- Выпьем, Алексей. За внуков.
      Старинные часы на стене мерно отбили десять. Вернувшись в кабинет, они молча сели за шахматный столик.
      - Чак... Акула... Загадка, - нарушил молчание Лобачев.
      - Акула ли? - отозвался Еремин.
      - Н-да... В природе существует определенная закономерность. Она обязательна как для животного, так и для растительного мира. Морской хищник убивает свою жертву, чтобы тут же ее съесть. Краб ежегодно откладывает сотни тысяч икринок, чтобы сохранить свой род. Он, конечно, не знает, что восемьдесят - девяносто процентов его мальков будут съедены рыбами. А рыбы - другими обитателями моря. Так достигается равновесие в природе. Н-да... Чак не пожирает свою добычу, а уносит куда-то - это подтверждают фотографии. Что-то противоречит естественным склонностям хищника.
      - Может быть, добычу тащит маленьким акулятам? - не совсем уверенно спросил Еремин.
      - Алексей, ты иногда говоришь такие вещи... - покачал головой профессор. - Да будет тебе известно: акулы, как и все рыбы, откладывают икру и в дальнейшем нисколько не заботятся о своем потомстве. Другое дело - морские животные...
      - Какой же вывод?
      - Рано вывод делать. Подождем до новых сообщений.
      - Ждать! Сколько же можно ждать? - вздохнул Еремин, машинально перебирая фотографии.
      Лобачев закурил свой "гвоздик".
      - Попробуем применить антиакулин, - задумчиво сказал Лобачев.
      Еремин вопросительно посмотрел на профессора.
      - Да, да, есть такое средство, Алексей. Знаешь, как оно родилось? В годы второй мировой войны участились полеты американцев над Тихим океаном. Говорят, боязнь перед японцами была ничто по сравнению с опасением летчиков очутиться в воде в обществе акул, - Лобачев слегка усмехнулся. - Это опасение оказалось настолько деморализующим, что военно-морские силы США занялись тщательным изучением акульего вопроса. Как защитить летчика, оказавшегося в волнах океана, от коварного морского людоеда?
      - Неужели американские летчики так часто плюхались в Тихий океан? - иронически заметил Еремин.
      - Вам, военным, это лучше знать. Так вот, постепенно удалось решить проблему. Акулы, как правило, избегают спрутов и прочих моллюсков, выделяющих чернильную жидкость. Далее: акулы явно не переносят близкого соседства с дохлыми сородичами, особенно если те уже разлагаются. Выяснили, что у акулы вызывает отвращение уксусный аммоний. Итак, два компонента - аммоний и уксусная кислота. Испытали их врозь и установили - акула не выносит уксусной кислоты. Другие опыты показали, что примерно так же действует на нее медный купорос. Проверили на акулах соединение уксусной кислоты и медного купороса, иначе говоря, уксуснокислую медь. Так была решена задача.
      - И боевой дух восстановлен, - засмеялся Еремин.
      - Именно. Летчикам перед полетом вручали черную лепешку в марлевой оболочке. Она легко растворялась в воде и состояла из одной части уксуснокислой меди и четырех частей нигрозина, сильного черного красителя, создающего "дымовую завесу", которой может позавидовать любой спрут. Это средство, получившее название "антиакулин", применяется и сейчас.
      - Значит, антиакулин, - задумчиво сказал Еремин. - А как же все-таки шкуры, Николай Николаевич?
      Лобачев развел руками:
      - Подождем. Между прочим, есть проект организации нового заповедника, на Курилах.
      - А заповедник на острове Семи Ветров?
      - Ликвидировать. Животных переселить на новое место. Последнее слово за мной и Чигориным, но он еще не знает о проекте. Чтобы сказать это последнее слово, надо тщательнейшим образом изучить физические и биологические факторы нового района. На это требуется время, и немалое. - Лобачев подошел к окну, раздвинул шторы. - Где же она пропадает, моя Панна?
