Сол БЕЛЛОУ
      В ПОИСКАХ МИСТЕРА ГРИНА
      Перевод В. Хинкиса
      Все, что может рука твоя делать, по силам делай...*
      * Книга Екклесиаста, 9,10.
      Тяжелая ли работа? Нет, вообще-то не такая уж тяжелая. Правда, он не привычен много ходить и взбираться по лестницам, но не физическая усталость больше всего одолевала Джорджа Криба, когда он приступил к своим новым обязанностям. Ему пришлось разносить чеки на пособие в негритянском квартале, и, хотя он вырос в Чикаго, об этом районе у него было самое смутное представление - только экономическая депрессия забросила его сюда. Нет, сама по себе работа не была тяжелой, во всяком случае, если сосчитать, сколько фунтов надлежало перенести и сколько футов отшагать, но он уже начал чувствовать ее бремя на своих плечах, осознавать ее неприятную особенность. Улицы и дома он находил легко, но нужные ему люди жили по каким-то другим, неведомым адресам, и он чувствовал себя подобно неопытному охотнику, который бессилен выследить хитрую дичь. А тут еще день выдался отвратительный - холод, осеннее ненастье, ветер. Но как-никак карманы его солдатской шинели были набиты не патронами, а чеками из плотной бумаги, в дырочках от сшивателя, совсем как перфорация для механического тапера. И на охотника он вовсе не смахивал; в этой узкой шинели, вроде тех, какие носили ирландские повстанцы, у него был вполне городской вид. Стройный, но не слишком рослый, он щеголял своей выправкой, хотя его поношенные вельветовые брюки были в прорехах и с бахромой по низу манжет. Выправка требовала высоко держать голову, и лицо у него покраснело от ледяного ветра, а меж тем это было лицо человека, не привыкшего скитаться под открытым небом, и серые, всегда задумчивые глаза не выражали твердой решимости. Светлые волосы на висках, длинные и на редкость упрямые, завивались поразительно тугими колечками. Он казался беспомощней и моложе, чем был, но не проявлял ни малейшей склонности к притворству. У него было высшее образование; он имел степень бакалавра; в известном смысле отличался простодушием; любил в меру выпить; в жизни ему не повезло. Он и не думал все это скрывать.
      Но сегодня, пожалуй, ему повезло больше обычного. Утром он вышел на работу и ожидал, что его засадят за стол корпеть над бумагами, поскольку он нанялся клерком в одну из городских контор, а вместо этого, к счастью, его послали гулять по улицам, на воле, и он был рад, по крайней мере на первых порах, крепкому холоду и даже лютому ветру. Однако дело у него шло со скрипом, пачка чеков почти не становилась тоньше. Разумеется, эту работу ему поручили городские власти; и ясно самой собой, что на такой работе незачем слишком усердствовать. Его молодой начальник мистер Рейнор недвусмысленно дал ему это понять. Но все же он предпочитал работать на совесть. Во-первых, если определить, как быстро удастся разнести чеки, он будет знать, сколько времени можно выкроить для себя. Да и люди, надо полагать, ждут денег. Это не было для него решающим, хотя, конечно, имело некоторое значение. Но главное, он хотел работать на совесть, просто чтобы все было на совесть, делать свое дело честь по чести, ведь такое дело, требующее особой настойчивости, подворачивалось ему нечасто. А этой настойчивости у него было предостаточно, и, найдя себе применение, она изливалась наружу с чрезмерным изобилием. К тому же он натолкнулся на трудность. Он не мог найти мистера Грина.
      Теперь он стоял в своей длиннополой шинели, а в руке у него был большой конверт, из кармана торчали бумаги, и он недоумевал, почему так трудно найти тех слабых и немощных, которые не могут сами прийти за чеком в контору. Но Рейнор предупредил, что поначалу разыскать их будет нелегко, и дал несколько советов:
      - Если подвернется почтальон, всего лучше спросить у него, это дело верное. Если же с почтальоном не выйдет, попробуйте справиться в лавке или у уличных разносчиков. А уж потом ступайте к дворнику и к соседям. Но вы сами увидите: чем ближе к нужному дому, тем меньше толку можно добиться от людей. Они не захотят вам помочь.
