Мамай мне ответил согласием — как положено, на том же языке:

— Вася. Это, поди, Пигал с Пецей?

— Помацаем.

Пеца и Пигал были шантрапа, крохоборы, сявки, мелкая шпана — шаромыжники, одним словом. Наших же, наверное, лет, но нигде не учились и нигде не работали. Дуры-мамы и так кормили, а на табак они сами тибрили по мелочам. Заедались, где чувствовали слабинку. Кодла за ними гужевалась порядочная, но больше все шмакодявки. Я тоже слышал о «их и даже знал обоих на рыло. Пеца — шкелет такой, доходяга-дистрофик, да и с морды страшной-престрашной, прямо Квазимода Квазимодой.

Стоило, наверное, и еще кого-нибудь из наших ребят прихватить, неизвестно нам было, кто да кто будет с Пигалом и Пецей, если это, конечно, они; там могло оказаться и густо. Но как-то так получилось, что последнее время мы все больше втроем да втроем — и раз У-2, и два У-2, и три У-2! — ровно бы как откололись от остального класса, а кланяться идти, потому что прищучило-прижучило, было теперь неудобно.

Да ни фига, Лимон, и так отмахнемся! У нас в резерве Главного командования крупные калибры — так кое-кто может и узнать-понюхать, почем сотня гребешков или фунт изюму да фунт лиха!

Втроем мы разработали все в подробностях — что, как и зачем. На следующий же день на втором сеансе мы уселись в первом ряду, но не скопом, а через место, чтобы нас не узнали раньше времени и не забоялись, втиснулись в кресла как можно глубже, чтобы казаться шпингалетами. Мамай даже снял и спрятал под кацавейку свой шлем; по нему его мог узнать, поди, любой в нашем городе. Каждый заранее напружинился, чтобы, если бритва окажется перед глазами, сразу же врезать ногой. Чтобы он не рахался, Маноде я дал пистолет — на крайний случай: мойка ведь тоже дело нешуточное. Клюнуло точно.

Только-только началась картина, только в первый раз за сеанс сбились кадры и все, кроме нас, топоча проорали: «Р-рррамку-у!», только Штраус нарисовал музыкальный знак на дверях своего хозяина, и ребятня в зале еще не прохохоталась — именно перед Мамаем выставились сразу трое.

Я не успел вскочить, как один из них уже отлетел, взвыл, и тут же раздался сгальничающий голос Мамая:

— Суказмейнепризналда?

Сбоку, с налета я вмазал своему, ближнему. Мельком заметил — Пигал. Тем временем Мамай взял на калган третьего, видимо обалдевшего от неожиданности.

— Ребя, наших бьют! — взвопил на все кино кто-то из этих троих.

С того же первого ряда, из правого угла, сорвалась сразу целая хевра.

Тогда в действие вступил наш Манодя. Налетавшему первым — к нам, мимо него, видно, не понял, что Манодя с нами, — он дал подножку. Со следующим они сцепились, и Манодя принялся того душить: редко с ним такое бывало, но тут Манодя, видимо, был в ярости; известное дело — контуженный. Дурак, конечно: что толку? — удушить все равно ведь не удушит, а только время потеряет или, точнее, как говорят у нас, у шахматеров, в Семядолином кружке, — темп. Дал бы как следует по соплям, по сопатнику то есть, — и к следующему. Но — псих-одиночка все-таки он, и в таком разе ничего не поделаешь.

Двое налетели на меня. С ними нечего было и делать — мелюзга. Я даже умудрился разделаться с ними как в кино, не помню, правда, в каком, — щелкнул их лобешниками друг о дружку, и вася. На Манодю сзади навалился еще один, колошматил по голове, по затылку. Надо было выручать. Я оттолкнул кого-то, забежал тоже сзади и, сцепив руки в замок, со звоном вкатил тому в ухо.

Отцепился.

Тюк, тюк, тюк, тюк. Разгорелся наш утюг. Выступает музыкальный коллектив «Дррружба-а» имени Листа-прокатного цеха — у нас полная тишина!

— Профессор!

— Ме-е...

Смякал? Не мекай! Ни ме, ни бе, ни бельмеса теперь, хоть ты и профессор.

