20.

Апартаменты Евгения Евгеньевича Олег не посетил – слишком уж убого те выглядели со стороны; высадив его у калитки, он уехал по делам.

Смирнов покурил во дворе, вошел в комнатку, сел на кровать и задумался. Ему было ясно, что новый знакомый не оставит его в покое. Тратить большие деньги на подозрительные талисманы и отказаться от абсолютного амулета? Нет, он не откажется, невзирая на предпринятые попытки его запугать. Детские попытки. Наверняка, завтра же утром, или, скорее всего, этим вечером, он попытается проверить на нем действие кола Будды. Подожжет его халупу ночью, прошьет ее очередью из автомата или, что надежнее, грохнет из гранатомета. Хорошо еще, что трепаться перед этим не будет. Точно не будет. А если трепанется, то половина Анапы будет тестировать его, Смирнова, бессмертие. Из автоматов, гранатометов, гаубиц, базук, или просто булыжниками.

– Значит, надо немедленно бежать, – решил он, оглядывая пожитки, разбросанные по комнате. – Черт, и зачем только я взял его с собой? В последний момент ведь сунул. Как, уходя на работу, суют в карман бумажник. Нет, он сам сунулся…

На сборы ушло десять минут. Когда уже стоял на пороге, грянул ливень. Дождь, как говорят англичане, шел из кошек и собак. Он лил сплошной стеной, гремела гроза, метались молнии, неприятные ему со дня первой ночевки у Катковой Щели, и о побеге не могло быть и речи.

"Лучше уж принять на грудь гранату, чем идти на пленер в такую погоду, – подумал он, вернувшись в комнату и усевшись на кровать. – Да и бежать в принципе никуда не нужно. Перестанет лить, пойду и на другом конце города сниму комнату. А когда дожди прекратятся, пойду в Адлер, нет, в Туапсе до железной дороги".

Полутора литровая бутылка "Анапы" у него была, а с полутора литровой бутылкой вина всегда разумнее оставаться, чем идти.

Когда бутылка стала наполовину полной, фантазия Смирнова освободилась от плена трезвости, и он решил не бежать, а устроить спектакль.

Он загорелся идеей сделать эффектный ход, после которого, уже не он, а Олег постарается держаться от него подальше. Решение каким-либо образом завладеть колом Будды, без всякого сомнения, прочно сидит в его сознании. А значит, там же и так же сидит и страх возмездия. И потому надо лишь напугать парня, напугать до дрожи в коленках, когда тот явится проверять факт бессмертия человека, которому он скормил две порции шашлыка из молодой баранины и столько же из прекрасной осетрины плюс полтора литра вина. Это, конечно, будет юморно и с последствиями, потому что Олег – пробивной мужик, и бесспорно повторит попытку удостовериться в действенности… в действенности кощеевой иглы, то есть буддистского кола. Повторит, но уже гораздо более проворными руками наемного убийцы.

Но это будет потом, когда дожди пройдут, и Смирнов уйдет на природу, на скалистый берег, где нет "Мерседесов" и их жадных на жизнь владельцев с совершенно дурацкими мистическими наклонностями.

Выпив еще стакан, Смирнов придумал, что делать.

Он придумал обрушить к ногам Олега, – сомнений в том, что тот явится, уже не было, – сохранившийся фрагмент стены снесенного по соседству дома.

Не обращая внимания на продолжавшийся ливень, он вышел во двор и обследовал стену. Она, промоченная дождями, покачивалась под порывами ветра. Приготовить из нее страшилку для любителя жить вечно было плевым, вернее, мокрым делом – привязывая бечевку к гвоздю, торчавшему в верхней части стены, Евгений Евгеньевич промок до нитки.

Кстати, моток крепкой нейлоновой бечевки он сунул в рюкзак в Москве просто так, как сунул кол, и сунул вслед за ним.

21.

Олег появился у калитки – несмотря на дождь, его хорошо было видно из окна – когда Смирнов, допив вино, грустил о преходящем. Постояв немного, недобрый гость – его намерения чувствовались по вороватым движениям – опасливо открыл калитку, вынул что-то из кармана, вероятно, пистолет, и пошел к кибитке.

