Оксана

Двери в сени, а из сеней в их комнату были открыты, и я сразу увидел Оксану. В мелких галошиках на босу ногу, в подоткнутом стареньком платьице, она мыла пол, спиной ко мне.

Я замялся при пороге, застыдился смотреть, но ничего не мог с собою сделать, смотрел на ее ноги, будто никогда ее не видел такой. Чуть выше галош на тонких лодыжках напряглись сухожилия, бугорками набрякли худенькие икры, но выше колен ноги были округлые и плотные, как у Томки, и плавной линией подымались вверх...

Во рту у меня вдруг пересохло, словно обкурился самосаду, и стало трудно дышать.

Но тут мне в память пришла другая, похожая картина: когда Оксана вытирала лужу после того, как опрокинула Борину кастрюльку, и ее очень обидела моя мать. И я почувствовал опять заботливую жалость и бережную какую-то нежность, что ли, к ней, а то смутное, угарное и душное чувство исчезло. Да и не мог же я за Оксаной подглядывать!

Окликнуть ее было боязно. Мы ведь с ней вроде бы очень поссорились, хотя ничего такого между нами и не было объявлено, да еще сегодня возле школы вон что произошло. А вдруг сразу даст от ворот поворот, и не разговаривая?

Я все-таки пересилил себя и спросил, на всякий случай не ступая с порога:

— Можно?

Оксана быстро обернулась, выпустив, почти что выронив тряпку, выпрямилась, потом чуть пригнулась вперед, наверное, чтобы одернуть платье, но, видимо, застеснялась это сделать и осталась стоять, как была. Только обрала запястьем волосы со лба.

— Ой, Витя? Пришел? Заходи, заходи.

Я понял, что сердиться на меня сегодня она не может.

На душе стало еще легче. Чтобы больше не видеть ее ног, я размашисто подошел к ней ближе и, не знай почему, по-придурошному церемонно, будто князь Воляпюк в картине, протянул ей ладонь ребром, сказал:

— С праздником Победы!

Она посмотрела на свои мокрые ладошки, показала их мне. Я взял ее руку выше кисти и так же дурашливо потряс. Я старался все-таки как-нибудь скрыть свою неуверенность и стеснение. Оксана рассмеялась:

— С праздником, Витечка!

И вдруг стало все снова совсем светло и весело, я больше не боялся и не стеснялся смотреть на Оксану и разулыбался тоже. Но все-таки успел заметить, что в расстегнутом вороте платья над краем белой рубашки сперва полого начинаются два бугорка и обозначилась ложбинка между ними.

Такой я действительно Оксану никогда не видел, до нынешнего дня я вообще у нее ничего такого не замечал. Но, даже и увидав, не почувствовал больше той смурой оторопи, которая так хватила меня при пороге в самый первый момент. И лишь смотрел счастливо на ее улыбающееся лицо, и вдруг очень-очень захотелось ее поцеловать — просто так, потому что была она очень-очень красивая.

— Ну... Ты посиди немного в той комнате, я сейчас, быстро домою, — продолжая улыбаться по-прежнему, сказала Оксана.

Я совсем было вознамерился шагнуть прямо на чистое, но глянул на пыльные ботинки и стушевался. Оксана разостлала мне тряпку, я отер о нее ноги и тогда прошел. Я вспомнил: так всегда делала мать, если отец приходил, когда она мыла, и от этого мне стало так хорошо, будто бы мы были с Оксаной совсем свои.

Как давно я все-таки, оказывается, у них не был! Даже не знал, что они получили вторую комнату. Или не обратил внимания последний раз, не тем занят был? Жилплощадь им расширили потому, наверное, что вернулся их отец. Дверь к соседям, которая прежде была заставлена Бориной кроваткой, теперь раскрыта настежь. Многие из эвакуированных уехали обратно, и сейчас в городе стало заметно свободнее.

На стенах в той комнате, куда меня спровадила Оксана, висели фотографии Ольги Кузьминичны, которые она прежде никому и не показывала. И веера. Откуда они-то взялись?

На знакомом мне старом колченогом столике стояло трехстворчатое складное зеркало, которое, наверное, и называется красивым словом, явно французским, какое я где-то вычитал, — трельяж. Видно, трофейное: полковник в подарок привез или, может, сами на барахолке купили, деньги у них теперь, конечно, есть.

