ГЛАВА 6

Некогда он был человеком, но потом стал чудовищем.

В былые времена мужчины считали его добрым товарищем, а женщины улыбались, когда его взгляд падал на них. Теперь же как мужчины, так и женщины в ужасе бежали от гигантского Червя, обитающего на холмах.

Червь горько размышлял о своей судьбе. Старуха, когда-то вожделевшая его, была не пожилой матроной, испытывающей здоровое влечение к юной мужской плоти, но древней, иссохшей каргой, которая использовала свое знание трав во вред людям, а не для исцеления их. Он слышал, как она злорадствовала по этому поводу. Когда она однажды ночью пришла к нему, дабы разделить с ним ложе, он в ужасе подпрыгнул на своей постели. Разве можно винить его за то, что сделал бы любой мужчина в подобной ситуации?

— Проклинаю тебя, — проскрежетала она, лежа на твердой земле, куда сбросило ее его внезапное движение. — Отныне и впредь, как только эта новая прибывающая луна пойдет на ущерб, ты станешь страстно — и тщетно! — желать ласки от любой руки, да, даже от моей. И никогда не будешь ты свободным, до тех пор пока наипрекраснейшая не возложит рук своих на самого уродливого.

Отчасти она оказалась права. К тому моменту, когда убывающая луна на некоторое время отвернула от мира бледный лик свой, он перестал быть человеком. Он превратился в чудовище, и не было ни здесь, ни во всем белом свете никого, кто коснулся бы его любящими руками.

Но он не настолько впал в отчаяние, чтобы желать, за неимением лучшего, хотя бы сухого прикосновения старой карги.

Долгими были дни и ночи, когда Червь страдал в одиночестве. Однажды ночью, когда луна взошла высоко, а звезды танцевали в черном, черном небе, ему показалось, что он слышит музыку.

Невозможно… Он лежал в дебрях, далеко от любого человеческого обиталища. И все же музыка определенно звучала где-то, чарующая и томительно сладкая. Червь тихо заплакал, до глубины души тронутый прелестной песней. И вскоре смог увидеть тех, от кого исходила эта неземная музыка.

Около двух дюжин их было, весело пляшущих на поляне среди холмов. Флейты и рожки, лиры и арфы, барабаны и колокольчики возвещали о прибытии существ, которые не могли быть никем иным, кроме как подданными королевы эльфов. Не хрупкими и крошечными были они, эти жители волшебной страны, но сильными, отважными и прекрасными, подобно солнцу сияющему, на которое, однако, больно смотреть — так оно ослепляет своим ярким светом. Легенды говорили, насколько беззлобен и добр народ этот к смертным.

Червь не смог совладать с собою. Не спуская змеиных глаз своих с пляшущих фигур, он волнообразным движением устремил огромное, уродливое тело свое в их направлении.

Музыка умолкла, когда они увидели его. Безмолвно глядели они на тварь пресмыкающуюся, и на лучезарных лицах их отразились неприязнь и отвращение. Горестно дрогнуло сердце в груди Червя.

— Вижу тебя, — послышался голос, тихий, как летний ветерок, колышущий листву деревьев. — Знаю тебя. Приди ко мне.

Это сама королева позвала его, и он пошел к ней, лелея искорку надежды, зародившуюся глубоко внутри него. И была королева воплощением луны и звезд, во всяком случае, такой виделась она Червю, вся серебристо-белая и мерцающая. И волосы ее отливали золотом, а глаза были глубоки, как сновидения.

— Не добровольный ты пособник злу, — продолжала она. — Приди же ко мне, бедное создание.

И он медленно приблизился к ней и возложил чудовищную голову свою на ее колени. И закрыл он глаза свои, ощутив на лбу своем прикосновение легкое, словно паутинка. Нежно ласкала она чешуйчатую его голову, и содрогнулся он внутренне, почувствовав любовь в прикосновении ее.

— Люблю доброту твою. Люблю терпение твое. Люблю отвагу твою. — Легкий поцелуй запечатлелся на лице его. — Исцелись же.

Солнце пробудило его ото сна; солнце, лучи которого упали на бледную человеческую плоть. Был он проклят коварной и злобной, а исцелила его наипрекраснейшая, увидевшая человека внутри чудовища.

— Слишком рано! — вопила Майред, извиваясь на шерстяных одеялах. Испарина блестела у нее на лбу, а руки сжались в кулаки, будто она намеревалась физически подчинить себе судьбу. — Мать Бригида, слишком рано…

Кеннаг промолчала, зная, что, конечно, слишком рано этому ребенку появляться на свет. Она вообще не ожидала, что он будет жить, во всяком случае, он не прожил бы и нескольких мгновений, покинув материнское лоно. Еще не сформировавшийся, он был бы чудовищем, а не человеческим дитем.

— Кеннаг, — обратила мать свое напряженное лицо к дочери. — Кеннаг, ты много знаешь. Многое умеешь. Останови. Останови роды.

— Не могу я, мама, — ответила Кеннаг, стараясь говорить спокойным голосом и сохраняя на лице маску озабоченности.