      - Потому что я чужой.
      - Нет, потому что вы белый. Следовало поручить эту работу негру, но сейчас мы лишены такой возможности, вам же надо как-то добывать свой хлеб насущный, а у нас не частная контора. Работа есть работа. Поверьте, это и ко мне относится. Я ведь ничем не лучше вас. Просто у меня на три года больше стажа. И диплом юриста. Иначе вы сидели бы на моем месте, а я отправился бы маршировать, несмотря на собачий холод. Мне и вам платят теми же долларами, по тем же определенным и ясным соображениям. При чем тут мой диплом? Но как бы там ни было, мистер Криб, чеки доставить необходимо, а это требует настойчивости, которой, я надеюсь, вам не занимать.
      - Да, я чертовски настойчив.
      Рейнор, сжимая резинку в левой руке, потому что он был левша, растер застарелую грязь у себя на столе и сказал:
      - Ясное дело, когда вопрос ставится так, другого ответа и ожидать нечего. Во всяком случае, хуже всего то, что из людей трудно вытянуть какие-либо сведения. Они подумают, что вы переодетый сыщик, или взимаете деньги за вещи, купленные в рассрочку, или вручаете судебные повестки, или еще что-нибудь в этом роде. Вот когда поработаете там месяц-другой, все будут знать, что вы просто разносите пособия.
      Погода была пасмурная и морозная, как обычно в канун Дня благодарения, ветер, резвясь, стлал по земле дым, и руки у Криба закоченели, потому что перчатки он позабыл в кабинете у Рейнора. И все упорно твердили, что знать не знают никакого Грина. Был уже четвертый час, почтальон кончил работу. Ближайший бакалейщик, негр, никогда не слышал о Талливере Грине, или так, во всяком случае, выходило по его словам. Криб готов был ему поверить, ведь он, казалось, все-таки сумел убедить этого человека, что ему нужно всего-навсего отдать чек. Но полной уверенности он не чувствовал. Нужен был опыт, чтобы разгадывать взгляды и едва уловимые знаки, и, мало того, нужна была твердость, чтобы тебя не спровадили, не послали к чертям, и даже властность, чтобы припугнуть в случае нужды. Если тот бакалейщик и знал Грина, он легко отвертелся. Но ведь его покупатели в большинстве своем живут на пособие, какой же ему смысл задерживать доставку чека? Конечно, не исключено, что этот Грин или миссис Грин, если он женат, предпочитают другого бакалейщика. Женат Грин или не женат? Хуже всего было то, что Криб не заглянул в картотеку. Рейнор должен был дать ему несколько часов на просмотр документации. Но он, видимо, не придал этому значения, махнул рукой. Есть ли смысл всякий раз тщательно готовиться, чтобы доставить несколько чеков?
      А теперь самое время поискать дворника. Стоя на ветру, в ноябрьских сумерках, Криб оглядел дом - по одну сторону истоптанные, скованные морозом пустыри, по другую - автомобильное кладбище, а дальше - уходящее вдаль полотно надземной железной дороги, такое шаткое с виду, усеянное мерцающими огнями; двойной ряд покосившихся кирпичных галерей в три яруса и бетонные ступени, ведущие в подвал. Он спустился вниз и пошел подземным коридором, толкаясь во все двери, отыскал одну незапертую и очутился в котельной. Кто-то встал и пошел ему навстречу, шаркая по угольной крошке и ныряя под обмотанные брезентом трубы.
      - Вы дворник?
      - А вам чего?
      - Я ищу одного человека, он живет где-то здесь, поблизости. Грин.
      - Какой такой Грин?
      - Может быть, у вас тут несколько Гринов? - спросил Криб, обнадеженный. - Мне нужен Талливер Грин.
      - Нет, не могу я вам пособить, мистер. Я таких не знаю.
      - Он калека.
