18. Надежда в багажнике.

Квартировал я в уютной камере с видом на глухую каменную стену, освещавшуюся солнцем минут пятнадцать в день, да часок луной при ясной погоде. По ней вился хилый плющ; он придавал мне сил, несмотря на то, что любовался я им сквозь широкое, но обстоятельно зарешеченное окошко-амбразуру. «Он выполз к свету, и я выползу», — думал я в тот день, лелея надежду и боясь отвести от него глаза, ибо как только я их отводил, они утыкались в стену камеры, на которой было уже семь крестиков, выведенных мелком.

Да, к тому времени я провел в замке семь дней. Мелок фон Блад принес по моей просьбе, принес, хотя считал, что счет дням, как пессимистическое действо, наверняка ухудшит мои вкусовые качества.

Вечером седьмого дня он все-таки привел ко мне белокурую Надежду. С момента нашей последней встречи она немного похудела, став конфеткой, и мне пришлось мобилизовать всю свою волю, чтобы не привлечь ее в качестве сексуального объекта к своему организму, истосковавшемуся по телесному общению.

Поняв, что меня не прошибешь всякими штучками в виде пластичного кривляния без всякой там одежды, ночная гостья горько заплакала, упав мне на грудь. Но после того, как я поведал о Наташе, из девичьей солидарности моментально осушила слезки, и скоро мы с ней говорили как брат с сестрой. Она рассказала, что окончила химический факультет МГУ по специальности «Токсикология», («Яды», — расшифровал я), — и работает, а, скорее всего, работала в фирме, экспортирующей всякие женские вещи, в основном, прокладки и тампоны. И что попала в подземелья замка после того, как бес затащил ее в «Тайную вечерю» и кое-что показал.

— Бес его звали, это аббревиатура от имени Баранов Ефим Сергеевич. Он милый был, красавчик хоть куда, глаза истинно бесовские. Ручки целовал: ах, ах, какая волшебная плоть, говорил! И денег не жалел. А как захмелела от счастья, сгреб в охапку и к машине, как невесту понес, «Мерседесу» красному (мне вспомнился красный внедорожник фон Блада). Ну, я варежку разинула — все думаю, миллионер попался — тресну, не отпущу, вцеплюсь всеми коготками. А он меня в багажник. Если бы ты знал, сколько я в нем слез пролила…

— Что, долго вез? За город, наверное?

— Да нет, не из-за этого я плакала. Он меня в багажник спрятал и, подлец, забыл. Два дня сидела, охрипла, хотя кричать бесполезно было, он специальный был, этот багажник, для таких дур, как я. Мягкий более-менее, и совершенно звуконепроницаемый, одна езда чувствовалось. И вот, на третий день, ты только не спрашивай, как я там обходилась, он сам собой открылся. Приподнялась, смотрю, а вокруг зимний сад картинный, деревья с птичками и цветами, чуть ли не магнолии с павлинами — это у них автостоянка такая, как во Флориде. Посидела, посидела, свежим воздухом отдышалась, вылезла, сняла все с себя, понятно, почему, плащ с переднего сидения взяла, накинула, и в дом.

— Бежать надо было…

— Куда?! Там ворота у них, танком не прошибешь. Вошла, кругом народ, весь из себя аристократический, в пенсне, смокингах и платьях до пят. Ходят друг за дружкой с шампанским, пьют, говорят и с тарелочек аппетитно кушают. Ну, у меня и схватило под ложечкой — сколько дней не ела, — подошла к столу… и в глазах у меня поплыло.

Рассказав, как была пленена после того, как, подойдя к «шведскому» столу, увидела полдюжины человеческих глаз, смотревших на нее из заливного, Надежда повторила попытку моего совращения, но я, как и в первый раз, остался непреклонен. Не только светлый образ Натальи, но и что-то человечески больное, сверкавшее в глазах гостьи в течение описываемого эпизода, помогло мне в этом. Помирившись быстро, как подружки, мы поели — кормили меня одним мясом, и, хотя я, не веря фон Бладу, давно подумывал, что оно с людоедского стола, аппетит мой мне не изменял.

После трапезы гостья рассказала, что находится в заключении около трех недель, но проживет еще целых три месяца, потому что ее берегут к Новому году, чтобы подать к столу с яблоками.

