Палач

Он глубоко затянулся табачным дымом, по-прежнему буравя меня своими глазками-пуговками.

— О таких случаях мы должны докладывать. И не вздумай уговаривать меня, я здесь бессилен. Кроме того, Сережа, вы уже засветились у меня, ее видели и видели, в каком она состоянии. У нас работают не ангелы, но и не ваньки из деревни Залупкино.

Он ухмыльнулся:

— Народ если сейчас не знает, то вскоре узнает или дотумкает, что случилось, что к чему и даже при всем желании ты их не купишь, потому как — это уголовка. А лишаться места или профессии — кому надо?.. Мы ж — госучреждение. Но с другой стороны — я никому не обязан стучать. И если бы это была не Ольга, которую я знаю уже….

Он не договорил.

— А если хочешь знать мое откровенное мнение — то я бы ни за что не стал все это скрывать, — помолчав, все же сказал он.

— Я, предположим, согласен. Хорошо, ты сообщишь. Каким образом?

— Вот, — он протянул мне бланк, исписанный неразборчивым почерком. — Это мои показания, как врача, я уже и расписался. А ты их отвезешь в милицию.

— И что тогда?

— Ну… Потом ее вызовут к следователю. Или к кому там. В любом случае я обязан все это зарегистрировать. Инструкция.

Я задумался. Я пытался представить себе, что будет дальше; Ольга у всех этих следователей, допросы, вопросы и подробности, — у меня все это совершенно не укладывалось в голове: я не мог себе представить, как она сможет через все это пройти и сможет ли, вот в чем вопрос.

— Если ты считаешь, что я поступаю слишком круто, — посмотри на ее ноги, — набычился Виталий. — Они у нее все в синячищах. Ее трахали, Сережа, сегодня ночью. Долго, упорно и зверски.

Я даже не успел заорать. В дверь раздался мягкий стук.

— Да, — повернулся к двери Виталий.

В кабинет рыжей мышкой проскользнула медсестра с вытаращенными базедовыми глазами под белым крахмалом высокой шапочки с игривым красным крестиком. Она преданно смотрела на Виталия, протягивая зажатый в веснущатой лапке испещренный строчками листок.

— Какого черта, Анна? — неожиданно громко рявкнул Виталий и усы его свирепо встопорщились.

Это результаты анализа, Виталий Григорьич, — прошептала она. — Добрый день.

А это уже относилось ко мне.

Виталий взял у нее бланк и небрежным кивком головы отпустил ее восвояси. На мгновение мне даже показалось, что мышка сделает почтительный книксен, но она просто испарилась, неслышно прикрыв за собой дверь. Виталий бегая глазами по строчкам, сказал мне:

— М-да… Все, как я и ожидал. В крови до этой матери наркоты. Накачали ее примерно десять часов назад, сволочи. Алкоголя — совсем незначительное количество. Я сделаю потом для тебя ксерокопию этого анализа. — Посмотрел на меня. — Ну, что будешь делать?

Думал я недолго:

— Как ты сказал. Я сам все ей объясню. И отвезу твою бумагу. Правильно. Прости за трюизм, но нельзя это всю эту мерзость оставить просто так…без последствий… Спасибо тебе.

— Да ладно, — махнул он рукой. — Ты не волнуйся. По моей части с ней в принципе все в порядке. По крайней мере я надеюсь, что в порядке, я ведь гинеколог все-таки. Но еще какому-нибудь специалисту ты ее покажи немедленно. На всякий случай. Я могу договориться у нас. Но главное сейчас — ее психика. Тут ничего не предскажешь. Может, Женьке позвонить?

— Да, наверное не помешает с ней проконсультироваться. Я сам позвоню, — сказал я.

— А, вот что еще, — сказал Виталий. — Все вещи, которые сейчас на ней, нужно сохранить. Не стирая. Особенно — белье. Ну, ты понимаешь, для…

Он не договорил, но я его отлично понял:

— Хорошо.

— И еще…

— Ну?

— Я бы не хотел тебя, Сережа, заранее пугать…

Он замолчал.

— Ну? Сказал "а", говори уж и "б", — пробурчал я недовольно.