      Дворник согбенно стоял перед ним. Может, он сам калека? Господи! А вдруг... Серые глаза Криба вгляделись в этого человека с беспокойством. Нет, просто он малоросл и сутул. Голова, в которой бродят неведомые мысли, жесткая борода, широкие, понурые плечи. От его черной рубахи и дерюги, которая заменяла ему фартук, пахло застарелым потом и угольной пылью.
      - А какое у него калечество?
      Криб подумал и ответил чистосердечно и просто:
      - Не знаю. Я его и в глаза не видал. - Это могло ему только повредить, но иначе пришлось бы сказать наугад заведомую ложь, а он этого не хотел. Я доставляю пособия больным людям. Будь он здоров, ему пришлось бы прийти самому. Оттого я и сказал "калека". Он наверняка прикован к постели или креслу - у вас здесь нет такого?
      Это чистосердечие с детства служило Крибу верой и правдой. Но здесь его талант пропадал зря.
      - Не скажу вам, сэр. На мне еще четыре таких дома. Всех жильцов не упомнишь, особливо временных. Люди что ни день съезжают да въезжают. Не знаю, и все тут.
      Он шевелил черными от сажи губами, но слов Криб не мог разобрать за свистом клапанов и гудением воздуха, нагнетаемого в пылающее жерло топки. Но он угадал, о чем речь.
      - Ладно, все равно спасибо. Извините за беспокойство. Подымусь наверх и попробую поискать кого-нибудь, кто знает.
      Он снова вышел на холод, в ранние сумерки, сделал небольшой крюк от подвала до входной двери, стиснутой меж кирпичными столбами, и стал подниматься на третий, верхний этаж. Под его ногами хрустели куски обвалившейся штукатурки; латунные стойки, на которых прежде крепились перила, ограждали лестницу. Холод теперь донимал его еще пуще, чем на улице, пронизывал до костей. В уборных, словно в родниках, журчала вода. Слушая, как ветер бушует за стенами, подобно пламени в топке, он подумал, какое это огромное и мрачное строение. Чиркнув в темноте спичкой, он стал искать среди каракулей и слов, нацарапанных на стенах, фамилии и номера. Он увидел: "Псих ненормальный, катись к черту", всякие зигзаги, рисунки, похабные надписи, ругательства. Точно так же были разукрашены и священные усыпальницы внутри пирамид, и дикие пещеры на заре человечества.
      У него на карточке значилось: "Талливер Грин, кв. 3-д". Но здесь не было ни фамилий, ни номеров. Плечи его поникли, глаза слезились от холода, изо рта шел пар, он плелся по длинному коридору и раздумывал вслух о том, что, будь он решительным человеком, верней всего было бы колотить в какую-нибудь дверь и орать "Талливер Грин!" до победного конца. Но он не любил поднимать шум и только чиркал спичками, ощупывая взглядом стены. В конце коридора, за углом, оказалась дверь, которую он не сразу заметил, и ему пришло в голову попытать здесь счастья. Он постучал, не надеясь кого-нибудь застать, но ему открыла негритянка, совсем молоденькая, почти девочка. Она едва приотворила дверь, чтобы не выстудить комнату.
      - Что вам надо, сэр?
      - Я доставляю пособия из районной конторы, что на Прэри-авеню. Ищу одного человека, Талливера Грина, чтобы отдать ему чек. Вы его случайно не знаете?
      Нет, она не знала, но он решил, что она его просто не поняла. На него глядело какое-то сонное, безучастное лицо, очень нежное, черное и как бы не от мира сего. На ней был мужской пиджак, и она одной рукой придерживала ворот у горла. Волосы она расчесала на три пробора, два вдоль и еще один поперек, а спереди завивались вихры, как темный дым.
      - Может, посоветуете, у кого спросить?
      - Я сама въехала только на той неделе.
      Он видел, что она дрожит, но даже дрожь эта была какая-то дремотная, и большие глаза бесчувственно смотрели с красивого лица, словно она не замечала холода.
      - Что ж, мисс, спасибо. Большое спасибо, - сказал он и решил справиться по соседству.