Марья Иванна!

Марья Иванна!

На-ка тебе, Марья Иванна!..

Позади меня по любимой своей привычке Мамай брал набегавших на кумпол, на калган. Ку дэ мэтр, мастерский удар, как сказали бы, наверное, Портос или Володя-студент при таком деле. Но Мамаю, похоже, приходилось несладко, против него были собственноручно Пигал и Пеца, да еще кто-то. Ну, он же и молодец: и так-то силен, а, смотри, изловчился прижаться спиной к барьеру сцены перед экраном, обеспечил себе тыл. Я развернулся туда. Кто-то и мне приварил в затылок, но так только, скользом, и явно простой рукой, кулаком. Обойдется. Хорошо еще, что эта шантрапа не успела пустить в ход ни финок, ни бритв, ни гирек или другого чего — от неожиданности нашего нападения, что ли, или побаиваются пока слишком большого-то хая, покуда мы их как следует не прижали? — а то бы нам куда хуже пришлось. Самое противное — простейшее шило, хуже любого ножа... Я пнул под задницу какому-то шкету. Тоже, Аника-воин, туда же лезет! Манодя как-то умудрился запрыгнуть на сцену и с верхотуры отпинывал тех, кто норовил сунуться к Мамаю сбоку. Здорово, «Небесный тихоход», законно придумано — вся ведь мелкая шушера навалилась в основном на него. Нет, и не только мелочь пузатая, вон и Пеца-Квазимода-Кощей к нему тырится. Манодя, как будет Пеца вверх тормашками? Ацеп? Вот так! Молодец. Сделай-ка ему еще один отцеп, отлуп, отсечку. Умница. Вася!

Хлесть! — мне притырили в ухо. Зазевался. Я ответил с левши — огребай и ты! Хорошо залимонил, он зажался.

Вообще-то, наверное, со стороны на все это смотреть было здорово интересно, не хуже, чем какое кино: «В старом Чикаго» — ох там братья хлещутся во время пожара! — нам лишь маленького пожарника не хватает: полутемнота тоже, и будто горит экран, а на нем танцы-манцы всякие под сладкую музыку, а мы, трое, знай пластаемся, как со вшивыми гвардейцами кардинала!

Шагай вперед смелее...

Бэмс одному! Правда, наугад, по-вятски.

Мой верный конь Малыш...

Бэмс — мне.

Туда, где день яснее...

Бэмс — бэмс!

Где ви'на всех краснее, красотки всех милее — вперед, в Париж!

Бэмс — бэмс. Бэмс — бэмс. Бэмс-бэмс-бэмс!

На Москву! Хох!

От Москвы: ох!

Сдох?

вспомнил я еще с плаката, какой появился в самом начале войны.

Где должен быть командир?

Впереди, на лихом коне!

И нечего табуретки ломать!

В проходы, в середину зала улепетывала с передних рядов малышня. Кто-то взревел прямо на все кино — сшибли, что ли, или случайно, рикошетом зацепили, или просто с перепугу?

Шум-гам, даже музыку из картины перекрыл устрашающий голос Мамая:

— Убери мойку, гнида! Вот оно!

Началось!

Я рванулся и что было силы отшвырнул того, который стоял прямо перед Мамаем. Ударить как следует я просто бы не успел, разглядеть — кто? — и то не успел; да, ударив, мог бы только и навредить Мамаю: все равно, гад, мог бы успеть писануть бритвой. Пошло, наконец, дело нешуточное. Где там Манодя со шпалером?

В зале вдруг врубили полный свет.

По обоим проходам в нашу сторону пробивались контролерши во главе с самим одноногим заведующим.

А от входных дверей к нам направлялся Калашников.

Вся шпана моментально бросилась врассыпную, кто куда, как тараканы. Двое, я видел, шмыгнули под ряды, под сиденья, прямо кому-то под ноги. Почему-то исчез и Мамай. Только мы с Манодей оставались где были: он на сцене, я перед сценой, даже и не подумав смываться. Зачем? Справедливость была на нашей стороне.

