Звучные удары возвещали о их попадании в тяжелые ромейские щиты - пальи"зы. Затем в ход пошли дротики. Воины-бородачи действовали напористо. Это были рослые, мускулистые люди, едино гвенным лоспехом которых был широкоохватный кожаный пояс. И только Брагодину грудь прикрывал дорогой старинный доспех из резных, плотно подоганных друг к другу костяных пластинок. Дротики тучей летели в легионеров. Бородачи кидали их с обеих рук, опустошая свои заплечные чехлы. Первая линия легиона - гастаты и отчасти вторая - принципы редели на глазах. И тут на флангах зашевелилась конница. Это была опасность немалая: триста всадников легнона могли легко взлететь на холм и раздавить людей Брагоды. Из толпы воинов к борсеку подбежал человек и, словно укоряя предводителя за медлительность, крикнул: - Оркс, всадники! Не мешкая, Брагода поднял меч, длинный, волнистый, как скифский акинак, и с диким хохотом бросился вперед. Его ноги почти не касались земли, а расстояние в полсотни шагов он перемахнул, как ему показалось, на одном дыхании. Направленное прямо ему в грудь копье Брагода легко перерубил, а гастат повалился от его второго удара. Откуда-то сбоку взметнулся короткий меч. Брагода, повалив тело вниз, саданул врага нод колено. Поднимаясь, борсек увидел движущуюся массу плита принципа. Время было уже проиграно, и Брагода даже нс успел поворотиться - удар откинул его назад. Из-под щита, пытаясь дотянуться до борсека, метнулся ромейский клинок. Тогда Брагода испытанным приемом поддел ногой легионера под колено и развернул его боком. Последовавший сразу же удар лег приншшу поперек спины и перегнул его назад. Тут же, вынося меч вперед, Брагода бросил оружие к горлу врага. Ромей было дернулся, но острие вошло мягко и глубоко, обдав руку до плеча теплой кровью. Оттолкнув от себя обмякшее тело, Брагода сжался в комок. Двумя ногами с лета он ударил по щигу сомкнушего строй легионера. Того вынесло из ряда, но и Брагоду отбросило назад. Легионеры снова быстро сомкнулись плечом к плечу, снова закрыли образовавшуюся брешь. На борсека сверху тут же обрушилось несколько мечей, но, уходя от ударов. Брагода перекатился по земле под ноги ромеев и свалил сразу троих целовек. Только сейчас он заметил, что не имеет поддержки своих мужей. Все они увязли еще в первой линии легиона. Брагода зло выругался, метнулся назад буквально по спинам принципов и, оказавшись у своих, дал знак отходить. Рассеялись быстро в молодой поросли дикой лещины. Ромеи сразу преследовать не стали. До затайки, где были спрятаны дротики на случай отступления, оставалось уже несколько шагов, как вдруг показалась конница ромеев. Воины Брагоды падали на траву, перекатывались по ней и, завладев оружием, обращались в сторону врага с уже занесенными для броска дротиками. Ромеи валились со своих коней, бились в предсмертной агонии. Только убедившись, что преследователи отстали, Брагода разрешил споим бородачам остановиться и отдохнуть. Теперь, после окончания боя, Бозгода смог заглянуть в свою душу, душу борсерка. Он ощущал какой-то чужой склад внутри самого себя, да и тело его как бы принадлежало другому человеку. Брагода знал его имя, но боялся еще поверить в то, что он и Оркс Бешеный - одно лицо. - Кто ты? - спросил себя Брагода и сам же удивился этому полному сомнения голосу. - Я - Оркс, сын Красного Волка. - Скажи мне, Оркс, я хочу у тебя спросить... Зачем ты проливаешь их кровь? - Зачем я проливаю их кровь? Я делаю то, что умею делать, всякому - своя песня. Они-то сами охочи до чужой крови. - И все-таки, когда кругом гора трупов, а кровь хлюпает под ногами, как осенние лужи, неужели возможно понять, кто и зачем начал убивать первым? - Чего ты хочешь от меня? - Понять! Только понять, почему все так? - Не знаю и не должен знать. Твое желание оценивать отрывает тебя от необходимости действовать. Я не знаю, почему все так. Но я твердо знаю другое: мечи редко поднимаются только с одной стороны. Еще я знаю, что кому-то очень нужны твои