В углу стояли маленькие, будто бы игрушечные, Борины костылики, а на кровати Ольги Кузьминичны поблескивал планками и пряжками махусенький протезик. Я отвел глаза. Смотреть на него было страшно, страшнее, наверное, чем на саму оторванную ногу. Намаялся, конечно, Боря сегодня, и родители опять понесли его на руках. У некоторых, я знаю, протезы поначалу натирают такие мозоли на культяпках, что приходится возвращаться в госпиталь. У одноногого шофера Тиунова раза три такое бывало. А несмотря ни на что — ездит...

На стуле висел китель с зелеными полевыми погонами и запросто валялся тяжелый пистолет в не нашей кобуре. Мой бы отец ни за что свой так не оставил: знаю, боится, как бы мне в руки не попал. Известно бы ему было... Много он обо мне понимает! Интересно, какой же этот системы?

Ко мне в комнату вошла Оксана. Все в тех же галошиках, но платье ее уже было прибрано. Она протянула мне маленькую книжку, сказала, почему-то смущаясь, — я видел, я-то ее знал:

— Витя, на вот — почитай пока. Не думай, что стихи: очень здорово...

И убежала опять, по-моему, даже чуточку, кажется, покраснев.

Я посмотрел заголовок. Константин Симонов, стихотворения и поэмы. Ну и что? Я не понял, чего она застеснялась и почему вдруг решила, что мне надо доказывать, кто такой Симонов. Не только кино и, конечно, «Дни и ночи» — я и стихи его знал будь-будь. Кроме «Жди меня» и «Землянки», которые знает каждый, и открытого письма какой-то проститутке, которое декламировали наизусть почти все офицеры в госпитале, я помнил и «Убей его», и «Дороги Смоленщины», а порыться, так и что-нибудь еще. Впрочем, «Землянку», кажется, вовсе и не он сочинил.

Я открыл книжицу наугад, как любил, ближе к концу. Так, ничего особенного. Какая-то длиннущая поэма-тянучка про Суворова. Разве можно эдак-то — про Суворова?! Надо бы сразу Альпы, Сен-Готард, Чертов мост, а тут какой-то Павел, прошпекты-коншпекты... Я безразлично листал книжку — на фиг бы она мне вообще сдалась в такой день и в такой момент, — а сам нет-нет да и поглядывал в ту комнату, на Оксану.

Она домывала пол, платьице снова подоткнула; значит, поправляла его из-за меня, значит, и она на меня смотрит не просто так, как на мальчишку, бывшего соседа, ну, товарища, а... Я на миг опять задохнулся — от радости. Но смотреть на Оксану такую мне было нельзя, нечестно и стыдно, и я утыкал нос в книженцию, которую она мне подсунула, и листал ее совсем наобум Лазаря. Оттого, что Оксана рядом и занята своим хозяйственным делом, мне сделалось так покойно, как будто бы все с ней у нас уже ясно, и мы уже взрослые, и это я после работы пришел домой.

К ним, наверное, должны были прийти гости, иначе бы разве сегодня заставила Ольга Кузьминична Оксану заняться мытьем полов? Вот было бы мирово, если бы она по старой памяти позвала и нашу мать! Да так, конечно, оно и будет, неужели же они не захотят свидеться нынче-то? Или наши пригласят их к себе. Нет, лучше бы все-таки сюда, потому что иначе, чего доброго, Оксану могут оставить водиться с Борей, а к Орловым нас с Томкой сегодня без всяких яких возьмут...

По радио передавали концерт по заявкам советских воинов-победителей. Самые лучшие военные песни включили: «Соловьи», «Темную ночь», «Солдатский вальс», «Офицерский вальс», «Дороги». И, конечно, ту же «Землянку». Точно: слова оказались не Симонова, а еще одного военного поэта, Алексея Суркова. А потом — бывает же, как совпало? — объявили песенку фронтовых корреспондентов на слова Константина Симонова. Вот песня здравская, я ее никогда не слыхал. И мотив, и слова. Там был и такой куплет:

Тоже, видать, повоевать-то ему пришлось, а не то чтобы просто стишочки по праздничкам в тетрадочку чирикать, как Очкарик какой-нибудь вшивый. После этой песни к книжке появился все-таки интерес. Я даже взялся читать большое стихотворение под заглавием «Хозяйка дома». Вот оно мне понравилось. С самого начала: «Подписан будет мир, и вдруг к тебе домой...» А ведь сочинено оно было в сорок втором году, там в конце стояла такая подпись. Пожалуй, что посильнее, чем «В шесть часов вечера после войны», кино-то и появилось почти перед самой Победой, когда, поди, и сами фрицы знали, что им каюк. Особенно мне понравились слова:

Здорово, как есть здорово! Только очень грустно к концу. Там даже отчеркнуты кем-то строчки: «И встав к окну в холодной простыне, просить у одиночества пощады». Их, наверное, подчеркнула Ольга Кузьминична, когда тосковала по мужу...