      Еремин еще и еще раз пересматривал фотографии, точно так же, как это делал днем начальник управления. Он знал историю потопления "Палтуса" и был убежден, что остров Семи Ветров имеет дело не с акулой, но все надо было проверить. Вспомнив перехваченную на имя Рутковской телеграмму, Еремин нахмурился: "Рыбалку, пожалуй, придется отменить".
      - Вот и мы, - сказала Панна, входя в столовую.
      - Вижу, что вы, - проворчал Лобачев.
      - Папа, Алексей Васильевич, познакомьтесь. Это Олег Щербаков. Мы в театре были.
      "Оригинал лучше фотографии, - Еремин, окинув взглядом Щербакова, усмехнулся. - И чего только не бывает в жизни! Сегодня мне придется сидеть за столом с человеком, на которого падают серьезные подозрения".
      Он прислушался к разговору.
      - Я вас помню, молодой человек, - говорил Лобачев. Весьма способны были к наукам... Да-с, позвольте, где же ваш волкодав?
      - В питомник отдал.
      - Похвально. Кличку собаке изменили?
      - Нет.
      - Жаль, жаль. Сей молодой человек, - обращаясь к Еремину, продолжал Лобачев, - на лекции в университет приходил с собакой. Такая свирепая морда. И кличка такая странная: Тунеядец. Идем однажды после лекции по улице, а молодой человек: "Тунеядец, ко мне!" Представьте себе, люди оборачивались. Из любопытства, конечно.
      Еремин увидел под густыми бровями горящие глаза и чуть заметную улыбку, но веки тут же опустились. Щербаков явно смущался, не знал, как вести себя, куда спрятать большие рабочие руки.
      Панна настежь открыла окна. Ночная прохлада вошла в столовую.
      - Прошу к столу, Алексей Васильевич. Вы мои крестный, вам и быть тамадой.
      - Что ж, тамадой так тамадой, - Еремин налил три стопки водки. - А что именинница будет пить? Шампанское? Лимонад?
      - Именинница хочет водки.
      - Дочка!
      - Все в порядке, папа. Все в порядке. Сегодня мой день.
      Еремин молча налил четвертую стопку. Панна была чем-то взвинчена.
      - Итак, по старому русскому обычаю выпьем за здоровье именинницы. Будь счастлива, Панна, - сказал Лобачев.
      Кажется, ей не хватало только этих простых слов. Она посветлела лицом. Все выпили. Лобачев вышел в соседнюю комнату. Он мог вот так, внезапно, покинуть собеседников, чтобы сесть за рояль.
      Еремин с интересом смотрел на Щербакова: "О чем размышляет сейчас этот молодой человек? Что он из себя представляет?"
      Щербаков встретился с изучающим взглядом Еремина и внезапно вспыхнул. "Может быть, и он тоже считает, что я компрометирую Панну? - вспомнил он слова Суровягина. - Ну и пусть!" Он с вызовом взглянул на Еремина:
      - Изучаете современную молодежь?
      Вопрос прозвучал грубовато. Панна предостерегающе подняла руку.
      - Может быть, - добродушно отозвался Еремин.
      - И хотите послушать из первых уст ее кредо?
      - Есть и такое? С удовольствием...
      И Щербаков заговорил. Нет, он вовсе не разделял пошлой философии пижонов с Приморского бульвара. Но откуда появилась эта плесень? Кто виноват в том, что она появилась? Что породило ее? Не кажется ли уважаемому полковнику, что вся эта мерзость всплыла из-за каких-то недоработок старшего поколения?
      Еремин слушал. Он никогда не думал, что можно так неистово стучаться в открытую дверь. Но входи же, входи, и взгляни: будущее перед тобой. Оно твое и мое. Да, мы многого не успели... Люди, любившие родную страну самой высокой любовью, люди, которые, как говорил поэт, "полуживую вынянчили" родную землю, - эти люди еще много дел на земле не успели переделать, да и себя до конца не переделали...
      Так будь же лучше нас! В твоих руках и наука, и наш с Николаем Николаевичем локоть, и зовы иных планет...