Останец стены обрушился к ногам экспериментатора, как подкошенный – Смирнов дернул за бечевку со всех сил, так, чтобы последняя залетела в форточку без вариантов, залетела вместе с державшим ее гвоздем. Несколько кирпичей рикошетом ударили в ноги Олега, и он упал. Смирнов, ликуя, бросился к нему, чтобы помочь, но тот очувствовашись, опрометью бросился к машине. Спустя несколько секунд она умчалась, катером рассекая водный поток, рекою текший по улице. Смирнов, глядя ей вслед, попытался рассмеяться, но у него не получилось. Ощущение удачи ушло, освободив место тревоге.

Постояв немного под дождем, и не думавшим прекращаться, он вернулся в свою халупу и лег размышлять.

Ему было нехорошо. Все так здорово складывалось, он сбросил десяток килограммов, столько всего увидел, повстречался с десятком интересных людей и вдруг – на тебе! – напоролся на приключение, чреватое летальным исходом. То, что случилось к коттедже Бориса Петровича казалось ему теперь веселой пьеской, в котором главный герой чумел в ожидании отставки, а слуга кипятил его патроны, чтобы он часом никого не угрохал.

К черту водевили! Лучше бы сидел дома. Дома? Он же удрал из него, удрал, не вынеся пустоты, которую оставила в нем Света…

Удрал от себя.

Заснул он, так и не раздевшись. Сначала ему приснился Вечный Жид Ильфа и Петрова. Когда того зарубили петлюровцы, явился Агасфер. Не давший Христу отдохнуть по пути на Голгофу. Агасфер пришел с распростертыми объятиями: "Брат мой, как ты?!"

Евгений Евгеньевич во сне сжался от неприязни. Я – Вечный Жид!?

Да!! Это нелепое идиотское хождение по берегу, очень похожее на его нелепое хождение по жизни, эти странное нежелание смерти иметь с ним дело…

Все сходится…

Значит, он просто наказан.

Наказан бродячей жизнью.

Да, наказан. Несомненно наказан. А он-то, дурак, думал, что жизнь у него такая, потому что высокая Судьба ведет его к чему-то великому, к чему-то вселенски важному. Что ему предначертано что-то совершить. И, в конце концов, получить по заслугам.

Кому же он не давал отдохнуть на пути к Голгофе? К персональной Голгофе? Кому не давал растянуть хоть немного жизненный путь?

Да всем!

Всем подряд!

Друзьям, коллегам, просто знакомым.

Ксению, первую жену, он изо дня в день посылал в дальние маршруты, чтобы закалилась, чтобы стала уважающим себя человеком, совал заумные книги, чтобы задумывалась (вот дурак!).

Практичную и малоподвижную Веру мучил непрактичными императивами, прививал вкус к действию и просто вкус.

Дергал сына, слишком ненасытно, по его мнению, игравшего в компьютерные стрелялки, запоем читавшего какого-то Желязны и с пренебрежением относившегося к женскому полу.

Дочери с двух лет так запудрил мозги, что однолетки до сих пор ей кажутся дебилами.

А Света, последняя боль? Вместо того чтобы просто с ней жить, просто гулять, хрустя картошкой, просто ходить в гости, привил вкус к писанине, сделал графоманкой, возмечтавшей о литературной славе…

Всем он кричал, шипел, ревел:

– Ты что расселся, бездельник!?

– Ты что разлеглась, лежебока!? Буди, давай, свою душу.

– Вставай, пора идти к цели, пора в путь к победе, пора нести свой крест, пора на гору, откуда все видно и на которой все понятно.

А девиз из Александра Грина? "Ты можешь заснуть, и сном твоим станет простая жизнь"? Тоже из этой оперы.

А другой, детский, девиз? "Ничто на свете не сможет нас вышибить из седла"?

И за все это он наказан Богом, наказан вечными скитаниями…

Понятно, почему наказан.

Чтобы очистился и, наконец, понял – все тщета на земле.

Чтобы понял, что в нервном броуновском движении ничего не сделаешь.

Чтобы понял – везде одно и тоже. Что надо остановиться. Надо залечь, наконец, в палатке, как тот лама, и глядеть на жизнь и природу через плотное брезентовое полотнище и розовую завесу плотно закрытых век.

И тогда, может быть, все станет понятным, и захочется освободить душу от земной привязи, захочется отвязать ее от этого могильно холодного кола. И как только это захочется, кто-нибудь необходимо войдет в твою нору, пещеру, палатку, съест две банки тушенки с заплесневелыми галетами и великодушно отпустит тебя к Богу. Отвяжет твою Смерть.