— А ты не пыталась бежать или, по крайней мере, не думала о побеге? — спросил я, пытаясь не смотреть на девушку, удивительно ладную во всех отношениях, и главное, душевно открытую и непонятно родственную.

— Нет, — беззаботно ответила она. — Блад — серьезный человек, и вряд ли не предусмотрел все, вплоть до…

Ее прервал шквал собачьего лая. В свою очередь он прервался трусливым визгом: видимо, одна из собак возмутила ночное спокойствие понапрасну и была наказана охраной.

— Нас могут спасти только снаружи, но у меня ни в Москве, ни в области, нет никого, — продолжила девушка, когда ночь за окном стала ординарной.

— А где есть?

— Нигде, — повлажнели у нее глаза. — Я круглая сирота.

Я поверил, и тут же попал в ловушку. Отечески прижав девушку к себе, я стал покачивать ее теплое тельце, расслабился, и она мгновенно перевела акт соболезнования в партер, причем я оказался на лопатках.

Любой мужчина меня поймет. Когда ты на лопатках, и грудь твою прожигают два маленьких алчных соска, подталкиваемых грудями, переполненными вдохновением и женской мягкостью, когда природно-алые губки, забыв обо всем, миллиметр за миллиметром продираются сквозь недельную щетину к твоим застывшим от неожиданности губам, когда шелковые бедра, упругий животик, и лобок, эта провокационно твердая кость, знают, что делать, и жаждут это делать, у вашей любимой девушки нет ни малейшего шанса остаться единственной.

Прощай, Наташа!

19.Тень шла в разведку.

Да, я решил сдаться, решил отдаться воле событий и насладиться узнаванием незнакомой телесности.

Я решил сдаться, и перед тем, как броситься в предательски неглубокую яму плотской любви, обвел глазами комнату, дабы проститься с самим собой, любившем в ней преданно, как Ромео, с Наташей проститься, из горячо любимой женщины обращавшейся в пристально-холодную лягушку пожизненного упрека, обращавшейся, благодаря животной природе человека, благодаря мне, отученному обстоятельствами идти до конца.

Перед тем, как сдаться и пасть, я решил попрощаться с комнатой, со своей обителью, вместе с жильцом хранившей верность возлюбленной. Хранившей верность, но из-за моей слабости стремительно и бесповоротно обращавшейся в вертеп, в притон, в лупанарий, в тлетворный дом терпимости. Стал прощаться и вдруг окаменел, торопливый мой взор споткнулся на оконных прутьях. Еще не поняв, что вижу, я мгновенно вернулся в свою уже почти сброшенную кожу несупружеской верности, уверенным движением Джеймса Бонда снял с себя жарко пылавшую девушку, и с широко открытыми глазами, почти не дыша, приблизился к окну. Верхняя часть стены с одиноким плющом была ярко и наискось освещена луной. По границе тьмы и света шла в разведку черная кошачья тень.

Это была тень Эдгара-Эдички. В этом не могло быть никаких сомнений — тень, время от времени посматривала в мое окно. Увидев, что замечена, она выдала такое индейско-кошачье «Мяу!!!», что по всему периметру лесопарка, окружавшего замок, взвился истерический спазм листопада, взвился от бешено-цепного собачьего порыва, в клочья разорвавшего тишину и спокойствие ночи. Лай, сопровождавший этот порыв, был дик и ужасен, ибо как водка, состоял на шестьдесят процентов из воды смертельной боязни и на сорок — из спирта отчаянной храбрости, то есть желания избавиться от страха хотя бы ценой жизни.

От этих леденящих кровь звуков настроение Наташи упало. Мгновенно осунувшись, она захныкала — мне стало ее жаль, так скоро (и некстати?) потухшую. Поплакав с минуту, девушка позвонила по телефону внутренней связи, и попросила охранника скорей отвести ее в свою, ставшую уже привычной, подвальную камеру — пусть там сыро и одиноко, зато тихо и покойно.

20. Два ноль в нашу пользу.

За Натальей пришел фон Блад собственной персоной. Лицо будущей моей обители демонстрировало крайнюю озабоченность и желание скорее избавиться от источника неприятностей.

Когда умру, прах мой пойдет на шашлыки,

И Блад из них свой мускул сложит,

— само собой переиначились в моей смятенной голове бессмертные строки Омара Хайяма, переиначились перед тем, как я увидел, что под мышкой у людоеда висит белый в красных пятнах бультерьер среднего размера — чистенький и целый, но, тем не менее, абсолютно профнепригодный. Сразу я его не заметил, потому что Блад по своему обыкновению был в белом халате, конечно же, измазанном кровью. Бросив собаку мне под ноги — та приземлилась тяжело и глухо, он увел девушку, не сказав и слова.

