38. Конец!

Все бы хорошо — денег набралось более двадцати тысяч в твердой валюте, но Судьба своевольно и без всякого согласования с заинтересованной стороной, то есть со мной, прибавила несколько болезненных раундов к нашей с Эдгаром борьбе.

Эта Судьба! Представляю, как она сидела в укромном кресле с бокалом шампанского в руке, сидела и смотрела на публику, на картины предков фон Блада, на сверкающие хрустальные люстры, смотрела, думая, что же еще этакого со мной сообразить, чтоб жизнь моя не казалась сотой, стремительно наполняющейся медом.

И сообразила. Нет, к сожалению, она ничего не придумала ни с картинами в тяжелых рамах, ни с люстрами — я не попал в больницу как пуэрториканец Хосе Мария Сидороу, потому что они не пали мне на голову. Судьба придумала коленце позамысловатее. Что? Да конечно, женское коленце. Она просто свела Адель с Теодорой. Те, поговорив по-свойски, скоро расшифровали ситуацию, проанализировали ее составляющие и, судя по их глазам, полным змеиной плотоядности, решили вернуть меня к моему корыту, то есть к развалившемуся дому в деревне и коту в сапогах, согласному есть проросший лук и прошлогоднее сливовое варенье.

Нет, я не виню Адель. Ревность есть ревность, да и решение посчитаться со мной за ложь, есть правильное решение, ибо лгать нехорошо, это каждый знает. Да и понимаю я эту гражданку, то есть Судьбу. Если бы я сидел в ее роли в укромном уголке с бокалом шампанского в руке и посматривал на вас, читатель, посматривал на вас, строящего радужные планы, строящего, и, может быть, даже с успехом их воплощающего, я по людской своей конституции точно бы придумал на вашу голову несколько на первый взгляд опускающих руки сюрпризов, чтобы вам, лет так через сорок, было что рассказывать правнукам, если вы их, конечно, достойны, то есть хватило вам сил и жизнелюбия решительно показать этой ветреной даме красноречивую фигуру из двух рук, сопроводив ее посылом из четырех коротких исконно русских слов.

Если так поступить (по себе знаю), то эти четыре коротких русских слова в один прекрасный день обратятся маленькими ладными пулями, которые заставят ее попрыгать перед вами на одной ножке, и бытье ваше после этого танца судьбы станет простым и всеобъемлющем, как компьютер.

Что касается меня, то я, конечно же, не стал бы в нее стрелять — с ней жить намного интереснее, чем с сериалами, Интернетом и всеми вместе взятыми виртуальностями и стереотипами уровня Прасковьи, юной супруги Б, живущей под девизом, «Я этого достойна». Выдуманная жизнь — есть выдуманная жизнь, ее иногда надо нервно выключить, чтобы увидеть себя утонувшим во мраке внутренней и внешней пустоты. Но самому это сделать трудно, а иногда и невозможно по простым человеческим причинам, потому-то Бог время от времени берет инициативу на себя и вручает легкомысленной Судьбе кормило (или пульт) отдельно взятой жизни. И она, эта Судьба, исполнись ей вместе с вами хоть восемьдесят, от вас не отстанет со своими премилыми женскими штучками, премилыми, если, конечно, вы будете вовремя подливать ей шампанского.

Но иногда ее заносит. Занесло и на этот раз. Увидев результат заноса, я произнес вполголоса «е-мое…», затем истерично засмеялся, и смех мой органично и скоро обратился в нечто подобное сдавленному рыданию. Эта дура, эта Судьба, эта, не побоюсь крепкого слова, женщина, привела в замок, кого вы думаете? Да, чувствую, вы смогли бы работать Судьбою, ибо вы угадали — она вернула в замок Надежду, она вернула в замок мою беду!

Помахав мне издали пальчиками и послав воздушный поцелуй, дочь Блада, конечно же, немедленно образовала тройственный союз с Аделью и Теодорой. Я понял, что мне конец, если, конечно, они из-за меня не передерутся насмерть. Надежды на это было мало — женщины никогда не дерутся за мужчин с одним котом в виде финансовой движимости. Они дерутся лишь за длительную зелено-радужную перспективу, или красную, если у вас такой «Феррари». Поделить же, то есть составить сетевой график на понравившегося самца с однокомнатной квартирой, или, как сейчас говорят, мужчинку, можно и без драки, а положив ногу на ногу в приятном разговоре, за чашечкой «капучино» или даже на коротеньком перекуре (насколько мне известно, мужчины с противоположным полом только так и разбираются).

