* * *

— Дорогая, зачем ты утащила мою туфлю?

— Не могла удержаться, — ответила великолепная Рената. — Как ты доскакал наверх в одной туфле? Что подумала твоя приятельница? Держу пари, это нарушило общественное спокойствие. Хорошее чувство юмора, вот что нас связывает, Чарли. Это я знаю наверняка.

Да, в наших отношениях юмор брал верх над любовью. Мой характер и мои привычки забавляли Ренату. Настолько забавляли, что я надеялся, что ее чувства могут постепенно перерасти в любовь. Потому что ни при каких обстоятельствах я не стал бы делать предложение без любви.

— В Париже ты тоже стащила из-под стола мой ботинок.

— Да, в тот вечер, когда какой-то противный человек сказал тебе, как малозначительна твоя ленточка ордена Почетного легиона, и поставил тебя на одну ступень со сборщиками мусора и свиноводами. Это было одновременно моей местью, утешением и развлечением, — сказала Рената. — Помнишь, что я сказала потом, по-моему, очень остроумно?

— Помню.

— Что я сказала, Чарли?

— Ты сказала, человек обнажается.

— Человек обнажается, а Господь открывается, — и тщательно накрашенная темноволосая Рената в красном дорожном костюме засмеялась. — Послушай, Чарли, откажись ты от этой дурацкой поездки в Техас. Ты нужен мне в Милане. Мне будет не очень-то легко с Биферно. Твой брат не хочет, чтобы ты приезжал, и ты ему ничего не должен. Ты любишь его, но он вечно поддевает тебя, а ты не умеешь защититься от его издевок. Ты приезжаешь к нему с тяжелым сердцем, а он посылает тебя куда подальше. Мы оба знаем, что он подумает. Подумает, что ты решил воспользоваться тяжелой ситуацией и втереться в его прибыльные предприятия. Позволь мне спросить тебя, Чарли. А не будет ли он хотя бы отчасти прав? Я не собираюсь вмешиваться в твои дела, но подозреваю, что сейчас тебе позарез нужна счастливая случайность, чтобы поправить финансовое положение. И еще одно: вы с его женой никогда не договоритесь, кто из вас должен быть главным плакальщиком, если что-нибудь случится, так зачем ему рядом сразу два плакальщика еще до того, как он ляжет под нож? Короче говоря, ты напрасно тратишь время. Поехали со мной. Я мечтаю, как мы поженимся в Милане, как я пойду под венец под моей настоящей девичьей фамилией — Биферно — в присутствии родного отца.

Душа моя рвалась к Ренате. Она заслужила, чтобы все сложилось так, как ей хочется. Но сейчас, в аэропорту Кеннеди, она в этой неподражаемой шляпе, в замшевом длиннополом пальто, в кашне от «Гермеса» и элегантных сапожках, казалось, могла принадлежать кому-то не в большей степени, чем Пизанская башня. Однако Рената настаивала на своих личных правах, на праве самоидентификации, в праве на отца, на мужа. Какая глупость, какое падение! Тем не менее невидимому наблюдателю, стоящему на более высокой иерархической ступени, я вполне мог казаться приверженцем пресловутого порядка, рациональности, благочестия и прочих ценностей среднего класса.

— Пойдем, выпьем чего-нибудь в зале для особо важных персон. Я не хочу пить там, где шумно и стаканы липкие.

— Но я больше не отношусь к высоким персонам.

— Чарльз, — сказала она, — помнишь того парня, Зиттерблума, который должен был устроить тебе налоговую льготу по нефтяным акциям и пустил на ветер твои двадцать тысяч? Позвони ему, пусть он все устроит. Он же сам предлагал в прошлом году: «Обращайся в любое время, Чарли».

— Я начинаю чувствовать себя рыбаком из сказки братьев Гримм, которого жена послала на берег моря просить у золотой рыбки царские хоромы.

— Думай, что говоришь! Разве я похожа на ту сварливую бабу? — возмутилась она. — Мы имеем право посидеть по-людски, а не толкаться в смердящей толпе.

