47. Я — «милый»!

Я испытывал крайние муки, представляя, как труба с перегретой водой жжет нежное тело девушки. Бог со мной, я мужчина, что мне ожоги? но представлять, как ее тело краснеет и покрывается волдырями, было выше моих сил. Поэтому я говорил без умолку, читал стихи Окуджавы («И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней»), рассказывал истории из своей безалаберной жизни. Может быть, именно из-за этого мы попали не в мою холостяцкую темницу, а совсем в другое место.

Мы попали в помещение, весьма похожее на то, из которого бежали. Воды в нем не было, зато на чугунной трубе сидел бесценный кот Эдичка.

Сидел и самозабвенно умывался.

Наталья обрадовалась, бросилась к нему, взяла на руки. Отметив, что, благодаря изящному телосложению, она избегла ожогов, я хотел предаться унынию (опять я третий лишний!), но, мягко говоря, ревнивый взгляд, брошенный на кота, переменил мое настроение полностью. Почему? Да потому что на его довольной мордочке, я увидел маленькое черное зернышко. Подойдя, я снял его пальцем, переместил в рот, попробовал.

Да, это была икринка. Икринка осетровых рыб. Судя по сытому выражению глаз, именно ее братья и сестры теснились в желудке моего домашнего животного.

— Икра, черная икра. Он ее ел минут пятнадцать назад, — забегал я глазами по комнате.

Ничего похожего на сине-черную банку с изображением осетра, не обнаружилось. Не было и раздаточного окошка, из которого он мог получить подкрепление своим силам.

Наталья, обернувшись ко мне, увидела озабоченное лицо, потом то, что сотворило с моим телом труба с горячей водой. Опустив кота на пол, она присела, по-детски испуганная, передо мной на колени, присела растерянно, не зная, что делать. Обозрев себя, я порадовался, что труба по дороге туда была крайней справа, а по дороге оттуда — такой же слева. Если бы она, возвышавшаяся над другими, шла посередине, то жить дальше мне не было бы смысла.

Но посередине шла холодная, и я мог радоваться кислому выражению, появившемуся на лице Эдички. Этому выражению было от чего возникнуть — впервые за все время наших коллективных отношений Наталья предпочла меня, но не его.

— Господи, что же мне с вами делать! — сокрушенно покачала головой радость моих очей.

— Умоляю, не обращайте на это внимания, Эдичка все залижет, — добавил я уксуса в мимику кота.

Наталья улыбнулась, поняв, что мы с ним соперничаем.

Я помню эту улыбку до сих пор. Именно ею она открыла дверь, в которую вошло мое сердце, вошло навсегда. Чтобы избавиться от счастливо-глупого выражения лица я решил разобраться с икрой, которой, судя по всему, было набито брюхо Эдички, и которой можно было накормить Наталью. После обеда из кошачьего корма предложить ей сушеных крыс я не мог — это была бы тенденция.

Поцеловав руку девушки — в моих брюках и пиджаке она была просто прелесть — я обратился к коту:

— Ты где нашел икру? И почему съел ее единолично?

Кот посмотрел снисходительно. Догадайся, мол, сам.

— Он не смог бы открыть банку, — сказала Наталья, усаживаясь у стены.

— Значит, он побывал там, где икра лежит на блюдечке с голубой каемочкой.

— Или его кто-то подкармливает. Вам не больно? — теплое ее плечо чувствовало мое плечо, и я чувствовал — оно не прочь прижаться теснее, прижаться, чтобы не стало страха смерти хотя бы между нами.

— Да нет, все мои мысли о вас… — сознался я.

— Значит, скоро полезете целоваться? — кокетничала она очаровательно.

— Нет, не полезу. Это случиться позже, в страстном взаимном порыве. Можно я его дождусь?

Я чувствовал на себе внимание телевизионных камер Надежды, и сам того не желая, вел себя театрально.

— Взаимного порыва? — рассмеялась Наталья. — Что-то я его пока не представляю, — близкое ее плечо, сотрясаясь от смеха, раз за разом касалось не моей кожи, но сердца.

— Антураж здесь не тот… Хотя…

— Что хотя?

— Если бы он был другим, если мы были бы, там, наверху, в роскоши и уюте, мы вряд ли сидели бы рядом. И ваше плечо не прикасалось бы к моему плечу. Оно кстати, стократ красноречивее…

— Красноречивее меня? — посмотрела лукаво. Настроение ее менялось ежесекундно.