Говорили мои родные женщины головка к головке минуты три, поговорив, разом на меня лисьи посмотрели. Я по-прежнему стоял посереди зала, стоял ватный, стоял придавленный к полу упавшими на мою голову объективными обстоятельствами.

Эти три взгляда! Чего только в них не было! И злорадство хирурга, потирающего руки над вашим разверстым чревом, и шакалье вожделение вашей еще не искромсанной печенью, и чисто женское «Ну, субчик, погоди!»

Что я мог сделать в таком антураже? Только обратить взор, сделавшийся заискивающим, на Эдгара.

Он, поймав его, злорадно ухмыльнулся. Опустив плечи, я подошел к коту походкой маркиза, заслуженно идущего к революционной гильотине, присел и стал говорить:

— Вот такие дела… Что будем делать, дружок? Видишь, Адель уже звонит? Догадываешься кому? Наталье, конечно. Сейчас она явится и увидит тебя в виде жертвы бегства Наполеона из России…

— Да, меня она увидит — шрамы украшают мужчин, — ответила довольная кошачья морда. — А вот тебя вряд ли. Вряд ли она тебя увидит, узнав о тебе и твоих махинациях от этих милых женщин. Собирать милостыню с помощью задрипанных кошек, собирать, чтобы ее, прекраснейшую в Москве принцессу, прикупить! Да она оскорбится от заколки до самых своих розовых пяточек.

— Не время сейчас счеты сводить, — попытался я взять его на руки с целью умиротворения.

Он не дался.

— Погоди ты, — посмотрел неприязненно.

— Что, придумал что-нибудь?

— Что тут придумаешь? Остается только демарш совершить…

Он пошел к кошкам, растолкал их, что-то коротко приказал, предварительно саданув одной по морде открытой перчаткой, то есть сапогом. И, приняв вид израненного солдата наполеоновской гвардии, направился к заговорщицам. Кошки, сумевшие встать после химической обработки инсектицидами, клином двинулись за ним. Они жалобно мяукали, но двигались как залатанные, но вполне дееспособные бронетранспортеры.

— Вряд ли у них выпросишь пощады, — усомнился я, придя к мнению, что Эдгар решил надавить на женскую мягкость, ведь мягко у женщин только снаружи, внутри у них кремень.

Я был не прав, мой кот выпросил у них требуемое, но с точностью до наоборот. После того как на глазах у всего света, Эдгар, совершив плавный вираж с видимым удовольствием пописал на Теодорины туфельки, а его ведомые скопом сделали то же самое в непосредственной близости от таковых Адели, глаза женщин, обратились почему-то на меня — их распирал вопль о пощаде. Я, удивленный тем, что Надежда осталась не помеченной, пошел к ним.

«Видимо, пожалел ее как хозяйку», — решил я, приблизившись к геометрическому месту скрещения взглядов гостей. Постояв, встал в позу, сделал чувствительно-емкую паузу и сказал, обращаясь к последним, что имевший место факт без сомнения имеет глубокое символическое значение, так как всенародное мочеиспускание Felis dometicus означает…

Я не договорил, хотя был хорошо знаком с темой мочеиспускания из психоаналитической литературы и потому ничего кроме аплодисментов слушателей, в том числе и пострадавших, ожидать не мог.

Я не договорил, потому что в зал вошла Наташа. О Боже, как она была прекрасна! Увидев ее, мое сердце мгновенно распустилось огромным чудесным цветком, расцветившим весь мир. А когда она увидела меня, и глаза наши, как мне показалось, соединили параллельные прямые, натянутые как струны, как струны, готовые издать невиданные по чистоте звуки, как струны, прикрепленные к сердцам, как струны, вырастающие из души и самой тонкой нервной материи.

«Есть контакт!» — возликовал я. «Похоже, у нас с ним что-то будет», — передалось мне девичья мысль по задрожавшей струне.