сомнения и будут нужны всегда, потому что как раз твоих врагов сомнения не терзают! - И все-таки, когда ты резал горло молодому ромейскому принципу, я видел за твоей спиной слезы его матери... - А если бы этот ромей принес ей мой череп21, увидел бы ты тогда у нее слезы счастья и умиления? Если я сегодня не захочу делать то, что делаю, завтра не сумею это сделать даже при большом желании. - Нет, убийство доставляет тебе удовольствие, убийство - твоя стихия. Но ты же не демон! Даже Яровнт, убивая, не наслаждается смертью. Опомнись, Оркс! Скоро ты станешь убивать ради удовольствия, а не по воле рода. - Нет, нет! Сын Красного Волка берет чужую жизнь для того, чтобы не отдать свою. И только. Конечно, этим ромеям, может быть, и не нужна была моя жизнь. Но они не оставят род в покое, потому что они есть, они существуют. Одно это заставляет их считать себя выше других народов. Потому сегодня мы напали первыми. И завтра нападем, иначе послезавтра для нас может уже не наступить. А жизни их я беру так, как умею. Нет никакой разницы, как ты убиваешь человека, - чужими руками, подсовывая подложный свиток, или разрывая ему пальцами горло. Это одно и то же. Правда, я не сумел бы убить человека ядом, мирно разговаривая с ним и улыбаясь. Такой убийца страшнее зверя. Бешенство - это мера твоей защиты. Спокойно убивать нельзя. - Теперь я понимаю, почему тебя зовут Бешеным. - Бешеным? Что ж, красивое имя! Брагода закрыл глаза и замолчал. - ...Проснись, проснись, воин! Какая-то новая сила ворвалась в покой борсека и вернула ему чувство реальности. Брагода потерял Оркса, вересковую долину и снова оказался среди шумной подвальни аркопских казарм. Перед ним стоял мужественного вида человек, весь исполосованный шрамами. - На тебя пал выбор оракула. Идем, нас ждут в храме. Яркие краски храма были притушены полумраком. Сопел ветерок, резвясь под плоскогрудыми изваяниями каменных опор. Воины двигались твердым шагом, гордо вскинув головы. Мягкие подошвы их ногавиц не поднимали гулкого шума в каменных пустотах храма. Впереди на ступени налегла плотная тень от низкой выступающей притолоки. Тень поглотила воинов, и Брагода в первый момент потерял из виду своего поводыря. Оракул уже ждал. Он двинулся навстречу, остановив вошедших жестом. Брагода взглядывался в мягкий полумрак, пытаясь рассмотреть того, кто запросто разговаривал с богами, общался с ними на странном языке жестов, криков, плача и молчания. Лицо оракула было сокрыто тенью от массивного шлема с золотыми рогами. Его тело покрывала причудливая татуировка, но не такая, как у воинов, с иными знаками. Длинные седые пряди волос были схвачены в пучки, на которых висели украшения из резной кости. Брагода поклонился. Какое-то время он и оракул молча смотрели друг на друга. Наконец оракул дал знак своему посыльному удалиться. Голос вящего был тяжелым и низким, как звук боевого рога. - Покажи мне то, с чем ты пришел к Святовиту. Подобную просьбу, оглашенную кем-либо другим, Брагода, пожалуй, и не понял бы. Но сейчас рука его сама собой нащупала гривну. - Да, это она! Я ничего не буду скрывать от тебя, воин. Такова воля Святовита. Брагода, разжигаемый любопытством и гордостью одновременно, казалось, весь растворился в голосе оракула. - Эта гривна имеет особенную силу. Она притягивает к себе воинов, верных Роду, его заветам, его Слову. Сейчас это, может быть, и не так важно, пока мы все вместе, но пройдут годы, много лет, и все придется начинать сначала. Тогда будут Веду, но Род вернет ее новым своим жрецам. Веда самовозрождаема. Готовые и способные к тому откроют в себе дорогу к заветам старины. Но это будут одиночки. Притягательная сила гривны, которую ты носишь и с которой будешь связан всегда, соединит всех вместе. - Но эту вещь нес сюда другой воин. Он погиб. - У того, кому она должна принадлежать, на лбу есть метка - след от полученного в бою улара... Цепкие пальцы оракула ощупали голову Брагоды. - Вот она! "Какая метка? - мелькнуло в