— В общем, я велел, чтобы ее кровь отдали на Вассермана и иммунодефицит.

— Что?! — похолодел я. — Что ты несешь!

— Прекрати истерить! — гаркнул он во весь голос. — Тоже мне, смолянка задроченная! Смотри, в обморок не рухни, у меня здесь нашатыря нет. Все это так, — на всякий пожарный случай, перестраховаться. В том числе и мазок, но это вообще уже мелочи. Все абсолютно анонимно. Как только будут готовы результаты, я тебе сам позвоню. И держи себя в руках, ей — ни слова. Понял?

— Как уж тут не понять, — буркнул я.

Мы вернулись обратно.

Она уже ничего практически не понимала. И подпись на листке бумаги с заявлением поставила автоматически, не сопротивляясь. Я помог надеть Ольге плащ, попрощался с Виталием, который проводил нас до самого выхода и мы с Ольгой вышли в промозглую питерскую осень.

Я снова усадил ее на переднее сиденье. Поворачивая ключ в замке зажигания, я покосился на нее. Лицо ее разгладилось и помягчело. Транквилизатор уже действовал на полную катушку: все же я вкатил ей лошадиную дозу.

* * *

В ее квартире все было по-прежнему — как и год назад, когда я в последний раз здесь был.

Я стаскивал с себя в прихожей плащ и смотрел через открытую дверь на ее кабинет, он же по совместительству и гостиная.

Все также и на том же месте незыблемо покоился на слоновьих ногах огромный старинный письменный стол с настольной лампой на изящном стебельке, с аккуратными стопками бумаг, книг и словарей. Там же — компьютер с принтером и автоответчик с радиотелефоном. Еще прибавились факс и рядом, на тумбочке, небольшой ксерокс. На текинском ковре у окна — ее любимое кресло-качалка, покрытое пледом. Шведский кожаный диван с мягкими подушками, возле него у журнального столика второе кресло, тоже современное, глубокое. Напротив — японский телевизор и видеомагнитофон. Стены, сплошь завешанные ее авторскими фотоснимками и дипломами в рамках; книжные шкафы, заставленные вперемешку книгами на английском и русском и невероятным количеством игрушечных кошек: тряпичные, фарфоровые, металлические, деревянные — всех размеров и расцветок. Твой Кошкин дом, — так говаривал я ей когда-то. И десятилитровый аквариум на столике у стены. Правда, теперь рыбок в нем не было — только водоросли, неподвижно зависшие в подсвеченной воде.

Это был ее дом, и на все, что в нем было, она заработала самостоятельно, уж кому это знать, как не мне — дикой работой по шестнадцать часов в сутки, сидя в этой комнате за компьютером и сочиняя очередную статью либо репортаж, или ковыряясь в кладовке, переделанной под миниатюрную фотолабораторию. А главное, что нам, нет — только мне все время мешало — проводя время в бесконечных командировках по странам с легкими или трудно выговариваемыми названиями.

Портьеры были почти наглухо задернуты, в полумраке комнаты чуть пахло ее духами и в ней царили чистота и порядок.

Это всегда было ее пунктиком — держать квартиру, да и дела в идеальном порядке. Чем никогда не мог похвастаться я, хотя должно было быть скорее наоборот — учитывая моих остзейских предков. Но увы — видимо, мои родители в спешке моего зачатия случайно забыли передать мне ген хваленой немецкой der Ordnungssinn.

Кстати, судя по всему, это не единственный мой недостаток, иначе я бы не жил на другом конце города.

Я повесил плащ на вешалку и толкнул дверь в спальню. Ольга сидела на неразобранной постели в той же позе, что я усадил ее пару минут тому назад. Она с трудом подняла голову, сфокусировала зрение и наконец увидела меня.

— Ты можешь ехать. Спасибо, — выговорила она с трудом, язык у нее уже вовсю заплетался.

— Раздевайся, — сказал я.

— Это еще почему?

— Снимай все. Донага.

— Зачем?..

— Раздевайся, Оля, — я старался, чтобы мой голос звучал мягко и убедительно. — Так надо.

