7. Чемоданчик нашелся

Из доски забора действительно торчал гвоздь. Смирнов, озабоченный возможностью наткнуться на настоящего сумасшедшего с настоящим кафрским копьем в черной мускулистой руке, забыл о предостережении мальчика и порвал об него рукав рубашки.

Но потом все пошло гладко. В летнее жилище Регины ему удалось попасть без проблем – заржавевший от бездействия ключ действительно нашелся под половицей.

Войдя и закрыв за собой дверь на засов, Смирнов прошел прямо на кухню – в старинном бревенчатом доме было холодно, как в погребе, и он подумал, что рюмочка коньяка пришлась бы вовнутрь как нельзя кстати.

Коньяк – армянский, пять звездочек, в непочатой бутылке и неподдельный – нашелся в выключенном холодильнике. Налив граммов сто в граненый стакан, прозябавший на подоконнике, Смирнов прошел в гостиную. В ней царствовал широкий диван с высокой спинкой, застланный черным бархатным покрывалом.

Развалившись на нем, Смирнов хлебнул из стакана и, принялся рассматривать комнату. Дорогие обои (рублей триста за рулон, не меньше), искусная лепнина на потолке, нерядовая мебель и настоящие ковры говорили о том, что хозяин дома был человек со вкусом и средствами.

А вот картины на стенах... Они, несомненно, говорили о чем-то другом. И не о чем-то отвлеченном, о доходах, вкусе и тому подобное, а о том, что интересовало Евгения Александровича в первую очередь.

На самом большом полотне, висевшем напротив него, над дверью на летнюю веранду, была изображена ночь, придавившая своей безысходностью уставшее море и его отлогий безвольный берег.

У берега тонули в песке разложившиеся от бессилия корабли.

Мачты их, тонкие, острые, как иглы, но ни на что не способные, вразнобой клонились к горизонту.

В центре красным карликом догорала луна.

Левую часть картины покрывали странные потеки.

Смирнов встал и подошел поближе, чтобы лучше их рассмотреть и убедиться в своем предположении, что они появились в результате порчи полотна какой-то едкой жидкостью.

Однако полотно не было испорченным.

"Бог мой, ведь это ни что иное, как сперма, извергнутая на стекло аквариума, в котором живут автор картины и ее хранитель! – подумал он, потрясенный своим открытием. – Аквариума, стёкла которого оградили искореженную душу от навязчивой природной естественности, стёкла которого убили море и небо призрачной свободой, аквариума, в котором юркие парусные корабли превратились в полуживых мокриц, а их мачты – в иглы опустевших шприцев!

А эта луна на умершем небе? Это же горящая задница по терминологии гомиков, это же раскаленный докрасна тигель, в котором сжигается неестественная для мертвеца сперма!

Черт, кто же мог купить эту картину? Человек, живущий в искривленном пространстве? Гомик? Нет. Святослав Валентинович, не гомик. И Регина не лесбиянка. Эту картину мог купить человек, живущий в аквариуме, из которого нет выхода..."

Повернувшись в поисках доверчивого и дружелюбного стакана с коньяком, Смирнов застыл от изумления.

Над входной дверью в гостиную висела картина, широкая рама которой несла заметные следы огня.

Она была во много страшнее первой. Сделанная в ярких, живых тонах, хорошо прописанная, она изображала плачущую девочку, тянущую руки к матери, уходящей прочь. Мать, хрупкая, в длинном белом подпоясанном платье, в широкополой шляпе с голубыми лентами, дьявольски красивая, в полуобороте занесла руку, чтобы ударом прекратить неприятную ей сцену. Глаза девочки горели странным огнем, по ним было видно, что не раз мама оставляла ее в пустом холодном доме, оставляла одну, побитую и плачущую...

"Черт, классная работа, – прошептал Смирнов, приблизившись к картине. – Как здорово написано! И этот блеск в глазах девочки! Она же жаждет удара... Она жаждет удара как единственно возможной формы единения с любимой мамочкой. Это хлесткое прикосновение нежной маминой руки для нее, одинокой и никому не нужной – единственно возможное счастье.

Удовольствие...

Черт, я, кажется, знаю, что надо искать в этом доме!"