Бультерьеров я не любил. Тупые рожи, гнусные глаза, детишек рвут от перевозбуждения, к тому же крайне злобны и ограниченны. Более того, я не любил и людей, заводивших собак-убийц — в основном, это озлобленные и очень небольшие люди, всегда готовые спустить на вас свою трусость. Я люблю людей, заводящих симпатичных собачек, которые на меня, Кота по гороскопу, не бросаются и не охотятся.

Потому я присел над псом и с интересом стал его разглядывать, пытаясь определить причину превращения его в хорошего бультерьера (хороший бультерьер — мертвый бультерьер). Конечно, я не сомневался, что гибель собаки и появление Эдички на крыше замка — это звенья одной цепи событий, но определенные сомнения были. Однажды в иранском Белуджистане я стрелял из кавалерийского карабина в крупного волкодава, пытавшегося меня съесть (о, господи, меня всегда кто-нибудь, да пытался съесть, теперь вот Блад!), и пуля, выпущенная практически в упор, прошила его от груди до крупа, но, тем не менее, он довольно резво передислоцировался в свои тыловые порядки.

Череп бультерьера в области темени был аккуратно пробит тупым тяжелым предметом. Смерть, по-видимому, наступила мгновенно.

— Не иначе, кирпич на него уронил, — подумал я, конечно же, имея в виду Эдичку. — Вечно он мне боком выходит — спи теперь с этой дохлой псиной в одной комнате.

Я лег на кровать и унесся мыслями к своей прекрасной Даме. К Наташе. Лег и унесся, чтобы не смотреть на собаку, противную даже в потустороннем виде, а также не желая возвращать в голову мысли о том, что мой кот, похоже, действительно «терминатор», генетически измененный для достижения неизвестных целей (неизвестных, но явно не стратегических, ибо я и стратегия — две вещи несовместные). Да, генетически измененный, и потому очень даже запросто расправляющийся с кровожадными собаками

— Господи, я же придумал эту девушку, — думал я, гладя на плющ, пробиравшийся на крышу в свете прожектора. — Я готов все ей отдать, даже жизнь, а сбудутся мои мечты, сжалится Бог, услышав мои молитвы, подарит ее мне, и окажется, что она обожает прапорщика Задова и изнывает от «Формулы-1». Нет, так дело не пойдет. Ты собираешься в который раз наступить на одни и те же грабли. Не играют сейчас женщины на роялях, брюк не гладят — ненавижу глажку! — и пельменей не лепят. Вместо этого женщины обожают Верку Сердючку, олицетворение всего того, что они не могут из себя вытравить никакой косметикой, знают, кто такой Макларрен и сколько раз, ну, этот, как его, был чемпионом. Да, Шумахер…

Плющ сорвался со стены с перебитым хребтом, стена покрылась оспинами. «Та-та-та» автоматных очередей рассекли внешнее пространство. Кто-то, явно с пояса, отчаянно палил по крыше.

«Видимо, Эдичка перешел к активным действиям. Надо лечь на пол», — принял я благоразумное решение.

На полу, рядом с похолодевшим хорошим бультерьером, о Наталье не думалось, и, стащив с кровати подушку и употребив ее по назначению, я принялся поминать Эдгара. Если он за что-то взялся, то этому конец, как Теодоре.

Я засмеялся: представил воочию, как Сатана послал фон Бладу кота на голову, и фон Блад, дабы уберечь драгоценную свою жизнь, принялся окружать замок рвом. Когда я воочию наблюдал, как Эдгар саженками преодолевает водное препятствие, в смежной комнате раздались тяжелые шаги, отдававшие безнадежностью, затем дверь распахнулась, и на пороге появился озабоченный фон Блад, дубль два: на плече у него висел автомат, а под мышкой — второй по счету хороший бультерьер. Настроение у меня повысилось и я, увидев под кроватью статью о мясе, решил ее дочитать с демонстративным интересом.