Но под ней, маской этой, она торжествовала. Это дитя никогда не должно было быть зачато. Будет справедливо, если оно не выживет. И все же Кеннаг сострадала боли, которую испытывала сейчас ее мать.

Майред откинулась на постели и безмолвно заплакала. Слезы добавили болезненного блеска залитому потом лицу. Свет от очага и свечей поймал этот отблеск и придал ему оранжевый оттенок.

Мораг, худая и бледная, с черными густыми волосами, обвязанными, как у Кеннаг, лентой, ничего не сказала, снимая с огня дымящийся котелок. Вылив его содержимое в чашу и добавив туда холодной воды из кувшина, она передала дымящуюся, благоухающую жидкость Кеннаг. Та еще раньше намешала в кипящую воду целебных трав. Кеннаг не хотела, чтобы потом кто-нибудь говорил, что смерть ребенка — на ее совести, что она ничего не предприняла как повитуха.

А снаружи бушевала снежная буря. Кеннаг поежилась, когда особенно яростный порыв ветра с воем пронесся мимо маленькой хижины.

— Поддерживай огонь, — приказала она Мораг. Молодая женщина кивнула и принялась собирать разбросанный по полу хворост.

Майред низко, утробно застонала от боли. Кеннаг быстро помыла руки. Торопливо пробормотав молитву, обращенную к Бригиде, Великой Матери, она сосредоточила все свое внимание на матери собственной. Прежде всего она осторожно приподняла ноги Майред так, чтобы пятки приблизились к ягодицам. Майред жалобно захныкала.

— Мораг, — позвала Кеннаг свою помощницу, — посвети мне.

Когда Мораг поднесла горящую свечу, Кеннаг завернула наверх рубаху Майред и как можно осторожнее ощупала пальцами раздувшийся живот матери. Майред вздрогнула от прикосновений дочери.

— Пошевелился, — сказала Кеннаг, обращаясь к Мораг. — Он на подходе.

Мораг кивнула, потом спросила шепотом:

— Он ведь не выживет, правда?

Кеннаг задумалась, что ответить. У самой Мораг было восемь детей, пять мальчиков и три девочки. Она родила бы и девятого, если бы не травы Кеннаг. Девятый ребенок плюс раненый муж, который не мог работать в поле как прежде, означал бы катастрофу для Мораг и ее семьи. Детей Мораг любила, но, трезво рассудив, что девятерых ей не потянуть, спокойно восприняла потерю последнего ребенка. Так что Кеннаг могла сказать ей правду.

— Нет, — тихо прошептала она. — Ему нет еще и семи месяцев… нет, он не выживет.

Только у Народа Эльфов детей вынашивают семь месяцев, подумала про себя Кеннаг, а я сомневаюсь, что ублюдок, изнасиловавший мою мать, был одним из них.

Мораг опустила глаза. Майред нарушила тишину громким, долгим криком боли. Мораг отошла на секунду и вернулась с палочкой для прикусывания.

— Вот, Майред, — ласково сказала она. — Возьми ее в рот. Она облегчит боль.

Майред взглянула на молодую женщину покрасневшими, измученными глазами. Она-то сама уже рожавшая, для чего нужна эта палка, чтобы крики роженицы не отвлекали повитуху? Но тем не менее покорно открыла рот.

— Мораг, быстро сюда, — приказала Кеннаг, — мне нужен свет!

Мораг тотчас же подошла к ней. Пламя свечи показало Кеннаг то, что ей требовалось увидеть, и дальнейшее обследование пальцами подтвердило это. У Майред отошли воды, намочив одеяла под ней, и проход расширился.

Майред напряглась.

— Тужься, — сказала Кеннаг. — Тужься сильнее, мама!

Со стоном, приглушенным палкой, Майред натужилась.

— Еще.

И снова Майред напряглась.

— Вижу головку, — сообщила Кеннаг. — Тужься еще, мама.

Постепенно, сантиметр за сантиметром, перепачканное кровью существо, которому предстояло стать ребенком Майред, выскользнуло на свет Божий. Мораг поймала его в чистое одеяло и метнулась к очагу, чтобы обмыть новорожденного в теплой ароматизированной воде.

— Кеннаг…

— Что, Мораг?

Кеннаг, стараясь, чтобы родовая кровь не капала с рук на пол, подошла к Мораг. Голос молодой женщины прозвучал напряженно, но с каким-то странно ровным оттенком, и когда Кеннаг приблизилась к ней, Мораг подняла ребенка.

Хилым он был, слишком худым, слишком хрупким. Но не чудовищем. Определенно человеческий ребенок, с нормальным количеством пальцев на руках и ногах и с большими, разбухшими головой и животом. Прямо под тянущейся от живота пуповиной виднелся крошечный мужской орган. Какое-то мгновение новорожденный безмолвно корчился, слепой, словно червяк. Потом, когда Мораг вытерла маленький ротик, тот раскрылся, и громкий, здоровый вопль заполнил небольшую комнату.