"Во, попал! – тяжко вздохнул он. – Я – Вечный Жид! Так что, теперь всю жизнь буду скитаться? От "А" до "Я", от альфы до омеги, от эй до зед?

И нигде не найду пристанища?

Нигде не отыщу теплой завалинки?

И женщину, которая простит и привыкнет?

Смирнов перестал стенать и услышал сладкий голос ламы, подсунувшего ему кол Будды:

– С безграничной верой в свои силы сел Гаутама под сень большого баньяна и принялся сосредоточенно размышлять. "Я не двинусь с места, пока не достигну полного просветления", – поклялся он…

Я не двинусь с места! – врезалось в мозг Смирнова. – Вот оно! Не надо мельтешить по жизни! Надо сидеть под баньяном и сосредоточенно размышлять.

…Всю ночь просидел Гаутама в позе для размышлений. Члены его затекали один за другим, рой помыслов отвлекал его от цели. Все соблазны мира промелькнули перед его взором, но не смогли вывести его из созерцательного состояния.

Полный решимости, Гаутама продолжал сосредоточенно думать, и, в конце концов, дух его прояснился и очистился…

Смирнов увидел пачку модного стирального порошка. Окруженная голубым ореолом чистоты, она медленно вращалась вокруг своей вертикальной оси.

…Просветление растворило завесы, покрывавшие ум Будды. Время исчезло, и он стал вневременным абсолютным сознанием.

Его благословила всепронизывающая природа истины, открывшейся Буддам прошлого, настоящего и будущего, и он сконденсировал свою совершенную мудрость в форму белой женщины-Будды, и когда она соединилась с ним, их мужские и женские энергии, как и все существующие противоположности, слились в единое совершенство. Каждым атомом своего тела он знал всё и был всем.

– И он стал поистине Всепросветленным – Буддой, – продолжал звучать голос ламы, – потому что его осенило, что причина всех страданий – это желания, это – страстная жажда иметь, корень которой в алчности и себялюбии. Он понял, что чем больше мы желаем, тем меньше удовлетворяет нас жизнь. Он понял – чтобы покончить со страданиями, надо отбросить желания. Как костер потухает, когда прогорели дрова, так кончаются и несчастья, когда нет больше желаний.

– Да, он прав… – согласился Смирнов. – Пепел ничего не хочет. Он сгорел, значит, все получил. Также ничего не хочет мужчина, слившийся с выдуманной женщиной, женщиной-мечтой. И вообще, из твоих слов получается, что все люди – Будды. Сначала у них счастливое детство, потом осознание действительности, и как следствие, крушение надежд на материальное счастье, после коего они уходят в себя. Ну, или в собак, кошек, Интернет и прочие мании и нирваны.

– Ты ничего не понял, человек! – с горечью изрек лама и растворился в темноте сознания.

Темнота стояла долго, потом он вновь увидел своего монаха. Тот сидел под баньяном и говорил бледному и сухому человеку.

– Ты говоришь, что главное желание человека – это жить, жить, как можно дольше, жить, невзирая ни на что. И от него, то есть от этого желания трудно отказаться. Ты прав. Но, согласись, желание жить у человека появляется только потому, что он приходит к мысли о Смерти. Эта главное его заблуждение. Представь червя, который думает, что есть Смерть. Как он отравляет себе жизнь! А если бы он знал, что после смерти своей оболочки превратится в бабочку? Бабочку, удел которой это радость, радость двойная, потому что она сама живет, наслаждаясь, и, вдобавок радует глаз другим существам, в том числе и высшим? А сама эта бабочка? Насколько она была бы счастливее, если бы знала, что была червем, была противной гусеницей?

– Почему это? – озадачился бледный и сухой человек.

– Да потому что, если бы она знала, что была червем, то догадалась бы, у нее есть шанс стать всем. То есть даже не высшим существом, а Вселенной! Ибо войти в нирвану – это означает стать Вселенной. Всей Вселенной. Это означает стать всем, от инфузории до Будды, от грязи до звезды! Вот что такое нирвана. Это – созерцание себя-Вселенной.

– Не хочу стать звездой! – сказал бледный и сухой человек. – Звезда – это прах, пусть, горящий и светящийся, но прах.

– Ты не хочешь стать звездой, потому что еще не обрел мудрость.

– Черт с ней, с этой мудростью. Я живу в этом мире, и хочу прожить в нем как можно дольше. Иначе говоря, я не хочу, чтобы кто-то или что-то лишило меня жизни.