Помедлив, она попыталась стянуть с себя платье. У нее ничего не получилось, руки ее не слушались. Я наклонился к ней, взялся за рукава платья. Она сделала слабую попытку вырваться.

Не надо… Я сама…

Голос ее едва был слышен.

— Перестань. Я все же врач.

Я помог ей раздеться, при этом подумав о том, что даже во время нашей совместной жизни мне редко когда приходилось снимать с нее все дважды за день.

Машинально прокручивая в голове эту мысль и еще всякие никчемные теперь воспоминания, я прошел в ванную и не глядя, привычным жестом хлопнул ладонью по выключателю. Ее халат висел на том же самом месте.

Когда я вернулся, она, покачиваясь, голышом сидела на краю кровати с закрытыми глазами. Она уже ничего не соображала. Я всунул ее в халат, сдернул покрывало и уложил, накрыв до подбородка одеялом.

Все ее вещи я собрал, сложил в полиэтиленовый пакет и запихал пакет в платяной шкаф, на самую верхнюю полку, прикрыв какими-то тряпками.

— Что ты делаешь? — послышался ее вялый голос.

Я посмотрел на часы.

— Я приеду часа через три, — сказал я, закрывая дверцу шкафа. — Ключ я беру с собой, а ты спи.

— Какой ключ?..

Это было последнее, что она сумела сказать.

Я наклонился над ней и посчитал пульс. Он был в норме. Она крепко спала. Я выпрямился и долго смотрел на ее спокойное, умиротворенное лицо.

Я все еще любил ее.

Глава 3. ПОКА ЧТО ЕЩЕ ЖЕРТВА.

Я медленно, с трудом выбиралась из липкой трясины сна.

Передо мной разворачивалась какая-то бесконечная, в рытвинах, залитых коричневой водой, дорога, потом ее сменила большая комната с белеными стенами, потом я очутилась в своей квартире и меня в моем же кабинете расспрашивал о чем-то непонятном и странном некто в сером костюме, бордовом галстуке и шляпе, лица которого я не видела. Я не могла понять — что это? Еще сон или уже явь? И тут, наконец, я проснулась — сразу, резко, словно от толчка.

Я открыла глаза и не смогла понять, который час. И вообще, что сейчас — утро, вечер, день? Но не ночь, это точно: сквозь щель в шторах пробивался мутный серый свет.

Голова была тяжелая и побаливала, словно с перепоя. Я, ничего еще не соображая, посмотрела на открытую дверь в прихожую. Тут до меня наконец дошло, что я лежу под одеялом и на мне кроме халата ничего нет, и я абсолютно не помню, как я в таком виде очутилась в постели.

Я поискала глазами свои вещи, в которых я была. Они бесследно исчезли. А потом я вспомнила, как и кто доставил меня домой.

— Сережа… — позвала я.

Прислушалась.

— Ты здесь? — снова позвала я.

Никто мне не ответил. В моей квартире было абсолютно тихо и, судя по всему, кроме меня — никого.

Оно было и к лучшему.

Я села на постели, опустив с кровати на ковер ноги и только сейчас почувствовала боль и ломоту во всем теле, — ощущение было не из приятных, словно накануне я сильно переусердствовала на тренажерах. И особенно болело в промежности: там жгло настолько сильно, что я непроизвольно согнулась, стиснула ноги и прижала ладони к низу живота. Но легче мне от этого не стало. Я посидела так, посидела и заставила себя слезть с постели. Нащупав ногами тапочки, я с трудом, опираясь на спинку кровати, все-таки встала.

Меня качнуло, как пьяную, и для того, чтобы удержаться на ногах, мне пришлось срочно схватиться за стену обеими руками. Вот так, по стеночке, по стеночке я выползла неторопливо из спальни и доползла до ванной.