Биохимические процессы в мясе после убоя. Через несколько часов после убоя в мышечной ткани начинает развиваться посмертное окоченение (Rigor mortis), характеризующееся тем, что мышцы теряют гибкость, растяжимость и делаются твёрдыми. В состоянии посмертного окоченения М. непригодно для использования. Продолжающиеся в М. биохимические процессы приводят к расслаблению и размягчению мышц. Процесс, протекающий в М. после прекращения жизни животного (человека) и приводящий к значительному улучшению его качества, называется созреванием М. В производственных условиях созревание М. достигается выдерживанием туш в камерах охлаждения при 0-4°С. Сразу же после прекращения жизни животного (человека) начинается превращение гликогена в молочную кислоту. Последняя играет существенную роль в процессе созревания М. Необходимое условие для образования кислоты — достаточное содержание в М. гликогена. Поэтому от утомлённых, больных или возбуждённых перед убоем животных (человека), содержащих в мышечной ткани мало гликогена, получается М., нестойкое при хранении. В процессе созревания М. становится нежным и сочным, в нём образуются вкусовые и специфические вещества, которые при той или иной кулинарной или технологической обработке придают пище или продукту характерные вкус и аромат. Специфический мясной вкус и аромат, свойственные разным видам М. — говядине, свинине, баранине, человечине, связаны с липидами или образующимися из них соединениями.

Не дочитав статьи до конца, я отложил ее в сторону — захотелось чего-нибудь мясного, бифштекса с кровью, например, или просто сырой строганины. Фон Блад по-прежнему стоял в дверях понурой тучей.

— Хозяин, а давай собачек твоих порубим и съедим? — спросил я серьезно. — Rigor mortis у них уже нет… Давно мечтал собачку поесть, да все жалко было. Знаете, у меня в партии кореец работал, так он жмурился от удовольствия, когда речь о псине заходила…

И зря спросил, зря куражился. Выкрикнув:

— «На, ешь!» — он кинул в меня бультерьером, и я не смог увернуться.

21. Потом прилетел кирпич.

Итак, ночь я провел с двумя хорошими бультерьерами и статьей о мясе. А мог бы с Надеждой. Если бы не был ханжой.

Из бедняг обильно сочилась кровь, и чтобы перед сном добраться до туалетной комнаты, не испачкав тапочек, мне пришлось использовать их тела, как используют подручные предметы для устройства временных переправ через лужи (извините меня за эти картинки — если бы вы испытали то, что испытал в замке я, то и вам захотелось бы пощипать нервы слушателей).

Утром пришел фон Блад. В измятом и испачканном грязью смокинге. На лице его легко читалось желание договориться.

— А что без собаки? — сердечно спросил я, предложив присесть рядом с собой. Стоит ли говорить, что настроение у меня в тот момент было лучше некуда.

— Замучаешься их таскать. — Кровать под его весом едва не испустила дух. — За ночь еще две полегли.

— А что такое? Мор? Чума? Холера? — участие в моем голосе шелестело жизнерадостным ручейком.

— Да нет, осадки в виде кирпичей.

— Небеса сердятся?

— Слушай, брось дурака валять! — взорвался он. — Твой кот в замке объявился. Что делает, то и хочет.

Я разразился тирадой:

— Мой кот?! Животный терминатор? И вы еще живы?!! Невероятно! Вы не призрак случаем? Можно я вас потрогаю?

На это Блад сверкнул очами и выкрикнул чуть ли не фальцетом:

— Рано радуетесь! Еще не вечер! Сегодня по всей крыше, по всем вентиляционным и иным ходам мои люди выставили более ста самых современных капканов и ловушек.

Его оптимизм отдавал оптимизмом трупа, щеки которого продолжают жизнерадостно покрываться щетиной. Что такое капканы и ловушки, что такое, наконец, танковая дивизия СС «Мертвая голова», если голова уже потеряна? Скептически улыбнувшись, я рассказал, как Теодора кормила кота швейными иголками, и что из этого вышло. Тут прибежал охранник. Он сообщил, что завтрака в обычное время не будет.

— Почему? — раздраженно посмотрел фон Блад.

— Единственный оставшийся на военном положении повар лечился всю ночь от бессонницы. И утром сунулся с похмельным синдромом в вентиляционный короб за припрятанной там бутылочкой наливки, — криво улыбнулся охранник, когда-то работавший лечащим врачом в вытрезвителе.

— Ну и что?

— Ну и попался в медвежий капкан и орет теперь благим матом, хоть и выпил все до дна.