– Хорошо, – сказал Будда (лама в него превратился). Ты будешь жить вечно. Вот тебе кол, к которому я когда-то привязывал своего любимого коня Кантаку. Твоя смерть будет привязана к нему. И потому ты будешь смертно тосковать, но не умрешь, ты будешь больно болеть, но не умрешь, ты будешь страдать, но не умрешь, ты будешь вырождаться и давать гнилое потомство, но не умрешь… Ты согласен на это?

– Да, – радостно ответил бледный и сухой человек.

Будда нахмурился. Он не мог быть счастливым рядом с этим глупым и алчным до жизни человеком. Но был просветлен и знал, что глупость помогает придти к мудрости. Она помогает придти к мудрости тем, кто вынужден общаться с глупцом. Он это знал, и он был добр. И потому он сказал:

– Ты не знаешь, что вечная жизнь в одном неизменном качестве, в одном состоянии – это наказание.

В этом была его буддистская ересь. Лама-Будда, в молодости начитавшийся Гегеля, противоречил Гаутаме-Будде, пребывавшем в неизменном состоянии.

– Наказание?! – не поверил бледный и сухой человек, крепко держа кол сухой рукой.

– Да. Потому что жизнь в одном неизменном качестве, в одном состоянии вообще не жизнь, а если и жизнь, то жизнь прямой кишки. А когда ты узнаешь это, и узнаешь, что многие живут так, живут прямой кишкой, готовой высасывать соки из дерьма, я дам тебе возможность передать этот кол другому человеку.

– Спасибо, – сказал бледный и сухой человек, благоговейно погладив кол. – Но я вряд ли воспользуюсь этой возможностью.

Потом он ушел, радостный и счастливый, а Лама-Будда смотрел ему вслед и думал:

– А ведь через три с половиной луны он мог умереть от бубонной чумы. И через столетия переродится в великого царя Ашоку.

Потом Будда отряхнул прах с ног, поморгал, очищая глаза и ум от сухого и бледного человека, и стал Вселенной. То есть вернулся в нирвану.

Смирнов остался один. Ему стало нехорошо и одиноко. Он почувствовал, что если бы в свое время разбился в пропасти, то сейчас был бы, может быть, счастливым человеком…

"Счастливым человеком?! – что-то выпрямилось у него в спящей душе. – Каким это счастливым человеком? Счастливым голубым Васильевым? Начальником Чукотки Абрамовичем? Или президентом Бушем? Или Анастасией Волочковой? Или звездой Бетельгейзе? Да ну их на фиг! Толстая кишка, толстая кишка! Ну и пусть толстая кишка! Надо срочно прятать этот Буддин кол на дно рюкзака и мотать подальше от Анапы!

От волнения Смирнов проснулся. К счастью, вино еще оставалось (марочное, заначенное на случай) и скоро он над собой смеялся. Утром накатили злободневные мысли, и ночной кошмар забылся.

22.

Все утро дождь бесновался. Когда он пошел на убыль, Смирнов немедленно двинулся на автостанцию. По улице рекою текла вода, через две-три переправы ноги у него промокли до колен. На рынке, соседствующем с автостанцией, он переобулся, купил продуктов, а перед тем, как сесть в автобус до Утриша, попил пива с чебуреками.

За пределами Анапы было сухо и солнечно, и настроение поднялось. Выйдя из автобуса, он первым делом направился к винной лавке, отметить положительные изменения в погоде и в себе, а также запастись "Анапой" на вечер. Когда пришло время расплачиваться, обнаружилось, что расплачиваться нечем – кошелька в кармане не было. Огорченно выругавшись, он припомнил бледного и сухощавого мужчину, при выходе из автобуса напиравшего сзади. В кошельке было три тысячи – деньги на ежедневные расходы.

"Что делать? – задумался он, сняв рюкзак и на него взгромоздившись. – Возвращаться в Москву? В рюкзаке есть тысяча на билет. И конец отпуску, за три недели до его конца? Нет, надо что-нибудь придумать. Как Остап Бендер в Кисловодске.

– Плохо тебе сынок, да? По лицу вижу, что плохо, – встала перед ним молодая цыганка. – Дай, погадаю? Все скажу, и знать будешь, что делать.

Смирнов посмотрел критически. Потом улыбнулся и сказал:

– Я сам тебе погадаю. Хочешь, скажу, что с тобой будет в ближайшем будущем?

– Что?

