Мемуары Мосби

— Уступите. Я бы сказал: если судить о сестре по брату, у вас нет выхода.

И тогда Айзек поблагодарил ребе и за то, что тот уделил ему время, и за совет. Вышел на залитую солнцем, провонявшую нечистотами улицу. Многоквартирные дома в унылой штукатурке, кривые ряды просевших зданий в наслоениях грязи — можно подумать, их сложили не из кирпича, а из сношенных башмаков. Взгляд подрядчика. В воздухе витал сильный запах сахара и поджаренных зерен кофе, но в сырости под гигантским раздолбанным машинами мостом летний воздух долго не застаивался. Айзек поискал глазами вход в метро, вместо этого на глаза ему попалась желтая машина с желтым огоньком на крыше. Он сказал было таксисту: «К Центральному вокзалу», но на первом же углу передумал и велел: «Везите меня на аэровокзал на Вест-Сайде». Скорого поезда на Олбани до вечера не было. Слоняться по 42-й улице он не мог. Во всяком случае, не сегодня. Он, похоже, давно уже понял, что деньги придется отдать. И к ребе поехал, чтобы укрепиться в своем решении. Прежние законы и мудрость на его стороне. Все так, но Тина на смертном одре сделала сильный ход — против него не попрешь. Никто не поставит ему в вину, если он не уступит ей. Тем не менее сам он будет ощущать, что оказался не на высоте. Будет ли он жить в мире с самим собой? Ведь сейчас такие суммы он добывал легче легкого. Покупая и продавая земельные участки в городе. Потребуй Тина пятьдесят тысяч долларов, она тем самым дала бы ему понять, что он ее никогда не увидит. А двадцать тысяч — верный выбор. И ребе ничем не мог тут помочь. Все зависело от него и ни от кого другого.

Приняв решение капитулировать, Айзек стал невероятно бесшабашным. Ему никогда не доводилось подниматься в воздух. А что, если сейчас самое время полететь? Он прожил достаточно — и не только он. Во всяком случае, пока машина медленно прокладывала себе дорогу по 23-й улице сквозь толпы спешащих на обед одетых по-летнему горожан, создавалось впечатление, что людей и так слишком много.

В автобусе по дороге в аэропорт он открыл перешедшую ему от отца книгу псалмов. Черные ивритские буквы ощерились на него — рты разинуты, языки пламенные, но немотствующие, то свешены вниз, то задраны наверх. Он попытался — через силу — читать. Никакого толку. Туннель, болота, остовы машин, потроха станков, свалки, чайки — увиденный беглым взглядом Ньюарк, мреющий в знойном летнем воздухе, всецело приковывал его внимание. Можно подумать он не Айзек Браун, а фотограф. Потом, когда в самолете, яростно стремящемся оторваться от земли, преодолеть ее притяжение и не только его, он увидел, как земля убегает назад, как самолет отделяется от взлетно-посадочной полосы, он сказал себе, и слова отчетливо прозвучали в нем: «Шма Исроэл», Слушай, Израиль, Господь Бог наш, един есть! [20] Справа гигантский Нью-Йорк клонился к морю, и самолет, рывком убрав шасси, повернул к реке. Гудзону, зеленому среди зелени, волнуемому приливом и ветром. Айзек перевел дух, но ремней не отстегнул. Плывя над дивными мостами, над облаками по воздушному океану, как никогда понимаешь, что ты отнюдь не ангел.

Перелет длился недолго. Из аэропорта Олбани Айзек позвонил в свой банк. Сказал Спинуоллу — тот вел его дела, — что ему нужно получить двадцать тысяч наличными.

— Нет проблем, — сказал Спинуолл. — Деньги есть.

Айзек объяснил доктору Брауну:

— Сберегательные книжки на предъявителя, счета я храню в ячейке сейфа.

Скорее всего, личные счета по десять тысяч долларов каждый, защищенные государственной страховкой вкладов. У него небось их целые пачки.

