15. Потап Потапович Редискин.

На улице (был уже четвертый час ночи) я обнаружил в потайном кармашке вновь приобретенных брюк сложенную втрое зеленую двадцатку, и предложил Эдичке ехать домой на такси, но тот, глянув со смыслом: — Следуй за мной, — повел пешком длинной дорогой.

…Мы шли по ночному городу, по обочине шоссе. Стояла обычная в последнее время теплая осень, повсюду вкусно тлели кострища, перерабатывавшие время года в дым. Иногда мимо пролетал внедорожник. Ни один не обрызгал — народ в них пошел в последнее время культурный. Время от времени я усаживался на скамейку передохнуть — после «Фрискасов» и канапе с икрой кот весил килограммов двадцать.

Да, я это так написал, что мы шли по ночному городу. На самом деле почти всю дорогу шел я один, а он лежал у меня на плечах. Черный, даже ночью. Может, из-за этой черноты, да желто горящих вослед глаз, ни один внедорожник и не рискнул окатить меня цунами. Кому охота связываться с черным котом, да еще таким огромным?

Я нес его по своей воле. Было много луж, а он, хотя и был в сапогах, мог промочить до поры, до времени ноги, а что я есть без него? Да и грел, теплый, как батарея парового отопления — собольей-то шубой я пока не разжился.

На душе было покойно. Умиротворенный осенью, я вспоминал Наталью. Не нынешнюю, а первую…

С ней, маленькой девчушкой с лучащимися глазами, я познакомился на квартире Тамары Сорокиной. Тамара, одна из первых красавиц курса, пыталась «охмурить» меня, перспективного, как тогда считали, сына приличных родителей. Я пытался пойти навстречу, но каждый раз, сделав шаг или два, поворачивал назад, пугаясь пустоты сердца и пустоты будущего, видневшегося в ее иронических глазах. А когда увидел Наташу, делившую с Тамарой комнату, Наташу-фиалочку с филологического, сердце наполнилось неведомой радостью. Я смотрел восхищенно, она смотрела искренне и трепетно, смотрела, как беременная мною женщина. Я обещал ей золотые горы, она верила, и я верил, что добуду их. Мы несколько раз встретились в сквере под плакучей ивой, я ее неумело целовал, она радовалась и отвечала материнскими ласками.

На последнем свидании Наталья, прощально глядя в глаза, сказала, что у нее есть парень в армии и, побыв со мной, она поняла, что любит одного его. Я смотрел растерянно, смотрел и чувствовал — происходит что-то нехорошее, что-то такое, что направит мою жизнь и жизнь этой девушки в искусственно искривленные русла, ведущие не к тихому счастью оправданного существования, а в сыпучие пески, все поглощающие, и ничего живого не рождающие.

Отчасти я оказался прав.

Во-первых, русло, в которое направилась моя последующая жизнь, действительно оказалось искусственным. Прошло много лет, и я узнал — от Тамары, уже не сахарной тростиночки, а в меру располневшей добротной женщиной, — что никакого парня у Наташи не было. Просто Тома, узнав о наших встречах, устроила грандиозный скандал, в апофеозе которого налила в стакан уксусной эссенции и пообещала его выпить, если встречи продолжаться.

А во-вторых, мое жизненное русло, искривленное Тамарой, действительно привело к пескам. Я влюблялся и женился, а когда приходила неизбежная пора жить мудро, жить, прощая и терпя, жить, увядая и для других, вспоминал Наташу и уходил. Уходил ее искать. И вот, наконец, нашел…

Я заулыбался, представляя нашу встречу, которая, конечно же, случиться, не может не случиться, и, надо же, в этот самый момент с тополя, мимо которого мы с Эдичкой проходили, панически взлетела огромная черная ворона — так же панически оставило меня лирическое настроение. Немедленно вспомнился ее соплеменник, упавший мне на голову по дороге на работу, соплеменник, со смертью которого, собственно, все и началось.

«Есть ли связь между фамилией Натальи, — задумался я, провожая птицу глазами, — и тем вороном?

Возможно, есть.

Наталья Воронова тоже свалилась мне на голову. И она, моя голова, теперь занята не трагедией эстетизма, занимавшей голову Кьеркегора, а ею, прочно засевшей в моей. Господи, ворон ведь умер, улетел на свои вороньи небеса! Значит, Наталья тоже улетит?..