— Да.

— Мне что-то захотелось поцеловать тебя в щечку. Ты такой милый…

— Поцелуй, — сказал я, радуясь, что мы так органично перешли на «ты».

Чмокнула в щеку. Целомудренно. Я вознесся на небеса. Она обвела взглядом комнату, помрачнела:

— Мы умрем здесь, да?

— Чепуха! Если что, кота съедим. Или он мышек нам наловит.

— Больших серых мышек с отвратительными голыми хвостами?

— Да. Впрочем, ты с ним поговори — он на тебя неровно дышит. Может, и принесет баночку икры… Кстати об икре. Сдается мне, что с нами экспериментируют.

Я рассказал о Надежде, о ее пунктике, конечно же, умолчав о кульминации наших отношений.

— Так это из-за тебя я сюда попала?!

Мне не хотелось темнить, и я честно ответил:

— Судя по всему, да.

Я думал, она отодвинется, заплачет, станет упрекать, может быть, отодвинется или ударит сладкой своей ладошкой. Но ошибся — она положила головку мне на плечо. «За такую женщину можно умереть, — подумал я. — Такой можно отдать всю жизнь, отдать всю жизнь, за минуту общения…»

— Неужели можно так поступать с людьми? Надежда такая милая… — вопросительно посмотрела в глаза. — Ведь правда?

— На вид милая. А в душе черным-черно. И дикая ревность. Адель тоже такая. За возможность увидеть тебя хотя бы осунувшейся, она дала бы отсечь себе ноготь.

— Думаю, ты не прав… Да, Адель не любит меня, завидует…

Наталья замолчала, подбирая слово, и я прошептал ей на ушко:

— Красоте.

— Да. Если бы она знала, как я с этой красотой живу! Как хочется иногда стать маленькой незаметной мышкой и прошмыгнуть в музей, погулять в одиночестве по бульварам, посидеть в кафе с книжкой, не чувствуя, что в тебе ковыряются похотливыми глазами… Как же! С подругами болтаю — все смотрят, как на преступницу, обманом завладевшую тем, что могли получить и они. Мужчины прохода не дают, глазами раздевают, стараются хотя бы прикоснуться. И все подряд. Начиная от мальчишек и кончая стариками. А отец? Мне иногда кажется, что он охрану ко мне приставил из-за себя. Чтобы она меня от него оберегала. Он даже прикоснуться ко мне боится, не то, что поцеловать…

— У Чарльза Буковски, хорошего писателя, есть рассказ. В нем одна девушка из-за этого что-то сделала со своим лицом. Или хотела сделать, не помню. Это глупо, потому что красота, как и ее противоположность, от Бога, а Бог — это испытание. У Мисимы еще есть рассказ. В нем герой не смог стать соразмерным с красотой, правда, красотой не женщины, но храма, и сжег его, поняв, что тяготение красоты страшно, что это болезнь человека, болезнь, разрушающая нормальную жизнь… В этом трагедия эстетики.

— Тяготение красоты — это болезнь?

— Да. Восторг красотой — сильнейший наркотик. Раз его испытав, ты ищешь все новый и новый. Вот закаты, например. Ты любуешься ими раз за разом — и привыкаешь. И начинаешь искать другой наркотик. Любуешься Ренуаром — и привыкаешь…

— Значит, ты скоро привыкнешь ко мне?

— Конечно. Привыкну к тебе, теперешней. И выпаду из разряда мужчин, тебя раздражающих. Мужчин, раздевающих тебя взглядами. Но сейчас я — как они.

— У тебя это как-то по-другому получается. Ты ко мне стремишься не для того, чтобы изнасиловать, получить удовольствие, оставить во мне сперму, а потом подумать, что ты супермен, перед которым я не устояла. Ты смотришь и думаешь, а есть ли у этой красивой куколки, у этой великолепной формы, еще и содержание? Ты смотришь и думаешь, захочется ли тебе со мной общаться, после того как твоя сперма…

— Тебе нравиться произносить это слово, да?

— Если бы ты знал, что у меня в голове… — обезоруживающе засмеялась

— Представляю! Магнитофоны, наверное, сняться?

— Да! Часто! — посмотрела изумленно. — А что это означает?

— Магнитофон — это символ секса, полового отношения.

— Ты смеешься?!