Присев на край ванны, я открыла оба крана до отказа, отрегулировав их так, чтобы вода была не очень горячая. Я сидела и тупо смотрела, как быстро наполняется ванна. Я была абсолютно спокойна. Потом я закрутила краны. От воды шел почти не различимый глазом парок. Стало очень тихо. Я потрогала воду рукой — то, что надо, наверное. Хотя откуда мне знать… Из шкафчика аптечки я достала пачку безопасных бритвенных лезвий «Gillette». Отличные лезвия, лучше для мужчины нет. Но и для меня сойдут. Я выдернула одно лезвие из упаковки. Надо было начинать. И вдруг я, замерев, уставилась на него. Лезвие слегка задрожало у меня в пальцах.

Я понимала, что пора лезть в воду — все надо сделать быстро, пока мою решимость не сменил страх. Я понимала, что наверняка будет не очень больно, — может быть, только в первый момент, а потом я буду просто лежать в ванной и вода будет все более и более розоветь, а потом краснеть, а потом я уже ничего не буду видеть и чувствовать. Но решимость моя таяла с каждой секундой. Я чувствовала, что мне как-то надо собраться с силами, подтолкнуть саму себя. Я положила лезвие на край ванной и побрела в кабинет.

Там я открыла дверцу шкафчика и достала початую бутылку армянского коньяка. Зубами выдернула пробку, нашаривая на полке стакан. Налила треть стакана. Потом, недолго думая, долила почти до краев.

Поднесла стакан ко рту, непроизвольно зажмурилась и тут-то на меня все и нахлынуло. Все, что произошло вчера ночью и о чем я тщетно старалась не думать с момента своего пробуждения десять минут назад.

Напрасно утверждают, что истерики без свидетелей или зрителей не бывает. Еще как бывает.

Я открыла глаза и и меня прорвало.

Я швырнула стакан о стену. Я заорала. Я завыла в полный голос, заметалась по комнате, слепо натыкаясь на мебель. Одним движением руки я снесла с журнального столика вазу с цветами, пепельницу и блюдо с крекерами; я сорвала портьеру, попыталась ее разодрать, вцепившись в нее ногтями и зубами. Я завертелась волчком, схватила себя за волосы и упала на пол. Я выла и билась что было силы головой о паркет. И мне было совершенно не больно.

Сколько это продолжалось, я не знаю. Может быть несколько минут, а может быть и несколько часов. Не знаю, время для меня остановилось, исчезло. А потом, свернувшись в калачик, я натянула на голову портьеру и затихла на полу. Я не плакала, правда. Я только шептала, уткнувшись в плотную ткань, пахнувшую пылью:

— Я хочу умереть… Я хочу умереть… Я хочу умереть…

А потом я почувствовала, что с моей головы стаскивают портьеру, поднимают с пола, и я увидела совсем близко перепуганное лицо Сережи. Он подхватил меня на руки и понес к дивану. Я вцепилась в Сережу и продолжала бормотать, не в силах остановиться:

— Я хочу умереть…

Он сел на диван, не выпуская меня из своих объятий. Он гладил меня по голове, по спине, что-то шептал, обдавая мою щеку теплым дыханием. Я не могла понять смысла его слов: наверное он шептал что-то нужное и хорошее. Наверное. Он осторожно взял меня за подбородок, поднял мое лицо вверх. Заглянул мне в глаза и осторожно поцеловал в уголок губ.

И только тогда я заплакала.

А он гладил меня по голове, словно ребенка и шептал, шептал, шептал какие-то нежные и ничем не помогающие сейчас мне слова.

* * *

Тонкие струи воды били по моему телу, словно сотни мелких иголок. Я стояла под душем в ванной, в том самом месте, где полчаса назад чуть не совершила очередную глупость в своей жизни. Если это можно назвать глупостью. Я яростно терла тело жесткой губкой, смывая мыло, как будто это могло мне помочь. Как будто я могла смыть с себя, со своего тела это.

Я выключила шелестящий душ и, тяжело дыша, вылезла из ванной. Протерла запотевшее зеркало полотенцем. Посмотрела на свое отражение — ничего не изменилось. Я выглядела точно так же, как и двенадцать часов тому назад. Не появились седые волосы и новые морщинки у глаз.

Словно ничего и не произошло.

Когда я, надев халат, вернулась в кабинет, все, что я натворила, уже было прибрано. Даже портьера висела на своем месте. Только пятно от коньяка темнело на обоях раздавленным гигантским клопом.