Улетит красавица Наталья… Гм… Стремление к красоте по Кьеркегору гибельно (философия уже много лет снимала угол в моей голове и частенько развлекала (а чаще донимала) своим трудоемким словоблудием)… Значит, я тоже умру, стремясь к ней? Нет, это слишком, это буквально, это символика. А символы не могут быть буквальными. Торчащая палка, например, символизирует не фаллос конкретно, а способность стоять и твердость, ибо фаллос, как известно, может и не стоять, и, как правило, мягок. Значит, связь между Натальей Вороновой и вороной следует расшифровывать не буквально. Как? Да просто. Мы с ней умрем не буквально. Почиет-уснет нынешний Евгений Смирнов, небыстро спивающийся эстет и ироник, не сумевший заякориться в жизни, и почиет-уснет нынешняя Наталья Воронова, не знающая, что делать и в каком направлении жить. И умрут они болезненно — какой ужас распирал глаза-пророка ворона! Ну и что ж. Смерть старого и роды нового всегда болезненны.

Мои роды, роды супруга Натальи… Надо продумать все, подготовиться к ним. А что думать? Да, теперь мы с Эдгаром-Эдичкой знаем и улицу, и знаем дом, в котором живет Наташа. А что с того? Я заявлюсь к ней, она посмотрит, как на узкопленочного миссионера русско-корейской церкви, раздающего потенциальной пастве жевательную резинку без сахара:

— А… Это вы… Кажется, мы встречались с вами на пасхальном приеме в южнокорейском посольстве? Нет?.. Тогда… в Ницце? Или в Радиус-Холле? А! Вы продавец огнетушителей! Тоже нет? Мужского белья? О, я вспомнила! — вы пожарник, на той неделе приходили в офис обследовать дымоходы, и я вас угощала малиновым чаем и круассанами из Парижа! Вы ведь Потап Потапович Редискин, точно?

Да, так и будет. Таких, как я, кренделей, у нее дюжина на дню пред глазами мельтешит.

Черт, опять мысли вместо дела. Нет, ни на что я не способен. Ну, разве заставить людей побегать голышом по дому. Если бы Наталья была у Адели, мы бы ушли вместе, на кураже бы утащил… Куда ушли? На Ярославский вокзал запивать дешевые чебуреки «Жигулевским» пивом, одиннадцать с полтиной за бутылку? Денег-то на «Праги» с «Метрополями» нет».

Кот сказал одобрительное «мяу», и я понял, что мыслю в правильном направлении. Перед тем, как вплотную знакомиться с Наташей, надо разжиться деньгами, то бишь средствами. Как там у Шарля Перро решились финансовые проблемы маркиза Карабаса? По сказочному просто решились: с помощью кота он присвоил имущество первого попавшегося обеспеченного людоеда!

Нет, наша жизнь — это во многом непознанное явление. Как только я увидел в воображении обеспеченного людоеда, лежащего в облике мыши в эластичном котином желудке, мимо промчался огромный красный внедорожник, и его колеса выплеснули на меня половину лужи, лишь немного уступавшей по размерам Каспийскому морю. Кот был мгновенно смыт с моей шеи. Сильно огорчившись происшедшему — не кота было жаль, но одежды, так шедшей мне, — я, потрясая кулаком, на словах, но во весь голос, поимел маму подлого водителя…

16. Кися слиняла.

Перед рассветом тихо, и он услышал. Или просто увидел мой гневный кулак в зеркало заднего вида. Или у него было плохое настроение. Дав задний ход, он остановил машину рядом со мной. Если бы не тонированные стекла, я увидел бы его и убежал, петляя, чтобы не попал из своего автомата (какой внедорожник за сто тысяч без автоматического оружия?). Но стекла были густо тонированными, и я разглядел людоеда, когда он уже держал меня за грудки на вытянутых руках, , держал спесиво подняв подбородок.

На секунду я испугался: людоед хоть и носил приятный костюм-тройку с иголочки, но был более чем взаправдашним. Огромный рост, густая шевелюра, большие выпученные от нервов глаза, естественно, красные и кровожадные; крепкие белоснежные зубы, способные размозжить берцовую кость среднего по упитанности человека, а также пятно крови на белоснежной манишке и поцарапанное лицо ужасали меня целую секунду.