Нам бы броситься друг к другу и уйти, обнявшись в ближайший шалаш, и все, только счастье сопутствовало бы нам до глубокой старости, но та дама сидевшая в дальнем углу, сидевшая в глубоком кресле, глотнула шампанского, щелкнула пальцами и Наташа, вмиг посерьезнев, бросилась к Адели. Через минуту четыре эти женщины удалились, как я понял, в дамскую комнату. Вернувшись, прошли мимо. Три из них приятельски лицемерно улыбнулись, лицо четвертой, лицо Наташи было каменным, глаза ее, скользнувшие по мне, как метла по замусоренной мостовой, выражали равнодушное пренебрежение.

39. Вино вместо веревки.

Sic trazit gloria mundi. Мое предприятие рушилось. Воздушный замок таял на глазах и втягивался в кондиционер, как дым сигареты, застывшей в руке презрительной Адели. Я посмотрел на кота, как ученик, получивший двойку за незнание первой колонки таблицы умножения. Кот посмотрел на двоечника с жалостью к себе. Званое же общество, узнавшее о сути момента от сновавшей повсюду Теодоры, увидело в центре внимания второсортного актеришку-жулика, подсунутого им вместо обещанного Брюса Уиллиса.

Пронизанный уничижающими взглядами, я посмотрел на себя со стороны и понял, что меня фактически нет, потому что Наталья прошла мимо. Прошла мимо, унеся с собой мою жизнь. И все, что мне остается после этого делать, так это достойно принять случившееся к сведению и покончить с ней, то есть жизнью, покончить формально.

Поняв это, я сильно засомневался, что у меня получится покончить с существованием, ведь я, в общем-то, жизнелюб и человек, не имеющий предков, умышленно лишивших себя жизни, или легкомысленно пытавшихся с ней расстаться. Зная из популярной литературы, что без подобных предков самоубийство, как правило, не удается или кончается обидными увечьями, я решил сесть куда-нибудь в уголок рядом с баром и до предела сгустить краски.

Это удалось легко, так как Наталья вдесятеро ухудшила владевшее мной настроение, несколько раз пройдя мимо, совершенно не обращая на меня внимания. Направо ее провел накаченный суперменчик типа Сильвестра Сталлоне, владелец нескольких горных приютов в Италии, Швейцарии и Австрии («Потанин — мой приятель», услышал я), налево — молодой режиссер, известный в широких кругах распущенностью нрава и гигантским наследством, которое он безуспешно пытался промотать при помощи женщин. Режиссер был форменным красавцем и вдобавок остроумцем (Наталья от души смеялась, слушая его скабрезные богемные байки). Первое я мог еще перенести — сколько их, красавцев, кругом, и ни одному не позавидуешь, такие они внутренне квелые. Но второе — нет. Чего мужчины не могут проглотить, так это остроумия соперника.

Остроумия соперника… Если бы он был моим соперником, я конечно, нашел бы словесное петушиное перо и вставил ему в одно место, да так, что Наталья сразу бы поняла, с какой курицей имеет дело.

Однако он не был моим соперником, ибо я был для Натальи ничем. Поняв это в который раз, я загадал: если номер двадцатки Теодоры четный, — то тело, мое тело, оставшееся без души, получит шанс добрести до естественной смерти, если нечетным — то ну их к бесу, и душу, тело.

…Да, я действительно хотел тогда покончить с собой. Чувствую, вы недоверчиво улыбаетесь. Вы недоверчиво улыбаетесь, потому что не видели Натальи. Если бы вам хоть на миг показали солнечный день в раю, и тут же прикрыли плотно врата, сказав, что остаток дней вы проведете во мраке, вязком и вечном, разве вы не приняли бы такого решения, или, по крайней мере, не подумали бы о нем?

Нет, я не представлял тогда, как без нее жить.

Не представлял, как вернусь в свою квартиру.

Не представлял, как буду бродить по ней, неприкаянный.

Не представлял, как буду звонить бывшей любовнице, звонить, как ни в чем не бывало, как буду лгать, что люблю только ее, а эта женщина была лишь жирной чернильной чертой, которой жизнь подчеркнула такое значащее для меня имя «Теодора».