К первому ряду подошел Калашников и сказал:

— Ну-ка слезай, артист! Пройдемте-ка оба. Пройдемте, пройдемте... — Потом, видно, признал меня, мы ведь с ним почти что соседи, и добавил: — Вот уж от тебя-то не ожидал. Ты-то зачем в такие дрянные дела лезешь?

Очень я люблю слушать всякие их морали! Я отвернулся и ответил:

— Надо.

— Думать надо, — таким же самым тоном произнес Калашников и тоже отвернулся — к толпе ротозеев, которая уже вокруг нас собралась. — Ну, а кто тут еще был, кто-нибудь видел? Так-таки и никто? Никто не видел?

Все пацаны молчали, конечно, прятали глаза, каждый куда мог.

— Темно было, — явно сгальничая, сказал кто-то из-за его спины.

— Ай-я-яй, — обернулся на голос Калашников. — Бой в Крыму, стало быть, все в дыму? Ладно, теперь как-нибудь прояснится: двоих задержали — остальных найдем.

Я тогда ухмыльнулся про себя: подумаешь, какой Шерлок Холмс. Нат Пинкертон. Майор Пронин. Тайна профессора Бураго. Да никакими допросами ни ты от меня, ни пусть бы гестапо...

И тут я хватился: пистолет! Черта лысого от меня возьмут хоть даже всякими очными ставками, пусть с пристрастиями, пусть без пристрастий, но в милиции нас же могут обыскать, ошмонать то есть? Наверняка ошмонают. А у Маноди в кармане...

Я взглянул на него. Он, видно, и сам соображал то же, у него бегали глаза. Я показал ему бровью: смывайся! Он в ответ только передернул плечами: как?

Калашников действительно стоял таким образом, что Маноде было не улизнуть.

А участковый продолжал свое:

— Может быть, все-таки найдутся свидетели? Или боитесь? Хулиганье нас всех так запугало, что на сто человек ни одного смелого не найдешь? Может быть, тогда кто из девочек кого-нибудь запомнил? Девочки бывают похрабрее некоторых...

Совсем близенько к нам протиснулся Мамай. Он был в шлеме. Замаскировался: во время драки его никто в шлеме не видел. Он тоже давал понять всем выражением: рвите, мол, когти. Я ему тоже ответил: как?

— Дяденька милиционер Калашников, вон эти тоже, — пискнула из задних рядов толпы какая-то соплянка. Но уже загремела клюка, огромный крюк на выходной двери, и на улицу повалила вся Пигалова шайка-лейка-мойка.

— А-а, ну конечно же — старые знакомые! — определил кого-то Калашников. — Ну, эти от нас никуда не денутся.

Мамай вдруг, пронзительно мне зыркнув, протиснулся вплотную к Калашникову, отгораживая его от меня, и запел, подражая той писклявой сикавке:

— Дяденька милиционер... Гражданин лейтенант!.. Я тоже видел, я помню...

Тот, кто знал Мамая, не то что бы ни за что не поверил такому его голоску — нахохотался бы до слез, услышав его. Прямо сирота казанская. Да и Калашников, похоже, не больно-то верил, наоборот, очень подозрительно смотрел на него. Мамай между тем совсем повис у того на руках и дико сверкал мне одним глазом. Что он задумал, чего хочет? Чтобы я мог удрать? А что из того толку, мне-то зачем?

И только тут до меня наконец дошло!

Манодя же!

Я свистнул на весь зал и рванулся — но не к выходу, а, наоборот, в левый угол, к сцене, чтобы освободить проход Маноде. Калашников — видно, был шибко настороже, — одной рукой оттолкнул Мамая, но одновременно успев ухватить его за кацавейку, другой ловко сгреб меня за шиворот. Будто бы вырываясь, я, как мог, поглубже затаскивал Калашникова в угол; навалившись, туда же подправлял его и Мамай. Маноде я отчаянно глазами маячил: тикай, тикай, тикай!

Калашников перехватил и моментально понял мои взоры, бросил нас с Мамаем и развернулся к Маноде. Но было уже поздно. Небесный наш тихоход тут снова проявил редкую для него прыть, скакнул со сцены, что твой Сережка Брузжак из «Как закалялась сталь» с паровоза, и деранул в проход!