Но когда эта секунда растворилась в вечности, я собрался и со всех сил ткнул его кулаком в шею (до глаза и даже до подбородка я просто бы не дотянулся).

Он упал мешком. Гулко ударился затылком об асфальт.

— А вдруг убил? — испугался я.

Подошел, потрогал пульс.

Он бился.

Мне стало неприятно, что кругом никого нет, и потому никто не смог оценить моего боксерского успеха. Убедившись, что победа действительно осталась вещью в себе, повернулся к ближайшим кустам и кликнул напарника:

— Кися, кися! Хоть ты посмотри, как я его уделал.

Кися не отозвалась. Я позвал громче. С тем же результатом.

Киси не было. Кися слиняла. Слиняла, видимо, потому, что знала, чем все это кончится. Мне стало одиноко, как стало бы одиноко старику Хотабычу, останься он без уютного своего кувшина и всемогущей бороды. Я почувствовал себя потерянным.

И зря. Людоед, оклемавшись, неслышно подошел сзади, схватил огромными ручищами, сжал так, что я не мог дышать, поднял к светлевшему от утра небу и понес к машине.

Накрапывало. Было неуютно. Чувствовалось, что эта подлая и трусливая кошатина в полглаза наблюдает за происходящим из подвального окошка.

Или, что менее вероятно, военный оператор, направив меня в нужном Родине направлении, отвел «терминатора» на заранее подготовленные позиции.

17. Убойная кондиция, суп с фрикадельками и первая теща.

Так я очутился в замке и познакомился накоротке с его владельцем. В нем, явившемся на «новоселье» выспавшимся и расчесанным, не трудно было признать приятного и остроумного собеседника, хотя и пришел он в мой застенок отнюдь не в презентабельном облачении владельца огромного поместья, а в застегивавшемся сзади халате, безукоризненно белом, но запятнанном не высохшей вполне кровью. Узнав из моей визитки, что я — маркиз Смирнов-Карабас, он немедленно назвался фон Бладом Бладовичем Людо-Мясоедовым и сказал, что не любит ничего жилистого, и потому месяц-другой я могу жить в свое удовольствие, жить, пока не дойду до убойной кондиции.

Да, разнообразные чувства владели мною. В том замке. А одно теснило сердце день и ночь. Дело в том, что Мясоедов был чем-то на меня похож. Убавьте ему роста, подстригите, дайте почитать Ясперса с Хайдеггером, еще Ахматовой пару куплетов, и получите второго меня. Частенько я смотрел в глаза своего тюремщика и символически думал, что это я, самоед с молодых ногтей, с беспощадным аппетитом самоед, собираюсь сам себя съесть, съесть, чтобы одним неудачником и пьяницей на свете стало меньше. Кажется, и моему визави приходили в голову похожие мысли — судя по грустинке в глазах, затвердевшей от времени, он, как и я, давным-давно обитал не в своей тарелке, обитал, мечтая скорее от нее отделаться.

А так все было нормально, как в какой-нибудь западноевропейской цивилизованной тюрьме — телевизор был, вид из окна без колючей проволоки, приятно пахнувший санузел, трехразовое питание. Не скажу, что кормили как на убой, но меню однообразием и не пахло. Поначалу я, безусловно, не верил, что действительно откармливаюсь до кондиции. Однако после экскурсии по подземельям замка сомнений в этом не осталось. Может быть, именно потому в конце этой прогулки я, раздосадованный судьбой до красных ушей, впервые выговорил имя-отчество своего владыки, точнее, личного пастуха (овца я, овца! Чего скрывать?) неприлично смягчая букву дэ.

Что я видел в казематах? Да ничего, кроме повсюду разбросанных костей, безукоризненно перепиленных мясницкой электропилой, хотя кроме них там было на что посмотреть.

Представьте, вы идете по холодным, тускло освещенным казематам.

Видите по углам славно послужившие топоры и тесаки, влажно и важно ржавеющие на отставке.

Видите на поддонах потемневшие цинковые ящики с кусками свежего мяса; видите под ними крыс. Они, потревоженные, смотрят подозрительно, как на налогового инспектора, явившегося второй раз на дню.

Видите пленников, мятущихся в забранных решетками нишах (ну, не пленники, это я преувеличил, была одна белокурая узница, красивая, ну, может быть, чуть полноватая на мой вкус).

Видите огромного согбенного урода, как горилла, наполовину состоящего из рук ужасающей величины.