Конечно, номер Теодориной купюры был нечетным. Я предчувствовал это, потому и затеял гадание. Уберегло меня от смерти шампанское (настоятельно рекомендую его потенциальным самоубийцам) и, само собой, воображение. Избрав орудием суицида убойный электрический пистолет фон Блада (веревка и яд казались мне тогда незаслуженными), я направился в мастерскую последнего, где пистолет находился, и по пути сел на корточки перед котом, чтобы проститься перед самой дальней в мире дорогой. Эдгар смотрел ободряюще, наверняка он думал: «Наконец-то я увижу настоящий мужской поступок».

Несомненно, это его желто-пронзительные глаза, глаза, несомненно, генетически измененные, помогли моему воображению нарисовать красочную картинку, в которой мы вместе кончаем счеты с жизнью. Явственно я увидел две хорошо намыленные петли, свешивающиеся с высокой перекладины, две табуретки (одна высокая, другая низкая), увидел, как мы на них стоим, привыкая, несколько минут, затем вздыхаем огорченно, поминая свою бестолковость злым тихим словом и решительно спрыгиваем в самую глубокую пропасть в мире. И вот, на веревках болтаемся уже не мы, а наши бренные оболочки. Бренная оболочка Эдгара показалась мне смешной, к тому же я вспомнил, как, возвращаясь в электричке со смотрин теткиного наследства, обдумывал его повешение:

«Голова большая, из петли не выскользнет.

Шея толстая, упитанная — ей предстоит стать много тоньше.

Тело мускулистое — представляю, как оно повиснет окоченевшей на холодном ветру половой тряпкой».

Я улыбнулся воспоминаниям. Прошло-то всего ничего, а сколько всего было! Нет, все-таки жизнь прекрасная штука! Всегда одарит тем, что и представить невозможно, даже за день до доставки на дом очередного ее презента.

Понятно, с такими мыслями невозможно наложить на себя рук. Погладив кота с любовью и по-хозяйски, я удалился в свои апартаменты и принялся напиваться. И преуспел в этом, как ни в чем прежде. Когда на следующий день Стефан Степанович потащил меня в кабинет хозяина, потащил, причитая:

— Никогда прежде, никогда прежде в этом доме не было милиции при исполнении, — я никак не мог вспомнить, где я, кто я, и почему этот мужчина в расшитой золотом ливрее против воли куда-то тащит мое тело.

40. Подводят под статью.

Милиционер, представившийся майором Крюковым, деликатно подождал, пока мои физиологические системы обретут более-менее рабочее состояние, и сообщил, что Наталья Владимировна Воронова бесследно исчезла, и ее нигде не могут найти.

— Последней ее видел ваш швейцар, — сказал майор, чем-то подспудным походивший на крюк для развески туш, на котором, чувствовалось мне остро, я неминуемо повисну. — Вчера, в 23-45 он выпустил ее из замка. Дежурный ваш шофер, сидевший в машине за воротами, утверждает, что в 23-48 вроде бы видел стройную женщину в красном коротком платье и норковой шубке, уходившую по проезду в сторону шоссе. Наталья Владимировна, насколько мне известно, пришла на вечер в норковой шубке и красном платье.

Тут до меня дошло, что девушка моей мечты ушла, исчезла, может быть, ее даже убили. Кто?!!

Я вмиг отрезвел.

Сердце застучало.

В голове застучало тоже.

Милиционер сверлил ее (мою голову) оптимистичными светло-голубыми глазами, видимо не зная, что сверлить надо жутко черными, или, в крайнем случае, красными, как у меня.

— Вы можете что-нибудь сообщить нам по этому поводу? — спросил он, отчаявшись наделать в моем вялом теле дырок. — Кстати, вы можете быть со мной откровенным, так как расследование мне поручил хорошо известный вам Николай Иванович Шкуров-Безуглый. Он же просил передать, что существуют лица женской национальности, которые будут рады, если вы в течение длительного времени с пользой для общества отдохнете в местах не столь отдаленных.

Я посмотрел на часы. 13-50.

Подумал: «Увел, небось, Эдичка, куда-нибудь в кабинет. После того, как поводил по крыше, то есть по местам своей боевой славы».

Спросил, налившись по воротник ревностью:

— А в замке ее искали?

В кабинет, постучавшись, вошли двое. Те самые, которые когда-то отправляли меня в нирвану, а Эдичку мочили в сливном бачке. Настроение улучшилось, ибо лица у телохранителей были битыми — казалось, над ними поработали сведенные в творческую бригаду кулачные мастера Брюс Ли, Сигал, Ван Дамм, еще один рейнджер из Техаса, фамилии не помню.