Айзек миновал круглый вход в хранилище — гигантскую, с хитрым запором дверь, выпуклую, как надвигающийся на космонавтов лик Луны. Такси ждало, пока он забирал деньги, и с набитым деньгами портфелем он поехал в больницу. Ну а потом больница — обреченная плоть и тоскливое разложение, запах лекарств, яркие пятна цветов, жеваная одежда. В большом грузовом лифте — в него вмещались кровати, аппараты искусственной вентиляции легких, лабораторные приборы — взгляд его приковала молчаливая красавица негритянка, задремавшая у пульта, пока они медленно поднимались из холла в бельэтаж, из бельэтажа на второй этаж. Они были одни в лифте, и, так как лифт еле полз, он обнаружил, что оглядывает ее крепкие стройные ноги, грудь, золотую оправу и поблескивающие стекла очков, чувственную выпуклость горла прямо под подбородком, невольно любуется ими, пока лифт медленно везет его к смертному одру сестры.

Когда двери открылись, у лифта стоял Мэтт.

— Айзек!

— Как она?

— Очень плоха.

— Как бы то ни было, я здесь, и деньги при мне.

Мэтт в замешательстве отводил от него глаза. Похоже, был испуган. Тина всегда имела огромную власть над Мэттом. Хоть он и был тремя-четырьмя годами старше ее. Айзек отчасти понимал, отчего Мэтту не по себе, и сказал:

— Да ладно, Мэтт, раз надо заплатить, я заплачу. Сколько она просит.

— Возможно, она уже и не поймет.

— Возьми деньги. Скажи ей, я здесь. Мэтт, я хочу видеть мою сестру.

Не в силах поднять глаза на Айзека, Мэтт взял портфель и прошел к Тине. Айзек отодвинулся от двери палаты, даже в щель не заглянул. Стоять на месте он не мог — расхаживал по коридору, сцепив руки за спиной. Вдоль рядов пустых каталок. В нем вызывали брезгливость эти приспособления для расслабленных. Он терпеть не мог таких вещей, терпеть не мог больничного запаха. Ему стукнуло шестьдесят. Он знал, каким путем ему в свой черед предстоит пойти, причем в скором времени. Впрочем, знать знал, а чувствовать не чувствовал. Смерть все еще была далеко. Что до передачи денег, Мэтт ею тяготился: не посчитавшись с ним, его вовлекли в нехорошее, ни с чем не сообразное дело — что и говорить, это была причуда: так беременных женщин тянет на персики, пиво или штукатурку. Что же до Айзека, едва он передал деньги, они перестали его интересовать. Есть о чем думать. Он был рад избавиться от них. Он сам себя не понимал. Стоило ему отдать деньги, и он прекратил терзаться. Совсем. Тина затеяла все это, чтобы покарать, изобличить его, что-то ему доказать, причислить к некой категории. Однако результат получился прямо противоположный. К какой еще такой категории? Где она, эта категория? Если Тина думала, что заставит его страдать, она просчиталась. Если она, его несчастная, умирающая сестра, думала, что понимает его лучше, чем кто-либо, так нет, не понимала она его.

И доктор Браун, сопереживая с ними — какая же бездна изобретательности и отчаяния крылась за этой попыткой хотя бы напоследок добиться взаимопонимания, — встал и так и стоял, глядя на стрелы льда, на клочья пара в зимней синеве.

Потом Тинина сиделка открыла дверь и поманила Айзека. Он только что не вбежал в палату и застыл на пороге, лицо у него было такое, словно ему не хватало воздуха. От пояса и выше она исчахла, пожелтела. Живот разнесла опухоль, ноги, лодыжки отекли. Изуродованные ступни выпростались из-под одеяла. Подошвы цвета глины. Череп, туго обтянутый кожей. Волосы сплошь седые. В вену на руке вставлена капельница, к банкам под кроватью тянулись из разных мест дренажные трубки. Мэтт положил портфель перед ней. Ремни не отстегнул. Бесплотная — кожа да кости, волосы свалялись, черные глаза — что они выражали, понять невозможно — смотрели на Айзека.