      Здесь его пригласили войти. Он был благодарен за это, потому что очутился в тепле. Людей внутри оказалось много, и все они встретили его молчанием - человек десять или двенадцать, а может быть, и больше, сидели на скамьях, как в парламенте. Освещения никакого не было, лишь в окно сочился тусклый вечерний свет, и от этого все вокруг выглядело непомерно большим - мужчины удивительно толстые, в теплых комбинезонах и зимних пальто, и женщины тоже внушительные, в вязаных кофтах, шляпах и старых шубах. А тут еще кровать с целой горой подушек и одеял, черная кухонная плита, пианино, заваленное чуть ли не до потолка газетами, старинный обеденный стол в чикагском вкусе, уцелевший от лучших времен. Криб, не такой рослый, как все они, румяный от мороза, рядом с этими людьми был похож на школьника. Хотя его встретили приветливыми улыбками, он понял, еще не успев открыть рот, что ему снова не повезло и он уйдет отсюда с чем пришел. Но все же приступил к расспросам:
      - Вы не скажете, как мне доставить чек мистеру Талливеру Грину?
      - Грину? - переспросил мужчина, отворивший ему дверь. Он был в клетчатой рубахе с короткими рукавами, его взлохмаченная голова имела странную форму, вроде высокого кивера, жилы на лбу были вздуты. - Сроду о таком не слыхал. Он что, здесь жительствует?
      - Мне дали этот адрес в конторе. Он инвалид, и мне надо вручить ему чек. Никто из вас не знает, где его найти?
      Ожидая ответа, он терпеливо стоял в своей шинели с карманами, набитыми чеками и бланками, в темно-красном шарфе, свисавшем с шеи. Должны же они наконец понять, что перед ними не студент, который подрабатывает по вечерам, помогая сборщику налогов, не хитрец, который думает их провести, притворяясь, будто разносит пособие, что он уже не мальчишка, знает, почем фунт лиха, и съел много соли. Это ведь сразу видно, стоит только взглянуть на мешки под глазами и складки по углам рта.
      - Знает кто-нибудь такого инвалида?
      - Нет, сэр.
      Все качали головами и улыбались с сожалением. Никто не знал. "Пожалуй, так оно и есть", - подумал он, молчаливо стоя в убогом, затхлом жилье, где копошились люди. Но проверить это он не мог.
      - А что с ним? - спросил человек с головой вроде кивера.
      - Я его никогда не видел. Знаю только, что он не может сам прийти за деньгами. Я здесь первый день работаю.
      - Может, у вас адрес неправильный?
      - Вряд ли. Так где бы мне еще спросить?
      Он видел, что его настойчивость их забавляет, да и самому ему казались забавными эти упорные расспросы. Он был хоть и невысок ростом, худощав, но держался независимо, с достоинством, и его серые глаза, посмеиваясь, смотрели на всех без робости. Один мужчина на скамье гортанно произнес что-то непонятное, и женщина ответила резким, пронзительным смехом, который сразу оборвался.
      - Ну как, никто не может мне помочь?
      - Мы его знать не знаем.
      - Но если он живет здесь, приходится же ему платить за квартиру. Чей этот дом?
      - Компании "Грейтхэм". Ихняя контора на Тридцать девятой улице.
      Криб записал адрес в блокнот. Но, выйдя, он остановился в раздумье, чувствуя, как у его ног трепыхается распластанная ветром старая газета, и решил, что на компанию надежда плоха. Возможно, этот Грин снимает только одну комнату. В некоторых квартирах было чуть ли не по двадцать жильцов; агент компании, конечно, знает лишь главного съемщика. Он не сможет сказать, кто остальные. Кое-где люди даже спят по очереди на одной кровати - сторожа, водители автобусов или повара ночных ресторанов отсыпаются днем, а потом уступают место сестре, племяннику или вовсе чужому человеку, который только что отработал смену. В этом ужасном, кишащем клопами квартале между Коттидж-гроув и Эшлендом много безвестных бродяг, которые кочуют из дома в дом, из комнаты в комнату. На лбу у них не написано, кто они такие. Они не носят узлов на спине и не поражают своей живописностью. Видишь обыкновенного человека, чернокожего, он идет себе пешком или едет в автомобиле, как всякий другой, держа руку на рычаге скоростей. Как же его узнать? Криб подумал, что агент компании "Грейтхэм" только рассмеется, если его об этом спросить.