      Будь же лучше! Ведь тебе жить в завтрашнем мире. Переложи часть поклажи на свои молодые плечи. Так легче нам шагать в завтрашний день. Да, старый мир коварен, жесток и цепок. Мне горько слушать твой рассказ & современных остапбендерах и хуторянах - героях особняков, бессовестных, лицемерных стяжателях или людях, испорченных властью. Да, есть еще стяжатели, есть хулиганы, есть рутковские и горцевы. Хоть мало их, но они есть. Нет такой дохлой собаки, нет такой грязи, нет такой подлости, которую бы не бросил нам под ноги старый мир. Уберем все с нашей дороги, выметем всю нечисть из пыльных и темных углов, чтобы она не отравляла атмосферу светлого дня...
      Так будь же лучше нас! Будь!..
      Яркий свет люстры падал на нераскупоренную бутылку шампанского. Сквозь открытые окна доносился приглушенный плеск моря. Лобачев взял аккорд на рояле. Панна водила вилкой по белой скатерти. Вдруг Еремин вскипел:
      - Я слушал вас и мысленно спорил с вами. Молодежи свойственно критическое отношение к окружающему. Это от избытка энергии, от желания скорее сделать мир лучше, чем он есть. Вы же тут разглагольствовали о каком-то пессимизме. Какая чепуха!" Да вы посмотрите кругом. Какие крылья у нашей страны! Какие крылья! Это подонки всех рангов не видят их. Это они кричат: "Мы - потерянное поколение" - и шкодничают, топчут в грязь самое дорогое и святое в жизни - любовь, дружбу, великое право трудиться во имя будущего.
      Щербаков сидел, опустив голову, и катал хлебный шарик по столу. Панна тряхнула головой.
      - Мы с Олегом не такие уж плохие, Алексей Васильевич! Честное слово...
      Еремин остановился, улыбнулся.
      - Ладно, - сказал он, махнув рукой. - Хватит. Я верю тебе, Панна. А Олег... Я вовсе не считаю его плохим. Просто у парня еще не все стало на свое место. Смотрю на вас и завидую. Двадцать лет. Юность. Все впереди. В эту пору человеку дается великая свобода - сделать самого себя.
      - Это я должна сама себя сделать?
      - Да, Панна. И этой свободой надо уметь пользоваться. Ты должна научиться шагать в ногу с временем, иначе будет плохо. Иначе придешь в один из тупиков жизни - к злобному мещанству, застойной обывательщине или к преступлению. Никуда от этого не денешься, если не выберешь правильной дороги, если у тебя не будет своего космоса.
      Щербаков, который до сих пор молча слушал Еремина, встрепенулся. Откровенно говоря, он был рад, получив жестокую отповедь от этого старого на вид, но столь молодого, искреннего, свежего в чувствах человека. С какой силой убеждения говорил он! За его плечами была долгая и, вероятно, трудная жизнь. Во имя чего он боролся и борется? Это было ясно. А он, Олег, разошелся, как мальчишка, и сколько напорол глупостей... С чужих слов... Как чудесно сказал Алексей Васильевич - "свой космос"!
      Еремин чувствовал, что между ними устанавливается то доверие, которое располагает к откровенности. Во всяком случае в отношении Панны он был совершенно в этом уверен, но Щербаков?..
      - Где же ваш космос, Олег? - спросила Панна.
      - Кабина портального крана. Оттуда далеко видно, - засмеялся Щербаков.
      - И даже Рутковская? - осторожно спросил Еремин.
      Щербаков помрачнел и опустил голову. Панна встала из-за стола и подошла к отцу.
      - Наш вальс, - приказала она и обернулась к Еремину. - На моих именинах мы всегда танцевали с вами, Алексей Васильевич.
      Что-то заставило Еремина подняться из-за стола и обнять девушку за талию.
      - Благодарю, Панна. Ты стала отменно танцевать. - Еремин вернулся на свое место.
      Щербаков сидел, подперев подбородок руками.
      - Выше голову, молодой "человек. У вас хороший космос. А про Рутковскую вам все же следует подумать. - Еремин занялся шампанским, снял фольгу с горлышка и поставил бутылку на стол.
      - За что же все-таки Аню могли арестовать? Она была, мне кажется, лучше других в компании, - Панна посмотрела на Щербакова, как бы ища поддержки.