Тетя Леля, хорошая, умная, добрая, красивая тетя Леля — вот, дождалась. И мать наша тоже. А Томка — странно — Томка?! — уже не дождется... И сколькие не дождутся еще? А такие ли прекрасные женщины просто уставали ждать? Я про это читал и слышал, да и сам знаю...

А может быть, Оксана те слова подчеркнула? Я и на стихотворение-то наткнулся только потому, что там вроде закладки лежал засушенный кленовый листочек, и всякие листики то и дело мелькали по книге. По Томке знаю, засовывать в книги всякие листочки-цветочки, видно, каждая девчонка любит, а Оксана с различной флорой-фауной цацкается больше всех.

Я стал проверять — и точно: на страницах, между которыми лежал листок, обязательно были подчеркнуты тем же карандашиком какие-нибудь да строчки: «Что любима ты, услышат — красоте опять припишут»; «Если напоказ им не рыдала, что им до того, как ты страдала?..» Это верно, Оксана очень красивая, и ей, наверное, многие завидуют.

В том стихотворении против слов: «Верить только горю да потерям выпало красивой да счастливой», не очень жирно, чернилами, было написано: «Вот» — и стояли три восклицательных знака. По завитушке у буквы «в» и по почти как печатному «т» я, божусь, узнал Томкину руку. Томка книжку Оксане подкинула или Оксана — Томке? Я вспомнил Томкины слова насчет того, что нас собирались поздравить с праздником как мужчин. Вот оно что! Похоже, что Томка с Оксаной чуть ли не подруги? Никогда не думал. Как разъехались, они вроде бы и не встречались? Значит, Оксана шла и девчонок за собой целую ватагу вела, чтобы всех нас поздравить, а специально — меня?! А я-то... Сколько же она мне прощает! И как все-таки она ко мне относится?

Тут я вспомнил свою клятву никому не давать Оксану в обиду и еще одну, тоже вроде бы клятву, недавнюю, когда был у Оксаны последний раз, — не ругаться и не говорить всяких таких словечек. Ну, с первой сегодня немного как бы и получилось, хотя Оксана, может, ничего и не поняла, что там, у школы, на самом-то деле произошло, а вот со второй... Я вообще-то обещание такое помнил, но не всегда. В запале в каком-нибудь, в передрягах разве до этого? А так — вспомню иногда, спохвачусь, перестану лаяться — тьфу, черт! — ругаться то есть, а то дак сыплю напропалую. Вон как у самой же Оксаны досыпался-засыпался, из-за того ведь недрузьями-то чуть и не стали. Надо будет взяться как следует!

Я глянул в дверь; Оксаны в комнате не было: видимо, перешла мыть в сенцы. Я снова принялся листать книгу, теперь с очень большим интересом.

В стихотворении про письма карандашиком были отчеркнуты строчки: «В письмах все не скажется и не все услышится, в письмах все нам кажется, что не так напишется», а против слов: «А умру — так хуже нет письма перечитывать» — опять стояли Томкины три восклицательных знака. На полях возле одного куплета: «А замужней станете, обо мне заплачете — их легко достанете и легко припрячете» — стоял большой, чернилами же выведенный, но какой-то неуверенный, нерешительный вопрос.

Восклицательные знаки стояли и после строчки «Но семнадцатилетним я все же советую раньше на пять минут выходить», а над словом «семнадцати» снова тем самым карандашиком было тоненько надписано: «пятнадцати». Я плохо помню Оксанин почерк, но, по-моему, это была ее рука! И у меня вспыхнуло лицо, когда я, чуть вернувшись обратно, перечитал опять Оксаниным карандашом, если только это ее карандаш, подчеркнутое: «Мы соседями были, но знака секретного ты парнишке подать не смогла». Много, конечно, бывает на свете соседей, но, может быть, все-таки она и книжку дала мне со значением? Неужели?!