— Ну, что? — подался к ним майор.

— Ничего, — стал отвечать телохранитель с заплывшим правым глазом. — Обыскали все. Подвалы у них тут, конечно, интересные, хоть экскурсию приводи из ПТУ маньяков, но ни Натальи Владимировны, ни ее следов, наши ребята не обнаружили. Кстати, полчаса назад пришла уборщица Нюра, она живет через дорогу в служебном корпусе. Она сказала, что видела, как Наталья Владимировна в 11-50 села в «Жигули» песочного цвета и уехала в сторону Москвы. За рулем машины сидел человек в большой кепке.

— Какой модели? — осел в кресле майор.

— Вы умеете в виду модель кепки? — уточнил телохранитель с заплывшим левым глазом.

— Нет, модель «Жигулей», — майор был непроницаем.

— Моделей эта уборщица не разумеет.

— А на крыше искали? — спросил я, морщась от спазма головной боли.

— Вы имеете в виду крышу машины? — пристально посмотрел оперативник.

— Нет, замка.

Я почувствовал себя безнадежным пациентом психиатрической клиники. Когда на тебя смотрят люди и видят идиота, таковым себя и чувствуешь. Так же как чувствуют себя певцами певцы, лишенные голоса, и чувствуют гениями политики, напрочь лишенные интеллекта.

— А почему вы думаете, что Наталью Владимировну следует искать на крыше здания? — невозмутимо осведомился майор, которому, видимо, приходилось проводить следственные действия и в сумасшедших домах.

— Они с моим котом большие друзья, — потупил я взор. — А коты, как вы знаете, большие любители крыш.

Боль неожиданно отпустила, но голова оставалась чугунной. В ней попеременно сменяли друг друга образы Натальи — живой и мертвой, крюк для развески туш, добрая кружка пива, которая могла бы чудодейственно сделать мои мозги хотя бы деревянными.

— Да, с вами не соскучишься, — проговорил майор и, посверлив меня с минуту, принялся черкать в блокноте.

Когда он переворачивал третий листок, вошел человек в замаранной пылью защитной форме.

— На чердаке и крыше пропавшая не обнаружена, — сообщил он, дождавшись майорского внимания. — Мы опросили служащих замка, и трое из них показали, что вчера, примерно в 19-35, одна из гостей, по приметам Наталья Владимировна, проследовала по пожарной лестнице на чердак, а затем на крышу — садовник это видел. Ее сопровождал черный кот по кличке… — человек в защитной форме полистал записную книжку, — Эдгар Эдуард Фелис Эсквайр. Пробыли они там до 11-05…

— Вы что-то хотите добавить? — милиционер был физиономистом.

— Да… То есть нет… — смешался человек в замаранной пылью защитной форме.

— Говорите.

— Ну, они разговаривали…

— Кто разговаривал?

— Кот с Натальей Владимировной… — «Сумасшедший дом!» — подумал майор.

— Может быть, Наталья Владимировна с котом?

— Может быть. Но мне сказали, что они разговаривали.

— Хорошо. Все, кроме гражданина Смирнова, свободны, — отправил майор докладчиков. Когда они покинули кабинет, уставился профессиональным взглядом в мою распухшую личность и, выдержав паузу, спросил.

— Ну так как? Имеете вы, что нам сообщить?

— По поводу кота?

— И по поводу кота тоже.

— С ним действительно можно разговаривать… Если расслабится от самоуважения. И тогда со стороны кажется, что ты сумасшедший. Потому что он отвечает по человечески, телепатически конечно, переспрашивает, перебивает иронизирует.

— Понятно… — проговорил майор так, как будто сам накануне обсуждал со своим Васькой криминогенную ситуацию в Кунцевском районе. А что вы можете сказать насчет Натальи Владимировны?

— Только то, что, она душевно совершенно здорова.

— Что еще?

— Судя по всему, вы зря ищите ее в замке…

— Они ищут ее в замке, потому как наливочка у нас очень уж хороша, не правда ли Пал Палыч? — неожиданно появившись, Надежда встала за моим креслом.

— Да-с, пробовал, пробовал, — масляно заулыбался майор. — Хороша-с

Надежда фамильярно поворошила мне волосы. Обернувшись, я посмотрел более чем обескуражено.