      "Как она любит этого ладно скроенного парня", - подумал Еремин.
      - Вы лучше, Панна. Самая светлая в компании, - просто сказал Щербаков. - В тяжелые минуты жизни я всегда шел к вам. - Он вытащил сигарету и закурил.
      Панна покраснела.
      - Вот вы спросили, Алексей Васильевич, - волнуясь, заговорил Щербаков, - вижу ли я из кабины крана Рутковскую? Не вижу. Если бы при ней я сказал, что мой космос - кабина портального крана, она просто высмеяла бы меня. После ареста Ани я о многом передумал. Почему-то в ее присутствии я стеснялся говорить о том, что люблю работать на кране, люблю Василия Ивановича... Почему делал уступку - не знаю. Мне хотелось вырвать ее из той среды, в которой она жила.
      - А Рутковская вас потянула. Она оказалась сильнее, жестко сказал Еремин.
      - Нет, - очень спокойно произнес Щербаков и, наклонившись к Еремину, прошептал: - Я ее любил...
      - Постойте, - перебил Еремин. - Вы оба думаете, что Рутковскую арестовали за то, что она танцевала твист, слушала пластинки Элвиса Пресли, спаивала безусых юнцов?
      - Мы в этом уверены. - ответила Панна.
      - Да, уверены, - подтвердил Щербаков.
      Еремин с добродушной укоризной взглянул на молодых людей.
      - Выпьем шампанского, - сказал он, открывая бутылку. - На именинах полагается пить шампанское. - И, помедлив, добавил: - Рутковскую арестовали за контрабандную торговлю шкурами каланов.
      Щербаков и Панна переглянулись. Еремин перехватил их взгляды.
      - За твое здоровье, Панна, - Еремин поднял бокал.
      - Как же так? - растерянно пробормотал Щербаков. - Как же так? Не может быть...
      - Панна, займись-ка чаем, - сказал Еремин. - Да покрепче завари.
      Панна вышла на кухню.
      - А теперь поговорим как мужчина с мужчиной, - повернулся Еремин к Щербакову. - Вы, Щербаков, комсомолец...
      Как только Панна вошла с чайником, Еремин поднялся.
      - Алексей Васильевич, а чай?
      - Вы уж без меня, Панна. Я пойду к Николаю Николаевичу. Он, кажется, уже в своем кабинете?
      Тишина, тишина космическая, хотя на земле такой тишины не бывает. Олег и Панна не слышали ни шелеста тополей, ни гула морского прибоя. Они сидели друг против друга и молчали.
      - Станцуем? - прервала молчание Панна.
      - Станцуем, - механически ответил Щербаков.
      Панна подошла к радиоле. Они долго выбирали пластинку. Запел густой женский голос. Липси. Они молча танцевали. Потом Панна подавленно спросила;
      - Что же теперь делать, Олег?
      Он промолчал. Женский голос пел "Береги любовь". За окном ветер гнул деревья. Где-то в отдалении шумел город. Щербаков выключил радиолу. Панна сидела в кресле, в больших глазах ее отражался свет люстры. Щербаков молча пожал ей руку, постоял немного в тихо вышел.
      Глава десятая
      ДЕЛО ПРОЯСНЯЕТСЯ
      Был первый час ночи.
      Щербаков медленно брел по тихим улицам. Он чувствовал себя одиноким и опустошенным.
      Сам того не подозревая, он стал соучастником темных махинаций Рутковской и ее компании. Еремин сказал, чтo ему известно, какие поручения Рутковской выполнял Щербаков. Ведь чемоданы были со шкурами каланов. Олег до того растерялся, что не мог выговорить ни слова. Как сквозь сон, он услышал вопрос Еремина:
      - Расскажите...
      Щербаков выложил все. Он рассказал, что вот уже дней пятнадцать у него лежат дома два чемодана, завезенные Рутковской.
      - Пусть пока поваляются у тебя. Так не хочется возиться с ними сейчас, - сказала она тогда...
      Еремин, выслушав Олега, сказал с жесткой определенностью:
      - В чемоданах шкурки каланов. Еще что?