По листикам-закладкам я напал на целую поэму, которая прямо так и называлась — «Первая любовь», и стал читать отмеченное там. И тут все было почти в точности как про нас с нею: «...И скучный разговор, который слушать почему-то надо, покорно ждать и, косу теребя, смотреть, как, тоже не спуская взгляда, чужой мальчишка смотрит на тебя». «В тринадцать лет, пусть мать меня простит, мы знали все, хоть ничего не знали». Точно! А он-то откуда про это знает? А Оксана? Неужели и такие девочки, как Оксана, этим интересуются так же, как и мы, пацаны?

Было, как будто стала приоткрываться их тайная жизнь, которая меня так интересовала и которая, оказывается, была очень схожа с нашей. Я стал читать даже жадно. Вот опять подчеркнуто — как у меня, как у нас: «И в каждом сне его тревожно ждать, и каждый раз за сны краснеть спросонок...» «Как все-таки она его ждала! Она не знала раньше, что в разлуке так глупо могут опуститься руки, так разом опостылеть все дела». «А ей сейчас сказать бы: „милый мой“, „пожалуй, приласкаться осторожно, чтоб снова провожал ее домой, чтоб было все привычно и несложно“. И — „...когда-то злой, но ею прирученный лохматый и взъерошенный щенок“. Насчет щенка немного обидно, хоть и шутейно, но я, несмотря ни на что, был бы счастлив, если бы все, подчеркнутое Оксаной, действительно как-то касалось меня!

Оксана пришла в том же платьице, но в чулках и туфельках. Я захлопнул книгу, как будто Оксана застала меня на месте преступления — ан флягран дэли, так, кажется, по-володиному? — чуть ли не за подсматриванием, что ли. Она ничего не заметила.

— Ты еще немного посидишь, Витя? Мне надо за водой сходить.

Посидеть-то посидеть, я и сам бы сидел хоть тридцать лет и три месяца, да ведь ребята там ждут. Но уйти сейчас просто так, не сказав Оксане ни слова, я тоже не мог. Ладно, подождут — не помрут! А помрут — меньше врут. По-хорошему, надо бы было помочь ей сходить по воду, у них и колонка-то далеко, за целых три квартала. Да разве пойдешь? Нарвешься, чего доброго, на огольцов, они ведь все равно где-нибудь тут околачиваются-шлендрают. Соврать, что для кого-то пошел? Если и поверят, могут навязаться пойти вместе вобрат, куда я тогда — с ведрами?

Тьфу, дьявол, почему я никогда не могу поступать так, как хочу? И что за наша дружба такая, что я то и дело должен темнить, изворачиваться, лгать им?

Я кивнул, показывая Оксане на книжку:

— Дашь потом почитать?

Она почему-то отвела глаза в сторону и очень тяжело вздохнула:

— Я ее тебе подарю. Мы ведь скоро уезжаем, Витя.

Почему — уезжают? Куда? Почему в такой день?!

Я давно забыл знать, что они — эвакуированные, потому что не мог представить себе жизнь без Оксаны, без тети Лели, без всей их семьи, как весь наш город без Бори из Белостока... Разве им тут плохо жилось? Зачем они опять придумали это в самый радостный день?

Я поглядел на Борин протез. Что-то, видно, все-таки на самом деле изменилось сегодня, и теперь не воротишь. Я почти со злостью смотрел на китель полковника. Приехал вот...

Немного помолчав, Оксана прибавила:

— Папину часть перебрасывают на Дальний Восток, и ему разрешили...

Вот оно что! Полковник тут, оказывается, совсем ни при чем, раз перебрасывают: служба есть служба. Только с чего — на Дальний Восток? Война же на западе. Нет, война сегодня уже кончилась. Навсегда. Я просто здесь чего-то не знаю, и, как, наверное, сейчас сказали бы дядя Миша с отцом, «это не твоего ума дело» — служба есть служба.

Договорить она не успела. В сенцах раздался стук в двери.

— А, Вова! — послышался голос Оксаны, какой-то даже неестественный, оживленный. — Проходите, проходите!

«Какого она еще там Вову так?» — подумал я.

— Разрешите поздравить вас с днем Победы. Я шел мимо, ваших папу и маму встретил, они сказали, что вы дома, и... — раздался не то мальчиший, не то взрослый, но — вроде бы знакомый голос.

— Спасибо, Вова. Вас тоже. Проходите. Только мне за водой нужно сходить.

— Ничего, я подожду! Дайте какую-нибудь книжечку посмотреть. Симонова. Вы тогда обещали.