голове у Брагоды. - Откуда?" Борсек действительно испытал какое-то непонятное жжение между своими бровями. Чувство это было ново для него. Внезапно в памяти возникло смутное видение - круглый щит молодого принципа, того самого, которому Оркс в бою перерезал горло. Ведь это он ударил его щитом в лицо. Странный сон! - Мне понятны твои сомнения. Но боги не ошибаются. - Не ошибаются? Почему же тогда они проспали Яже, который едва не проглотил Землю22? У Брагоды как-то само собой выплыло это сомнение. - Все подчинено порядку. Особому порядку. Малый порядок встает в большое правило, а то - в великое. Но великое не может сразу охватить ничтожно малую свою часть, и потому уменьшается постепенно. День повторяет год, год - жизнь и так дальше. Яже должен был проглотить сушу земную, и в том нет вины богов. Не может быть возрождения, то есть обновления жизни, если нет ее угасания. Боги упустили Змея, но его не упустил тот, кто выше богов, их отец - Сварог. А раз он допустил потоп, значит, видел в том какой-то толк. И богам вовсе не обязательно знать, какой именно, ибо он стоит над ними. - Выходит, ему ведомо и отречение от богов, которое сейчас охватило многие земли? Оракул замолчал, наклонив голову. От этого золотые рога его шлема как бы грозно нацелились на Брагоду. - Ты касаешься вопроса, в который посвящены только верховные жрецы. Воинам не доверены эти познания... Но здесь случай особый. Раз на тебя указал сам Святовит, то не мне вставать у тебя на пути. Слушай... Три века подряд развивается жизнь, на четвертый она засыпает. Но когда проходит этот четвертый век, жизнь поднимается с новой силой. Три века прошли после власти Змея, и грядет время новых испытаний. Но затмение богов еще не есть их гибель. Боги умирают, чтобы возродиться с новой силой! Так солнце каждый вечер уходит во власть Чернобога и утром воспламеняется снова. Три великих бога - как три солнца. Но ведь их когда-то было четыре... Брагода с удивлением взглянул на оракула. - Да, четыре. Имя четвертого скрыто, и упоминать его нельзя. Он принесен в жертву. Потому наше зимнее солнце не подвластно никакому богу. Яровит вступает в свои права весной, а Даждьбог уходит осенью. Но не все посвященые с честью держали тайну. Тень умерщвленного бога явилась тогда, когда кому-то понадобилось разрушить родовые устои. Почему? Потому, что его теперь можно как угодно оболгать. Ведь табу нарушаешь только тогда, когда говоришь правду об этом боге. Так появился тот, который сразу отверг все родовые связи. Он взял знак солнца - крест, принес себя в жертву, как и следовало, даже явился с жертвенным ягненком на плечах. Он пришел после Даждь-бога, а предали его кресту перед Ярилой. И теперь он будет править миром потому, что нам греет закатное солнце... Его приход так поспешно готовили, что не смогли даже начертать единообразный текст23. Но придет время - и наступит утро. Ты сохранишь память об этой священной гривне и на все времена останешься ее обладателем. Прощай!.. Последний луч уходящего солнца сколькнул вниз по притолке храма и на мгновение обнажил прекрасное лицо арконского оракула. Жрец отвернулся и медленно скрылся в полумраке храма. Очень скоро Брагода покинул Аркону. Он и еще несколько знатных воинов были отряжены посольством к королю данов Свену I, поднявшему народ свой против христианства. Свен искал поддержки у Арконы, и поддержка эта не замедлила появиться. На второй день плавания корабль посланников Арконы попал в шторм. Его мотало на волнах, словно осенний листок в водовороте снежных бурь. После двух дней стойкой борьбы лодья рассыпалась на прибежных камнях Вагрии, унося в пучину надежды 'и ожидания арконских мореходов. Суровой варяжской земли достигли лишь два измученных существа-конь и всадник. Две искорки жизни, едва не поглощенные бездной уже у самой земли. Обнимая непослушными руками мокрую шею своего спасителя, Брагода не имел сил даже для того, чтобы подумать об очередной ниспосланной ему богами удаче...