      Щербаков передал Еремину и последнюю записку Рутковской. Он должен был встретить посыльного "брата", но не встретил, потому что накануне они поссорились - она отказалась с ним ехать в Москву. Записку Еремин не вернул и сказал в заключение:
      - Я вам верю, Щербаков...
      Вдруг сзади затормозила машина. Шофер сердито крикнул:
      - Вы что, под машину хотите попасть?
      - Мне теперь все равно, - махнул рукой Щербаков и поплелся в сторону.
      Машина проехала.
      Каким же идиотом он все это время был. Его просто водили за нос, он служил удобной ширмой для Рутковской. Только ширмой. Ему вдруг вспомнился давний разговор с Рутковской. Она настойчиво и по всякому поводу старалась подвергнуть его разным испытаниям, свысока. пренебрежительно говорила о его работе. Слушая ее, он хохотал от души. Как ни злилась Рутковская, она замолкала, чувствуя, что становится смешной. Так вот, в этот раз она спросила его:
      - Ты меня любишь?
      - Еще бы!
      - А что бы ты сделал ради меня?
      - Все, что ты захочешь!
      - Ну, например, украл бы собор Парижской богоматери или разбил бы витрину универмага?
      - Странный способ доказывать любовь. Зачем весь этот разговор?..
      - А если я так хочу?
      - Не надо хотеть...
      Он попытался обнять ее, но она оттолкнула его.
      - Да или нет?
      - Нет, я не выполнил бы твои неумные желания.
      Рутковская очень спокойно сказала:
      - Я так и знала. Хорошо еще, что не лжешь.
      - Да, я ненавижу ложь.
      Тогда ему непонятен был смысл этого разговора. Может быть, она хотела открыться ему, рассказать о махинациях со шкурками? Скорее всего для той роли, которую ему выбрала Рутковская, он подходил таким, каким был в жизни, - с врожденным чувством порядочности, преданным товарищем, всегда верным своему слову. Как раз после этого разговора он получил первое поручение - встретить посыльного "брата", а всего он выполнил три поручения Рутковской.
      Мерзостно! Как мерзостно! Игрушка в руках аферистов... Щербаков открыл дверь коридора. В красном уголке играла музыка. Пел мягкий мужской голос: "На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы..." Эти простые слова вдруг необычайно взволновали Щербакова. Он отчетливо представил и далекие планеты, и пыльные тропинки, и людей в скафандрах. Черноту неба, яркие звезды... Щербаков вздохнул и зашагал по коридору.
      Навстречу двигалась дежурная по общежитию - седая женщина, страдающая одышкой.
      - Что случилось, Щербаков? Весь зеленый какой-то. Аль заболели?
      - Пройдет, тетя Катя...
      Щербаков почти бегом направился в свою комнату.
      Сердце колотилось, как после хорошего кросса. Щелкнул выключатель. Взгляд Щербакова остановился на двух чемоданах в углу комнаты.
      "Знала, куда нести, - с ненавистью подумал он и приподнял их. - Открыть? Надо открыть!"
      Щербаков выставил чемоданы на середину комнаты, не решаясь на последний шаг. То, что он собирался делать, унижало его в собственных глазах.
      В общежитии было тихо. На столе равнодушно тикал будильник. С фотографии на Щербакова смотрела Аня. Глаза - насмешливые, вызывающие - будто говорили:
      "А вот не откроешь. Жилка тонка".
      - Смеешься, стерва! - Щербаков яростно схватил фотографию и разорвал ее на мелкие куски, потом с такой силой поддал чемодан ногой, что он перевернулся и ударился об угол кровати. Замки чемодана сорвались, крышка отлетела.
      Шкуры, шкуры, шкуры...
      Щербаков, тяжело дыша, сел на кровать. Что же теперь делать? Что делать? "Тяжело будет - приходи", - вспомнились слова Еремина. "Пойду", - решил Щербаков и поднялся, взглянул на часы. Начало третьего. Поздно. Однако оставаться один в комнате он уже не мог. Запихав шкуры под кровать, он потушил свет, вышел и закрыл дверь.