Фон Блад покачал сокрушенно головой и приказал охраннику:

— Идите на кухню и приготовьте мне омлет с телятиной и луком.

Тот, пожав плечами, ушел.

— Я не верю тому, что происходит… — пробормотал мой тюремщик, безвольно осев. Глаза его смотрели в никуда, губы подрагивали. Сочувствие охватило меня, я подумал: — Надо же так вляпаться! И все из-за меня, — и сказал голосом старшего товарища:

— По-моему, вы реагируете неадекватно. Берите пример с вашего покорного слуги. Менее чем через десять дней мне предстоит исчезнуть в вашем желудке, а я держусь молодцом.

— Вы просто не верите в то, что исчезнете в моем желудке… — проговорил фон Блад. И горестно добавил, прикрыв ладонями повлажневшие глаза:

— Бедные собаки… Я так их любил… А как они меня любили…

Мертвые собаки-убийцы не вызвали в моем сердце никаких чувств, кроме злорадного удовлетворения.

— Если честно, то я не верю совсем в другое, — усмехнулся я, насладившись ими, то есть чувствами. — Я не верю, что мой котик Эдгар за ночь отправил на тот свет четырех бультерьеров.

— Я сам видел, как он завалил четвертого… Кромвеля… Он стоил мне трех тысяч баксов. Теперь меня исключат из общества бультерьеристов…

— Как завалил? — проявил я живой интерес.

— Манной небесной…

— Вы шутите?!

— Совсем нет… — идиотски улыбнулся людоед. — В семь часов десять минут утра у северо-восточного крыла замка с крыши упал язык. Бараний, граммов на двести… Собаки некормленые, как полагается по уставу, бросились к нему, не успели разобраться, как упала вырезка на килограмм. Потом телячьи мозги. Потом почки, потом был гуляшный град…

— А потом прилетел кирпич…

— Совершенно верно.

— А откуда у моего кота столько мяса? Странно… Вы знаете, я могу поверить, что его подвезла транспортная летающая тарелка, но в то, что Эдгар не съел весь ее груз в пятнадцать минут, я никогда не поверю!

— Вы не знаете, маркиз. В прошлом я ведь был мясник, и отец был мясник, — застенчиво улыбнулся он. — Дед тоже. Он так умел разрубить мясо, что костей не было видно совсем, а вы знаете, это настоящее искусство, похитрее ваяния и прочей там пластической хирургии.

— Не понимаю, причем тут это? — довольство пропитало меня с головы до ног — Блад первый раз назвал меня маркизом. Подлизывается, паразит.

— Ну, сейчас это хобби. В восточном крыле замка у меня небольшой цех, в свободное время я в нем отдыхаю. С барашками, телочками, бычками. Топором-пилой, знаете ли, поработаешь, и, как новый становишься. Особо электрической пилой орудовать люблю. Вжиг-вжиг, уноси готовенького, — сказал мясницкий «фон» мечтательно.

— Теперь понятно. Мяса некуда девать, а крысы его жрут, и кости растаскивают по всему подземелью…

— Да… Я их специально развел — надо ж куда-то мясо девать. Теперь они второе мое увлечение. Мясницкое дело для рук, а дрессировка, кроссбридинг пасюков с целью создания управляемых пород — для ума.

— А почему не приняли мер по охране мяса? — спросил я, вспомнив доктора Моро, делавшего диких животных человекообразными, и сразу за доктором — своего генетически измененного кота. Что с этими людьми поделаешь! Вечно кого-то в кого-то превращают.

— Как же не приняли. Приняли меры. Замки на всех подвальных дверях повесили, капканы расставили…

— Этот партизан в сапогах наверняка сделал закладки до начала боевых действий…

— Видимо, да. Мне кажется, вы, мой пленник, мне сочувствуете… Меня это убивает.

— Ну, зачем вы так раскисаете. Я уверен, он вас не съест, как в известной сказке, а так, по миру просто пустит. А вам-то что? Мясники сейчас везде нужны.

— По миру пустит, и вы все получите… Замок, ценные бумаги, цех, секретер Людовика XIV…

— Ага. Если вы подпишете соответствующие бумаги.

— Ни черта я не подпишу, — ворвался фон Блад. — Я сейчас прикажу отвести вас в цех и разделаю как самоуверенного бычка! И ваш кот будет жрать ваше мясо…

— Да… — вздохнул я сочувственно. — Фон-барон из вас получился мясницкий. Никакого политеса.