      Глава 3. Когда умирают легенды...
      Осень брала свое. Сквозь густые дымы с прогоревших подзольных жнивищ солнце казалось малой горящей лучинкой. Где-то в отдалении тянула свою унылую песню берестяная сопель, сподобившись голосу неведомой болотной птицы. На покатой крыше старого языческого храма изборские мужики ладили длинноногий струганыи крест. Мореные стволы храмовой постройки сходились к небу клином, словно вонзая крышу в стоялые дымы. Сквозь косые оконца, под крышей, выставленные под утренний разбег, дневную силу и вечерний отход солнца, внутрь храма бил свет, отраженный тонкослойными полосками слюды и сосредоточенный затем на алтаре. Сам же каменный алтарь, в жерле которого когда-то горел священный огонь, пребывал в мертвенном бездействии. Недоброй памяти времена не обошли изборский храм, впечатав в него свои следы. Следы эти остались и на пристенных резных изваяниях, посеченных и искалеченных еще в первую волну прихода сюда греческих законников. Свободных людей в Изборске не было, и киевским сотникам не приходилось никого усмирять на потребу новой вере. Однако псковский посадник Рюшата, не принявший греческий закон, выгнал киевлян из Изборска и закрыл перед ними ворота. Посадника поддержали варяги, осевшие в Ладоге после бесконечных войн за свою землю с франконскими императорами. Варяги оставались язычниками, как и все славяно-русское северное порубежье, и поклонялись кто Перуну, а кто Трибожию. В самый разгар событий на Псковщине и Новогородчине их лодьи бороздили воды северно-восточной Руси, а дружины их растекались по дальним ее перепутьям. Они же поставили и городище Ругодив24, потеснив эстов. Возможно, тогда приток варягов и отрезвил голову Владимиру, князю киевскому, всерьез мыслившему свой крестовый поход на Север и создание еще одного "Рима". После новгородской смуты пришлая вера двинулась по землям славян на киевских мечах. Однако ушла недалеко, и у Владимира тогда родилась мысль: - Пусть осядет она в Новгороде да во Пскове на века, а уж там Новгород свое возьмет по всей земле северной. Старый, немощный Рюшата, отбивавшийся за нзборскими стенами и от наседавшего па него псковского веча, и от новгородского меча, и от киевских слаиников, не мог бы сберечь храм. И потому, когда языки пламени на погребальной краде жадно лизали иссохшее тело посадника, судьба священного огня в Изборске была предрешена. В тот год матки-рожаницы скорбно отвернулись от родов лесного Порусья. На оскудевшие поля пришел неурожай. К дальним волокам на Ловати потянулись струги да кочи, груженные доверху добротной утварью. Купцы и менялы устроили на Ловати бойкий торг, забирая у людей последнее по такому низкому мену, что многие, уходя, накликали на головы лихоборов божью кару. Иные, затаившись, лютовали, прикидывая, во что им может потянуть сытая жизнь пришлого купчины. По лесам тогда бродили беглые смерды, первыми обреченные на голодную смерть. Они пополняли шайки лихих людей ушкуйников-ухорезов. И случился к тому еще вдобавок падеж скотины. Кто-то понес молву, будто мор наслали вящие старцы, изгнанные с поруганного Перунского святилища. В Новгороде бабки-вещуньи, закликая силы святвеликие, устрашали посадских людей, принуждали призвать старцев в город, повиниться во спасение рода. В Неревском конце люди даже высыпали на улицу, потрясая грозно костылями и кольями. А грек Никий, понимая, против кого в конце концов обратится буйное негодование новгородцев, замкнул резчатые врата церкви и, опасливо озираясь, поспешил в детинец, под опеку молодого и набожного княжича. ...