– Не получить ты моих денег, вот что.

– Что, кошелек вытащили? – догадалась цыганка, сочувственно кивая.

– Да, – вздохнул Смирнов.

– Много?

– Три тысячи.

– И что теперь делать будешь?

– Что? Гадать буду. Ваши меня не побьют? Вон сколько их здесь.

– А как гадать будешь? Если на картах и по ладони, то можешь кровью умыться.

– Не. Не по ладони. По ступне, – неожиданно для себя ляпнул Смирнов. – То есть по ладони ноги. В Трансильвании меня один древний грек из Верхней Каппадокиии научил.

– По ступне не побьют. А много тебе надо?

– Так… – задумался Смирнов вслух. – У меня есть еще три недели отпуска… Каждый день мне нужно пятьдесят рублей на вино и двадцать на закуску… Итого получается полторы тысячи… За три часа, пожалуй, наберу.

– Шутишь? Мы больше тысячи редко набираем.

– Я, тетенька, известный ученый и к тому же старый почитатель Зигмунда Фрейда.

– Этот твой древний грек?

– Нет, он из другой оперы. Так что, даешь добро?

– Ну ладно, попробуй, я своим скажу, чтобы тебя не трогали.

– Послушай, красавица, а где мент, который вас пасет?

– Вон, – указала цыганка на плотного высокого милиционера, прохаживавшегося в толпе. – Он парень хороший, не испорченный пока. Расскажи ему все, и он тебя в упор не увидит. Да, вот еще что… Ты наш человек, вижу, и потому за сто рублей из тех денег, которые заработаешь, скажу, что зовут его Степой, у него дочь Лена и жена Люба. И еще к весне он мечтает стать офицером.

Поблагодарив цыганку и угостив ее сигаретой, Смирнов подошел к милиционеру.

– Слушай, старшина, обчистили меня в автобусе…

– Не бери в голову, отдыхай, – ответил милиционер, не посмотрев на него.

– Да я и не беру. Я к вам с просьбой…

– С какой это просьбой? – критически глянул старшина.

– Подработать здесь хочу…

– Ботинки у меня чистые, так что вали отсюда.

– Да нет, я не по ботинкам знаток, я по прошлому и будущему специализируюсь. Хочешь, кстати, скажу, когда звездочки на погоны получишь?

– Когда? – автоматически спросил старшина.

Лицо его напряглось.

– В мае, – сказал Евгений Евгеньевич, мистически улыбаясь. – До апреля ты совершишь подвиг при исполнении служебных обязанностей, потом немного полежишь в больнице, подлечишься, а в мае сразу станешь лейтенантом.

– Врешь ты все… – пробормотал старшина, не зная, радоваться ему или огорчаться.

В одно мгновение перед его глазами прошли полгода. Он увидел себя с непривычным пистолетом в руке и бешено бьющимся в груди сердцем, потом – удивительно бездарную стычку с бандитами, в которой остался крайним, потом белую медицинскую палату с испуганно-сосредоточенными докторами, стоявшими над ним, безбожно искромсанным, с трубками в носу, капельницами в венах и еще где-то. В финале фантазии или прозрения были инвалидная палочка, медаль, лейтенантские звездочки и жена, всхлипывающая и обнадеженная.

– Врешь ты все, – повторил старшина, неприязненно посмотрев.

Все было так хорошо – сытное место, нежадный начальник, а тут на тебе, принесла сорока на хвосте тяжелое ранение плюс костыли.

– Конечно, вру, если подвиг не совершишь. Подвиги, знаешь ли, не в моей воле. Кстати, мне сейчас в голову пришло, что зовут тебя… Степой. А жену с дочкой Любой и Леной соответственно.

В глазах старшины мелькнула радость: "Врет, собака!!!", и Смирнов поправился:

– Нет, наоборот. Жену зовут Любой. И еще вы сына проектируете.

Степа разочарованно опустил плечи.

– Правильно…

– Естественно. Мы, дорогой мой, веников не вяжем, – сказал Евгений Евгеньевич важно. И, усмехнувшись, измыслил: "Из тяги человека к чуду всегда получаются прекрасные кукольные ниточки".

Старшина, некоторое время стоял, разглядывая толпу взглядом, мало помалу становившимся профессиональным, затем спросил:

– А без подвига никак нельзя лейтенантом стать? Ну, хотя бы младшим?