— Тина!

— Я хотела узнать…

— Всё здесь.

Но она оттолкнула портфель, сказала придушенно:

— Не надо. Забери.

Он подошел поцеловать ее. Она подняла свободную от капельницы руку, попыталась его обнять. Но была слишком слаба, слишком напичкана лекарствами. Он ощутил кости его толстухи сестры. Смерть. Конец. Могила. Они плакали. И Мэтт у изножья кровати отвернул лицо, открытый рот его пополз на сторону, из глаз покатились слезы. Тинины слезы были изобильнее, медленнее.

Кольцо, снятое с тети Розы, привязали к Тининому исхудавшему пальцу хирургической ниткой. Она протянула руку сиделке. Сцена была продумана во всех деталях. Сиделка перерезала нитку. Тина сказала Айзеку:

— Не нужно денег. Я их не хочу. Возьми мамино кольцо.

И доктор Браун, пронзенный горем, пытался понять, что же это были за чувства. Был ли в них какой-то прок? Ради чего они были? А теперь они никому не нужны. Возможно, предпочтительнее холодный взгляд. На жизнь; на смерть[21]. Опять же холодность взгляда была бы пропорциональна внутреннему градусу тепла. Однако с тех пор, как человечество поняло, что оно такое, что оно человечно, и человечно лишь благодаря своим страстям, оно начало использовать их, играть на них, разжигать их ради того, чтобы разжечь пожар, завести смуту — эдакий грубый балаган чувств. Итак, Брауны оплакивали смерть Тины. Айзек сжимал в руке материнское кольцо. У доктора Брауна тоже навернулись слезы на глазах. Ох уж мне эти евреи! Их чувства, их сердца! Доктору Брауну порой больше всего хотелось положить всему этому конец. Ибо к чему это вело? Ты отдавал их одного за другим, они умирали. Уходили один за другим. Ты уходил. Детство, семья, дружба, любовь — все глохло в могиле. А эти слезы! Когда они шли от сердца, ты чувствовал, что нашел чему-то оправдание, что-то понял. Но что ты понял? Опять же, ничего! Всего лишь проблеск понимания — вот что это такое было. Обещание, что люди могли бы — могли бы, учти, — в конце концов благодаря своему дару, который мог бы — опять же, мог бы! — оборотиться божественным даром, осознать, ради чего они живут. Ради чего жизнь, ради чего смерть.

И опять же, ради чего именно эти характеры — эти Айзеки, эти Тины? Когда доктор Браун закрыл глаза, он увидел, красным по черному, нечто вроде молекулярных процессов — единственную подлинную геральдику смертных. Так же как и позже, когда короткий день кончился и в непроглядной, где не видно ни зги, тьме он подошел к темному кухонному окну, поглядеть на звезды. На эти штуковины, отброшенные далеко-далеко великим, давшим всему начало толчком миллиарды и миллиарды лет тому назад.

В ПОИСКАХ МИСТЕРА ГРИНА

Все, что может рука твоя делать, по силам делай…[22]

Тяжелая ли работа? Нет, вообще-то не такая уж тяжелая. Правда, он не привычен много ходить и взбираться по лестницам, но не физическая усталость больше всего одолевала Джорджа Криба, когда он приступил к своим новым обязанностям. Ему пришлось разносить чеки на пособие в негритянском квартале, и, хотя он вырос в Чикаго, об этом районе у него было самое смутное представление — только экономическая депрессия забросила его сюда. Нет, сама по себе работа не была тяжелой, во всяком случае, если сосчитать, сколько фунтов надлежало перенести и сколько футов отшагать, но он уже начал чувствовать ее бремя на своих плечах, осознавать ее неприятную особенность. Улицы и дома он находил легко, но нужные ему люди жили по каким-то другим, неведомым адресам, и он чувствовал себя подобно неопытному охотнику, который бессилен выследить хитрую дичь. А тут еще день выдался отвратительный — холод, осеннее ненастье, ветер. Но как-никак карманы его солдатской шинели были набиты не патронами, а чеками из плотной бумаги, в дырочках от сшивателя, совсем как перфорация для механического тапера. И на охотника он вовсе не смахивал; в этой узкой шинели, вроде тех, какие носили ирландские повстанцы, у него был вполне городской вид. Стройный, но не слишком рослый, он щеголял своей выправкой, хотя его поношенные вельветовые брюки были в прорехах и с бахромой по низу манжет. Выправка требовала высоко держать голову, и лицо у него покраснело от ледяного ветра, а меж тем это было лицо человека, не привыкшего скитаться под открытым небом, и серые, всегда задумчивые глаза не выражали твердой решимости. Светлые волосы на висках, длинные и на редкость упрямые, завивались поразительно тугими колечками. Он казался беспомощней и моложе, чем был, но не проявлял ни малейшей склонности к притворству. У него было высшее образование; он имел степень бакалавра; в известном смысле отличался простодушием; любил в меру выпить; в жизни ему не повезло. Он и не думал все это скрывать.