      Улицы были пустынны. Щербаков, прижавшись к ограде скверика, закурил и зашагал в порт. Под ногами блестел асфальт. В аллеях монотонно шумел дождь. Тополя, подстриженные весной, разрослись густой буйной зеленью. Листья, громадные, сочные, словно лакированные, встряхивались и сбрасывали тяжелые капли, как грузчики сбрасывают с плеча тяжелую ношу. Беспокойный свет фонарей трепетал на тополях. Причудливые тени падали на тротуар. Гасли последние огни в домах, а он все шел, с каждым шагом удаляясь от своей комнаты, где лежали ненавистные ему чемоданы.
      Щербаков вышел на портовую площадь. Машины с зелеными глазками. Пассажиры.
      Порты - воздушные, речные и морские, - как и железнодорожные вокзалы, живут своей жизнью. Здесь спешат, торопятся, ругаются, смеются, плачут, целуются, жуют на ходу, спят на чемоданах... Одни уезжают, другие приезжают. "Я-то к дочке еду, а куда эти прут?" - вспомнил Щербаков слова старика, кое-как выбравшегося из вокзальной толчеи, и невольно улыбнулся. Сегодня в порту была такая же толчея, как и вчера и позавчера...
      Щербаков почувствовал усталость. Ему казалось, что он вернулся из дальней поездки и ждет пересадки на новый поезд. "Что ж, пора пересаживаться", - подумал он и, потолкавшись среди пассажиров, опять вышел на площадь и повернул к грузовому причалу.
      В проходной тускло горела лампочка.
      - Эй, кто тут есть?
      Из боковой комнаты вышла вахтерша.
      - Где ты был? С двенадцати звоню в общежитие, не могу дозвониться.
      - Что случилось?
      - Диспетчер приказал разыскать тебя. Звоните, говорит, пока кто-нибудь не поднимет трубку. Вот и звонила.
      - Что же все-таки случилось?
      - Вот бестолковый. Я же объясняю тебе - кран простаивает. Звонил твой сменщик. Говорит, прихворнул, не может работать.
      - Так сразу и сказали бы. Я побежал!
      - А штаны-то, штаны узкие зачем надел? - кричала вахтерша вдогонку.
      Но Щербаков уже был далеко. По винтовой лестнице он поднялся в кабину портального крана, включил свет под металлическим абажуром и сообщил диспетчеру по селектору, что приступает к работе.
      - Хорошо, что пришел, - хрипло пробасил микрофон и объяснил, что надо делать.
      - Ясно, - ответил Щербаков.
      - Счастливо...
      Щербаков откинулся на спинку сиденья. Какое блаженство! Он почувствовал необычайное облегчение. Все заботы, невзгоды остались где-то там, за стенами этой уютной кабины с приборами, кнопками, привычными запахами.
      В черных циферблатах качались белые стрелки, приглушенно шумел электромотор. Щербаков взглянул на палубу корабля. В свете прожекторов на груде ящиков стоял человек и, задрав голову, махал рукой: давай, мол, начинай. "Успевай только", - подумал Щербаков и включил стрелу.
      Забрезжил рассвет. На небе еще носились тучи. Восток был чист. Алела заря. Над бухтой курился туман. Перед стрелой стремительно пролетела чайка.
      Щербаков бросил взгляд на грузовой причал справа. Груды ящиков с рыбными консервами. Трюм корабля зиял черной пустотой. Слева - самоходная баржа, нагруженная продуктами. Колбасные изделия, крупа, консервированные фрукты. Скоро баржа отчалит и возьмет курс на острова.
      Люди, которые придут в магазины за покупками, никогда не узнают, что продукты грузил июльской ночью Олег Щербаков. Он бежал от себя, от пустоты, вдруг захлестнувшей его, а пришел вот сюда, в спокойный мир труда. Неважно, что покупатели не узнают о нем. Важно, что он знает, что нужен людям. Мысль сама по себе простая, но когда в нее вдумаешься, начинаешь понимать ее глубокий смысл. Ради этого стоило жить.
      Было девять часов утра. Позавтракав в столовой, Щербаков направился на почту, купил бумагу, конверт и, устроившись в углу, размашисто вывел: "Полковнику госбезопасности А. В. Еремину".