Обещала? Этому — тоже обещала?.. А как же тогда — «подарю»?

Оксана вошла ко мне в комнату и сказала, почему-то шепотом:

— Дай ему книжку. Пожалуйста.

Ему? И какой-то ферт — плевал бы я извиняться за такое слово! — будет читать то же, что только что прочитал я?

Я хотел швырнуть туда книжку, да не мог я так обходиться с Оксаной. Я молча протянул томик, лишь отвернулся от нее.

Она вышла в другую комнату:

— Вот, пожалуйста... Вы, наверное, знакомы? Витя!

Мне пришлось подойти к двери.

Ах вот оно что! В той комнате стоял Очкарик.

— Здравствуй, — буркнул он.

— Здравия желаем, товарищ очкастый генерал! — приложил я руку к пустой своей голове. Но Оксана жегнула меня таким взором, что я тут же спекся. — Чего ты, Витя? Вы подождите меня, я скоро. Она накинула пальто, погремела в сенцах ведрами и ушла. Очкарик перешел на мое место, в ту комнату, и уткнулся в книжку. А я, оставшись вроде бы как один, только сейчас начал думать как следует, что же произошло.

Оксана уезжает... Уезжает, уедет... А черта ли лысого этот рахит опять втерся, ошивается тут? Чего ему надо? Я, может, с Оксаной вижусь последний раз. Или он туда же, четырехглазая рожа?

— Эй, Очкарь, готовься к бою! — с шуточки начал подымать себя я. — Твоя фамилия «Отвали», понял?

— Я, по-моему, не к тебе пришел, — реагировал он, не вынимая очков из книжки. Но сразу же как-то прижался на табуретке, будто усох. Ага, чует кошка...

— Не ко мне?! — Я начал ярить себя. — А я говорю — отвали. А то!..

А что — «а то»? Что я могу с ним сделать? Сшибаться здесь нельзя; узко; хоть он и хиляк, а все на два года старше меня, может попробовать отмахиваться, перевернем что-нибудь у Оксаны.

Но отступать мне уже было некуда. Да и вся давняя злость на него разожглась во мне, требовала свести с ним наконец счеты на совесть.

До этой минуты какой-то особенной злобы к нему именно я не чувствовал, я его презирал и терпеть не мог как-то вообще, будто он был не он, а вроде карикатуры на человека. Клизьма и клизьма. Шут с ней, что такая клизьма мне порядком насаливала в жизни, — не та, так другая найдется. Но представить, что эдакая клизьма может иметь какое-то отношение — к Оксане?! — было до того унизительно и стыдно, что мне требовалось вот сейчас же доказать и ему и себе, что он всего-навсего мокрица и слизняк — клизьма, короче, что одно дело произносить красивые и правильные речи, когда с тебя-то с самого никакого спроса нет, и другое — решиться на что-нибудь, сделать что-то на собственный страх и риск.

Я захрустел зубами, как иногда делал Мамай, если хотел взять кого-нибудь на испуг и показать, что он шибко бешеный и грозный, выхватил из кармана пистолет и оттянул затвор. Затвор у меня щелкал громко — самодельный...

— Молись, сука!

Очкарик вскинул голову, вытаращил очки, побледнел, екнул горлом, отвесил рот и, бросив книжку и уронив табуретку, пулей вылетел через две двери.

Смылся! Словно корова его языком слизнула, будто и духу его тут не было. Я чуть не сдох — больше-то даже от удивления, чем от смеха.

Вот и вся тебе красная цена в базарный день, задница — комсомольский секретарь. Отличничек! Краса и гордость школы! Сочинитель стишков! Кавалер де Грие! Клизьма ты, клизьма...

Я знаю, что мне еще и за это придется заплатить — ох, заплатить! Но какую бы пакость ты мне теперь в отместку ни сделал, в каких бы смертных грехах меня ни обвинял и каким бы грозным судьей ни казался при этом, какие бы правильные и убедительные речи при этом ни говорил, ты никогда не сможешь посмотреть мне прямо в глаза. Сла-абак!

А я тебе — смогу.

Завтра — будь что будет, и, что бы уж ни было, сегодня мой праздник, наш праздник Победы, и плевать я хотел с верхней полки на то, что ты со мной сделаешь завтра!