Мне все-таки пришлось позвонить Зиттерблуму, и его секретарша легко все уладила. Это навело меня на мысль, как много можно извлечь из своих проигрышей и неудач, стоит слегка задуматься над ними. В мрачном расположении духа перед предстоящим расставанием я потягивал «кровавую Мэри» и думал о том, на какой риск иду ради брата, который вряд ли оценит этот шаг по достоинству. Однако я обязан доверять Ренате. Представления об идеальном мужчине требовали именно этого, а практичному уму приходится жить согласно идеальным представлениям. Однако мне не хотелось, чтобы меня тут же заставили предсказать, как все обернется, потому что, доведись мне предсказывать, все пошло бы прахом.

— Как насчет беспошлинной бутылочки «Ма Грифф»? — спросила она.

Я купил ей большую бутылку, сказав:

— Ее доставят в самолет, и я не почувствую аромата.

— Не беспокойся, мы прибережем бутылку для встречи. Не позволяй своему брату знакомить тебя в Техасе с женщинами.

— Ему это никогда не придет в голову. А ты, Рената? Когда ты в последний раз разговаривала с Флонзалеем?

— Забудь о Флонзалее. Мы окончательно порвали. Он милый человек, но как я могу иметь дело с гробовщиком?

— Он очень богат, — заметил я.

— Богат: венки да мертвяки, — отозвалась Рената в столь любимом мною стиле. — Теперь он директор и сам не возится с трупами, но я не могу отделаться от мысли, что когда-то он собственноручно занимался бальзамированием. Конечно, я не согласна с этим Фроммом[383], который заявляет, что некрофилия пропитывает цивилизацию. Если серьезно, Чарли, с таким телосложением, как у меня, во что я превращусь, если чуть-чуть отойду от нормы? — В общем, я загрустил, потому что не понимал, насколько она искренна, и сомневался, увидимся ли мы снова. Но несмотря на подавленность, я чувствовал, что в духовном плане продвигаюсь вперед. Когда-то расставания и отъезды выматывали мне душу; я и сейчас испытывал тревогу, но ощущал внутри себя некую опору. — Ну, дорогой, пора. Я завтра позвоню тебе в Техас из Милана, — пообещала Рената, и мы расцеловались. Казалось, она вот-вот заплачет, но глаза ее остались сухими.

Я прошел по туннелю, похожему на бесконечный извилистый пищевод или коридор в экспрессионистском[384] фильме, прошел проверку на наличие оружия и сел на самолет до Хьюстона. Всю дорогу до Техаса я читал книги по оккультизму. В них отыскалось множество впечатляющих пассажей, но к этому я вернусь несколько позже. После полудня я прибыл в Корпус-Кристи и зарегистрировался в мотеле. Потом отправился к Джулиусу, в большой новый дом, окруженный пальмами, палисандрами, мушмулой и лимонными деревьями. Лужайки выглядели словно мягкая зеленая стружка для набивки матрацев. На подъездной дорожке стояли дорогие автомобили, и когда я позвонил в дверь, громко задребезжал звонок и послышался собачий лай. Система охраны была тщательно продумана. Тяжелые засовы отодвинулись, и моя невестка Гортензия широко распахнула украшенную полинезийской резьбой дверь. Она прикрикнула на собак, но по голосу чувствовалась, что она их любит. Потом Гортензия повернулась ко мне — грубоватая, но славная женщина с голубыми глазами и пухлыми губами. Слегка ослепленная дымом собственной сигареты, болтавшейся в уголке рта, она воскликнула:

— Чарльз! Как ты сюда добрался?

— Взял напрокат машину. Как дела, Гортензия?

— Джулиус тебя ждет. Он одевается. Проходи.

Собаки оказались размером чуть ли не с лошадь. Гортензия придержала их, и я прошел в спальню хозяина, поздоровавшись по дороге с детьми, моими племянниками, которые ничего не ответили. Я подозревал, что они не считают меня полноправным членом семьи. Войдя в комнату, я увидел брата Юлика в боксерских трусах в желтую полоску, доходящих ему до колен.

— Я так и подумал, что это ты, Чакки, — вместо приветствия проворчал он.

— Да, Юлик, это я.