Под шумок хотел улизнуть и Мамай, но Калашников — как же: говорят, бывший чекист! — был начеку и опять ловко сцапал нас обоих за шкирки.

— Ух, зайцы-кролики! Ну и сойдется же вам на орехи за все ваши фокусы!

— А я-то тут при чем? — снова не своим голосом забарнаулил Мамай. — Дяденька, отпусти, мне по хлеб надо! — пробовал он, придуриваясь, разжалобить Калашникова, от усердия даже перешел на наш, здешний говор.

— Ладно-ладно, там разберемся!

Калашников закрутил нам воротники так, что у меня вот-вот должна была отлететь верхняя пуговица рубашки, хотя пришивал я ее себе сам, на совесть, по-армейски, как учил отец, — и направил нас в проход. Куда он нас потащит? В милицию? А, пускай... В чем мы больно-то виноваты? И чего Мамай перед ним лебезит, себя унижает? Вообще милиции, что ли, боится, не хочет никому в память запасть? Просто так-то нашего Мамая не то что милицией — пускай и полицией, и жандармерией ни шиша не испугаешь. А мне так и тем более наплевать!

С независимым видом я засунул обе руки в карманы штанов и подумывал, запеть или не запеть для смеха, для куражу — ну хотя бы: заложу я руки в брюки и пойду гулять от скуки, исправдом скучает без меня, ха-ха!.. — «Гоп со смыком», в общем.

И тут снова обомлел — точно так, как тогда, когда вспомнил про пистолет у Маноди.

В левом кармане я нащупал свой новенький, со склеивающимися еще листками комсомольский билет.

Это совершенно меняло все дело.

Попадись на моем месте кто другой — ну и что, ну и подумаешь! Но — комсомолец... Не во мне, конечно, самом и не в том, как и от кого мне нагорит, была загвоздка. Теперь получалось так, будто я бросил тень на весь комсомол, на его ордена, на его знамена.

А дядя Миша, а Володя-студент, а Семядоля? А отец?! Если до них дойдет...

И черт дернул меня таскать билет с собой! А — как? Не в разведку шел, никому на хранение не сдашь. Очкарику, поди?! Не Шурка Рябов, не к немцам в тыл. В Уставе написано... Шурка, наверное, потому и погорел. А может, не написано? На приеме нас об этом не спрашивали, «Расшифруйте, что означает ВЛКСМ», «Назовите, какими орденами, когда и за что награжден комсомол»... Да нет, где-то ведь сказано, что носить на левой стороне груди, у сердца. Шурка Рябов, наверное, потому и не сдавал...

Вытащат в милиции на свет божий мой билет и пойдут чесать-честить: ты позоришь высокое звание комсомольца... Как это? — если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими! И начнут трепать всю организацию по всему городу. Поди объясни им, что комсомол вовсе тут ни при чем, что в этом деле я сам по себе и сам во всем виноват.

Да, если у Шурки примерно так же получилось, то у него-то на честь, а у меня — на позорный позор. Дьявол!

Точно хотя бы знать: обязательно будут обыскивать в милиции или не обязательно? Да как, поди, не будут? Раз туда повели...

Я стал торопливо соображать. Спрятать бы его куда-нибудь? Под рубашку, за пояс, под резинку. А как?

Калашников повел нас не в горучасток, а, видно, сперва в кабинет к заведующему. Зачем? Наверняка, чтобы сразу же обыскать. В тот момент мы как раз подымались по лестнице на второй этаж, и сам заведующий шел сзади со своими костылями, будто конвоир с винтарем. Даже выбросить нельзя — заметит тут же.

На втором этаже между фойе и кабинетом оставался еще полутемный коридорчик, двери в который были всегда распахнуты, но не плотно подходили к стенкам, оставляя порядочные-таки закутки — ныкались мы там, когда мелюзгой перед сеансами играли в прятки. Бросить, вернее, спрятать как-нибудь туда, за дверь? На время, авось потом подберу или накажу кому? Урна, мусорница там только рядом, с моей как раз стороны — нехорошо как-то, черт... Но все лучше, наверное, чем с ним попадаться?

Я перегнул билет в трубку, сжал в кулаке и, поравнявшись с дверью, резко дернулся в сторону и вниз, будто собирался (вырваться, а сам быстренько просунул руку за дверь и разжал кулак.