А здесь, в Изборске, постельничий князя Ярослава, могучий, как тур. Година Добрынич наблюдал за мужиками, ставившими крест на крышу старого языческого храма. Жизнь шла своим чередом. Княжеский тиун хорошо знал, чье сейчас время и кто здесь хозяин. Знал и не скрывал этого. - И-ть ты, несклепа! Что ж такой конец сладил, как тянуть-то? - ругался рыжий нечесаный мужик, цепляя к пеньковой веревке корчагу со смоляным лаком. Его напарник, искрючившись на крыше, долго и старательно прибивал стоячий брус креста. Година перевел взгляд на дымы, висевшие в предвечернем небе, па тлеющий в них уголек солнца и о хозяйским напором толкнул дверь гридницы. На дубовом полу, вытягивая лапы и широко зевая, разлегся огромный пес. Он игриво замахал хвостом, увидев хозяина. Година подошел к столу, черпнул из узорчатой бадейки квасу и, обливаясь, долго и шумно пил. В углу заворочался инок, наблюдавший за чем-то в оконце. Година утер широким рукавом черную окладистую бороду,спросил: - Ну, что скажешь, божий человек, возьмем мы их поутру? Инок заерзал на лавке. - На все воля божья. - Не-е-т, - протянул Година, - на то моя воля, а не божья. Возьмем! - Речи твои богопротивны и немыслимы. - Так ли уж? - Година сел рядом с монахом, облай ни руками колени. Инок сразу напрягся, испытывая некую душевную тесноту рядом с этим сильным и грубым человеком. Потом резно встал и заспешил к выходу. - Куда ты? - Молитву твердить. - А-а, это дело! Только не забудь нынче кровь врагов наших откупить у господа бога. Слышь? - Богопротивны речи твои. Святое дело так не начинают! - отозвался уже за порогом инок. - А то ты знаешь, как начинают, - буркнул Година. - Ишь, умелец какой! На дворе дружинники чистили лошадей. Их смех и пересуды доносились до гридницы. Година глянул вниз. По широкому двору, заставленному возами, заваленному соломенной требухой, гарцевал всадник. Его конь почти не испытывал над собой никакого насилия и, кабы было куда скакать, всаднику пришлось бы сейчас несладко. - Держи, держи... - доносилось снизу. Година отвернулся. Темными сочными глазами смотрел на него пес. - Что, Липко, ты тоже не любишь этих брехунов-законников? Пес заластился к хозяину, тычясь ему в колени мирным мокрым носом. Година трепал собачью холку и думал о чем-то своем, сурово сдвинув густые брови.
      * * *
      Дружина поднялась до восхода. На дворе было сыро и холодно. Полыхали факелы. Собирались быстро, но без лишней суеты. - Слу-у-шай! - раскатилось по Изборску, и дружинники встали плечом к плечу. Година Добрынич в увесистом дощатом доспехе выступил вперед. Дружичи! Идти нам смертить лютых врагов княжих. Коли наша возьмет - быть святой правде на земле русской. А уж коли нет - да простит бог нам немощь и малосилие! Година говорил негромко, но ладно и крепко, так, что каждое слово его цепляло молодые сердца. - Кто из вас поворотит коня от врага? Есть ли здесь такие, ну? Постельничий обвел взглядом своих воинов. - Может, ты, Млав Лютич? Или ты, Василько Кривой? Дружина стояла замерев, подавленная голосом княжеского тиуна. Година бросил широкую ладонь на холодный черен меча, повернул оружие в руках, тяжело и вдумчиво посмотрел на обнаженный клинок. - Этот клинок пережил моего отца... Вот этот удар, - говорил Година, показывая всем зарубку нч тусклой полосе железа, - должен был разрубить ему голову, но не разрубил, потому что меч Добрыни не знал страха, стыда и жалости! Так неужели й-я-я, - громогласно выдохнул Година, - посрамлю это оружие?! Наступила суровая тишина. Година взглянул на сотника и пошел к своему коню. - Вер-хами е-е-сьм! - разнеслось по двору. Дружинники, разом выдохнув придержанный в оцепенении воздух, быстро оказались в седлах, и отряд потянулся к воротам. Двигались без обоза, в один переход, так как скоро собирались воротиться. Кони шли легко, словно на вольное гульбище. На рысях пересекли луговое поречье, приболоченные застойны в низинах, бугристые подъемы, нехоженый пожухлый травостой. День расцвел ярко, по-летнему, непохожий на устоявшуюся осеннюю скудобу. Глубокая