— Плевать.

— А может, договоримся? Меня кот точно есть не будет, а вас вот доведет до умопомрачения по сценарию бессмертного творения Эдгара По. Жену убьете, замок сожжете… Зачем вам это? Давайте договоримся, а?

— Можно и договориться. Женитесь на моей дочери — и по рукам! Все получите официально и по закону в виде приданного.

— На вашей дочери? Жениться? Погодите, погодите! Надежда ваша дочь?!!

— Да, она моя дочь. Потому ее портрет и висит в моем кабинете.

— И вы меня привезли сюда, чтобы на ней женить?!

— Это ваша злая судьба, иначе не скажешь… — развел руки фон Блад. — В ту ночь мы крупно поскандалили, она упрекала меня в том, что я плохой отец, что ничего не хочу для нее сделать. А что я не желал для нее делать? Да одно — не хотел, чтобы она замок в сумасшедший дом превращала! Вы знаете, скольких мужчин из него на носилках вынесли? А скольких ногами вперед? Не знаете! И потому я стоял на своем, и она драться полезла, исцарапала всего, шею до крови прокусила — вы видели кровь на манишке. А когда я ее в ковер закатал, кричать стала: «Повешусь, с башни брошусь, во рву утоплюсь, вены порежу!» В общем, так достала, что я выкрикнул в запале: — Вешайся! Режь! Бритву найдешь в ванной! — раскатал ковер и уехал. Сначала ничего было — езда на скорости здорово меня успокаивает. А потом представил ее в ванной, своей новой ванной с порезанными венами, в облаке крови представил, и назад рванул, зарок дав, первого встречного схватить и на ней женить…

— И этим встречным оказался я…

— Нет, мужик с собачкой. Хороший такой мужик с симпатичным бультерьером на поводке. Жалко их стало, и я решил — будь что будет, тем более, иногда педагогичнее бритву в руку сунуть, чем ее отнять. И рванул к себе в цех, мечтая лишь о Прохоре…

— Вы что, гомик?! — поморщился я.

— Да нет, «Прохор» — это любимый топор, вы его видели в кабинете. Ничто так меня не успокаивает, как он. Так вот, рванул я к себе в цех, мечтая о «Прохоре», и тут вы маму мою поимели…

— Извините, больше не буду, — проговорил я кисло, дав себе зарок больше не материться на машины, некультурно проезжающие мимо.

— Это точно, — посмотрел исподлобья с искоркой гурмана.

— Ваша дочь, вроде, девушка симпатичная, все на месте… — поежился я.

— Это так, — покивал Блад. — Но у нее есть один небольшой пунктик, порок можно сказать…

— Небольшой порок? Это из-за него вы вогнали «Прохора» в стену под портретом?

— Да, из-за него.

— И что за порок?

— Да, пустое. Вы десятым по счету у нее будете. А что после вас буду делать, и представить не могу…

— Бросьте. Не буду я десятым по счету — у меня красный диплом. А что касается матримониальных планов вашей дочери, дайте объявление в газеты, и через день стены вашего замка рухнут от напора полчищ женихов.

— Это так… Однако Надюша не любит абы кого. Она любит лишь мужчин с богатым, если не с болезненным воображением. И с красными дипломами, — ехидно усмехнулся.

— А что это она мужей изводит?

— Точно не знаю. Вызывал я однажды известного психоаналитика, так он мне такое наплел…

— Что наплел?

— Всякое. В основном, о моей отцовской ответственности. Впрочем, зря я об этом.

— Зря так зря. Так на чем мы остановились?

— Вы хотели со мной договориться, — посмотрел он, как измучившийся алкоголик смотрит на прославленного в народе нарколога.

— Ну и что вы решили?

— Знаете, давайте заморозим тему дня на два. Я на кота поохочусь, вы с Наденькой пообщайтесь, а потом поговорим. По рукам?

— Как хотите. Но знайте, кот может распуститься, пойти, так сказать, вразнос, гм… замка. Не хотелось бы, знаете, человеческих жертв, вы так молоды…

Сверкнув глазами, фон Блад ушел. Пред сном я дочитал статью о мясе. Как и во втором чтении она не вызвала у меня пессимистических настроений.

Микробиологические процессы. В М. здоровых, хорошо отдохнувших перед убоем животных микроорганизмы отсутствуют.