— Да нет. Тебе же сниться, как в него вставляют кассету. Вставляют и вынимают, вставляют и вынимают.

— Да… — заулыбалась, прижавшись ко мне. — Я даже удивлялась, что сняться именно кассетные магнитофоны. Ведь их сейчас нигде нет, одни дисковые…

Сказав, Наталья отстранилась и внимательно посмотрела в глаза.

Уже минуту мне было не по себе.

В паху ныл противный «мальчик», требовавший сладкого, сладкого, сладкого. «Хочу! Хочу! Хочу!» — скулил он, пытаясь вырваться на волю,

Я, выведенный им из себя, едва сдерживался, чтобы не опрокинуть девушку на пол, сорвать с нее одежды (она по-прежнему была в моих).

Я знал, что она этого хочет. Бессознательно хочет.

Она желает, чтобы я вошел в нее, порвал, наконец, эту ненавистную плеву и кончил в самой глубине влагалища, предварительно расплавив его трением.

Потом она хотела бы попробовать главного героя на вкус. Она читала в женских журналах, как ужасно это впечатляет, как дуреешь от этого, и как дуреет герой.

Она этого хотела… Но эти чертовы телекамеры, а скорее привычка держаться до конца, вернули ее к образу Адели.

— Да, Адель не любит меня, завидует, — вздохнула она, краем глаза смотря, как съеживается под плавками отвергнутый «герой». — Но все это так по-человечески. Она добрая, в бога верит, нищим подает, и вообще всем помогает. Я не верю, что это она…

— Однако мы здесь, хочешь ты в это верить или не хочешь. Они поговорили, поговорили и решили развлечься по-древнеримски.

— Как это по-древнеримски?

Сказать, что в меня вселилось лихо, значит, ничего не сказать. «Ну, держись, девочка!», — подумал я и применил известный приручающий прием, соль которого в том, что сначала подопечного пугают до смерти, а потом великодушно берут под защиту.

— В древнем Риме, особенно при Нероне, любили устраивать театральные представления на мифологические темы, — стал я говорить монотонно. — В этих представлениях лицедеев — ими назначались преступники или преследуемые христиане — заставляли исполнять роли людей, гибнущих или страдающих по ходу действия, и те гибли и страдали по-настоящему. Например, играя Орфея, они раздирались медведями; играя Сцеволу, сжигали себе руку; играя мужей Данид, убивались ими. Обнаженную христианку Дирцею привязали ее же волосами к рогам бешеного быка, и он ее растерзал, как Фарнезийский Бык на известной скульптуре. Нерону, кстати, пришла в голову идея освещать такие представления, продолжавшиеся до утра, своеобразными светильниками — одежду христиан пропитывали маслом, потом их прикрепляли к столбам и поджигали…

— Зачем ты это сказал, зачем… — глаза Натальи наполнились слезами.

— Прости, — обнял я девушку. — Наверное, потому, что верю…

— Во что веришь? — прижалась ко мне.

— Что обязательно спасу тебя…

Мы помолчали, глядя на кота, безмятежно отдыхавшего у наших ног.

— Так где ты икру нашел? — спросил я его, когда тишина стала невыносимой. — Принес бы маленько? Не видишь, девушке кушать хочется?

Гордому коту с модифицированными мозгами была противна роль золотой рыбки на посылках. Однако Натальино просительное личико поколебало его принципы, и он, сделав паузу, нехотя встал, подошел к стене, над которой зияло чрево короба, и напоказ ловко прыгнув, в нем исчез.

— Я, пожалуй, тоже пойду, — сказал я. — Надо что-то делать.

— Не надо никуда ходить…

— Почему?

— Вряд ли они оставили нам путь к спасению.

— Ну, просто сидеть и дожидаться смерти я не могу. Тем более что обещал спасти тебя.

— Ты посмотри на себя… Весь в ожогах…

Ожоги, пропитанные пылью, сочились натуральной сукровицей. Царапины — кровью. Нерон бы аплодировал.

— Знаешь, мне кажется, что за нами действительно наблюдают, — сказал я лишь затем, чтобы отвлечь ее внимание.

— Вряд ли. Это сложно, в несколько часов проделать отверстия, поставить камеры.

— Почему в несколько часов? У Надежды было несколько дней.

— Нет, ты поищи их, — она не хотела отпускать меня.