лесная тень поглотила всадников, унося их все дальше и дальше в зеленое безмолвие. К полудню достигли рубежа, за которым начиналась Годинова охота. Тиун приказал спешиться. Непуганые клесты завертели бойкими головками, с любопытством наблюдая чужеродное вторжение. Ушли вперед сторожа, оставив своих нерасседланных лошадей на попечение воинской братии. Година сам проверил привязи, затянул свободные концы недоуздков на перехваченных стволах деревьев и расставил конюших. Он вообще привык все делать самолично, не полагаясь ни на чью помощь. После возвращения сторожей снова двинулись вперед, но теперь уже пешими и молча: в лесу говорить было не принято. Этот обычаи, как и многое другое, воины неуклонно исполняли, возвращаясь к той прежней жизни, к тем законам, с которыми они теперь должны были бороться. И каждый из них боролся как мог, веруя или не веруя в нового бога, хотя в душе каждый боялся кары старых богов. Все они знали, что с приходом на земли их рода греческих законников, из этого леса никуда не ушли духи-лесовики с их властным управителем - лешим. Лесовики, потревоженные человеком, могли наслать дурманящий дымный вар, заводящий путника в болотные топи. Могли до погибели замотать, закружить его в лесной чащобе, навести лютых зверей, которых они прячут, делая до поры невидимыми. Воины углублялись в лес гуськом. При таком движении под стрелу притаившегося засадника попадает только идущий впереди. Дружинники оставили у коновязи малопригодные в чащобе копья, заменив их на короткие дротики-сулицы, вынули луки из походных налучьев, посадили на стрелы тонкоперые наконечники, закрепили на ремнях щиты, прикрывая себе спины. Если бы чужая стрела с визгом сорвалась навстречу идущим, все они разом повернулись бы спинами, уже заряжая свои луки. Следующий разворот - и воздух задрожал бы от их ответных стрел! А вокруг стоял лес - великан. Его могучие стволы сцепились тяжелыми корнями, словно пытаясь задушить Друг друга в объятиях. Сквозь зеленый шатер сплетенных над головой веток пробивались лишь узкие полоски света. Уже через один перестрел дружина наткнулась на затаившихся сторожей. Година пошел вперед, пропихивая себя сквозь частый березняк.
      - Дедушка, а пошто лисица из норы носу не кажет? - Детки у нее там, вот и не кажет. - А пошто тогда у куста колобом ходит? - Чтоб от норы ворога увести. Мальчик в длинной холстине, перехваченной соломенным пояском, резал из орешины дуду. За его усердием наблюдал старик, сидя в тени одиноко стоящего дерева. - Ну-ка пойди сыщи мне ягод красненьких, - попросил старик, привставая. Мальчик, поначалу удивившись просьбе, с поспешной готовностью засверкал пятками по поляне. Уже вдогонку старик крикнул: - Беги скорей к сваруну, схоронись у него! Скажи, что лесом идут люди, идут не с добром, за кровью. Сюда не возвращайся! Но мальчик не убежал, а, достигнув кустов, схоронился в них. Любопытство оказалось сильнее веления деда. Старик между тем воздел ладони к небу. Его сухие губы шептали вещие слова заклинания. Вдруг он запнулся, хотел было посмотреть себе за плечо, но не обернулся, а продолжил молитву с прежним усердием. В этот момент где-то у дальнего ельника звонко ударила тетива, и в глазах мальчика застыло перекошенное от боли лицо деда. Година подошел к лежавшему в траве волхву, перевернул его на спину носком толстокожей ногавицы, задумался. - Что-то здесь не так, - сказал он стрелявшему дружиннику. - Слишком смиренно принял смерть старик, будто есалинский агнец, а не грозный колдун! Година не сомневался, что волхв знал о приближении его воинов уже давно и при желании мог бы схорониться в дальнем углу леса или встретить их совсем по-другому - с громогласными проклятиями и черным заговором, от которого люди потом иссыхают. А тем временем совсем недалеко бежал по лесу, захлебываясь от слез, маленький посыльный. Ему сейчас хотелось зарыться лицом в траву и все забыть или поворотить время вспять, броситься к старику и позвать его за собой. ...