— Маркиз Смирнов-Карабас с ударением на втором «а» ничего не знает, потому что с 18-30 прошедших суток занимался усиленным приемом внутрь широкого спектра алкогольных напитков, — сообщила Надежда следователю, предварительно сделав мне глазки.

— Что так? — спросил тот меня тепло — не иначе сам время от времени квасил ночь напролет от превратностей жизни.

— Без вести пропавшая Наталья Воронова отказалась общаться с ним на короткой ноге, узнав, что маркиз он незаправдашний и вообще является научным сотрудником с окладом в триста долларов, включая надбавку за ученую степень, — более чем ехидно ответила дочь Блада.

— Значит, у вас были мотивы… — взгляд майора стал металлическим.

— Мотивы напиться? — повторил я, не сразу поняв, к чему он клонит. — Еще какие! Без этой девушки мне не жить…

— Нет, не напиться, а убить Наталью Владимировну.

— Да, убить, — повторила Надежда.

— Да вы что, с ума сошли? — помертвел я (зато в голове светло и чисто как в березовой роще). — Жива она, я сердцем чувствую.

— У меня тут данные на вас, — достал майор из кейса несколько скрепленных листов бумаги. — Драка, еще одна, вот другая, из-за женщины, с нанесением тяжких и менее тяжких телесных повреждений… Нервный вы человек…

— Если мужчины будут убивать отказавших им женщин, то очень скоро на нашем государственном флаге останется одна голубая полоса.

— Неудачная шутка, — поджала губы Надежда. — Думаю, в вашем положении лучше не шутить.

— Так, запишем, — поймав ее внушающий взгляд, застрочил майор в блокноте. — Оскорбление государственного флага в присутствии представителя власти…

— Маразм крепчал… — только и смог сказать я, не веря своим ушам. — Держу пари, вы сейчас станете искать наркотики у меня в карманах …

— Уже искали… В спальне, — майор, подняв глаза от записной книжки, открыто улыбнулся.

— Ну и как, нашли?

— Нашли, конечно. В кармане вашего халата.

— А что нашли, если не секрет?

— Десять граммов героина.

— Шиза косила наши ряды… — наконец, я поверил, что мне хотят пришить дело. И не дело, а возможное убийство Натальи.

— Может, у вас есть алиби? Кто-нибудь может подтвердить, что вы находились в спальной прошлым вечером и ночью?

— Да. Кто-нибудь может… — кисло ответил я.

— Кто? — майор хорошо знал, что алиби никакого у меня нет и быть не может.

— К сожалению, не кто, а что. Шесть бутылок шампанского…

— И чем они вам могут помочь?

— Арифметикой. Видите ли, с ними я общался всю ночь напролет. И наверняка на них остались мои пальчики. Восемь бутылок — это примерно тридцать два стакана. По стакану раз в двадцать минут — получается десять часов с шестеркой в периоде…. Ровно столько времени меня никто не видел.

Покивав, майор задал вопрос по существу:

— Я вижу, вас не опохмеляли?

— Нет. Прошу занести это в протокол.

— Да, без наливки тут не обойдешься… — закончив черкать в блокноте, откинулся на спинку кресла Пал Палыч. Я понял, начальство ему сказало: «Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что».

— Так в чем же дело? Пройдемте, товарищ майор, — заулыбалась Надежда. — Да поторопимся — ваши коллеги там времени даром не теряют.

— Пожалуй, пойдемте. Тем более, пропажу без вести оформлять еще рано.

Они ушли, я остался наедине с собой. Захотелось, наконец, попробовать наливки, на которую и пожарные, и милицейские летят, как мухи. А с Наташей все ясно — просто-напросто улизнула из-под папенькиного надзора. Но кто же так «причесал» этих охранников, должников Эдгара, да и моих должников? Впрочем, какая разница — надо поскорей уходить отсюда. Из этого замка, от этой сумасшедшей Надежды. Финита ля комедия.

Постучавшись, осторожно вошел Стефан Степанович, встревоженный и, судя по всему, опасающийся, что нас застанут вдвоем. Стремительно приблизившись ко мне, он прошептал:

— Наталья Владимировна в замке, в подземельях подземелий. Это все Надежда Васильевна… Слуги лгут по ее приказу.