Но сегодня, пожалуй, ему повезло больше обычного. Утром он вышел на работу и ожидал, что его засадят за стол корпеть над бумагами, поскольку он нанялся клерком в одну из городских контор, а вместо этого, к счастью, его послали гулять по улицам, на воле, и он был рад, по крайней мере на первых порах, крепкому холоду и даже лютому ветру. Однако дело у него шло со скрипом, пачка чеков почти не становилась тоньше. Разумеется, эту работу ему поручили городские власти; и ясно самой собой, что на такой работе незачем слишком усердствовать. Его молодой начальник мистер Рейнор недвусмысленно дал ему это понять. Но все же он предпочитал работать на совесть. Во-первых, если определить, как быстро удастся разнести чеки, он будет знать, сколько времени можно выкроить для себя. Да и люди, надо полагать, ждут денег. Это не было для него решающим, хотя, конечно, имело некоторое значение. Но главное, он хотел работать на совесть, просто чтобы все было на совесть, делать свое дело честь по чести, ведь такое дело, требующее особой настойчивости, подворачивалось ему нечасто. А этой настойчивости у него было предостаточно, и, найдя себе применение, она изливалась наружу с чрезмерным изобилием. К тому же он натолкнулся на трудность. Он не мог найти мистера Грина.

Теперь он стоял в своей длиннополой шинели, а в руке у него был большой конверт, из кармана торчали бумаги, и он недоумевал, почему так трудно найти тех слабых и немощных, которые не могут сами прийти за чеком в контору. Но Рейнор предупредил, что поначалу разыскать их будет нелегко, и дал несколько советов:

— Если подвернется почтальон, всего лучше спросить у него, это дело верное. Если же с почтальоном не выйдет, попробуйте справиться в лавке или у уличных разносчиков. А уж потом ступайте к дворнику и к соседям. Но вы сами увидите: чем ближе к нужному дому, тем меньше толку можно добиться от людей. Они не захотят вам помочь.

— Потому что я чужой.

— Нет, потому что вы белый. Следовало поручить эту работу негру, но сейчас мы лишены такой возможности, вам же надо как-то добывать свой хлеб насущный, а у нас не частная контора. Работа есть работа. Поверьте, это и ко мне относится. Я ведь ничем не лучше вас. Просто у меня на три года больше стажа. И диплом юриста. Иначе вы сидели бы на моем месте, а я отправился бы маршировать, несмотря на собачий холод. Мне и вам платят теми же долларами, по тем же определенным и ясным соображениям. При чем тут мой диплом? Но как бы там ни было, мистер Криб, чеки доставить необходимо, а это требует настойчивости, которой, я надеюсь, вам не занимать.

— Да, я чертовски настойчив.

Рейнор, сжимая резинку в левой руке, потому что он был левша, растер застарелую грязь у себя на столе и сказал:

— Ясное дело, когда вопрос ставится так, другого ответа и ожидать нечего. Во всяком случае, хуже всего то, что из людей трудно вытянуть какие-либо сведения. Они подумают, что вы переодетый сыщик, или взимаете деньги за вещи, купленные в рассрочку, или вручаете судебные повестки, или еще что-нибудь в этом роде. Вот когда поработаете там месяц-другой, все будут знать, что вы просто разносите пособия.