– Без подвига – это не ко мне. По поводу присвоения внеочередных воинских званий без подвигов, обращайтесь, пожалуйста, вон к той даме.

Евгений Евгеньевич указал подбородком на цыганку, подобострастно охмурявшую невдалеке женщину средних лет. Поглядев на усталое, никогда не согревавшееся счастьем лицо последней, старшина смирился с участью и покорно посмотрел на возмутителя своего спокойствия.

– Так что, можно мне погадать? – спросил тот деловито. – Двадцать процентов твои. Ну, и поможешь по ходу дела. Ты парень умный, сообразишь, что и как.

– А как помогу?

– Ну, подходи время от времени и смотри на меня, как на… ну, как там у вас министр называется?

– Грызлов, что ли?

– Ну да, смотри на меня как на Грызлова, я имею в виду с пиететом и уважением.

– Хорошо. Только ты имей в виду, что через три часа я с напарником меняюсь.

– Заметано.

Пожав руку старшине, Смирнов пошел за киоски, отыскал там картонный ящик из-под колумбийских бананов, аккуратно отрезал ножом от него клапан и черной ручкой принялся выводить надпись:

«Гадаю на будущее по ступне (ладони ноги)».

Подумав, добавил снизу:

«Сакраментально!»

Затем полюбовался на плоды своего творчества и, неожиданно представив мозолистую и потрескавшуюся мужскую ступню, в оставшееся место втиснул:

«Исключительно женщинам».

Следующие десять минут он приводил себя в порядок – причесался, подрезал усы, переоделся в парадную рубашку и джинсы (приехал он в Утриш в шортах и выцветшей от пота и солнца майке). Удовлетворившись внешним видом, закинул рюкзак за спину и двинулся на площадь.

23.

На следующий день после ночного эксперимента (удачного, как он счел), Олег заехал пораньше к Смирнову на квартиру и узнал от прибиравшейся хозяйки, что тот только что съехал.

Он не расстроился, так как знал, что обладатель кола Будды либо перебрался в Крым, либо просто переменил квартиру, либо, что, вероятнее всего, пошел назад, в Туапсе, чтобы уехать оттуда в Москву. Если перебрался в Крым, то встречать его надо в Коктебеле, он не сможет не заглянуть в этот странно любимый интеллигентами поселок, а если ушел в Туапсе, то ждать его лучше всего на пляже в Дюрсо. Сегодня он заночует где-нибудь в пяти километрах от Утришского дельфинария и завтра к обеду будет там. А если остался в Анапе, то через пару тройку дней все равно уйдет туда или сюда, так как сидеть на одном месте не может.

Проходя мимо стопки кирпичей – хозяйка сложила их рядом с дорожкой – Олег поморщился. И не оттого, что вспомнил ночное происшествие, а оттого, что на ум ему пришел рассказ Евгения о неприятностях, которые обрушиваются на человека, завладевшего колом бесчестно.

В машине ушибленная нога неожиданно остро заболела, и Олег морщился. Все было нехорошо. И секундная стрелка на часах шла нехорошо, предвещая неминуемую расплату, и этот Евгений нехорошо улыбался из памяти, и бензин кончался, и неясно было, что делать.

Вообще-то он знал, что надо делать – надо завладеть колом. В глубине души Олег верил, что буддистская штучка поможет ему избежать смерти. И эту веру, веру в чудодейственность куска железа вселил в него вовсе не Евгений, а шестое чувство. Оно уже давно шептало ему: "В нем спасение, в нем спасение, только в нем. Придумай, как завладеть им без осложнений, и будешь жить дальше".

Если бы он рассказал Смирнову об этом чувстве, тот бы ехидно улыбнулся, потому что хорошо знал из Фрейда и других психоаналитиков, что подсознание, или шестое чувство, только тем и занимается, что обманывает человека, обманывает своего хозяина, чтобы ему было не так трудно жить и умирать.

Помимо факта падения стены еще одна вещь смущала Олега. Смирнов говорил, что кол можно подарить лишь хорошему человеку, то есть он будет охранять жизнь только хорошего человека. Решив покончить с сомнениями, он задал себе прямой вопрос "Хороший ли я человек?"

Ум и методически грамотный подход помогли ему получить нужный ответ. Он подошел к проблеме не вообще, не идеалистически, а поэтапно и не вырывая ее из действительности.

– Хуже ли, я, например, Георгия Капанадзе? – спросил он себя в первую голову. – Нет. Я много лучше и порядочнее его. Столько крови, сколько пролил этот пузатый коротышка, страдающий странной в наши дни импотенцией, не пролил никто в Анапе.