Допив коньяк одним глотком, Евгений Александрович вновь подошел к картине с целью посмотреть, не подписана ли она. И увидел в ее нижнем правом углу две нервные буквы "Р". "Регина Родионовна, – расшифровал он анаграмму, кивая. – Ну, правильно, порок для человека – что дрова для печи...

Дрова для печи... Что-то тут не то. Регина – явная по Фромму "некрофильная" натура.

Она не могла писать такие картины.

Не могла писать такие картины и не могла окапывать флоксы.

А если она по своей натуре не могла окапывать флоксы, не могла удовольствия ради возиться в саду, то значит... то значит, что Кристину отравила не она.

Как я и предполагал с самого начала.

И чтобы это предположение превратилось в объективную реальность, я должен кое-что найти".

Вернувшись на диван, Смирнов принялся соображать, где могла быть спрятана обычная дорожная сумка с предметами, которые фактом своего существования превратят предположение, возникшее во время первой его встречи с Кнушевицким, в реальный факт.

Он соображал, сидя на диване и потому не мог видеть, что в окно спальни, зашорив глаза ладонями, смотрит человек.

"Где же Регина ее спрятала, – думал Евгений Александрович, подспудно борясь с желанием вновь наполнить свой неожиданно быстро опустевший стакан. – На антресолях? Нет, там ее бы нашли оперативники. На чердаке? Не полезу! Там пыль и шлаковая засыпка, вымажусь, как черт, Маша домой не пустит.

А где бы я сам спрятал такую сумку? Да так, чтобы чужой не нашел, и вытащить можно было также легко и просто, как бутылку коньяка из холодильника?

Нет, надо еще выпить. Так я ничего не придумаю. Немного выпить просто необходимо. А, собственно, почему немного? Регине еще восемь лет зону топтать и ко времени ее выхода коньяк все равно кто-нибудь вылакает. Хотя бы тот же самый Кнушевицкий. Зайдет понастальгировать и выпьет.

Нет, определенно, что-то меня сегодня тянет напиться. Значит, надо. Нутро меня никогда не обманывало".

Наполнив стакан на четверть, Смирнов уселся за стоявший у окна тяжелый кухонный стол, несомненно, бывший родным братом стола, царствовавшего на веранде Святослава Валентиновича.

"Местный умелец, наверное, делал их для соседей в году так сороковом, – подумал он, водя по столешнице ладонью. – Классная штука. На нем бульдозер спокойно можно ремонтировать и гвозди кондовые ковать".

Смирнов любил крепкие, добротно сделанные вещи. Постучав по темному от времени дереву, он нагнулся, посмотрел в научно-исследовательском раже под стол.

И увидел, что рама под столешницей снизу заделана то ли фанерой, то ли широкими струганными досками.

"Вот и чемоданчик нашелся! – обрадовался Евгений Александрович. – Но как же в него забраться?"

Не найдя никаких секретных кнопочек, он по наитию потянул столешницу на себя, и она содвинулась, открыв тайное под собой пространство. Через минуту в его руке висела обычная черно-зеленая дорожная сумка – двести пятьдесят рублей на каждом рынке.

Раскрыв ее на столе, приведенном в первобытное состояние, Евгений Александрович довольно заулыбался. Он увидел то, что и ожидал увидеть.

Сверху лежала плетка-семихвостка с ручкой, инкрустированной серебром и слоновой костью.

Повертев и так, и эдак, и постегав себя по плечам и бедрам для пущего овеществления предмета, он положил ее на стол и вновь погрузил руку во чрево сумки, погрузил и вынул обычные милицейские наручники. За ними на свет появились строгий ошейник ("Ужас! – воскликнул Евгений Александрович, представив в нем себя), ножные кандалы грубой ремесленной работы, моток неоднократно использовавшейся капроновой веревки, широкий пластмассовый ящичек с набором облупившихся, но все еще блестящих никелем хирургических инструментов, бархатные маски различной формы, палаческий капюшон. Последним на стол лег полиэтиленовый пакет, доверху заполненный тонкими металлическими цепями.