Погода была пасмурная и морозная, как обычно в канун Дня благодарения, ветер, резвясь, стлал по земле дым, и руки у Криба закоченели, потому что перчатки он позабыл в кабинете у Рейнора. И все упорно твердили, что знать не знают никакого Грина. Был уже четвертый час, почтальон кончил работу. Ближайший бакалейщик, негр, никогда не слышал о Талливере Грине, или так, во всяком случае, выходило по его словам. Криб готов был ему поверить, ведь он, казалось, все-таки сумел убедить этого человека, что ему нужно всего-навсего отдать чек. Но полной уверенности он не чувствовал. Нужен был опыт, чтобы разгадывать взгляды и едва уловимые знаки, и, мало того, нужна была твердость, чтобы тебя не спровадили, не послали к чертям, и даже властность, чтобы припугнуть в случае нужды. Если тот бакалейщик и знал Грина, он легко отвертелся. Но ведь его покупатели в большинстве своем живут на пособие, какой же ему смысл задерживать доставку чека? Конечно, не исключено, что этот Грин или миссис Грин, если он женат, предпочитают другого бакалейщика. Женат Грин или не женат? Хуже всего было то, что Криб не заглянул в картотеку. Рейнор должен был дать ему несколько часов на просмотр документации. Но он, видимо, не придал этому значения, махнул рукой. Есть ли смысл всякий раз тщательно готовиться, чтобы доставить несколько чеков?

А теперь самое время поискать дворника. Стоя на ветру, в ноябрьских сумерках, Криб оглядел дом — по одну сторону истоптанные, скованные морозом пустыри, по другую — автомобильное кладбище, а дальше — уходящее вдаль полотно надземной железной дороги, такое шаткое с виду, усеянное мерцающими огнями; двойной ряд покосившихся кирпичных галерей в три яруса и бетонные ступени, ведущие в подвал. Он спустился вниз и пошел подземным коридором, толкаясь во все двери, отыскал одну незапертую и очутился в котельной. Кто-то встал и пошел ему навстречу, шаркая по угольной крошке и ныряя под обмотанные брезентом трубы.

— Вы дворник?

— А вам чего?

— Я ищу одного человека, он живет где-то здесь, поблизости. Грин.

— Какой такой Грин?

— Может быть, у вас тут несколько Гринов? — спросил Криб, обнадеженный. — Мне нужен Талливер Грин.

— Нет, не могу я вам пособить, мистер. Я таких не знаю.

— Он калека.

Дворник согбенно стоял перед ним. Может, он сам калека? Господи! А вдруг… Серые глаза Криба вгляделись в этого человека с беспокойством. Нет, просто он малоросл и сутул. Голова, в которой бродят неведомые мысли, жесткая борода, широкие, понурые плечи. От его черной рубахи и дерюги, которая заменяла ему фартук, пахло застарелым потом и угольной пылью.

— А какое у него калечество?

Криб подумал и ответил чистосердечно и просто:

— Не знаю. Я его и в глаза не видал. — Это могло ему только повредить, но иначе пришлось бы сказать наугад заведомую ложь, а он этого не хотел. — Я доставляю пособия больным людям. Будь он здоров, ему пришлось бы прийти самому. Оттого я и сказал «калека». Он наверняка прикован к постели или креслу — у вас здесь нет такого?

Это чистосердечие с детства служило Крибу верой и правдой. Но здесь его талант пропадал зря.

— Не скажу вам, сэр. На мне еще четыре таких дома. Всех жильцов не упомнишь, особливо временных. Люди что ни день съезжают да въезжают. Не знаю, и все тут.

Он шевелил черными от сажи губами, но слов Криб не мог разобрать за свистом клапанов и гудением воздуха, нагнетаемого в пылающее жерло топки. Но он угадал, о чем речь.