Он плохо выглядел. Большой живот, напряженные соски. А между ними обильная серая растительность. Но он, как всегда, держался совершенно спокойно. Удлиненная голова с прямым носом, аккуратно подстриженными ровными седыми волосами, офицерскими усами плюс мешки под быстрыми проницательными глазами придавали ему деспотичный вид. Он всегда носил свободные трусы, они ему больше нравились. Я, как правило, выбирал более короткие и облегающие. Юлик окинул меня угрюмым взглядом. Нас разделяла целая вечность. Для меня ничего не изменилось, но Юлик из тех, кто снова и снова пересматривает свое отношение к другим. Для него не существует ничего вечного. Братская любовь, которую я излучал, озадачивала и смущала его, льстила, но вызывала подозрения. Насколько я искренен? Неужели ничего не замышляю? Гожусь ли я вообще на что-нибудь? Юлику трудно окончательно во мне разобраться, так же, как мне в Такстере.

— Раз уж ты решил приехать, махнул бы прямо в Хьюстон, — фыркнул он.

— Все равно мы завтра туда поедем. — Я видел, как старательно он подавляет в себе братские чувства. Но они держались все еще прочно. Юлик вовсе от них не избавился.

— Я нисколько не возражаю против еще одной поездки. В Нью-Йорке у меня все равно не осталось никаких серьезных дел.

— Мне сегодня нужно осмотреть одно местечко. Поедешь со мной или хочешь поплавать в бассейне? Такая жара. — В прошлый раз, когда я полез в бассейн, одна из его огромных собак прокусила мне лодыжку; кровь хлестала вовсю. И потом, он прекрасно знал, что я не купаться приехал. — Мне приятно, что ты здесь. — Юлик отвернулся и смотрел в одну точку, пока его привыкший к расчетам разум пытался взвесить шансы. — Эта операция испортила детям Рождество, — вздохнул он, — а ты даже не собираешься побыть со своими.

— Я послал им кучу игрушек из магазина Шварца. К сожалению, не додумался привезти подарки твоим мальчишкам.

— А что ты можешь им привезти? У них и так все есть. Купить им игрушки

— целая проблема. Меня решили оперировать. Бог знает сколько провалялся в Хьюстоне, пока проводили анализы. Пожертвовал больнице двадцать тысяч в память о папе и маме. Я прекрасно готов к операции, если не считать нескольких фунтов лишнего веса. Представляешь, Чакки, они тебя разрезают и копаются внутри, наверное, даже вынимают из груди сердце. Эта бригада делает такие операции тысячами. Думаю, к первому февраля я уже вернусь к работе. У тебя есть деньги? Тысяч пятьдесят? Возможно, я смогу пристроить тебя в одно дело.

Время от времени Юлик звонил мне из Техаса и говорил: «Вышли мне чек на тридцать, нет, лучше на сорок пять тысяч». Я выписывал чек и отправлял его по почте. Без всяких расписок. Иногда контракт приходил спустя полгода. Но каждый раз деньги возвращались в двойном размере. Он с удовольствием делал это для меня, хотя злился, что я не в состоянии разобраться в деталях его махинаций и оценить деловую хватку. Ну а прибыль, достававшаяся мне, частью вверялась заботам Зиттерблума, частью уходила к Дениз, шла на субсидирование Такстера, на налоги, на апартаменты Ренаты в Лейк-Пойнт-Тауэр[385], на оплату услуг Томчека и Сроула.

— Что ты задумал? — поинтересовался я.

— Кое-что, — ответил он. — Ты же знаешь, что такое банковские учетные ставки. Не удивлюсь, если они совсем скоро дойдут до восемнадцати процентов.

Три включенных телевизора придавали краскам этой комнаты еще больший блеск. Обои, тисненные золотом. Ковер — словно продолжение великолепной лужайки. Границу между этими лужайками, внутренней и внешней, обозначало венецианское окно, из-за которого сад и спальня казались единым пространством. Посреди комнаты стоял синий велотренажер, а на полках спортивные трофеи — Гортензия замечательно играла в гольф. Специально спроектированные огромные шкафы ломились от бесчисленных костюмов, десятков пар обуви, расставленных рядком на длинных полках, сотен галстуков и штабелей шляпных коробок. Джулиус, обожая покрасоваться и гордый своим состоянием, в вопросах вкуса был привередливым критиканом; он придирчиво оценил мой костюм, будто Дуглас Макартур[386] от моды.