"Итак, что и требовалось доказать – она садомазохистка, – глотнув коньяка, начал осмысливать Евгений Александрович результаты своего тайного визита. – И соответственно, заставляла его над собой издеваться. Или сама издевалась. Да, сама. И издевалась не только в интимной обстановке. Принудила жениться на нелюбимой женщине, дергала, мучила. И все из-за собственной матери. Да, из-за нее. Где-то я читал, что садист трагически воспроизводит разрыв с матерью, разрушая другой объект, в частности, сексуального партнера, а мазохист делает то же самое посредством использования своего собственного тела...

А кто из них садист, кто мазохист? В принципе, это не имеет значения.

Нет, имеет. Если он издевался над ней, то мне придется всю жизнь варить Маше овсяную кашке.

Хотя, нет, не придется. Эти небольшие и хорошо залеченные шрамы на руках и шее Святослава Валентиновича, конечно же, не следствие его пристрастия к ежевичному варенью, а результат планомерной сексуальной деятельности его любовницы... А эта картина с женщиной и ее ребенком? На ней ведь изображено то, что сделало Регину психопаткой.

Да, дело, пожалуй, закрыто, пора ехать домой".

Допив коньяк, Смирнов закусил сухой макарониной, изъятой им из кухонного шкафа, и позвонил Маше.

И съел: "Абонент отключен, или временно не доступен".

"Как бы мне эта детективная деятельность не вышла боком, – задышал он, наливаясь ревностью. – Сидит, небось, сейчас в каком-нибудь распрекрасном казино или ресторане, свою красоту нуворишам демонстрируя... Ножка на ножке, сигаретка тонкая меж пальчиков наманикюренных. Нет, я не могу!"

Коньяк, изрядно разбавивший кровь, однако, не позволил Смирнову распалиться. Сказав себе: "Она любит тебя, дурак. И клялась в верности. И ушла в трикотажном костюме, в котором только морковкой на рынке торговать", он прошелся по комнатам, но ничего для себя нового не обнаружил. Правда, в спальне кровать была с решетчатыми металлическими спинками, странными для современных интерьеров, но зато весьма удобными для прикрепления кандалов и наручников всех систем и калибров, а в гостиной в трех местах чуть выше пола в стены были вделаны крючья с ушками-карабинами.

Посидев на корточках перед одним из них и представив обнаженного Святослава Валентиновича, сидящего, съежившись от страха, на стальной цепи, и Регину перед ним, обнаженную или в черном блестящем латексе, с беснующимся скальпелем в одной руке и плеткой, притихшей до поры, до времени, в другой, Евгений Александрович допил коньяк, спрятал садомазохистские принадлежности в тайник и пошел вон.

Когда он, закрыв входную дверь, укладывал ключ под половицу, в его правую ягодицу что-то вонзилось, да с такой силой вонзилось, что он едва устоял на ногах.

8. Он охраняется из ада

Повернув голову, Евгений Александрович увидел в правой своей ягодице короткую арбалетную стрелу, точнее, ее оперенный конец. От жгучей досады и боли ноги его подкосились, и он чуть не уселся на кирпичные ступеньки крыльца. Вовремя спохватившись, оперся о дверь плечами и принялся всматриваться в сад заслезившимися глазами.

В саду никого не было.

"Черт, – подумал Евгений Александрович, – откуда же стреляли? Трава не примята, задний забор глухой и высокий... И кто стрелял? Робин Гуд из местной психушки? И стрелял, потому что копья кончились?

Вот попал! И это все за какие-то тысячу баксов в день!?"

Встав так, как стоял в момент поражения стрелой, Смирнов понял, что стреляли в него из дыры в заборе. Из той самой дыры, через которую он проник на дачу Регины Родионовны.

Утвердившись в этом мнении, Смирнов решил идти к Святославу Валентиновичу за первой медицинской помощью и идти прямым путем. Интуиция ему подсказывала, что в заборе, отгораживающем участок Кнушевицкого от участка Регины, должна быть доска, висящая на одном гвозде.

Он не ошибся. Но воспользоваться кратчайшим путем к первой медицинской помощи не смог – не позволила стрела, увеличившая его габариты сантиметров на пятнадцать-двадцать.

