу проповедницы, чтобы узнать, отчего у нее побаливает желудок. А когда она раскладывала карты таро, чтобы угадать, что ждет ее завтра, он говорил: "Послушай, если эти картонки скажут, что тебе надо уходить от меня, ты уйдешь?"

В-третьих, он оказался бережливым и слишком уж расчетливым. Света, выросшая в доме оборотистого директора техникума, деньги тратила в удовольствие, а он, воспитанный в небогатой семье, на них приобретал необходимое.

В-четвертых, Рома невзлюбил Чернова – он постоянно спорил и что-то доказывал. Вместо Гарри Поттера совал платоновского "Семена", другие непонятные и тяжелые книжки, говорил, что мужчина должен быть самостоятельным и деятельным и что дочь его, Полина, никогда не валяется часами на диване, потому что голова и руки у нее всегда чем-то заняты. И еще Роме было неприятно, когда по выходным мама по несколько раз просила его посидеть с полчасика на кухне, потому что они хотят отдохнуть.

Как это ни странно, спусковым крючком послужила трехдюймовая дискета. Однажды вечером Чернов сказал, что на случай поломки винчестера важные файлы надо дублировать. И переписал повесть Светы (в ней было уже шесть страниц) на дискету. Взяв черный квадратик с обрезанным углом в руки, Света неожиданно поняла, что теперь ее в доме Чернова мало что удерживает.

Утром Рома внимательно посмотрел матери в глаза и сказал:

– У меня всю ночь болело сердце. Из-за него.

– Может быть, съедем? – спросила Света. – Семьсот долларов у нас есть.

– В ту квартиру на "синей" линии?

– Да, – кивнула Света.

И Рома пошел к компьютеру стирать с винчестера файлы матери. За час до прихода Чернова с работы они уехали. Из ценных вещей у него нашлись лишь три серебряные ложки.

Чернов пришел в десять вечера. Было много дешифровки по МКАД и третьему кольцу, и он задержался. Войдя в квартиру и увидев ее в холостяцкой ипостаси, не поверил глазам. Бросился к компьютеру, включил, дождался, пока он войдет в рабочее состояние и тяжело осел в кресле – файлов Светы на рабочем столе не было. Посидев минут пять в прострации, вспомнил, что три месяца не брал Руслика-Суслика на руки. Встал, пошел к нему на кухню.

– Что, ушла от тебя Варвара? – спросил он, присаживаясь перед ангаром.

Руслик-Суслик не пошевелился.