Калашников рванул меня к себе так, что с ворота полетела не одна, а сразу обе верхние пуговицы.

— Ку-уда, заяц-кролик? Имей в виду — сам на себя скребешь!

Мамай смотрел на меня как на психопата, но дело было сделано.

Позади нас раздался голос:

— Смотри-ка ты? Вот так номер!

Заведующий как-то весело, как будто даже обрадованно запрыгал, обгоняя нас, широко, аж до самой стены растарабарил двери в свой кабинетик:

— Прошу!

Пропустив нас, двери он закрыл — с таким видом, словно тут происходило что-то особо секретное, с загадочным же лицом подошел к письменному столу:

— Вот, полюбуйся-ка, младший лейтенант.

С такими словами он выбросил на стол мой злополучный билет.

— Когда этот артист эдаким, знаешь ли, фертом запустил ручки в брючки, я сразу заподозрил: что-то здесь нечисто! — радостно разглагольствовал заведующий. — Я ж-все же разведчик. Думал, финка там у него, избавиться хочет. Ан вон оно, оказывается, что!

Мамай фыркнул носом и демонстративно оперся-откинулся на стенку. Калашников расправил билет, раскрыл, сначала посмотрел внутрь на то место, где должна быть фотокарточка, потом на меня, снова в билет и опять на меня, очень-очень внимательно.

Фотографии у меня в билете не было. Очкарик торопил на бюро, когда принимали, а старикан-пятиминутка с рынка обещал, что сделает не раньше чем через неделю. Очкарик сказал — сойдет; сейчас, мол, не мирное время... Может, прав на этот случай раз в жизни оказался Очкарик — действительно сойдет? Свистнуть, что ли, лейтенанту, что вовсе и не мой билет? Потому, дескать, и выбросил, чтобы сторонний человек не пострадал ни за что ни про что. Мало ли — мы с ним соседи, а чего он больно-то про меня знает? Знак ГТО на груди у него, больше не знают о нем ничего! — даже подулыбнулся я, покосившись на свой стародавний, еще на цепочках, значок. Если и фамилию помнит, так мало ли на свете Кузнецовых? Не пойманный — не... Да нет: как-нибудь проверит. Да и начисто мне нужно еще — врать, изворачиваться, всякие фигли-мигли придумывать, как последнему трусу, — из-за того, лишь бы меньше влетело! И нечего себя с ворюгами разными равнять!

Калашников так и спросил:

— Фотографии почему нет? Может, и билет-то не твой? Стащил у кого-нибудь?

— По обстоятельствам военного времени, — немножко пожалел я, что зря, наверное, не воспользовался возможностью как-то подвыкрутиться все-таки с билетом, но тут же обозлился сам на себя, а потому добавил с вызовом: — А по мелочам мы не воруем!

— Смотри-ка ты! По мелочам-по обстоятельствам... Выбросил билет зачем?

Я отвел глаза:

— Вас это не касается.

— «Не касается»... Отца твоего жалко.

Ох ты, как же меня все-таки миновало! А соври я ему?! Он же ведь знает меня как облупленного. Правильно — никогда не дешевись, не давай себе ни в чем слабинку...

Я ответил еще резче:

— А это — его не касается!

— Ну-ка, молчать, когда с тобой старшие разговаривают! Отца твоего, говорю, жалко, очень он стоящий человек, заслуженный человек, и очень не хочется из-за тебя, из-за такого паршивца, ему неприятности причинять, фронтовые нервы трепать. Очень не хотелось бы, не стоило. Да, видно, придется. Ты-то сам об этом хотя подумал? Сейчас вот как думаешь — стоит или не стоит?

— А это — меня не касается! — уже понимая, что горожу какую-то ужасающую чушь, покраснел, но все же упрямо выпалил я.

— Щенок! За таких гаденышей ногу потерял, товарищи мои гибли, — побледнел заведующий.