Я встал, прошелся по комнате, внимательно осматривая стены и потолок. Ничего подозрительного не обнаружил. Вернулся, сел рядом, обнял за плечи. Она, совсем родная, прижалась, как к своему мужчине. Несколько минут мы сидели, пропитываясь единением. Его прервала большая белая булка. Она упала к нашим ногам. Я взял ее, помял — свежая. Осмотрел так и эдак. Увидел следы волочения и кошачьих зубов. Отдав манну небесную девушке, взобрался в короб.

— Пойду, поищу к булке сгущенное молоко, — сказал уже из него. — Не раскисай. Все будет хорошо, я ведь тебя люблю.

48. Опять потоп.

Часа два я лазал по коробу. Вернулся, четко представляя нашу «ойкумену». Она состояла из самого короба и четырех помещений. Три из них вам уже известны, четвертое ничем не отличалось от того, в которого мы с Наташей встретились. Нашел я и ход, по-видимому, явивший булку. Он был узок и вел в освещенное место. Когда я уже собирался возвращаться, из него вылез Эдгар-Эдичка с кружком копченой колбасы в зубах.

Вода из короба полилась деловитым ручейком сразу после того, как мы поели и попили персикового сока, пачку которого притащил Эдгар за время моего отсутствия. Бежать было некуда и Наташа, понимая это, заплакала. Если бы кот смылся, я бы предался отчаянию — женские слезы действуют на меня сугубо прямолинейно. Но он не смылся, а, походив вдоль стен, остановился у одной и пару раз царапнул когтями штукатурку. Затем посмотрел на меня пронзительно, как гипнотизер, царапнул вновь и тут же запрыгнул на чугунную трубу, как ни в чем не бывало, свернулся на ней клубком и, прикрыв глаза, предался своим кошачьим мыслям.

— Похоже, Эдгар-Эдуард, эсквайр Фелис советует мне пробить в том месте отверстие, — сказал я Наташе.

— Чем ты его проделаешь? — спросила, продолжая хныкать. — Кулаком?

Не ответив, я поднялся в короб. В нем, метрах в двадцати от места нашего пребывания, лежал метровый отрезок стальной двухдюймовой трубы, своей заусеницей оставивший на моем животе одну из самых примечательных царапин. Возвращаясь с ним, я отметил, что ручеек, несший нам с Натальей смерть посредством утопления, уменьшил свой дебит раза в два.

Прикинув объем нашего склепа и короба в целом, я пришел к мысли, что умрем мы в худшем случае послезавтра, и время еще есть. Мне сразу расхотелось долбить бетон, и, отложив трубу, я устремил внимание к Наталье. Однако оно (мое внимание) вело себя странно. Вместо того, чтобы доставить мне удовольствие посредством доставки в мозг чарующих видов девушки, а также чудной мелодики ее речи, оно толкнуло меня установить причину жужжания, доносившегося из-за стены, над которой зияло нутро короба. Приложив к ней ухо, я понял, что минуты через две электробур врежется в мое ухо, и отпрянул.

Бур так спешил, что прорвался к нам через минуту. Выплюнув из отверстия кирпичную крошку, он, рыча от природной свирепости, двинулся к моему лицу. Недоуменно покачав головой, я взял в руки трубу. Этого демарша оказалось достаточно — бур, не желая в расцвете лет получить травматический сколиоз, скоренько ретировался.

— Сейчас газ пустят, — расширила глаза Наталья. — Обычную углекислоту. И мы задохнемся.

— Против лома нет приема, — сказал я и, отбросив трубу, пошел к ней.

Мы обнялись, сожалея, что на полу вода, стали целоваться. Тут раздался шорох, я обернулся к произведению бура, то есть отверстию, и увидел, что из него торчит серая полиэтиленовая трубка. Из ее зева, наискось срезанного, вился прозрачный дымок.

Наталья прижалась крепче. «Все!» — сказала она, когда наши тела соединились в одно.

Военная моя специальность была «химик», и я хорошо знал все отравляющие вещества. Зоман, зарин, фосген, люизит — красиво звучит, не правда ли? Так вот, нюхнув воздух, я сразу определил газ, которым травила нас Надежда. И крепко обняв девушку, сказал подрагивающим голосом:

— Есть хорошая новость и плохая, С какой начать?

— Начни с хорошей…

— Этот газ действует медленно, очень медленно…

— А плохая?

— Нет такого ОВ, которое убило бы столько людей…

— Так что это такое?!