— Ладно, все равно спасибо. Извините за беспокойство. Подымусь наверх и попробую поискать кого-нибудь, кто знает.

Он снова вышел на холод, в ранние сумерки, сделал небольшой крюк от подвала до входной двери, стиснутой меж кирпичными столбами, и стал подниматься на третий, верхний этаж. Под его ногами хрустели куски обвалившейся штукатурки; латунные стойки, на которых прежде крепились перила, ограждали лестницу. Холод теперь донимал его еще пуще, чем на улице, пронизывал до костей. В уборных, словно в родниках, журчала вода. Слушая, как ветер бушует за стенами, подобно пламени в топке, он подумал, какое это огромное и мрачное строение. Чиркнув в темноте спичкой, он стал искать среди каракулей и слов, нацарапанных на стенах, фамилии и номера. Он увидел: «Псих ненормальный, катись к черту», всякие зигзаги, рисунки, похабные надписи, ругательства. Точно так же были разукрашены и священные усыпальницы внутри пирамид, и дикие пещеры на заре человечества.

У него на карточке значилось: «Талливер Грин, кв. 3-д». Но здесь не было ни фамилий, ни номеров. Плечи его поникли, глаза слезились от холода, изо рта шел пар, он плелся по длинному коридору и раздумывал вслух о том, что, будь он решительным человеком, верней всего было бы колотить в какую-нибудь дверь и орать «Талливер Грин!» до победного конца. Но он не любил поднимать шум и только чиркал спичками, ощупывая взглядом стены. В конце коридора, за углом, оказалась дверь, которую он не сразу заметил, и ему пришло в голову попытать здесь счастья. Он постучал, не надеясь кого-нибудь застать, но ему открыла негритянка, совсем молоденькая, почти девочка. Она едва приотворила дверь, чтобы не выстудить комнату.

— Что вам надо, сэр?

— Я доставляю пособия из районной конторы, что на Прэри-авеню. Ищу одного человека, Талливера Грина, чтобы отдать ему чек. Вы его случайно не знаете?

Нет, она не знала, но он решил, что она его просто не поняла. На него глядело какое-то сонное, безучастное лицо, очень нежное, черное и как бы не от мира сего. На ней был мужской пиджак, и она одной рукой придерживала ворот у горла. Волосы она расчесала на три пробора, два вдоль и еще один поперек, а спереди завивались вихры, как темный дым.

— Может, посоветуете, у кого спросить?

— Я сама въехала только на той неделе.

Он видел, что она дрожит, но даже дрожь эта была какая-то дремотная, и большие глаза бесчувственно смотрели с красивого лица, словно она не замечала холода.

— Что ж, мисс, спасибо. Большое спасибо, — сказал он и решил справиться по соседству.

Здесь его пригласили войти. Он был благодарен за это, потому что очутился в тепле. Людей внутри оказалось много, и все они встретили его молчанием — человек десять или двенадцать, а может быть, и больше, сидели на скамьях, как в парламенте. Освещения никакого не было, лишь в окно сочился тусклый вечерний свет, и от этого все вокруг выглядело непомерно большим — мужчины удивительно толстые, в теплых комбинезонах и зимних пальто, и женщины тоже внушительные, в вязаных кофтах, шляпах и старых шубах. А тут еще кровать с целой горой подушек и одеял, черная кухонная плита, пианино, заваленное чуть ли не до потолка газетами, старинный обеденный стол в чикагском вкусе, уцелевший от лучших времен. Криб, не такой рослый, как все они, румяный от мороза, рядом с этими людьми был похож на школьника. Хотя его встретили приветливыми улыбками, он понял, еще не успев открыть рот, что ему снова не повезло и он уйдет отсюда с чем пришел. Но все же приступил к расспросам:

— Вы не скажете, как мне доставить чек мистеру Талливеру Грину?

— Грину? — переспросил мужчина, отворивший ему дверь. Он был в клетчатой рубахе с короткими рукавами, его взлохмаченная голова имела странную форму, вроде высокого кивера, жилы на лбу были вздуты. — Сроду о таком не слыхал. Он что, здесь жительствует?