Осевшие каменные ступени обжигало солнце. Ступени тянулись вниз, пропадая в рослой траве. Со всех сторон к святилищу подступил лес, а оно возвышалось над зеленым безмолвием могучим холмом. На каменных требищах истлевали пучки духостоикой травы. Огромный деревянный идол, утонувший среди венков жертвенных цветов, смотрел кудато вдаль слепыми глазами. У подножия идола, стоя перед волхвом, что-то сбивчиво и торопливо говорил мальчик. Его горю было тесно в словах. Все старание своей души призвал он, чтобы еще раз пережить происшедшее, поведать о том сваруну могущественному и единоправному жрецу. Отпустив ребенка, волхв спустился с холма туда, где на разогретых солнцем камнях лежал Брагода. Почувствовав приближение жреца, борсек стремительно поднялся и преклонил перед стариком голову. - Они пришли... Настало твое время, воин! Брагода спрыгнул с каменной плиты, повел плечами и стал разминать красивое, смуглое от пренебрежения одеждой тело. Он двигался легко - как тень. То припадал к земле, распластавшись на ней всем телом, то вытягивался вверх, вслед за поднятыми руками, устремленными к солнцу. В его танце виделась охота, большая охота сильного зверя, никогда не упускающего добычу. Если бы в этот момент он мог говорить, то жрец услышал бы голос его танца. "Прочь сомнения! Сомнения - это гибель! Я только исполняю волю моего рода, я - его оружие, он - моя совесть. Если род вдруг ошибется в своем волеизъявлении, моя честь будет поругана, и я уже ничем не откуплюсь. Я верю своему роду, верю, что он справедлив, ибо он держится на заветах богов. Кто это сказал, что доброта правит миром? Миром правит справедливостью! Доброта и справедливость - разные вещи. Доброта пресмыкается перед жалостью. Справедливость-это порядок, а добро и зло хаос. И если кто-то, прикрываясь своей христианской добротой, придет сюда, чтобы разрушить родовые устои, чтобы извести волхвов, несущих людям Веду, я встречу его достойно. Волк будет драться так, как если бы это был его последний бой! Волк не сдерживает себя, желая победить и выжить. Выживет он или нет - пусть решают боги. У Волка каждый бой - последний..." - Не-е-т, нет! - жрец был подавлен выразительной ясностью танца. - Это не должно произойти... За кровью прольется кровь. Тот, кто губит свой род,еще больший враг, чем враг пришлый. Мы не прольем кровь чужих! - Тогда они прольют нашу. - Пусть возьмут ее, если это нужно богам. - Ты говоришь, сварун, как греческий законник. А что же тогда справедливость? - Справедливость обернется против них, но только не с помощью твоего меча. Я пойду к ним со Словом. - Они пришли с железом, а ты пойдешь со словом? Разве так говорит Веда? - Кровь нужно остановить, а не проливать, даже если она должна быть пролита по справедливости. Это кровь рода! Подумай - восторжествует справедливость, по рода не станет, он сам себя изведет в борьбе за нее. Кому тогда нужна будет эта справедливость? Брагода вздохнул: - Тебе решать! Но я не верю, что руку, дотянувшуюся до меча, можно усмирить словом. Время слов прошло! - Или еще не наступило... Брагода поклонился, прижав ладонью гривну, и пошел туда, где был привязан его пегий жеребец. Высоко в небе кружил сокол, плавно выходя на стремительный порыв атаки. Брагода залюбовался им, забыв на время о тяжелом разговоре с волхвом. Как бы сейчас хотел он ударить по врагу так же внезапно, как этот сокол! Измерение дружинники, пробираясь сквозь заросли розовосвечного кипрея, были внезапно поражены видом открывшегося в отдалении могучего холма. Вскоре они вышли на хоженую тропу. По ней прямо на них двигался какой-то всадник. Он словно окаменел в