      Но насколько проще было бы искать, если б он знал, что Грин престарелый, или слепой, или болен чахоткой. Какой-нибудь час посидеть над картотекой, кое-что записать, и не пришлось бы так мыкаться. Принимая от Рейнора пачку чеков, он спросил:
      - Что мне нужно знать об этих людях?
      Тут Рейнор взглянул на него так, словно хотел сказать, что не стоит делать из мухи слона. При этом он улыбнулся, потому что между ними уже установились дружеские отношения, и все же, видимо, собирался изречь что-то в этом роде, но тут Стейка со своими детьми переполошила всю контору.
      Прежде чем устроиться на эту работу, Крибу пришлось долго ждать случая. Помог старый школьный товарищ, который служил в муниципалитете: хотя близкой дружбы между ними никогда не было, он вдруг расчувствовался и предложил свою помощь, - конечно же, ему хотелось щегольнуть своим влиянием, показать, как он преуспевает даже в столь скверные времена. Что ж, он и в самом деле недурно преуспел вместе с демократической партией, которая держала в городе бразды правления. Криб заходил к нему в муниципалитет, и они целый год не реже раза в месяц завтракали вместе в баре или пили пиво, а потом наконец подвернулась эта работа. Криб был не прочь пойти в мелкие конторские служащие или даже в посыльные, хотя Рейнор в этом усомнился.
      Этот Рейнор был удивительный малый, и Крибу он сразу понравился. Как и положено в первый день, Криб рано пришел в контору и долго дожидался, потому что Рейнор опоздал. Наконец он ввалился в свой тесный кабинетик так, словно только что выскочил из автомобиля после аварии на Индиан-авеню. Его худое шершавое лицо было обветрено, он посмеивался и, отдуваясь, бормотал что-то себе под нос. В мягкой шляпе пирожком, в пальто с глухим бархатным воротом и шелковом кашне, которое облегало шею до тонкого, нервного подбородка, он ерзал и подпрыгивал в своем вращающемся кресле, отталкиваясь ногами от пола, как будто сидя словно бы пританцовывал. При этом он ощупывал Криба глазами, широко распахнутыми и слегка ироническими. Оба они помолчали немного, и тем временем Рейнор, сняв шляпу со всклокоченной головы, положил ее себе на колени. Руки у него побурели от мороза и были не очень чистые. Из стены тесной комнатки, приспособленной под кабинет, торчала стальная балка, служившая некогда для крепления приводных ремней какой-то машины. Прежде в этом здании была фабрика.
      - Вы старше меня. Надеюсь, вам не будет обидно работать у меня под началом, - сказал Рейнор. - Но я и сам всего лишь подчиненный. Вам сколько лет?
      - Тридцать пять.
      - И вы полагали, что будете сидеть в конторе над бумагами. Но обстоятельства таковы, что я должен отправить вас на прогулку.
      - Ничего не имею против.
      - В этом квартале нам приходится по большей части обслуживать негров.
      - Я так и думал.
      - Отлично. Вы справитесь. C'est un bon boulot*. Вы знаете французский?
      * Это хорошая работа (фр.).
      - Немножко.
      - Я сразу решил, что у вас университетское образование.
      - А вы были во Франции? - спросил Криб.
      - Нет, я выучил французский по руководству Берлица. Занимался больше года, потому что так принято, если не ошибаюсь, во всем мире, и этим занимаются конторщики в Китае и туземные воины в Танганьике. Основательно выучился, право слово. Такова уж притягательная сила цивилизации. Правда, ее несколько преувеличивают, но чего вы хотите? Que voulez-vous? * Я выписываю "Le rire"** и все пикантные газетки, совсем как в Танганьике. Там это имеет необъяснимую привлекательность. Но мне другое нужно, я хочу стать дипломатом. У меня есть двоюродный брат, он служит дипломатическим курьером и рассказывает такие штуки - пальчики оближешь. Он разъезжает в мягких вагонах и почитывает книжечки. А нам приходится... Вы раньше чем занимались?