— Мне дали этот адрес в конторе. Он инвалид, и мне надо вручить ему чек. Никто из вас не знает, где его найти?

Ожидая ответа, он терпеливо стоял в своей шинели с карманами, набитыми чеками и бланками, в темно-красном шарфе, свисавшем с шеи. Должны же они наконец понять, что перед ними не студент, который подрабатывает по вечерам, помогая сборщику налогов, не хитрец, который думает их провести, притворяясь, будто разносит пособие, что он уже не мальчишка, знает, почем фунт лиха, и съел много соли. Это ведь сразу видно, стоит только взглянуть на мешки под глазами и складки по углам рта.

— Знает кто-нибудь такого инвалида?

— Нет, сэр.

Все качали головами и улыбались с сожалением. Никто не знал. «Пожалуй, так оно и есть», — подумал он, молчаливо стоя в убогом, затхлом жилье, где копошились люди. Но проверить это он не мог.

— А что с ним? — спросил человек с головой вроде кивера.

— Я его никогда не видел. Знаю только, что он не может сам прийти за деньгами. Я здесь первый день работаю.

— Может, у вас адрес неправильный?

— Вряд ли. Так где бы мне еще спросить?

Он видел, что его настойчивость их забавляет, да и самому ему казались забавными эти упорные расспросы. Он был хоть и невысок ростом, худощав, но держался независимо, с достоинством, и его серые глаза, посмеиваясь, смотрели на всех без робости. Один мужчина на скамье гортанно произнес что-то непонятное, и женщина ответила резким, пронзительным смехом, который сразу оборвался.

— Ну как, никто не может мне помочь?

— Мы его знать не знаем.

— Но если он живет здесь, приходится же ему платить за квартиру. Чей этот дом?

— Компании «Грейтхэм». Ихняя контора на Тридцать девятой улице.

Криб записал адрес в блокнот. Но, выйдя, он остановился в раздумье, чувствуя, как у его ног трепыхается распластанная ветром старая газета, и решил, что на компанию надежда плоха. Возможно, этот Грин снимает только одну комнату. В некоторых квартирах было чуть ли не по двадцать жильцов; агент компании, конечно, знает лишь главного съемщика. Он не сможет сказать, кто остальные. Кое-где люди даже спят по очереди на одной кровати — сторожа, водители автобусов или повара ночных ресторанов отсыпаются днем, а потом уступают место сестре, племяннику или вовсе чужому человеку, который только что отработал смену. В этом ужасном, кишащем клопами квартале между Коттидж-гроув и Эшлендом много безвестных бродяг, которые кочуют из дома в дом, из комнаты в комнату. На лбу у них не написано, кто они такие. Они не носят узлов на спине и не поражают своей живописностью. Видишь обыкновенного человека, чернокожего, он идет себе пешком или едет в автомобиле, как всякий другой, держа руку на рычаге скоростей. Как же его узнать? Криб подумал, что агент компании «Грейтхэм» только рассмеется, если его об этом спросить.

Но насколько проще было бы искать, если б он знал, что Грин престарелый, или слепой, или болен чахоткой. Какой-нибудь час посидеть над картотекой, кое-что записать, и не пришлось бы так мыкаться. Принимая от Рейнора пачку чеков, он спросил:

— Что мне нужно знать об этих людях?

Тут Рейнор взглянул на него так, словно хотел сказать, что не стоит делать из мухи слона. При этом он улыбнулся, потому что между ними уже установились дружеские отношения, и все же, видимо, собирался изречь что-то в этом роде, но тут Стейка со своими детьми переполошила всю контору.