      Два дня подряд шел дождь. Потом прояснилось.
      В среду утром, поднимаясь к себе в кабинет, Еремин подумал: "Кажется, и наше дело проясняется наконец". Серая папка, уже успевшая значительно увеличиться в объеме, лежала на столе. Еремин, прежде чем просмотреть последние протоколы допроса (их вел Суровягин), взглянул на листок настольного календаря: нет ли там какихлибо записей для памяти? День оказался свободным - никуда не надо ехать. Можно заняться каланщиками. Еремин открыл серую папку и начал читать протокол очной ставки Горцева с Рутковской.
      Горцев показывал, что шкуры получал от Рутковской. Называл дату, место сделки. Рутковская все отрицала. стояла на своем: десять шкурок - и баста - купила у пропившегося моряка. А где Горцев прибарахлился - она не знает и знать не хочет.
      Еремин потянулся к телефону, чтобы вызвать Горцева на допрос, когда вошел Суровягин. Он принес почту.
      - Сверху ответ на наш запрос из Сибирска о Холостове, сказал он, складывая письма перед полковником.
      - А ну-ка, что там о нем пишут?..
      Вот что говорилось в письме.
      "Холостов А. Ф., 1929 г. рождения, инженер-электрик по образованию, работал в лаборатории профессора Ковалева С. С. Показал себя талантливым инженером, хотя и с несколько авантюристическим складом характера.
      Лаборатория занималась моделированием кибернетических машин. Последняя такая машина, созданная коллективом ученых и инженеров, - "черная акула" (Чак) погибла под водой во время испытаний. Сборочными работами в лаборатории руководил Холостов А. Ф.
      У профессора Ковалева С. С., как у всякого крупного ученого, были противники, которые придерживалась иных взглядов, чем он, на дальнейшее развитие кибернетики. Они-то и возглавили комиссию по расследованию причин срыва испытаний и гибели уникальной машины. Профессору Ковалеву предъявили тяжкие обвинения, а затем его отстранили от руководства лабораторией. Ковалев был болен, болезнь его прогрессировала. Все эти события совпали с личными неприятностями. Профессор, потеряв семью в начале войны, вторично женился на своей молодой лаборантке Ане Рутковской. Она ушла к Холостову, и они уехали из Сибирска.
      После операции профессору предложили вновь руководить лабораторией: новое расследование реабилитировало его доброе имя. Но Ковалеву требовался длительный отдых. Он поехал в родной город Приморен. Операция, к сожалению, не могла надолго отсрочить развязку: несмотря на тщательный уход, Ковалев умер. Научным наследием его ныне занимается группа ученых. В Приморск выехала комиссия. Вы можете установить с ней контакт.
      Майор Кулыгин".
      Еремин отодвинул лист бумаги и задумался.
      - Итак, кое-что мы выяснили, - сказал он. - Холостов человек с авантюристическим складом характера - раз. Талантлив - два. Давно связан с Рутковской - три. Машина исчезла под водой - четыре. Комиссия приехала - пять. Она и нужна нам сейчас. Андрей Петрович, выясните, кто приехал, и договоритесь о встрече.
      "Раз по имени и отчеству назвал, значит, доволен", - подумал Суровягин. Он положил перед Ереминым нераспечатанный конверт.
      - Что за письмо? Почему не раскрыли?
      - Там написано: "Только лично в руки".
      Письмо было от Щербакова. Еремин дважды перечитал его, задумчиво улыбаясь.
      - Вот что, Андрей Петрович, возьмите дежурную машину и поезжайте по этому адресу. Комната четырнадцать. Там вас встретит Щербаков. У него шкуры каланов.
      Суровягин на секунду застыл от удивления, но лицо его осталось бесстрастным.
      "Выдержка есть", - подумал Еремин.
      - Давно письмо пришло?
      - Третьего дня. Сразу же после вашего отъезда.