      * Чего вы хотите? (фр.)
      ** "Смех" (фр.)
      - Был продавцом.
      - Где?
      - В консервном отделе магазина "Зайди и купи". В подвале.
      - А еще раньше?
      - Продавал шторы у Гольдблатта.
      - Полную неделю?
      - Нет, только по четвергам и субботам. Кроме того, торговал обувью.
      - Значит, подвизались и по обувной части. Так. Ну а до этого? Вот тут, в ваших бумагах сказано... - Он открыл папку. - Колледж святого Олафа, преподаватель классических языков. Стипендиат Чикагского университета, 1926 - 1927 год. Я тоже учил латынь. Ну-ка, проверим, кто больше помнит цитат. "Dum spiro spero"*.
      - "Da dextram misero"**.
      - "Alea jacta est"***.
      - "Excelsior"****.
      * "Пока дышу - надеюсь" (лат.).
      ** "Справа - несчастье" (лат.).
      *** "Жребий брошен" (лат.)
      **** "Всё выше" (лат.).
      Рейнор громко захохотал, и за перегородку стали заглядывать другие служащие. Криб тоже рассмеялся, чувствуя себя легко и непринужденно. Приятно рассеяться в такое утро, когда нервы напряжены.
      Когда они перестали забавляться и никто уже не прислушивался к их разговору, Рейнор спросил серьезно:
      - А почему вы избрали латынь? Хотели стать священником?
      - Нет.
      - Значит, просто ради этой дребедени? Ради культуры? И за что только не берутся люди! - Он воскликнул это с мрачным ликованием. - Я штаны просидел, все учился на юриста, и вот, пожалуйста, выучился, теперь получаю на двенадцать долларов в неделю больше, чем вы, в виде компенсации за то, что так глубоко умудрен в житейских делах. Вам, человеку культурному, я скажу, что в мире нет ничего истинного, всюду подделки, одно заменяет другое, а другое, в свою очередь, заменяет третье, но все же тридцать семь долларов в неделю несравненно лучше двадцати пяти, хотя к истине такая замена не имеет отношения. Вам не кажется, что это понимали уже ваши древние греки? Они были мыслящие люди, но не хотели лишиться своих рабов.
      Криб менее всего ожидал, что первый его разговор с начальником примет такой оборот. Но ему было неловко, и он старался скрыть свое удивление. Он коротко рассмеялся и встал, жмурясь от солнца, в лучах которого вокруг его головы плясали пылинки.
      - По-вашему, выходит, я совершил роковую ошибку?
      - Вот именно, роковую, провалиться мне на этом месте, и теперь, когда вам пришлось на собственной шкуре испытать, что такое скверные времена, вы сами это поняли. Вам нужно было подготовить себя к невзгодам. А у вас, видно, были состоятельные родители, и они дали вам возможность учиться в университете. Если я задеваю вас за больное место, скажите прямо. Ваша мать баловала вас? Отец вам ни в чем не отказывал? У вас было безмятежное детство, и вы имели возможность без помех доискиваться, где та конечная, всезаменяющая истина, тогда как другие трудились не покладая рук в падшем мире призраков?
      - Ну нет, дело обстояло не совсем так. - Криб улыбнулся. Падший мир призраков! Ничего себе. Но теперь настал его черед преподнести Рейнору сюрприз. - Я вовсе не из богатой семьи. Мой отец был последним подлинно английским дворецким в Чикаго...
      - А вы не шутите?
      - Чего ради?
      - И он носил ливрею?
      - Да, носил. Как где-нибудь на Золотом Берегу.
      - И он хотел, чтобы вы получили образование, приличествующее благородному человеку?
      - Нет, не хотел. Он определил меня в Армуровский институт, чтобы я занялся химическим приборостроением. Но после его смерти я перешел в университет.