Олег закурил. Импотенция Капанадзе его доставала. Именно из-за нее грузин пообещал изнасиловать Олега при помощи кактуса.

– А если сравнить меня с Карэном? – продолжил он мыслить, с трудом вытеснив из сознания неприятные образы. – Да я ангел по сравнению с ним! Он торгует женщинами, он собирает голодных девочек по всей России, и он – голубой, любящий одеваться в женское белье – чулочки с резинками, пояс с трусиками тому подобное.

Ну ладно, бог с ними, с Капанадзе, Карэном и иже с ними. А Смирнов , человек из другого слоя общества? Да кто он по сравнению со мной? Неудачник, никчемный болтун, нищий научный сотрудник, занимающий до зарплаты сто пятьдесят рублей! А я только в прошлом году дал работу двум тысячам пенсионеров. Благодаря мне они смогли купить себе свежее мясо и хорошее сливочное масло!

А эти женщины, эти красавицы Карэна? Может ли хоть одна из них сказать, что я плохой, что я хуже? Нет!

А эти люди вокруг? Ничтожные, озлобленные, с радостью одурманивающиеся всем, чем только можно одурманиться? Они живы только потому, что таким людям как Капанадзе, Карэн, Гога нужно с кого-то снимать шкуры.

Но ведь я сбил эту тетку, мужика на велосипеде и этих целовавшихся детей?

Я сбил?!

Не-е-т, их сбил Капанадзе! Это он вселился в меня, это он поворачивал руль, это он убил этих людей, убил, а потом отмазался!

Нет, с совестью у меня все в порядке, я – хороший человек, это – несомненно.

Решив общие вопросы, Олег потер руки и стал думать, как завладеть колом Будды, завладеть так, чтобы тот не потерял своих свойств. Образ жизни приучил его глубоко обдумывать ситуации и действия – свои и окружающих. Лишь однажды он увлекся, не продумал дела глубоко, и вот, попав сразу в три капкана, живет теперь в трех неделях от смерти.

"Как узнать, лжет он или не лжет насчет кола? – думал он на заправке. – Нужен-то всего один факт. Один единственный факт, который можно присоединить к факту падения стены на человека, эксперимента ради хотевшего выпустить обойму в сладко спящего хозяина своей смерти. Найти, что ли, его друзей и коллег? Да, конечно. Он ведь упоминал одного!"

Олег напряг услужливую память, и та выдала:

Федя Мубаракшоев. Работал со Смирновым во второй половине семидесятых.

Год рождения 1954-56.

Памирский таджик, и потому его настоящее имя лишь начинается на "Ф".

После войны таджиков с памирскими таджиками, вероятно, живет в Хороге.

Или в Москве, или одном из городов России".

Поощрив память благодарной улыбкой, Олег позвонил в Москву человеку, крайне ему обязанному, и тот обещал навести справки о Ф. Муборакшоеве в адресном столе и просмотреть базы данных операторов мобильной связи.

По дороге домой Олег обдумал предполагаемые действия еще раз, внес кое-какие изменения и поправки. Приехав в отель, сделал несколько звонков своим людям, потом нашел Карэна и сказал, что не прочь переехать к Зиночке в президентский люкс.

Следующим утром его снял с "супруги" телефонный звонок. Знакомый из Москвы назвал ему номер мобильного телефона Фарухсатшо Мубаракшоева. Олег позвонил немедленно и сказал удивленному горцу, что Евгений Смирнов – его хороший друг, что они поспорили и решили обратиться к Феде, как к третейскому судье.

– Какой судье? – удивился Мубаракшоев. – Я никогда суд не работал.

– Ну, я расскажу тебе кое-что, а ты скажешь, было это на самом деле или нет.

– А где он сам?

– Пока я тебя искал, он уехал в Ялту.

– Ладно, говори, что нужно.

– Евгений утверждает, что в конце семидесятых он упал в двадцатиметровый обрыв головой вниз и не разбился.

– Да, голова у него крепкий, савсем не разбился, – засмеялся памирец. – Как он живет? Старый, наверно, совсем стал?

– Так было это или не было?

– Не знаю, честно. Я сам это видел, сам тот места потом ходил смотреть – не мог человек так хорошо падать. Там карниза пятнадцать сантиметр, другой, ниже, тоже пятнадцать…