Видите его измятую при рождении голову голову, одиноко сидящую на правом плече, одиноко сидящую, потому что одного взгляда на нее достаточно, чтобы понять, что в детстве была еще и левая голова, потом ампутированная. В руке его играет мастерок — он закладывает кирпичом нишу, в которой кто-то тихонечко воет.

Но все это вы видите, не содрогаясь.

Потому что везде кости, эти повсюду разбросанные кости.

Кости, ровно перепиленные мясницкой электропилой.

Вы видите их не содрогаясь, потому что воочию видите, истинно чувствуете, как эта пила распиливает ни кого-нибудь, а вас, визжащего от боли, распиливает на куски.

Сейчас, когда неприятности вроде бы позади, и я вполне счастлив на своих небесах, мне кажется, что эти картинки есть плод моего больного воображения.

Больное воображение… О том, что это такое, вы сможете поразмыслить, прочитав эти записки до конца. А я до сих пор не возьму в толк, чье воображение владело мною в казематах — мое или Блада Мясоедова, несомненно, художника в своем деле.

Со всей возможной для меня откровенностью скажу — я держался молодцом, по крайней мере, внешне, и когда фон Блад — после экскурсии мы курили сигары в его кабинете, — спросил:

— Ну, как вам мои подземелья? — я коротко ответил:

— Впечатляют ваши подземелья.

Сигара была весьма неплохой, но курить ее было неудобно — мешали наручники, оставленные на моих руках, и топоры. Последние висели на стенах, лежали на секретерах и книжных шкафах красного дерева, один из них служил закладкой в старинном фолианте, дожидавшемся чтеца на столике под кроваво-красным абажуром, другой по самое топорище был загнан в стену под портретом молодой женщины. Лицо ее напоминало лицо белокурой пленницы, виденной мною в подземелье.

— Впечатляют? — осклабился фон Блад, повторив мои слова. — И только? Похоже, у вас с фантазией напряженка.

— Да нет, с фантазией у меня все в порядке. Кстати, могу поделиться опытом — в одном моем романе фигурирует людоед Кукарра. Он не убивал своих пленников, а отрезал от них кусок за куском, да так, чтобы они как можно дольше оставались живыми. Вы представляете, что было бы, если бы я оказался на вашем месте, а вы на моем. Трепещите.

Парень людоед был что надо. Знаете, что он сделал, когда я изрек «Трепещите»? Немедленно встал и освободил меня от наручников. Постояв затем у окна спиной ко мне, уселся в кресло и занялся своей сигарой, как будто кроме нее никого в комнате не было. Я, поколебленный этой демонстрацией презрения, занялся своей. Насладившись ее запахом и вкусом, попытался потрясти хозяина личными связями.

— Жаль, со мной нет моего кота, — проговорил я так, будто сожалел об отсутствии в своем распоряжении услужливого джина, всемогущими силами законсервированного в медной лампе.

— Вашего кота? А… припоминаю. Вы, видимо, имеете в виду ваш импровизированный воротник?

— Да… — я хотел рассказать измышленную мною байку о генетически измененном коте-терминаторе, но решил, что это будет перебор.

— А почему вы жалеете, что его нет с вами?

— Как почему? — ничтоже сумняшеся, продолжал я валять дурака. — Он бы вас обманул и съел, как в известной сказке, и ваш замок перешел бы ко мне, вместе со всем содержимым… — вы смеетесь, читатель, чувствую, но что мне было делать? Нечего! Вот я и говорил.

— Замок вместе со всем содержимым? Занятно. Кстати, о содержимом. Ту девушку, ну, несколько полноватую на ваш вкус, я могу отдать хоть сейчас. Сексуальное воздержание, видите ли, значительно ухудшает вкус человека, как в прямом, так и переносном смыслах.

— Да нет, спасибо. У меня есть любимая женщина, и я не могу ей изменить, так же, как не могу перестать дышать.

— Изменить?! — искренне удивился фон Блад. — Да через три недели я из вас суп сварю! Разве суп с фрикадельками может изменить? Он не может ни изменить, ни жениться, ни даже родить. Единственно, что он может, так это быть съеденным мною. Или моими собаками, если получится невкусным.

— Из меня много супа получится, — переменил я неприятную для себя тему. — Зачем вам столько?