Тут я вспомнил, как он сиганул на своих вихлястых, на полусогнутых, и мне стало здорово смешно и весело. Только почему-то дрожали руки, так что я даже побоялся разрядить пистолет. «А что было бы, если бы он не трухнул? — вдруг подумал я с опустившимся сердцем. — Что бы я тогда делал? Ведь не стрелять же?!» Ну, да он проверенный, известный бздун, по-другому и не могло быть, все рассчитано было точно! Я только никак, правда, не ожидал, что он сразу так вот и сиганет без никаких, как заяц.

А интересно, как бы вел себя под пистолетом я сам? С фашистами — понятно: не можешь сопротивляться — плюнь ему в харю и умирай с честью, — а вот если свой? Да когда не мойка, которой все равно до смерти тебя не зарежут, ну, рыло покоцают, а настоящее оружие?

Все равно Очкарик слабак — рядом же пистолет! В кобуре, правда, да и какая система, неизвестно, не успел бы... Но есть ведь в жизни такие моменты, когда дрожи, но форс держи, подыхай, но стой на своем. Мог бы понимать, что его, ясно, на пушку берут, проверяют ту стойкость, про которую недавно пел, будто соловушка. Куда там — даже и этого не понял, а и понял, так струсу ничего не мог сделать, совладать с самим собой. Так зачем же он и нужен такой — шибко правильный, которого кругом хвалят и любят, а он не умеет постоять ни за себя, ни за других, ни за правильность свою, ни за дело.

Школа

О своем я уже не заплачу, но не видеть бы мне на земле золотое клеймо неудачи на еще безмятежном челе (Анна Ахматова, 60-е годы).

С этим Очкариком, будь он неладен, все время меня сводила нелегкая. Причем складывалось всегда так, что мне предстояло драться сразу на две стороны; ну, как бы нашим пришлось, если б на нас налезли еще и япошки. С самого первого раза и пошло — когда был воскресник на льду и надо было рассчитаться с Мамаем, а тут и Очкарик путался...

А последний раз с ним было так.

Дня через два после того, как мне прошибли башку, он остановил меня на переменке и сказал:

— Зайди ко мне.

Так и сказал. Как же, начальство! На одном собрании мы постановили организовать комсомольский уголок; в учительской — больше места не было — нам отвели стол и половину шкафа, так Очкарик теперь все перемены там и сидел, будто в собственном кабинете.

Пришлось заходить. В другое время послал бы его, но сейчас, я чуял, уже началось...

— Где твой комсомольский билет? — барабаня пальцами по столу, как самый большой начальник, спросил Очкарик.

Такая расфуфыренная манера говорить не по делу, а для понта, с особым значением выказывая всякое пустое на самом-то деле слово, всегда бесила меня до чертиков. Кое-кто из учителей примолк, явно прислушиваясь к нашему разговору.

Вообще-то, готовясь ко всяким ожидающим меня беседам, я настраивался рассказать как есть, по совке и честно, на виноватый лад, потому как и сам ведь понимал, что виноватый кругом. Готов был даже и с Очкариком толковать — все-таки он же, а никто другой комсомольский секретарь у нас в школе.

Да и кое в чем мне было трудно разобраться одному, надо было посоветоваться с кем бы нибудь. Но: Мамай — не помощник, откололся от меня в этом деле, с Маноди проку мало в таких вещах, к отцу не подступишься, дяди Миши нет... Володя бы Студент? Не попадешь, разве уж придумать какую-нибудь опять аферу при крайности. Ванюшка Савельев, правда, сам насылался, но до него тоже далеко, да он и просто по горячке, поди, а так больно ему надо возиться со всякой моей пацаньей мутью серобуромалиновой в крапинку, ему посерьезнее хватает забот.

Вот с Оксаной бы — кабы с ней не рассорились перед тем, да кабы вообще можно было бы советоваться с девчонками о таких вопросах... Если бы да кабы — во рту вырастут грибы!

А больше к кому с этим пойдешь? К Очкарику, что ли, чтобы «разобрался»? Разбирается он... Говорят: комсомол, комсомол... Союз друзей, твой родной дом. А если там какой-нибудь четырехглазый филин Очкарик — главное начальство? Тогда там шарашкина контора получается, а не боевой союз!

И еще он, гад, будет тут рисоваться на моей беде, на моей виноватости? Да хрен ему в нос, чтобы его прошиб понос, да два еще в горло, чтобы дыханье сперло!

Я закрылся:

— Если спрашиваешь, значит, знаешь? Чего тогда? Очкарик посмотрел на меня, как самый строгий учитель.