— Нет, брат, касается, заяц-кролик! Да еще как! Учти, что уголовная ответственность за некоторые виды преступлений, в том числе и за хулиганство — статья семьдесят четвертая часть вторая ука эрэсэфэсэр, — наступает с четырнадцатилетнего возраста. А твои действия прямо под нее и подпадают. Понял теперь? Не твой бы отец, так и впаять бы тебе на всю катушку, что заслужил. За глупость особо, за дурацкий характер... Билет-то свой комсомольский выбросил из трусости или стыдно стало? Чего молчишь? Мог бы и не бросать, не в гестапо вели. Боялся, что найдем, и станет ясно, какое ты украшение комсомолу? Да ты в молчанку-то не играй, не таких раскалываем! «Откуда он понял?» — подумал я. Но:

— Это вас не касается! — покраснев, видно, уже до того, что вся моя рыла стала пунцовой, талдычил я свое.

Даже Мамай захлопал глазами, заведующий выматерился и плюнул, а Калашников почему-то даже рассмеялся:

— Ох и орё-ол! Ну вот что, гражданин орел. Хорошо хоть, краснеть-то не разучился. Протокол я на вас составлять не стану, а билетик твой комсомольский, тобою собственноручно в дерьмо брошенный, нами из дерьма поднятый, я передам в школу. Пусть там ваша комсомолия сама разбирается.

Потом он обернулся к Мамаю:

— А ты, гражданин заяц-кролик, иди да больше не попадайся. Что-то кто-то где-то когда-то мне вроде бы говорил про всякую такую танкистскую амуницию. Особая, так сказать, примета. Смотри! Идите.

— Не больно ли ты с ними мягко, младший лейтенант? Никогда еще ни на одном сеансе ничего подобного не было. И не такие они простачки. Комсомольцы! У третьего, чует мое сердце, наверняка было какое-нибудь оружие, неспроста ведь они его так закрывали.

Калашников почему-то ухмыльнулся, но очень строго посмотрел на Мамая, потом на меня:

— Так?

Мы, конечно, молчали.

— Разодрались-то хоть из-за чего? Надо же такой шум поднять! Девчонок, поди, уже делите? Иначе из-за чего — так-то? — не унимался заведующий.

Мы молчали.

— Как же, скажут они тебе, — усмехнулся Калашников. — У них ведь каждый — герой! Кверху дырой...

Я сперва даже очень обрадовался, что все так тихо-мирно обошлось с этой историей. Но в тот же вечер по всем статьям закрутилась такая катавасия... Да не кончилась и до сих пор.

Э, да не стоит думать об этом в такой день. Сегодня Победа, а там будь что будет — и черт с ним!

На воротах возле углового дома, чуть не под самым флагом, который тут тоже был вывешен, как теперь почти что повсюду, я увидал намалеванное мелом матерное слово. Неужели какая-то сволота додумалась сегодня так нашкодить?! Да нет, буквы аж въелись в старый, шершавый тес; кто-то, видно, уже пробовал стереть, но ничего из этого не вышло: тут даже сырою тряпкой не возьмешь, разве что косарем, какими женщины скоблят некрашеные полы, а то так фуганком. Ах ты, дерьмо же такое! Что бы тут сделать? Ведь почти что под флагом!..

Я вспомнил, что в сумке у меня есть кусок мелу. Анна Платоновна после урока оставила у доски, а я подобрал. Мел — штука дефицитная, каждый учитель его для себя носит, и если пропадет, так, чего доброго, не сыщешь и не допросишься. А на Полтонну — эдак мы ее сокращали — иногда находит; кроме своего горя, в иные моменты она ни о чем и не помнит. Покуда сам не узнал, я тоже, как все, изводил ее. Но теперь — жалею. Мел бы, конечно, лучше бы ей вернуть, для того ведь и подобрал, но тут такое дело...

Я жирно-жирно, так, что от прежней пакости не осталось и следа, написал на воротах издалека видное ПОБЕДА. Остаток мела я извел на громадный восклицательный знак.

Кто-то даже котенку повязал на шею красный бант. А угостить чем — видать, не догадался или нечем было: грустный такой котяра сидел, вот-вот замяучит. Дать, что ли, ему колбасы? Американской, ради праздничка? Э нет, братец-кролик, то есть котик, — для тебя лично, для одного, я такую вкусноту растранжиривать не буду.

Да я тебя и так развеселю!