С кухни доносилось звяканье посуды. Я налила себе в маленькую рюмку коньяка и залпом выпила. Прихватив с собой бутылку и рюмку, я поплелась на кухню.

Сережа возился у столика, делал бутерброды с ветчиной и сыром. Пиджак он снял, а поверх ослепительно-белой рубашки и жилета на нем красовался мой фартук в цветочках. Рукава рубашки были аккуратно подвернуты.

Он повернулся на звук моих шагов. Заметил бутылку, но ничего не сказал. Я уселась за стол и брякнула перед собой бутылку. Налила рюмку. Сережа снял засвистевший чайник, сел напротив меня. Поставил передо мной блюдо с бутербродами, налил чаю в две кружки. Закурил.

— Есть будешь? — спросил он.

— Нет, — ответила я и залпом выпила коньяк.

Он опять ничего не сказал. Только поморщился — легко и неодобрительно. Потом он спросил:

— Сколько лет мы с тобой знакомы? Десять, если мне не изменяет память?..

Я пожала плечами:

— Какое это сейчас имеет значение? Хоть двадцать. Давай, изрекай.

— Я хочу, чтобы ты меня внимательно выслушала. На правах… Ну, скажем так — на правах старого знакомого.

— Я готова.

— И сделала так, как я тебя попрошу.

— В смысле? — не поняла я его и налила себе снова. — Коньяка хочешь?

— Я за рулем.

— Ох, я забыла. Так что я должна сделать?

Он помолчал.

— Я хочу сказать… То, что произошло…

— А я не хочу об этом говорить, — перебила я его.

— Надо, Оля.

— Нет — и все.

Он не обратил внимания на мой ответ.

— Тебя вызовут в милицию, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. — И ты должна все рассказать. Во всех подробностях, к сожалению. И сама написать заявление. И они сядут. Это однозначно, я уже все выяснил. Я хочу…

— А я не хочу, чтобы ты лез в мои дела, — резко ответила я. — Даже, предположим, из самых благородных побуждений. Я же в твои никогда не вмешивалась, когда мы были вместе? Ты меня слышишь?

Он отвел глаза и уставился на включенное бра. Оно освещало его худощавое лицо, нос с горбинкой и плотно сжатые тонкие губы.

— Я не лезу. В твои дела, — сказал он раздельно. — Но я считаю, что справедливость должна восторжествовать. И подонки должны сидеть в тюрьме, а не разгуливать по улицам. Все должно встать на свои места.

Я, не глядя на него, снова налила и быстро выпила.

— Ты бы хоть бутерброд съела, что ли, — сказал он. — Развезет ведь тебя.

— Знаешь, почему я тогда от тебя ушла? — пробормотала я, вертя в пальцах тонкую ножку рюмки.

Он исподлобья посмотрел на меня.

— Почему же?

— Потому что ты жил исключительно по правилам, — сказала я. — Ты всегда безукоснительно подчинялся им. Хотя правила эти не всегда были для тебя хороши и устанавливали их другие люди. Потом эти правила менялись и ты тут же тоже менялся согласно этим, новым правилам. И ты, Сережа, к сожалению всегда был слишком правильным для меня, непутевой и не правильной женщины.

Он загасил сигарету, раздраженно смяв фильтр в пепельнице в комок.

Я усмехнулась:

— И еще меня всегда раздражала твоя привычка вот так изничтожать в пепельнице фильтры от докуренных сигарет. По-моему, это первый признак неврастении.

— Могла бы мне сказать об этом и раньше, — пробурчал он обиженно.

Как мальчишка, ей-Богу. Я налила себе еще коньяка. Хлопнула рюмку, взяла бутерброд и стала жевать, не чувствуя вкуса ни ветчины, ни хлеба.

— Ну, так как же, Оля?

— Закрыли тему, Сережа, — сказала я. — Закрыли.

Он насупился, вытащил из кармана жилета четыре упаковки каких-то таблеток.

— Я ничего не буду принимать, — сказала я, опережая его слова.

— Я врач, Оля.