— Там, за стеной, у меня небольшой ресторанчик… Не для всех, разумеется, лишь для близких мм… по вкусу.

Я его видел. Из машины. Ничего ресторанчик, вполне европейский, с иголочки и со вкусом — мимо не проедешь, если, конечно, в кармане кошелек от начинки зеленой пучится. Или кредитных карточек. А замок, к нему он аккуратненько так прилепился, — просто прелесть, в кино такого не увидишь. Кирпично-красные стены с крутыми контрфорсами — высокие стены, птицы задумавшиеся, небось, трескаются, круглые, выступающие башни со стрельчатыми бойницами, за ними — высокий домина наподобие донжона. Правда, все новенькое, как из целлофана. Был бы мой, влепил бы пару раз картечью из пушки, чтоб старинным казался.

— Как называется ресторанчик? — спросил я, изгнав из воображения замок в деревне. Свой замок, от тетки в наследство полученный.

— «Тайная вечеря», — ответил, чуть тронув уста улыбкой.

— Вы еще и святотатец.

— Да-а… — ответил с легкой грустью.

— А как дошли до этого?

— Я до многого дошел. Что вы имеете в виду конкретно?

— Людоедство, конечно.

— Как я дошел до людоедства? — задумался фон Блад. — Видимо, от пресыщения. — Я не смог не улыбнулся хорошему каламбуру. — Все у меня было, все испытал, а тут пресса — какую газету не возьмешь, так сразу в глаза и лезет: «расчленил тещу», «съели своего преподавателя», «сварил в выварке и месяц с друзьями закусывал». Ну, я и решил попробовать, тем более повар у меня выдающийся — все на свете переготовил, да по многу раз, и все потому приелось, как овсянка. И надо же, удобный случай тут же подвернулся — теща моя, Раиса Матвеевна, совсем сбрендила, хоть режь. Ну, я без обиняков поговорил с женой с глазу на глаз — она ничего против не имела. «Только ее бриллиантовые сережки с перстеньком мне отдай, — они у нас из поколения в поколение уже триста лет переходят», — сказала. А тесть, узнав о моем злом намерении, вскочил, взволнованный, обнимать, целовать стал, «Я этого, сынок, никогда, никогда тебе не забуду», — повторял благодарно и со слезой в голосе, как будто я сиамского близнеца от него отрезал. Потом к Амалии пошел, подруге ее верной, чтоб не волновалась и не звонила по скорым помощам и службам спасения, вот, говорю, так и так, есть такое мнение, такой, значит, потребительский уклон у меня образовался. А она деловая оказалась — убежала тут же куда-то, я даже беспокоиться начал и сожалеть о допущенной утечке информации. Но все вышло без неприятностей и даже смешно — минут через пятнадцать Амалия вернулась с вырезкой, не мясной, естественно, а газетной, пожелтевшей такой от времени.

— Вот, Бладушка, рецептик тебе, — сказала, по-сестрински радушно улыбаясь. — Я его в Центральной Африке вырезала, когда среди каннибальских племен марксизм-ленинизм распространяла, просто так вырезала, потому что Раису Матвеевну в те времена и знать толком не знала.

Я подумал, что все на свете случается по-марксистки, то есть диалектически — живет человек, живет, развивается по спирали, растет, вес прибавляет, а потом, бац, количество переходит в качество, и его съедают.

— Надо сказать, такое всенародное одобрение кулинарного моего поползновения не совсем по вкусу мне пришлось, — задумчиво продолжал Людо-Мясоедов (ниже буду называть его для краткости изложения только лишь фон Бладом), — да, не по вкусу.

— Это почему?

— Понимаешь, когда тебе что-то спихивают, начинаешь думать, что товарец так себе, с душком. Но меня с пути своротить тяжело, даже самому это не удается, и к Первому мая все было готово.

— Теща, что ли, была готова?

— Да, и все по категориям, все отдельно, все в своем корытце, как в хорошем магазине. Домашние как увидели ее на подносах, так скуксились от чувства вины — родной все же человек был, хоть и противный. А я ничего. Даже наоборот, потому что ее филей по сравнению с ее живым задом, это то же самое, что птичье молоко по сравнению с гуано. А ее мозги по сравнению с тем, что она глубокомысленно изрекала за столом? Это же пища богов против мыслительного пука.

— Я вас понимаю. Сам бы тещ ел, но они меня опережали.