— «Парламент», — засмеялся я. — Они услышали твои слова «Сейчас газ пустят», и Надежда выдохнула сигаретный дым в трубку.

Наталья постаралась засмеяться. Получилось неважно, и она устремила ко меня свои невозможно синие глаза:

— Но почему они сверлили? И зачем трубка?

— Не знаю. Может, Надежда решила обеспечить нас питьем и жидким питанием.

— Смотри, из нее что-то потекло. Что-то бурое…

Я обернулся и, поняв, что течет из трубки, натурально помертвел. Эта Надежда с ее неуемной фантазией!

— Что с тобой? — испугалась Наталья ватному выражению моему лица.

Сглотнув слюну, я вырвался из ее объятий, бросился к трубке. Бурая жидкость уже текла вовсю. «Через десять-пятнадцать минут ее будет по колено, — судорожно думал, я пристально ее рассматривая. — И я утону.

Я утону, ибо за десять-пятнадцать минут наберусь до смерти».

Из трубки с дебитом декалитр в час лилась знаменитая вишневая наливка фон Блада. Надежда, тесно пообщавшаяся со мной, прекрасно знала мои слабые стороны.

Пахла наливка замечательно, и я механически поднял с пола пакет из-под сока.

Подумал: — выпью литр, и хватит!

Распахнул зев пакета, тем увеличив его вместимость граммов на сто пятьдесят.

Подставил под струйку. Она зажурчала, заполняя мою погибель.

Слушая, я представил, как божественный напиток льется мне в желудок, льется, согревая и суля простое физиологическое счастье.

Пакет тем временем наполнился, наливка потекла через край.

Липко оросила руки.

Я глянул на Наталью виноватыми глазами заштатного пьяницы — она смотрела внимательно, и ее внимание было густо засеяно семенами презрения.

Все решило воображение. Я увидел двойное небесное тело — краеугольный узел вселенной, и спутник между ними. Спутник готовился катастрофически столкнуться с одним из тел. Вот, он достигнет своего, и все, конец мирозданью!

Двойным небесным телом были мы с Натальей, спутник был доверху полон вином. И он приближался ко мне, движимый неумолимыми силами тяготения…

Честно сказать, я удивился своему поступку. Если бы кто-то мне сказал, что придет время, и я брошу в угол тысячу сто пятьдесят миллилитров прекрасного вина, я бы рассмеялся ему в лицо. Но я бросил, бросил в угол тысячу сто пятьдесят миллилитров прекрасного домашнего вина, и в лице Натальи что-то нежное ко мне проявилось.

Редактору антологии наших злоключений такой поворот событий не понравился. Трубка с все еще лившимся вином исчезла в своей норе («Не страшно, — подумал я, сам себя презирая, — вон на пол сколько натекло — литров пятьдесят»), и тотчас за стеной заработали кувалдой, герметизируя отверстие. Услышав глухое «Бум. Бум. Бум», я понял что наливку, натекшую на пол, сейчас разбавят дальше некуда.

И не ошибся — из короба прямо мне на голову ринулся водопад. Отпрыгнув от него, я нашел трубу и принялся истерично долбить стену в месте, указанном Эдгаром-Эдичкой.

Через десять минут труба, в отличие от меня, ничуть не выдохшаяся, долбила стену под водой, отдававшей наливкой.

Через сорок минут нам обоим приходилось долбить под водой.

Через час мы продолжали долбить. Наташа, стояла на своем постаменте по пояс в воде, держа на руках по-прежнему безмятежного Эдгара.

Через час пятнадцать, когда я мечтал засадить Надежду лет на пятнадцать без права на помилование, а вода уже подбиралась к лампочке, труба добилась своего.

Через час шестнадцать, когда я пытался вытащить ее, не хотевшую возвращаться в заточение, лампочка лопнула.

Наташа страшно закричала.

49. Она добилась своего.

Крик был по всем параметрам предсмертным. Но он не пронзил моих чувств, потому что чувствами моими всецело заведовали руки и помогавшие им органы. И труба.

Я вытащил ее, плотно забившуюся кирпичной крошкой, за секунду до короткого замыкания. Точнее, бегун в виде уровня воды, казавшийся Наталье спринтером, упал за миллиметр до финишной ленточки в виде вольфрамовой спирали, раскаленной азартом переменного тока.