— Ты не врач. Ты хирург. Пусть даже очень хороший, — с этим я согласна. Но в колесах ты, парень, ни хрена не просекаешь, — хихикнула я.

Коньяк уже во всю действовал. Еще бы — на голодный-то желудок столько выхлестать.

— Что? — изумленно спросил он. — Что ты говоришь?

— Никогда таких слов не слышал? Так наша огневая молодежь изъясняется — «в колесах». Это означает — в таблетках, — пояснила я. — Ты не разбираешься в таблетках.

— Это Женя мне дала.

— Ты что, все ей рассказал?!

— Что ты, о чем ты говоришь, Оля? — даже чуть-чуть испугался он.

— Все равно не буду, — упрямо сказала я.

— Будешь, — неожиданно жестко сказал он. — Вот эти, сонапакс, — три раза в день по одной таблетке. А эти — на ночь. Одну таблетку. В крайнем случае две. Но не больше. Тебе будет лучше. Но только ни в коем случае, — он покосился на бутылку, — их нельзя принимать вместе со спиртным.

— Ну, спасибо, барин, научили. — Я привстала и поклонилась ему. — Премного вам благодарны, барин. Позвольте вас в плечико поцеловать, барин?

Он как-то странно посмотрел на меня. Но ничего не сказал.

— Я хочу побыть одна, — сказала я.

Он помялся и пробомотал, снова глядя мимо меня:

— Я могу спать в кабинете, на диване.

— Спасибо, Сережа. Но не надо лишних жертв. Мы не на войне, милый…

Я дотронулась до тонкого обручального кольца на безымянном пальце его правой руки.

— Подумай о своей жене, — криво усмехнулась я. — Кстати, я опять запамятовала, как ее зовут. Помню только, что какое-то пейзанское имя. Аграфена, что ли? А?..

— Глафира, — мрачно буркнул он.

— Во-во. Глафира-Кефира. Йогуртовна.

Он поднялся и пошел в прихожую, на ходу вылезая из фартука. Широкоплечий, высокий мужчина, который когда-то очень хотел, чтобы я стала его женой. А сейчас, по-моему, хочет еще больше. Или это коньячок подсказывал мне такие мысли?..

Я, не поднимаясь с места, смотрела из кухни, как он одевается в прихожей.

— Я еще позвоню тебе сегодня вечером, — сказал он.

— Позвони, — пожала я плечами и чуть не выпустила из пальцев полную рюмку. Когда я успела ее налить? Это навсегда осталось для меня загадкой.

— А завтра приеду, — добавил он. — Во второй половине дня. Ты не против, надеюсь?

Я не ответила. Он положил ключи от моей квартиры на столик в прихожей и уже взялся за ручку двери, когда я его спросила:

— Сколько они получат, если я напишу заявление?

— Не меньше десятки.

— Ага, — глубокомысленно кивнула я.

— До свидания, — сказал он.

Дверь хлопнула и я осталась одна.

Я выдавила из пачки таблетку сонапакса. И запила ее коньком.

— Плевать, — громко сказала я.

* * *

Я сидела на диване, тупо уставившись в экран телевизора. Телевизор был включен, только звук я убрала. Шла какая-то очередная тошнотворная политическая передача: все те же жадные лживые морды, беззвучно открывающиеся рты, льющие патоку и грязь, потом замелькали кадры демонстрации, кого-то лупили резиновой дубинкой по голове, кто-то орал — шахтеры, чернокожие, солдаты, танки, политики; некто в бороде с дебильным выражением лица вещал, наверное, о близящемся конце света.

Я напряженно размышляла.

Бутылку я почти что приговорила. Но это не мешало мне думать, даже наоборот — мысль стала более резкой и ясной. Я уже почти составила план действий — оставалось уточнить кое-какие детали. Распечатала новую пачку сигарет, но закурить не успела. Запиликал звонок телефона. Я сняла трубку.

— Это я, Оля, — послышался голос Сережи. — Как ты?

— Все олл"райт, босс, — ответила я.

Он помолчал.

— Правда, все нормально, Сережа, — сказала я.

— Что-нибудь-нужно?

— Нет.