— Не ели бы, уверен, — сказал он, удивленно рассматривая пятно крови, украшавшее его халат у локтя. — Откуда оно здесь? — это о пятне. Поднял глаза и стал говорить, неприязненно кривя губы: — Понимаете, все хорошо, все довольно вкусно, но есть какой-то неуловимый у них привкус, я имею в виду отъявленных тещ, ни перцем, ни хреном его не перебьешь. Последние килограммы, клянусь, с закрытыми глазами, доедал, и токмо лишь ради сокрытия улик.

— А вы, что, не одну тещу съели? Откуда у вас такие обширные знания об их вкусе?

— Не одну… — обнажив крупные жемчужные зубы, он любовно посмотрел на них в зеркало. — Когда моя кончилась, друг свою в багажнике привез, и я не смог ему отказать, так слезно умолял, даже на колени опускался. Собственно, с этой бедной женщины и началось привычка… А она, как вы знаете, вторая натура.

— Да… — покачал я головой. — Но я что-то не все понимаю.

— Чего не понимаете?

— Никак не могу представить себе, как вы живете с женой… После ужина приходите к ней, ложитесь рядом, ласкаете, целуетесь, и она знает, что вас греет и подвигает на секс хорошо проваренный кусок ее родной матери…

— Мать уже кончилась, я говорил.

— Ну, кусок другой женщины. Тещи вашего друга.

— Она тоже кончилась, — металлически посмотрел фон Блад.

— И что, запасов никаких нет? — встревожился я.

— Нет. Иначе я предложил бы вам попробовать кусочек. Но вы за меня не беспокойтесь. От человека к человеку я пощусь. Мне это посоветовал один известный диетолог, не одну книгу издавший.

Он так емко, посмотрел, потусторонне, что я понял: меня не дурачат. Решив все же держать себя в руках — авось, вывезет кривая, — засмеялся:

— Посоветовал перед тем, как вы его съели? Я имею в виду диетолога?

— Вас послушать, так я каждый день по человеку съедаю, — снисходительно улыбнулся Блад. — Вы хоть знаете, сколько в нем килограммов продукта? Мышечная масса человека достигает 40 процентов от живого веса, и от каждого убоя я получаю с учетом усушки около тридцати двух килограммов мяса. Прибавьте к этому сердце, мозги, требуху — все остальное, особенно печень, в последнее время никуда не годится. Везде камни, эрозия, цирроз, образования, полипы. Я не пойму этих людей… — подняв брови, сокрушенно покачал головой. — Как можно так небрежно относиться к своему телесному здоровью? Вот я каждый квартал исследуюсь и подлечиваюсь, так что выход от меня был бы процентов на 10-15 выше, чем от средней моей овечки, так я своих, гм… клиентов называю. Так о чем я? Да, о мясе. Так вот, с каждой овечки я получаю около тридцати пяти-сорока килограммов соответствующей продукции. Этого хватает месяца на три, ведь мне, как любому человеку, хочется еще и курочки, и телятинки, и дичи, и морепродуктов, не говоря уж о разной там экзотике…

Фон Блад, глядя мечтательно, сглотнул слюну. «Похоже, действительно сейчас после тещи друга вегетарианит», — подумал я, и неожиданно для себя поинтересовался:

— А кто вкуснее?

— Вы имеете в виду вкусовые качества представителей различных рас и национальностей?

— Да.

— Темнокожие?.. — задумчиво произнес фон Блад. — Нет, пожалуй, нет. Белые?.. Не сказал бы. Желтые?.. Нет… Краснокожих не пробовал — они все метисы сейчас. Но, знаете, мне пришелся по душе один еврей, но кажется тут дело не во вкусовых качествах. Он, желая избежать участи, отчаянно хотел мне понравиться и, видимо, преуспел.

Блад, не спеша, переварил сказанное и заключил:

— Да… Можно уверенно заявить, что никаких расовых различий в человечине нет, так же как и национальных. Вкус, конечно же, зависит от климатических условий, питания, технологии выращивания, психологической обстановки. Эх, если бы не эти нелепые предрассудки, я бы такую диссертацию отгрохал — сразу, минуя кандидатскую степень, докторскую бы получил…

— Вы знаете, — подумав, начал я на основании услышанного возводить последнюю линию обороны. — Вы мне симпатичны и потому я должен сказать, что нуждаюсь в анализах.