      Он заставил себя умолкнуть и подумал о том, как быстро Рейнору удалось вызвать его на откровенность. Мигом залез без мыла в душу, перебрал по косточкам. Позже, уже на улице, его не оставляла мысль о том, как далеко зашел бы он в этом разговоре, сколько еще признаний вытянули бы из него, если бы миссис Стейка не подняла такой шум.
      Но в эту самую минуту прибежала молоденькая секретарша мистера Рейнора и крикнула:
      - Слыхали, какой там переполох?
      - Нет, не слыхали.
      - Стейка разоряется вовсю. Сейчас приедут репортеры. Она говорит, что обзвонила все редакции газет, и это правда, уж будьте уверены.
      - Но что ей нужно? - спросил Рейнор.
      - Она принесла стираное белье и теперь гладит его здесь, потому что контора не оплатила ей счет за электричество. Пристроила в приемной гладильную доску, да еще привела с собой детей, всех шестерых. Они ведь в школу ходят не чаще раза в неделю. Она вечно таскает их за собой, чтобы о ней шла слава.
      - На это стоит поглядеть, - сказал Рейнор и вскочил с места. Он устремился к двери следом за секретаршей, но тут Криб спросил:
      - А кто она такая, эта Стейка?
      - Ее прозвали Кровавой Матушкой с Федеральной улицы. Она постоянный донор в больницах. Получает, кажется, по десять долларов за пинту крови. Конечно, это дело нешуточное, но она слишком уж задирает нос, про нее и про ее детей то и дело пишут в газетах.
      В тесной приемной собралась небольшая толпа, служащие и клиенты, разделенные фанерным барьером, а Стейка то орудовала утюгом, то с грохотом швыряла его на металлическую подставку и кричала хриплым мужским басом:
      - Мои папа-мама приехали на пароходе в четвертом классе, и я родилась у себя дома, в Роби на озере Гурон. Я не какая-нибудь там вонючая иммигрантка. Я гражданка Соединенных Штатов. А мой муж ветеран, его отравили газом во Франции, и легкие у него тоньше папиросной бумаги, он даже в уборную сам не может сходить. У меня шестеро детей, я их одеваю и обуваю, кровью своей за это плачу. Даже вшивый беленький воротничок и тот обходится в две капли крови; за обрывок москитной сетки, чтоб моя Ведья могла уложить волосы и ей не стыдно было в церкви перед другими девчонками, у Гольдблатта сосут мою кровь. Вот как я перебиваюсь. Хорошо бы я выглядела, если бы попробовала жить на пособие. А сколько разного сброда тут кормится - у, паразиты! Они-то горя не знают, им можно когда угодно наняться к Свифту и Армуру расфасовывать бекон. Их ждут не дождутся на товарной станции. Но им больше по нраву валяться на своих вшивых перинах и жрать на городские денежки.
      В конторе, где большая часть клиентов были негры, она не боялась выкрикивать такое про негров.
      Криб и Рейнор протолкались вперед, чтобы поближе взглянуть на эту женщину. Она вся пылала яростью и упивалась собой, большая, плечистая, золотоволосая, в полотняном чепце с розовыми лентами. Она была в черных спортивных туфлях на босу ногу, лямки холщового фартука отстегнулись, и пышные груди, едва прикрытые мужской нижней рубахой, колыхались, мешая ей гладить детское платьице. Дети, тихие и бледные, в бараньих шубейках и ватных курточках, с каким-то молчаливым упрямством стояли у нее за спиной. Она заполонила всю контору и наслаждалась этим. Жаловалась она справедливо. Ей не приходилось лгать. Но вид у нее был лживый. Ее маленькие глазки бегали, и в своем негодовании она, казалось, все время хитрит с корыстным расчетом.
      - Благотворители присылают ко мне милосердных сестер в шелковых панталонах, чтоб меня усовестить. А чем я хуже их? И почем они это знают? Хоть бы им всем сгореть. Хоть бы им замуж повыходить, тогда они не станут отказывать другим в плате за электричество.