Кричать и звать на помощь Кнушевицкого Евгений Александрович не стал – счел такое поведение не солидным для уважающего себя частного детектива, и потому пошел, кривясь от боли в ягодице, к противоположному забору. На полпути к нему сообразил, что ширина отверстия в нем точно такая же, что и в заборе Кнушевицкого.

Попеняв себе за несообразительность, Смирнов направился к калитке. Каждый раз, ступая правой ногой, он видел в себе стрелу, видел, сосредоточенно грызшей его кость и плоть, видел ее, написанную в сознании всеми красками боли, досады и стыда.

Приковыляв к калитке, Евгений Александрович, таясь, выглянул на улицу и увидел, что дачники, почти что гурьбой, возвращаются с речки.

"Черт! Вот попал! Они же до ночи будут тянуться! – подумал он, рассматривая нерадостное лицо Пети Архангельского, который с двумя доверху набитыми пластиковыми пакетами (из одного остриями вверх торчали витые шампуры) плелся вслед за отцом и прилепившейся к нему хмельной женщиной с удивительно правильными чертами лица.

"Придется напрямую лезть, – вздохнул Смирнов, проводив в самый раз набравшуюся Афродиту пристальным и чуть завистливым взглядом. – Однако спасибо Регине за коньяк. Если бы не он, я бы давно несся по улице, вопя от боли во весь голос, а эта подвыпившая Мэрилин Монро, хохоча и приседая, указывала бы на меня пальцем. Хотя причем тут Регина. Это ведь я сам по наитию набрался".

К счастью заборные доски были прибиты со стороны сопредельного участка и потому Смирнов смог несколькими ударами ноги легко (но далеко не безболезненно) расширить отверстие до своих габаритов.

Через несколько секунд он, весь искореженный болью, стоял на веранде перед Святославом Валентиновичем, выскочившим из дома на шум.

– Что случилось? – спросил тот обеспокоено.

– Вот, попал, как в дешевом кинофильме, – поворотом торса продемонстрировал стрелу Смирнов.

– Пойду, позвоню в скорую помощь и милицию, – бросился в дом Кнушевицкий.

Смирнов, отметив, что стрела, в общем-то, мало удивила Святослава Валентиновича, крикнул ему вслед:

– Не надо милиции! Не хватало еще в таком виде появиться в газетах...

Кнушевицкий обернулся в дверях:

– Да, вы правы... И Регину тогда не удастся вытащить...

Мысленно прокляв виновницу его страданий, Евгений Александрович перешел к практическим вопросам:

– Йод у вас найдется?

– Йод-то найдется... Но не исключено, что стрела отравлена. Может быть, позвонить все же в скорую помощь?

Смирнов взволновался. Сердце его малодушно забилось. Умирать в корчах и конвульсиях ему не хотелось. Однако, поразмыслив, он решил, что арбалетная стрела в заднице жителя XXI века – это в принципе понять можно, это, в конце концов, достаточно вероятная, если не очевидная реальность, данная ему в его ощущениях. Но задница жителя XXI века, пронзенная арбалетной стрелой, да еще отравленной заморским кураре, – это слишком, это немыслимо, это фантастика.

– Потом позвоните, – махнул рукой Евгений Александрович, моментально успокоившись. – Сначала надо вытащить стрелу. Леночка с бабушкой дома?

– Нет, они ушли... К маминой подруге. Сегодня днем Татьяну Картузову с Цветочной током убило, вот мама и пошла узнать что к чему.

– Вернуться скоро? – Смирнову со стрелой в заду было неведомо сострадание.

Святослав Валентинович посмотрел на часы.

– Где-то через час.

– А давно ушли?

– Сразу после вашего ухода.

– А почему вы сказали, что стрела может быть отравленной?

Святослав Валентинович смешался.

– Так почему? – испугался Смирнов, поняв, что предположение его клиента небезосновательно.

– Видите ли, мама Регины Родионовны, Маргарита Андреевна, в наших краях считалась колдуньей и отравительницей...

– Колдуньей и отравительницей!?

– Да... Говорят, что после того, как станционный пес стащил у нее с садового столика только что приготовленную утку с яблоками, она своим колдовством вывела в округе всех бродячих собак – все они сдохли от неизвестной болезни. Потом она поссорилась с бродячими кошками...

– И все они скончались...