Прежде чем устроиться на эту работу, Крибу пришлось долго ждать случая. Помог старый школьный товарищ, который служил в муниципалитете: хотя близкой дружбы между ними никогда не было, он вдруг расчувствовался и предложил свою помощь, — конечно же, ему хотелось щегольнуть своим влиянием, показать, как он преуспевает даже в столь скверные времена. Что ж, он и в самом деле недурно преуспел вместе с демократической партией, которая держала в городе бразды правления. Криб заходил к нему в муниципалитет, и они целый год не реже раза в месяц завтракали вместе в баре или пили пиво, а потом наконец подвернулась эта работа. Криб был не прочь пойти в мелкие конторские служащие или даже в посыльные, хотя Рейнор в этом усомнился.

Этот Рейнор был удивительный малый, и Крибу он сразу понравился. Как и положено в первый день, Криб рано пришел в контору и долго дожидался, потому что Рейнор опоздал. Наконец он ввалился в свой тесный кабинетик так, словно только что выскочил из автомобиля после аварии на Индиан-авеню. Его худое шершавое лицо было обветрено, он посмеивался и, отдуваясь, бормотал что-то себе под нос. В мягкой шляпе пирожком, в пальто с глухим бархатным воротом и шелковом кашне, которое облегало шею до тонкого, нервного подбородка, он ерзал и подпрыгивал в своем вращающемся кресле, отталкиваясь ногами от пола, как будто сидя словно бы пританцовывал. При этом он ощупывал Криба глазами, широко распахнутыми и слегка ироническими. Оба они помолчали немного, и тем временем Рейнор, сняв шляпу со всклокоченной головы, положил ее себе на колени. Руки у него побурели от мороза и были не очень чистые. Из стены тесной комнатки, приспособленной под кабинет, торчала стальная балка, служившая некогда для крепления приводных ремней какой-то машины. Прежде в этом здании была фабрика.

— Вы старше меня. Надеюсь, вам не будет обидно работать у меня под началом, — сказал Рейнор. — Но я и сам всего лишь подчиненный. Вам сколько лет?

— Тридцать пять.

— И вы полагали, что будете сидеть в конторе над бумагами. Но обстоятельства таковы, что я должен отправить вас на прогулку.

— Ничего не имею против.

— В этом квартале нам приходится по большей части обслуживать негров.

— Я так и думал.

— Отлично. Вы справитесь. C'est un bon boulot[23] . Вы знаете французский?

— Немножко.

— Я сразу решил, что у вас университетское образование.

— А вы были во Франции? — спросил Криб.

— Нет, я выучил французский по руководству Берлица. Занимался больше года, потому что так принято, если не ошибаюсь, во всем мире, и этим занимаются конторщики в Китае и туземные воины в Танганьике. Основательно выучился, право слово. Такова уж притягательная сила цивилизации. Правда, ее несколько преувеличивают, но чего вы хотите? Que voulez-vous? [24] Я выписываю «Le rire» [25] и все пикантные газетки, совсем как в Танганьике. Там это имеет необъяснимую привлекательность. Но мне другое нужно, я хочу стать дипломатом. У меня есть двоюродный брат, он служит дипломатическим курьером и рассказывает такие штуки — пальчики оближешь. Он разъезжает в мягких вагонах и почитывает книжечки. А нам приходится… Вы раньше чем занимались?

— Был продавцом.

— Где?

— В консервном отделе магазина «Зайди и купи». В подвале.

— А еще раньше?

— Продавал шторы у Гольдблатта.

— Полную неделю?

— Нет, только по четвергам и субботам. Кроме того, торговал обувью.

— Значит, подвизались и по обувной части. Так. Ну а до этого? Вот тут, в ваших бумагах сказано… — Он открыл папку. — Колледж святого Олафа, преподаватель классических языков. Стипендиат Чикагского университета, 1926 — 1927 год. Я тоже учил латынь. Ну-ка, проверим, кто больше помнит цитат. «Dum spiro spero»[26] .

— «Da dextram misero»[27] .

— «Alea jacta est»[28] .

— «Excelsior» [29] .

Рейнор громко захохотал, и за перегородку стали заглядывать другие служащие. Криб тоже рассмеялся, чувствуя себя легко и непринужденно. Приятно рассеяться в такое утро, когда нервы напряжены.