седле. Изборцы с нескрываемым любопытством рассматривали непривычную внешность лесного воителя. На нем был старомодный круглый шлем с длинной кольчужной бармицей и свирепой личиной, скрывавшей две трети лица. Поверх шлема оскалилась волчья пасть, а сама шкура зверя ниспадала воину на спину. Тело всадника было до пояса голым, и обнаженные налитые силой мышцы вызывали у изборцев немое восхищение. Когда он поравнялся с дружинниками, все обратили внимание на то, что поверх пояса торс воина был обмотан массивной цепью. У его правой ноги покоился прихваченный к седлу топор. Руки незнакомца закрывали толстые кожаные наручи. - Стой! Кто ты? Пусть всаднику перегородила массивная фигура Годины Добрынина. Жеребец воителя, пританцовывая, немного попятился, а всадник, встав в широких кожаных стременах, привествовал Годину правой рукой. - Я - Брагода-Вук из рода Оркса Бешеного. По традиционному для варягов акценту и волчьей накидке тиун понял, что этот воин здесь пришлый. - Я не слышал никогда о таком роде. - Его хорошо знают в полабской Русии... Еще в Венедии, Вагрии, Гугии и на восточной воде Порусья. - О-го! Да знают ли? - усомнился Година, дразня борсека и между делом поглядывая, нет ли притаившихся в отдалении его сородичей. - Знают, знают, - спокойно проговорил Брагода, толкнув ногами своего коня. - И не дай бог тебе его узнать! - Что-о? - прорычал Година, однако всадник уже удалялся легкой рысью. - Возьми его! - приказал тиун, обращаясь к старому дружиннику Осте Ухатому. Оста привычным движением посадил стрелу, натянул тетиву, но выстрелить почему-то не смог, хотя спина всадника уже маячила на оскаленном железном зубе.
      * * *
      ...Вечерело, когда Година, внезапно потеряв интерес к лесным поискам, заспешил в обратную дорогу. Многие понимали, что ведет его какой-то помысел, связанный с дерзким лесным воином. Дружинников, вернувшихся к своим коням, немало удивило и то, что горячий на руку и неуемный в обиде изборский посадник вдруг отпустил врага, не распоров, по обыкновению, обидчика от подбородка до детородного ответвления. Година насупился и молчал, покачиваясь в седле. У камышового брода он вдруг приказал свернуть в другую сторону, и тогда многие нашли подтверждение своим мыслям. В сумерки дружина вышла к постоялому двору у прямоезжего тракта на Ливонию. Година не велел расседлать своего коня. Он спрыгнул на землю и пошел расспрашивать о чем-то испуганного хозяина. Шло время, воины, сняв доспехи, уже собрались вечерять незатейливой крестьянской снедью, а посадник все не появлялся. Наконец он вышел из низенькой бревенчатой избы, отозвал в сторону сотника и что-то сказал тому. Затем легко, без помощи стремянного, вскочил в седло и, дав знать хозяину, чтобы тот следовал за ним, взял с места в галоп. Хозяин с трудом забрался на сонную кобылку, долго барахтался на животе поперек ее спины, кое-как уселся и заспешил вдогонку. Не слушая пустую болтовню Годиновых гридей, услуживающих изборскому посаднику в обучении ратному делу, сотник сказал старым воякам Осте и Василию Кривому: - Тот, в лесу, был борсек. - Дружинники утвердительно закивали. Сотник пригубил ритон стоялого, хваткого меда. - Если к полуночи не вернется велел всем выступать к тракту. - Кто не вернется, наш-то? - шутливо переспросил Васильке. - Этот хоть от черта придет и того с собой притащит! Все трое дружно рассмеялись, разрывая зубами розовую духовитую козлятину, зажаренную ломтями на ножах.
      * * *
      Година между тем нещадно гнал коня. Стена непродышливой пыли вставлена на пути далеко отставшего от него хозяина постоялого двора. Тиун не щадил никого и ничего, даже времени, и расправлялся с ним соразмерно с собственным горячим темпераментом. Не обнаружив за спиной своего спутника, он перевел коня в рысь, затем подобрал на себя поводья.