— Правильно я возражал против твоего приема. Ты — морально неустойчивый и идейно невыдержанный тип.

Я, конечно, помню, какое давал по собственному желанию обещание Оксане, и стараюсь все же не ругаться, хотя бы и про себя, но как еще можно по-другому думать о таких вот, как Очкарик, и с ними говорить! Да сам-то он тип! И свистел-то, и свистел-то тоже, свистун несчастный! Да ни шиша он тогда не возражал и не мог возразить. Потому что это сам Семядоля как-то на шахматном кружке подъехал ко мне и сказал:

— Я прочитал твою контрольную работу по истории. Недурственно. Послушай, Витя, тебе уже исполнилось четырнадцать лет? Почему же в комсомол не вступаешь? Не пора ли начать заниматься серьезными и полезными делами? Для тебя бы для самого было весьма полезно направить избыток энергии в надлежащее достойное русло, а для нашей школьной организации энергичные и боевые ребята тоже бы были не лишними. Подумай. Папа разве с тобой об этом не говорил?

Знает он моего папу, как же! Отец никогда и не стал бы такое предлагать, потому что считает, что это само собою, и я сам, мол, должен понимать. Разве бы что подождал-подождал да и спросил когда-нибудь что-нибудь:

— Почему в комсомол не вступаешь? Не достоин? Не с чем?

А так что же? Правда, четырнадцати лет мне не было, ну да, подумаешь, не хватало каких-то двух месяцев; пока суд да дело... Шурку вон Рябова отец приказал принять, когда ему кое-как исполнилось тринадцать! Я всегда бы хотел быть среди таких парней, как Саша Чекалин, Виктор Талалихин, ребята из Краснодона. Как тот Шурка Рябов, почти что мой названый братан... Как Сережка Миронов. Как даже тот же Ванька Савельев, пускай он, допустим, и самый что ни на есть обыкновенный и живой, нигде никакой смертью храбрых не падал. Сережка Миронов ведь был такой же... Из ранешних — как Павка Корчагин, хотя он, наверное, наполовину и выдуманный. Маленький я мечтал быть пионером Павликом Морозовым и, ох и балда все-таки ведь! — старался выискать у отца всякие вражьи стороны. Только — скажи, беда? — отец-то у меня был совсем не тот!.. А еще — на фронт я отправлялся — была такая хохма в моей жизни. Так что... Оксана вон давно вступила, а на много ли она старше меня? — и даже сразу стала каким-то членом школьного комитета, у нее не задерживается!

— Дак меня не примут, — сказал я Семядоле, но, конечно, так, чтобы чего-нибудь сказать: не сразу же соглашаться?

— Если серьезно, как и подобает, отнесешься к своему вступлению в Ленинский Коммунистический Союз молодежи, — я думаю, примут, — ответил он.

Я и решил обставить такое дело по-настоящему, чин чинарем, шик-матрешка, с фасоном (ну, это ведь, Оксана, не ругань, а так, для игры-красоты, для веселости). Рекомендацию я попросил у дяди Миши Кондрашова.

Он долго на меня смотрел, потом сказал:

— Ладно, поручусь. Как говорят наши старики-табачники в заводе, шлёп-то у тебя хороший — куру нет. Вот то и учти!

И написал в анкетном бланке номер партбилета, стаж, подпись и все что положено.

— Ну, как в песне-то поется? — и в добрый путь на славные дела!

А тут и Володя-студент — сам его я ведь не просил — сказал:

— Дай-ка сюда. Пуэн д'онёр, дело чести. Смотри, Витька: вулюар сэ пувуар — хотеть значит мочь!

И тоже проставил в анкете номер своего комсомольского билета и роспись.

— Ого, ясно море! С такими рекомендациями...

— ...не то что в комсомол — прямо в рай примут: ты это хотел сказать, о великий мыслитель Вольтер, ярый враг религии, а также воды сырой? Аллён-з-анфан дэ ля патри! Вперед, дети отчизны!*

А в анкете у меня еще стояла и рекомендация тезки, Витьки Зырянова, Бугая; я ее у него прежде попросил, на всякий случай, если дядя Миша откажется; мы с тезкой не то чтобы корешили, но явно симпатявили друг другу, даром что разница была на целых три класса; со мной и с Мамаем старшие огольцы держались иногда даже лучше, чем годки, а нам-то уж с ними было, факт, интереснее.