– Совершенно верно. Вы, наверное, заметили, что ни у нас, ни у соседей нет кошек... Десять лет как Маргарита Андреевна умерла, а их нет.

– Заметил... Но собаки-то есть...

– Собаки есть... Но вот, например, наш Джек к забору Регины ближе пяти метров не подходит.

Смирнов почувствовал, как по ноге неприятно течет теплая кровь.

– Пойдемте в дом, а то сейчас из меня польется, – попросил он Святослава Валентиновича. И скривился в болезненной улыбке:

– Не знал я, что к Регине Родионовне надо ходить с прокладками и в латах...

В гостиной (чистенькой, но совсем обычной, без роскоши и претензий, один камин, может быть, привлекал в ней внимание) Смирнов снял брюки и трусы и лег, естественно, спиною вверх, на целлофановую пленку, расстеленную Кнушевицким на полу. Предварительно он объяснил ему, что стрелу надо вырывать сильным движением, направленным вертикально вверх, а после того, как тот испуганно покивал, попросил принести стакан водки.

– Для дезинфекции? – участливо спросил Святослав Валентинович.

– В общем-то, да... – недоуменно посмотрел на него Смирнов.

Водку он, конечно, выпил. Закусив предложенной конфетой, уткнулся лбом в холодную пленку, дождался проникновения алкоголя в кровь и выдохнул:

– Тяни!

Стрела была вытащена с третьего раза. После первой попытки Смирнов проклял все на свете (начав, естественно с Регины ее любовника), а вторую и третью перенес относительно спокойно – во-первых, потому что вспомнил матерившегося на операционном столе Бондарчука из любимого им кинофильма "Они сражались за родину", а во-вторых, водка к тому времени уже успела добраться до самой ягодицы.

Остановив с помощью советов Смирнова кровотечение (тот, долгое время проработавший на весьма "кровожадных" шахтах и штольнях, хорошо знал, где надо пережимать артерию) и вымыв руки, Святослав Валентинович позвонил в скорую помощь. Регистратору он сказал, что его подвыпивший гость оступился и сел на заточенный штырь, воткнутый его шаловливой малолетней дочерью в песочницу.

Дожидаясь врачей, Смирнов рассматривал снаряд, лишивший его возможности сидеть бездумно (хозяин дома помыл и его). Стрела была сделана так искусно, что у Евгения Александровича не осталось и тени сомнения в том, что делал ее опытный мастер и делал отнюдь не в одном экземпляре.

Отвлек его от рассмотрения Святослав Валентинович, явившийся со двора с остро заточенным штырем. На немой вопрос Смирнова он ответил:

– Это пики для забора. Их у меня целый ящик. Второй год капитальный кирпичный забор собираюсь ставить, да все недосуг найти мастеров.

Вымазав штырь в крови – на целлофановой пленке оной было достаточно, Кнушевицкий положил его на газету, лежавшую рядом с пленкой, затем взял у Смирнова стрелу и унес в свою комнату.

"Конспиратор, точнее, комбинатор, он еще тот, – подумал Евгений Александрович. – Все концы в воду. Такому раз плюнуть любое следствие заморочить, да-с. Но меня не проведешь".

– Так значит, мама Регины Родионовны была колдуньей? – спросил он, когда Святослав Валентинович, вернувшись в гостиную, сел перед ним на корточки.

– Люди так считали...

– И она травила собак и кошек?

– Послушайте, Евгений Александрович, ведь ясно, что стрела, ранившая вас, не была отравленной. Так стоит ли думать о всякой чепухе? Вы же знаете, что одни люди склонны придумывать сказки, а другие...

– Склонны травить всякую живность... – прервал его Смирнов.

– А разве не так?

Смирнов вспомнил благообразную женщину, пятнадцать лет назад жившую в одном с ним подъезде – она кормила бродячих собак и кошек мясом, начиненным иголками. Кормила, потому что панически боялась блох и бешенства.

– Так-то оно так, – вздохнул он. – Но в данный момент меня другое тревожит. Мне кажется, вы чего-то о матери Регины Родионовны не договариваете.

– Не то, чтобы не договариваю, а просто...

– Что просто?