Вода стала медленно уходить. Труба продолжала работать, не обращая внимания на то, что я вконец обессилел. Она продолжала работать, и добилась своего.

Когда стало ясно, что победа за нами, в глазах у меня потемнело, и я утонул.

50. Мы сделаем это потом.

Все закончилось очень даже неплохо — если бы я не утонул, то, конечно же, открыв глаз, не увидел (из проделанного мною отверстия лился слабый свет), что голова моя лежит на бедрах Натальи.

Наверное, я слишком чувствителен. Многие мужчины пропустили бы мимо органов чувств симфонию под названием… под названием… как же ее назвать? «На бедрах любимой»? «Возрождение на бедрах»? Нет, не то. Придумывание названий всегда было моим слабым место, но это в жизни не главное, главное в жизни — это жизнь.

Очнувшись, я увидел, что воды в нашей комнатке нет, и лишь потом — синие глаза Наташи, лучащиеся сопричастностью и единением. Они смотрели на меня как на мужчину, оправдавшего надежды Я увидел ее розовые пальчики, поглаживавшие мою щеку. Другой щекой, я чувствовал сквозь влажную ткань радушную плоть бедер, ухом — обрез трусиков, виском — лобок и вьющиеся на нем волосы. А обоняние? У него был праздник: стоило мне втянуть в себя воздух, я чувствовал упоительный запах грудей, удивительно естественный аромат влагалища, я даже чувствовал…

Я чувствовал все, и главное, что женская душа, к которой я стремился, раскрылась передо мной своей человеческой телесностью, как раскрывается цветок, дождавшийся времени, времени пчел, прилетающих по велению свыше, прилетающих, чтобы продлить красоту за пределы личной смерти.

Я лежал, смотрел, чувствовал, обонял, и мне ничего более не хотелось. Наслаждаясь еще увертюрой завоеванной симфонии, я понял, что Наталья — девственна, что она долгие годы юности берегла себя для… для меня?!

В это я не мог поверить.

Я жил, менял женщин, меня меняли, я грязно матерился, блевал в унитаз, давал в рожу и получал в зубы, а она ждала меня?

Нет, не может этого быть. Ждать человека, имеющего Теодору? Имеющего Теодору у не зашторенного окна? Нет. Значит, она ждала чего-то другого. Сказки, принца?

— Никак не поверю в то, что могу повернуть голову и поцеловать тебя в бедро, и тебе это будет приятно, — признался я, когда наши глаза в очередной раз встретились.

— И я не верю, что твоя голова лежит у меня на коленях… Почему ты не целуешь?

— Боюсь… Ты ведь…

Сморщила личико.

— Это не я, это папа…

— Что не ты, что папа?

— Ну, это не моя заслуга, а папина…

— Вот как? Понимаю. Значит, те двое телохранителей были поясом верности?

— Да, — озорно улыбнулась. — Все очень просто. Мама как-то в ссоре, обычной супружеской ссоре, коих у них на неделе четыре, сказала, может, и в шутку, что потеряла невинность на десятиминутной перемене между физиологией человека и английским, и не где-нибудь, а в мужском туалете. Папа, конечно, впечатлился — у него богатое воображение…

— И приставил к тебе телохранителей?

— Да. С шестого класса у меня было три тени — моя и они. Да вот… У них даже пеньковая веревка есть. Папа им дал, чтобы в случае чего меня связывали.

— Послушай, ведь ты по достижении совершеннолетия могла подать на него в суд и вернуть себе права на невинность? — пошутил я.

Наталья приняла мои слова всерьез:

— На папу? В суд?!

— Если мой папа попытался бы оградить меня от девушек, ему бы не поздоровилось…

— Да нет, я конечно, могла с ним крупно поговорить, но… Привыкла, что ли? Нет, наверное, в голове уже отложилось, что это должно случиться в брачную ночь, после венчания в церкви, венчания на всю жизнь… Одна моя подружка, ей двадцать лет, не помнит мужчин, с которыми спала… По-моему, это отвратительно.

Я, в упор не помнивший и половины женщин, которых знакомые всем обстоятельства приводили в мою постель, мой спальный мешок, мою ванную, мой подоконник, на краешек пропасти, на вершину 3875, понял, что лежу на коленях родной сестрички Надежды, по духу, конечно, сестрички. Надежда пытается выжать из секса максимум удовольствия, Наталья — максимум значимости. Надежда, подобно, японскому ультрагурману, восторженно, поедающему смертельно ядовитую рыбу, стремиться к удовольствию на грани жизни и смерти, а Наталья нравится балансировать на грани девушка-женщина. На своей плеве.