— Если ты вдруг, не дай Бог почувствуешь себя хуже… Ну, что-то будет не так… Ты звони. В любое время суток. Хорошо?

— Хорошо.

— Ты знаешь, что я приеду, как только ты скажешь… Ты меня слышишь, Оля?

Я почувствовала, что сейчас разревусь. Я кусала губы, словно героиня жуткой латиноамериканской мыльной оперы и ощущала себя точь в точь такой же — то есть полной и непроходимой сентиментальной дурой. И очень-очень одинокой почти что тридцатилетней бабой.

Он сказал негромко:

— Все будет хорошо, Оля… Вот увидишь, — все будут хорошо. Ты меня слышишь?

— Конечно. Спокойной ночи.

Я брякнула трубку на стол. Допила остатки конька из рюмки, встала и меня ощутимо повело в сторону.

— Ого! — восхитилась я. — Хэллоу, мистер кайф!..

Я цапнула будильник с полки. Непослушными пальцами поставила его на восемь часов утра.

Я уже знала, что я завтра буду делать.

Глава 4. УЖЕ ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ.

Утро было такое же унылое и хмурое, как вчера. Дождь мелко барабанил по оконному стеклу.

Свое старое тренировочное кимоно и макивару и я с трудом нашла на антресолях в коридоре — в том месте, куда я их засунула года полтора назад, когда бросила тренировки. И бросила я их, честно говоря, не из-за хронической нехватки времени, а скорее просто из-за лени-матушки. Теперь я решила слегка припомнить подзабытое. Хотя в глубине души я надеялась, что эти навыки мне не пригодится.

Натянув кимоно, я отжималась на кулаках от пола, считая вслух:

— Пятнадцать… шестнадцать… семнадцать…

Капли пота падали со лба и кончика носа на паркет.

На двадцатом отжимании я заставила себя не просто встать, а вскочить — именно так, как меня учили. Сделала упражнение для восстановления дыхания.

Подошла к макиваре, повешенной на глухую стену кабинета, встала в боевую стойку и начала, ритмично выдыхая воздух, наносить по ней удары. Каждый удар отдавался болью в костяшках кулаков, но я продолжала по ней лупить, что было силы. Это было хорошо, потому что я не думала ни о чем, кроме того, как правильно ударить. Неважно кого — лишь бы точно и сильно.

Спустя пол-часа я закончила, содрала с себя мокрое от пота кимоно и прошлепала в ванную.

Я только и успела, что включить воду, как услышала звонок телефона. Чертыхнувшись, я вылезла из ванной и побежала в комнату, оставляя на паркете мокрые следы. Схватила трубку и сказала, слегка задыхаясь:

— Я слушаю.

— Можно Ольгу Матвеевну Драгомирову? — послышался незнакомый мужской голос.

Я насторожилась.

— А кто это? — поинтересовалась я.

— Это говорит старший оперуполномоченный уголовного розыска. Моя фамилия Дементьев. Так можно Ольгу Матвеевну?

Выругавшись про себя, я сказала:

— Я вас слушаю.

— Ольга Матвеевна, мне необходимо сегодня с вами встретиться.

— Зачем? — спросила я, заранее все зная.

— По известному вам делу, — голос его был серьезен.

Началось.

Я молчала. «По известному делу» — славная формулировка. Но все это начинается слишком рано, слишком в неподходящий для меня и того, что я задумала, момент. И судя по всему, к этому приложил руку Сережа. Или Виталик. Или оба вместе, старые дружки-приятели.

— Вы меня слышите? — спросил он.

— Что? — я старалась выиграть время. — Говорите, пожалуйста громче, что-то я вас плохо стала слышать.

В трубке что-то щелкнуло и его голос действительно стал слышен яснее.

— Мне необходимо с вами встретиться. Сегодня. Сейчас вы меня слышите?

— Да.

— Вы не могли бы сегодня зайти к нам, в районное управление внутренних дел?

— Это обязательно?

— Мне бы хотелось увидеться с вами сегодня.

— Сегодня я не могу, — отрезала я. — Завтра я, пожалуй, смогла бы выкроить время.

Он помолчал, а потом спросил:

— Завтра в девять вас устроит?