– Понимаете, это оккультизм какой-то... Представьте, в ее доме совсем нет мышей. При наличии полного отсутствия кошек, я, как и соседи, ничего с ними сделать не могу, на голову лезут, а у нее их нет, совсем нет... Потом эти странные пожары... Вы не поверите, в одном апреле этого года дом Регины Родионовны несколько раз загорался и загорался глубокой ночью или под утро. И, когда огонь казался уже необоримым, он внезапно тух, не причинив никому и ничему существенного вреда. И это еще не все. Дважды в доме взрывался природный газ, и также все обходилось рублевым ремонтом. Такое впечатление, что он охраняется с того света первой своей хозяйкой...

– Матерью Регины Родионовны? Вы думаете, она в аду прохлаждается?

– Уверен. Маргарита Андреевна, без сомнения, там свой человек... – потемнел лицом Кнушевицкий. – Она была больна, больна злостью. Возможно, из-за того, что с кончиков ногтей и до волос на голове была отравлена ртутью и цианидами...

– Отчего это?

– Она долгое время работала технологом на золотоизвлекающих предприятиях Сибири и Дальнего Востока.

– Вот откуда у нее яд...

– Она всех ненавидела, она считала, что все на свете пытаются ею воспользоваться, – продолжал говорить Святослав Валентинович, явно зациклившийся на матери любовницы, – И умирала так, как будто не к богу, а к сатане собиралась.

– А как она умирала?

– За несколько минут до смерти она, парализованная, пригласила всех домашних к себе в комнату и, когда все собрались, прокляла свою дочь...

– За что, если не секрет? – У Евгения Александровича в мозгу возникла картинка: Святослав Валентинович и Регина Родионовна занимаются в гостиной своей отнюдь не камерной садомазохисткой любовью, а в спальне трясется от ненависти парализованная Маргарита Андреевна.

– За то, что якобы Регина не уделяла ей, родной матери, должного внимания.

Смирнов вспомнил картину, висевшую над выходом из гостиной Регины. Кнушевицкий продолжал витать в прошлом:

– В этом доме я всегда чувствовал себя заколдованным... В нем я превращался в другого человека... Человека, качества которого определялись не его способностями, характером и опытом, а извне... Стенами, воздухом, чьим-то прошлым...

Энергично тряхнув головой, Смирнов изгнал вползший, было, в нее мистический туман и, вновь обратившись в атеиста с геологическим образованием, вспомнил сумку с садомазохистскими причиндалами.

Непроизвольное движение головы Смирнова расколдовало и Святослава Валентиновича. Замолчав, он вбуравился в собеседника вмиг насторожившимися глазами: "Нашел сумку, не нашел? Догадался, не догадался?"

К твердому выводу он придти не успел – Смирнов придал лицу простодушное выражение и спросил:

– А та картина в гостиной, ну, которая с девочкой... Ее Регина Родионовна написала?

– Нет, ее написал двоюродный брат Регины Роман... – встал размять затекшие ноги Святослав Валентинович. – Он прошлым летом... умер...

– Стрела оказалась отравленной? – пошутил Смирнов. – Кураре, крысиный яд, стрихнин?

– Нет, он утонул... Он был весьма талантливым человеком, ничего не видевшим вокруг себя...

– Тела, конечно, не нашли?

– Нет...

Смирнов, покивав своим мыслям, спросил:

– А как вы думаете, кто в меня стрелял? Не дух же Маргариты Андреевны?

– Ума не приложу, ей богу...

Святослав Валентинович продолжал ходить по комнате взад-вперед, озабоченно посматривая на часы. Присутствие Смирнова, а скорее направление его внимания, начало его тяготить.

– Мне один мальчик говорил, что тут у вас больные из психиатрической лечебницы бродят... – проговорил Евгений Александрович, водя ладонью вокруг неожиданно остро занывшей раны. – Одного, мол, взяли с копьем в чьем-то курятнике.

– В курятнике Архангельских, – слабо усмехнулся Кнушевицкий. – Но он тихий был... Несколько дней назад его опять отпустили. Ремонт, видите ли, у них в больнице.

Смирнов усмехнулся тоже – вспомнил один из первых своих приключенческих романов. В нем основными персонажами были сумасшедшие, разбежавшиеся из лечебницы, забытой богом и властями.