      Заведующий конторой мистер Юинг с головой, лысой как колено, не мог ее успокоить, он стоял впереди всех, скрестив руки на груди, и говорил своим подчиненным с важностью, вспомнив, что когда-то был директором школы:
      - Ничего, она скоро выговорится и уйдет.
      - Не уйдет, - сказал Рейнор Крибу. - Она своего добьется. В распределении пособий она смыслит даже больше Юинга. Имеет многолетний опыт и всегда добивается своего, потому что устраивает скандалы. И Юинг это знает. Скоро он пойдет на уступки. Ему только бы не уронить достоинство. Если поднимется шумиха, его вызовут в муниципалитет и намылят ему голову. Он у нее в руках; когда-нибудь все будут у нее в руках, даже целые народы и правительства.
      Криб не принял его слов всерьез и лишь улыбнулся. Кто станет слушать эту Стейку и какой может быть толк от ее воплей?
      Нет, Криб видел в ней нечто совсем другое, на его взгляд, люди слушали ее, потому что то был воинственный клич плоти и крови, хотя в нем, пожалуй, слышались отзвуки безумия, и здесь, в конторе, это могло вызвать лишь отвращение. Потом, когда Криб ходил по улицам, ему казалось сперва, что тень Стейки незримо витает над кварталом и объемлет все вокруг; она была в мерцающем свете уличных огней и в зареве фонарей надземки, которые ровными рядами лучились в сумерках. А когда он зашел в бар промочить горло, запотевшая кружка и воспоминание о польском квартале в Вест-Сайде опять вернули его к мыслям об этой женщине.
      Он утер рот концом шарфа, чтобы не лазить в карман за платком, и снова отправился разносить чеки. Морозный воздух покусывал лицо, с неба падали редкие хлопья снега. В отдалении прогрохотал поезд, задребезжали стекла, и рельсы отозвались трескучим ледяным звоном.
      Он перешел улицу, спустился в подвал и отворил дверь бакалейной лавки, над которой затренькал колокольчик. Лавка была длинная и темная, в ней остро пахло копченым мясом, мылом, сушеными персиками и рыбой. В небольшом очаге прыгал сердитый огонь, а хозяин, итальянец с длинным, худым, поросшим жесткой щетиной лицом, выжидающе молчал. Он отогревал руки под фартуком.
      Нет, он не знает никакого Грина. Здесь людей знают в лицо, а не по фамилии. Случается, сегодня у человека одна фамилия, а завтра - другая. И полиция тоже не знает, ей это без надобности. Ежели кого пристрелят или зарежут, они забирают труп, а убийцу не ищут. Все равно никто им ничего не скажет, это первое. Так что они выдумывают для следствия фамилию, какая взбредет в голову, и ладно. А второе, им самим наплевать. Но и при всем желании им не найти концов. Никому не узнать даже малой доли того, что происходит среди этих людей. Они режут друг друга, воруют, творят все мыслимые преступления и мерзости, мужчины над мужчинами, женщины над женщинами, родители над детьми, хуже зверей. У них своя жизнь, и все их злодейства рассеиваются как дым. Такое не видано от сотворения мира.
      Он говорил долго и с каждым словом все больше воодушевлялся, плел что-то дикое и несусветное: валил все в одну кучу, куча обрастала фантазиями и домыслами, захлестывался огромный, тугой, отвратительный узел, и по лавке кружились в водовороте людские головы, ноги, животы, руки.
      Крибу стало невмоготу его слушать. Он сказал резко:
      - Что вы мелете? Меня интересует только, знаете ли вы этого человека.
      - Но я не рассказал и половины. Я здесь уже шесть лет живу. Ясное дело, вы мне не верите. А что, если это правда?
      - Не важно, - сказал Криб. - Должен же быть какой-то способ найти нужного человека.
      Убеждая Криба, итальянец перегнулся через прилавок, в его сощуренных глазах была странная сосредоточенность, и весь он как-то подобрался. Но теперь в разочаровании он сел на табурет.
      - Гм... пожалуй. Иной раз удается. А вообще, говорю вам, даже полиция ничего не может поделать.