Он доверчиво пошел ко мне на руки, я снял с него бантик и, зажав кошку под мышкой, перевязал тряпицу на хвост.

Он и мяргнуть не успел. Я опустил его на землю, он отряхнулся, и я тут же увидел, чего и хотел: котяра начал крутиться волчком, вкруг себя, азартно цапая зубами и когтишками собственный хвост!

— Вот и валяй теперь — развлекайся. С праздником! — сказал ему я.

— Чё делашь, чё делашь! — услышал я сзади себя знакомый голос. — Ить он же ишо глупой, не умняя тебя. Он ведь изведется тутока.

Я оглянулся. Котяга-салага и верно крутился все на одном и том же месте. Над ним стоял, опершись на свою берданку, как на лопату, догнавший меня Степаныч.

— Зачем животное мучашь?

— Погодь, дедушко, мы сейчас получше смастырим!

Сзади, оказывается, подошли еще и Горбунки, Володька и Ленька, близнята из нашего же класса, а с ними Димка Голубев, отличный парень. Это он и сказал.

Димка достал из кармана моточек мягкой проволоки, поднял котенка, приспособил ему петлю на башку, а перед морданом вроде фонаря на кронштейне подвесил тот же бант.

— Понял, как делается, Кузнец? Киса, отсалютуй этому кошкодеру по всем правилам военного искусства. Шагом а-арш!

Димка опустил котенка на тротуар. Тот присел, бант болтнулся. Котишка ударил по нему одной лапой, потом другой, снова левой, снова правой — и замаршировал таким макаром прямехонько на свой двор, попеременно тигася лапенциями мотающийся перед глазами бант.

— Хвостом махнула у ворот моя любимая! — расхохотался Лендо'с Горбунок, а следом за ним и мы с Володькой — до того было потешно смотреть! Димка сказал Степанычу:

— Он, дедушко, теперь таким непременно домой привалит и будет хозяев там потешать.

— Верна-а! — затрясся нутряным каким-то смехом, будто с гороха, и наш Степаныч. — Ох, робятё вы, робятё! Своею смертею ра с вами помрёшь?

И он зашаркал валенцами вслед за котенцией; видно, ему сегодня всюду был родной дом. И то: вряд ли был кто во всем городе, который вдруг да бы и не знал нашего Степаныча!

— Привет, Кузнечик! — Димка только тут поздоровался и стукнул меня по плечу. — С Победой!

Поздоровались и поздравились со мной и Горбунки, а я Димку спросил:

— А ты почему не на завод, а от завода? Отпустили уже вас сегодня, что ли?

— Выгнали умыться и переодеться. Митинг будет. А нашу бригаду еще и в газету станут снимать. Отдельно. Так чтобы красивыми были. Мы тебе не шухры-мухры, а рёх-рёх!

— Так ты ж вроде и так нарядный? — хохотнул Лендос. — Еще мало?

— Так вот, говорю, прифрантился. Мы же двое суток нынче не выходили. Позавчера — фронтовой спецзаказ. Да брак еще ликвидировали. А вчера днем нашей Бузмановой, парторгу ЦК на заводе, позвонили, чтобы вечером не расходились — ожидается важное правительственное сообщение. Ну, ясно, какое. Она — в комитет комсомола, а я как раз туда забежал... Ну, ждали, ждали — до самой ночи; начальство разошлось по домам — позвоните, мол, случай чего — до утра, видно, ничего уж не будет. А мы остались. Конструктор Шатров еще с нами...

— Игорь Максимович?

— Откуда знаешь?

— Я...

Но я вовремя придержал язык. Меня, конечно, страсть как подмывало рассказать им, что и я узнал про Победу заранее, только как же тут скажешь? Что у меня или еще у Маноди имеется радиоприемник — кто же поверит? Что, мол, залезли в квартиру конструктора? С этими пацанами таким не похвасти'шь. Да, может, и сам-то Игорь Максимович держит приемник втихую, потому только, что своя рука владыка: отбирали-то ведь у всех?..