— Знаешь, что я сейчас испытываю? — втянул я в себя сладкий воздух, только что побывавший у нее в подмышках.

— Что? — ладошкой прижала мою голову к своим бедрам.

— Чувство благодарности в твоему отцу. Так получилось, что у меня не было девушек.

— Почему? — ладошка перестала давить на мою щеку.

— Девичья невинность вызывает у меня благоговение.

— Значит, ты благоговеешь перед моей невинностью, а не передо мной?

— Я неверно выразился. Я хотел сказать, что девичья невинность вызывала у меня благоговение. А сейчас, именно сейчас, она вызывает у меня острое желание с ней расправиться.

Мы помолчали, думая об одном и том же.

— Ты знаешь, давай, потом это сделаем. Я еще не готова… — сказала, перед тем, как коснуться моего уха губами.

— За это «потом» я готов сражаться. Давай попробуем уйти вслед за водой?

Я, похерив нытье члена, просившегося в бой, встал, взял трубу и принялся превращать дыру в стене в лаз, повторяя про себя: «Вот тебе, вот, вместо плевы!» Через час в него был запущен кот. Скоро он вернулся, и, потершись об ноги Натальи, ушел обратно.

Перед тем, как направиться за ним, мы целовались, и я, уставший, как вол на закате, чувствовал себя непорочным пятнадцатилетним мальчишкой, на которого свалилось счастье размером во вселенную.

51. Крик все скомкал.

В прихожую я пролез первым. Она бы показалась обычной прихожей, если бы посередине не было зарешеченного канализационного колодца (именно в него ушла освобожденная мною вода). Да, показалась бы обычной прихожей с крашенной суриком деревянной вешалкой, висевшей на проволочных петельках; незатейливым ковриком, потерто лежавшим перед входной дверью, к сожалению, не дощатой, деревенской, а стальной и обстоятельно приваренной к стальному же окладу, с овальным зеркалом на стене (амальгама по краям облупилась), и, конечно же, с входом в комнаты.

Толкнув дверь, открывавшуюся внутрь, я поразился, увидев пятизвездочный, а скорее, президентский номер с зеркальным потолком.

— Конец моей невинности, — отнюдь не обреченно проговорила Наташа, встав рядом. Я обнял ее за талию, как хрустальную. Мне казалось, что вот-вот из воздуха воплотятся телохранители и все встанет на свои места, то есть котлеты лягут отдельно, и мухи отдельно.

В ожидании неприятностей прошло несколько секунд. К великой моей радости телохранители не воплотились, и мы прошли в апартаменты. Увидев, что в них есть ванная комната, — дверь в оную, ярко освещенную и сверкавшую золотом, была приоткрыта, — моя половина (уже вечность я воспринимал Наталью как неотъемлемую свою часть), чмокнула меня в небритую щеку, и скрылась в царстве телесного очищения, прикрыв за собою плотно дверь.

Я уселся в глубокое плюшевое кресло. Осмотрелся. Увидел сквозь стекло створок бара взвод бравых бутылок, готовых к немедленному самопожертвованию, и стал решать, куда двигаться. К бару попить вина или к Наташе потереть спинку?

Решив идти тереть спинку и целовать немыслимой грациозности намыленную шейку, выпившим рюмочку вина, направился к бару. Вино из семейства «Шабли», — Domiane Laroche 98-го года, пять тысяч за бутылку, жаль, нет устриц, меня заинтриговало. Насыщенный золотистый цвет, аромат свежих яблок, сдобы, подлеска, полный округлый вкус с медовыми нотками и имбирно-пряным финалом в количестве двух бокалов привели меня в созерцательное состояние, и я смог тереть спинку и целовать шейку, — о, господи какая у нее шейка, как грациозно она ею пользовалась! — оставаясь в кресле.

Крик из ванной, крик, полный ужаса, все скомкал. Опрокинув третий бокал (не в себя, на стол), я бросился к нему. Выбив дверь (она закрылась от меня!), увидел Наташу, обнаженную Наташу, стоявшую в ванне и смотревшую страшно расширившимися глазами на распылитель, из которого тяжеловесными струйками высачивалась густая кровь. Она же стекала с головки и плеч девушки.