      - Так. - Еремин опять улыбнулся своим мыслям, решительно достал из ящика стола небольшой коннертик и протянул Суровягину. - Отдайте Щербакову. Это записка Рутковской. Настоящая, Андрей Петрович. К посыльному, которого в день ареста встречала Рутковская, должен был пойти Щербаков. Накануне они поссорились, записка осталась у Щербакова. Он ее мне передал. А теперь возвращаю. В субботу пусть встречает очередного гонца с острова Семи Ветров со шкурами. Теплоход "Азия", каюта пятнадцать. Между прочим, все посыльные едут в пятнадцатой каюте. Шкуры привезете сюда. Кажется, все. А с учеными я договорюсь сам.
      Зазвонил телефон.
      - Полковник Еремин слушает. Так... Копию письма, я думаю, мы получим? Хорошо. Я сейчас выезжаю.
      Глава одиннадцатая
      ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИЯ
      ДЛЯ ЧЕКИСТОВ
      Еремин вернулся в управление в четвертом часу.
      - Вы давно приехали? - спросил он Суровягина, устало опускаясь в кресло.
      - В четырнадцать ноль-ноль, - с готовностью ответил Суровягин.
      - Отдали записку?
      Суровягин улыбнулся:
      - Он взял ее, как отпущение грехов. Сказал, что обязательно встретит.
      - Как его настроение?
      Суровягин замялся, и это не укрылось от полковника. Он выжидающе взглянул на своего молодого сотрудника.
      - У меня с ним небольшая стычка произошла... Я был груб с ним.
      - И вы считаете это правильным? - голос Еремина звучал холодно. Теперь он понял, почему так нервничал Щербаков в тот памятный вечер.
      - Нет. Это было моей ошибкой, - твердо ответил Суровягин. - Грубой ошибкой.
      - Видите, Андрей Петрович... Жизнь учит вас на каждом шагу: надо верить людям.
      - Да, товарищ полковник. Так вот, Щербаков поэтому сначала отнесся ко мне очень настороженно...
      - А вы?
      - Я? - Суровягин взглянул в лицо полковника. - Я... извинился перед ним за свою... дурацкую горячность. Мы с ним помирились. Я даже знаю - мы подружимся с ним.
      - Ну и правильно, - сказал Еремин. - Очень хорошо. А теперь я должен ознакомить вас еще с одним документом. Я был в штабе флота, - он показал на конверт, который лежал перед ним на столе. - Прочитайте.
      Письмо было адресовано начальнику мореходного училища. Еремин был знаком с ним еще до памятного разговора с Лобачевым об акулах.
      "...Может быть, я ошибаюсь, но должен поделиться с Вами своими сомнениями. У меня создалось впечатление, что черная акула, похожая на дельфина, не живое существо, а машина, созданная руками человека. Доказать это я пока не могу, но каждая встреча убеждает меня в этом предположении. Поразительным было нападение на рыболовное судно. Снимки, к сожалению, получились слишком темные, и разобраться в них трудно..."
      Суровягин дочитал письмо и положил обратно в конверт.
      - Выходит, герой нашей драмы - неизвестное подводное существо?
      - Выходит, так, - согласился Еремин. - Предположения Парыгина проверили. Наши подводные лодки целую неделю с акустическими приборами караулили у острова Семи Ветров. Черная акула исчезла. И самое странное - исчез затопленный траулер.
      - А его не могло снести течением?
      - Возможно и это, - согласился Еремин. В дверь постучали.
      - Пакет, - сказал дежурный, появляясь в дверях. Еремин разрезал конверт и вытащил несколько фотографий с объяснительной запиской к ним.
      - Ясно, - сказал он и потер голову. - Специалисты утверждают, что черная акула - не подводная лодка. Поехали, Андрей Петрович. Вновь две версии, два предположения...
      Залив, открывшийся между двумя сопками, надвигался, как огромный парус. Шоссе, сворачивая, подходило к самому берегу. Справа на зеленых холмах раскинулись дачи, дома отдыха, санатории. Пахло яблоками и морем.
      "Не мешало бы искупаться", - подумал Суровягин.
      Залив в разных направлениях пересекали десятки яхт и лодок. Стремительно мчались катера "Ракеты". На пляже - множество загорелых тел.