Почему-то вечно теперь у меня начали возникать какие-то сложности с этими ребятами — и хочешь, да не сумеешь почти ничего объяснить. У них всегда все нормально и ясно, а у меня... Может, я сам чего-то в чем-то да не дотункиваю? Как с тем котенком? Одно и то же хотели сделать, только у Димки вон как ладно да мирово получилось, а у меня вроде как во злость и во вред. И вечно ведь у меня так-то, молчи уж теперь, помалкивай.

— Я его знаю. Он с Манодей в одной квартире живет, — только и ответил я.

Мы тем временем повернули за угол — и я остановился как вкопанный. Остолбенели тоже и Димка, и Горбунки. Навстречу нам шел маленький Боря из Белостока!

Борину судьбу оплакивал весь наш городок: он был еще ползунком, когда во время бомбежки ему осколком оторвало ногу. За войну люди насмотрелись всяких ужасов, но Борина судьбина всем казалась горькою из горьких. Когда он ползал у ворот, женщины глянуть на него не могли без слез. В пять лет он не понимал, как это можно — ходить, только ползал. Васька Косой, барыга и пьяница, сам-то изувеченный так, как мало кому и повезет, — его прозвали Косым потому, что у него были оторваны правая рука и левая нога, и он ходил скособочась, на одном костыле, — Васька Косой, возвращаясь с базара, всегда заносил Боре медовые конфетки-самоделки. Когда же был пьян, а пьяным он был почти ежедневно, садился рядом с ним в пыль и ревел, причитая по-бабьи:

— Как же будем-то мы с тобой? Что делают, гады, а?! Солдатов бей, а дитёв-то, дитёв-то за что? Га-ады!

Кончалось это обычно тем, что Васька подолгу заходился в истерике. Но, странное дело, Боря, пугливый и капризный, совсем не боялся Васьки и ревел только тогда, когда его уносили от него, будто чувствовал что-то родственное, что ли. И Борина мама, тетя Леля, Ольга Кузьминична, самая, наверное, культурная и вообще особенная женщина в городе, не брезговала, что ее сынишка, весь такой хрупенький и нежненький, бывает рядом с Васькой, и не запрещала допускать его к нему.

Так Боря, Боря — сам! — идет нам навстречу, на костылях, конечно, но у него две ноги!

Я не сразу и догадался, что это всего-навсего протез, — до того было невероятно! Боря шел неуверенно, качаясь из стороны в сторону, вот-вот упадет, и, наверное, падал бы, если бы его не поддерживал военный, что шагал рядом. Борин чубчик намок от пота, но мальчонка улыбался и радостно кричал каждому встречному:

— Здрасть!

Когда мы поравнялись, он и нам точно так же прокричал: «Здрасть!», пошатнулся и чуть не упал. Я поддержал его за плечики. Он и тут не узнал меня и пошагал дальше, так же радостно и непонимающе улыбаясь.

— Ничего, — сказал военный. — Мы еще и не эдак будем! Это только рожденный ползать летать не может.

На плечах у него были полковничьи погоны, а на груди среди других орденов я увидел орден Кутузова I степени. Таких орденов не было ни у кого в нашем городе. Лицом полковник был чем-то похож на дядю Мишу Кондрашова.

Я понял, что вернулся с фронта их отец.

Я ничуть не обиделся на Борю за то, что он не признал меня, и не стал набиваться в знакомые к полковнику, хотя знал всю их семью, кроме отца только, как никто в нашем городе. Боря ведь сейчас был занят своим самым главным. И я никак не дал понять, что знаю его лучше, чем другие. И даже пожалел, что со мною ребята, потому что снова приходилось закрываться от них и не было возможности вволю подумать о самом главном своем один на один. Какое там — виду не покажи!

В жизни моей однажды появилась девочка с нездешним именем Оксана, и я почувствовал, как все стало меняться во мне и вокруг меня.

Я любил свой мучительный труд, эту кладку слов, скрепленных их собственным светом, загадку смутных чувств и простую разгадку ума. В слове «правда» мне виделась правда сама, был язык мой правдив, как спектральный анализ, а слова у меня под ногами валялись.

И еще я скажу: собеседник мой прав, в четверть шума я слышал, в полсвета я видел, но зато не унизил ни близких, ни трав, равнодушием отчей земли не обидел (Арсений Тарковский. 70-е годы).