— Лучше позже. У меня очень много дел с утра.

— Хорошо. Тогда в двенадцать?

— Да. Подходит.

— Моя комната номер десять. На втором этаже. Я буду ждать вас, Ольга Матвеевна. Вы знаете, где мы находимся?

— Кто ж не знает, — ухмыльнулась я.

— Тогда до встречи, Ольга Матвеевна. Всего доброго.

— До свидания.

Я нажала кнопку отбоя.

Я не могла понять — правильно ли я сделала, что согласилась на эту встречу, или мне надо было его сразу послать куда подальше. Дескать, знать ничего не знаю и ведать не ведаю. Как это говорят — «уйти в несознанку», во-во. Ладно, с этим я решу попозже. До завтра еще есть время.

Прислушиваясь, как в ванной из душа хлещет вода, я по памяти быстро набрала ее номер. Прозвучало несколько длинных гудков и сонный голос этой сучки вяло пропел:

— Алле-е-о?..

Я молчала.

— Алле-е-о?.. Говорите же, я не слышу вас… Лешик, это ты, птенчик? Ну что за дурацкие шуточки с утра? Я же знаю, что это ты… Лешик! Я еще сплю. Алле-е-о?..

Я нажала кнопку. Голос умолк. Она была дома. И она была одна. Это было все, что мне требовалось узнать.

* * *

Я была у нее через минут тридцать. Я припарковалась, не доезжая пол-квартала до ее дома. Вылезла из своей новенькой двухдверной «хонды» с левосторонним, европейским расположением руля, включила сигнализацию и через арку пошла пустынными проходными дворами к ее дому.

Она жила на Большой Посадской.

Я специально надела неприметную заношенную куртку, джинсы и — главное: мои любимые старые кроссовки «Reebok» на мягкой подошве. Воротник куртки я подняла так, что он почти скрывал мое лицо. А если еще учесть надвинутый на брови берет, вряд ли кто мог хорошо разглядеть мое лицо — уж это-то мне было совсем ни к чему.

Открыв тяжелую дверь, я со двора проскользнула в подъезд, прислушалась: было тихо. Мои ноги в кроссовках ступали совершенно бесшумно.

Поднявшись на третий этаж, я подошла к ее двери и приникла к ней ухом. За дверью было тихо. На лестничную площадку падали цветные пятна от чудом сохранившегося дореволюционного витража в арочном высоком окне.

Я несколько раз глубоко вздохнула. Вытянула перед собой руки в тонких кожаных перчатках и растопырила пальцы. Они не дрожали. Я не удивилась этому — так и должно было быть.

Я позвонила. Раз, потом другой. За дверью прошаркали шаги и она спросила:

— Кто там?

Слава Богу, что эта сучка была ленива от рождения — глазок в двери она так и не удосужилась сделать, сколько бы я ей об этом не талдычила. Я прикрыла рот рукой и ответила нагловатым уверенным баском:

— Гражданка Чекалина? Откройте, гражданка, вам срочная телеграмма из Пороховца, Владимирской.

Пороховец — родина этой сучки. Она столько мне рассказывала про этот маленький городишко, стоящий на речке с былинным названием Лух или Лук где-то на границе Владимирской и Нижегородской губерний, про тамошнюю непролазную осеннюю грязь, про полуразрушенные церкви и покосившиеся подслеповатые деревянные домишки, про поголовное, перешедшее по наследству пьянство и скучное, скорее по привычке, чем от страсти повальное блядство, — столько рассказывала, когда вечерами мы сидели и болтали, не торопясь уничтожая под сурдинку коньячок или какой другой согревающий душу напиток.

Она рассказывала о своем пороховецком периоде жизни с такой злобой и ненавистью, во всю используя в своих байках о тамошней тоске и безысходности великий и могучий русский мат, что иногда меня захлестывало странное ощущение, что я сама родилась и выросла в этом Богом забытом месте и мне в такие минуты, минуты ее рассказов, тоже хотелось завыть от этих ее-моих воспоминаний в голос. Я ее понимала. Хотя толком даже не представляла, где он находится, этот городок: так — где-то очень далеко в России.