— Ты всегда был недотепой, Чакки. Даже сейчас, когда тратишь большие деньги на одежду и шьешь у портного, ты все равно остаешься недотепой. Где ты купил эти дурацкие туфли? А эту попону вместо пальто? Сто лет назад такие туфли впаривали простакам, посулив в придачу бесплатную ложку для обуви. Вот, возьми это пальто, — он кинул мне на руки черное пальто из шерсти викуньи с бархатным воротником. — Здесь от него почти никакого проку — слишком тепло. Оно твое. А старое мальчики отнесут на конюшню, где ему и место. Сними это тряпье и переоденься.

Я так и сделал. В такой форме он выражал свою любовь. Напору Юлика я сопротивлялся молча. Он надел трикотажные брюки двойной вязки, превосходно скроенные, с большими манжетами, но не смог застегнуть их на животе. Джулиус крикнул в соседнюю комнату Гортензии, что после химчистки брюки сели.

— Да, сели, — спокойно подтвердила она.

Такие в этом доме порядки. Никакого надменного ворчания, никаких раболепных оправданий.

Мне выдали еще и новую пару туфель. У нас с Джулиусом один размер ноги. Не говоря уже об одинаковых больших глазах, немного навыкате, и прямых носах. Я не до конца понимаю, какое выражение придавали эти черты моему лицу. А вот Юлик благодаря им выглядел властным. Теперь, когда я стал думать о земной жизни каждого человека как об одном из целой череды воплощений, я задумался над духовной судьбой Джулиуса. Кем он был до этого? Биологическая эволюция и история западной цивилизации за каких-то паршивых шестьдесят пять лет никак не могли сотворить такую индивидуальность, как Юлик. Основные черты характера он принес в этот мир готовыми. Я склонялся к мысли, что, кем бы он ни был до этого, в нынешней жизни, в жизни богатого огрубевшего американца он утратил что-то основополагающее. Америка — тяжелое испытание для человеческой души. Не удивлюсь, если в духовном плане она отбрасывает нас назад. Видимо, некоторые высшие силы временно отступают, и чувствующая часть души поступает по-своему, согласно своим материальным потребностям. Ах, эти земные блага, эти низменные соблазны. Кто из журналистов писал, что существуют страны, в которых наши помои покажутся деликатесами?

— Так ты собрался в Европу. С какой-то конкретной целью? По работе? Или просто небольшое путешествие, как обычно? Ты никогда не ездишь один, всегда с какой-нибудь девкой. Какая сучка захомутала тебя на этот раз?.. Можно, конечно, втиснуться в эти штаны, но нам придется много ездить, а я хочу, чтобы было удобно. — Он в ярости стащил с себя брюки и швырнул их на кровать. — Знаешь, куда мы поедем? В Мексиканском заливе есть чудное место частное владение, полуостров шестнадцать или двадцать гектаров, принадлежит кубинцам. Один генерал, который был диктатором до Батисты[387], много лет назад заграбастал его себе. Я расскажу, как он это провернул. Бумажные деньги ветшают, так вот, старые купюры принимали в банках Гаваны, обменивали на новые, а старые якобы уничтожали. Но эти деньги никто не сжигал. Нет, дружище, их вывозили из страны и размещали на счетах генерала. На эти средства он покупал собственность в США. Теперь на этих деньгах сидят его потомки. Но они балбесы, свора бездельников. Дочери и невестки пытаются заставить этих гуляк вести себя по-людски. А они только и делают что катаются на яхтах, жрут, пьют, развлекаются со шлюхами и играют в поло. Наркотики, мощные машины, самолеты, — ну, ты сам понимаешь. Так вот, женщины хотят нанять подрядчика, который оценит их земельную собственность. И назначить цену. Это же целый полуостров, Чарли, он принесет миллионы. У меня есть знакомые кубинцы, изгнанники, которые знали этих наследников у себя на родине. Уверен, мы найдем верный подход. Кстати, я получил письмо от адвоката Дениз. Ты будто бы признался, что владеешь частью моего кондоминиума, и они хотят знать, во сколько он оценивается. Тебе надо было все им говорить? Кто такой этот Пинскер?

— У меня не было выбора. Суд повесткой затребовал мои налоговые декларации.