— Он жив, — сказала Мораг. — Он нормальный, Кеннаг! Это чудо!

— Мое дитя! — счастливо зарыдала Майред. — Мой ребенок!

Кеннаг молчала, ошарашено уставившись на младенца.

Ты родился на два с лишним месяца раньше положенного! — безмолвно закричала она на него. Ты не должен быть живым! Ты не должен быть полноценным! Сколько людей погибло от рук твоего отца и ему подобных… сколько страдало безвинно… какое право на жизнь ты имеешь?

Мораг, неверно приняв ошеломленное молчание Кеннаг за восторг, посмотрела на подругу глазами, сияющими от невыплаканных слез.

— Среди всей этой боли, — произнесла она охрипшим голосом, — нам дарована маленькая радость!

И эта туда же! — мысленно возмутилась Кеннаг. Бледная, изнуренная, выдохшаяся Мораг… Неужели ей невдомек, что представляет собой этот ребенок? Неужели она не понимает, о каком ужасном событии будет он всегда напоминать?

— Мое дитя, — опять выдохнула Майред, протягивая к ним ослабевшие руки. — С ним все в порядке? Кто… кто это, мальчик или девочка?

— Это мальчик, Майред, — ответила Мораг, Кеннаг снова промолчала. — Хороший мальчик, нормальный. Кеннаг…

Мораг подала ей ребенка.

Кеннаг приняла своего маленького брата, отмыла его от окровавленного последа и перерезала пуповину специально освященным для этой процедуры ножом. С каждой минутой ребенок проявлял все больше признаков жизни, уже начиная поворачивать головенку по сторонам. Губы его зашевелились. Малышу хотелось сосать материнскую грудь. Хотелось глотнуть молока жизни, расти, стать мужчиной, как его отец. Кеннаг снова посмотрела на миниатюрный пенис, голубые глаза, редкие, соломенного цвета, волосенки на голове.

Как его отец.

Как легко можно было бы убить его, здесь и сейчас. Свернуть маленькую шейку. Задушить пеленками. Мораг и Майред и не заметили бы, даже не догадались бы. Он никогда бы не вырос, не стал бы мужчиной; никогда не навалился бы на сопротивляющуюся женщину, и…

— Возьми его, — сказала Кеннаг, подавая младенца матери. — Он голоден.

Ей вдруг захотелось ударить мать за благостное выражение, появившееся на ее морщинистом лице.

— Иди же ко мне, малыш, — засюсюкала Майред, принимая ребенка и поднося его головенку к набухшему соску своей груди. — Вот так, вот так, хороший мальчик, — проворковала она, когда он начал сосать. — Дитятко мое. Маленький мой, чудесный мальчик. Ах, Кеннаг, он так похож на тебя маленькую…

Кеннаг сглотнула горький комок в горле. Сравнивать ее с… этим…

Непреклонно стиснув губы в тонкую линию, она закончила свои обязанности повитухи, протерев тело Майред теплой, влажной тканью. Вместе с Мораг они переодели роженицу в чистую рубаху и расчесали ей волосы.

— Теперь отдохни, — посоветовала Кеннаг матери. — Силы тебе еще понадобятся.

— Уже уходишь? — нахмурилась Майред. — На улице такая…

— Буран закончился. А живу я не так уж далеко отсюда.

— Я думала, ты побудешь со мной.

— Мораг останется с тобой, — вздохнула Кеннаг, указав на помощницу, и та согласно кивнула. Мораг наверняка только обрадовалась возможности провести хотя бы одну ночь без детей и мужа. — Ну, я пошла.

Кеннаг быстро поцеловала мать в лоб, однако не смогла заставить себя выразить — даже фальшиво — сколько-нибудь доброе отношение к младенцу, уже уснувшему на руках матери.

Прежде чем Майред успела еще раз попросить ее остаться, Кеннаг закуталась в свой плотный, отороченный мехом шерстяной плащ и вышла за дверь.

Снаружи ветер налетел на нее так, будто вознамерился разрезать надвое. Хотя снежный буран утих, путь домой предстоял долгий. Кеннаг похвалила себя за то, что еще утром надела высокие башмаки и теплый плащ. Взглянув на ясное ночное небо, где осталось лишь несколько серых тучек, она вздохнула, поплотнее запахнула плащ, чтобы прикрыть лицо, и двинулась в путь.

Снег почти достигал ее колен. После любых других родов Кеннаг осталась бы у хозяев, благодарная за гостеприимство. Но сейчас она предпочла тащиться по глубокому снегу и мерзнуть, только бы не проводить лишнюю минуту с ребенком ее матери. Кеннаг по-прежнему не могла заставить себя думать о младенце, как о своем брате.

Снег скрипел под ногами Кеннаг и искрился, когда она медленно проходила мимо деревенских хижин к холмам, протянувшимся между этой частью Гленнсида и следующей. Кеннаг остановилась, чтобы перевести дыхание…

И тут откуда-то донеслась ясная, мелодичная нота, которая сразу же замерла.

Кеннаг замерла сама, затаив дыхание и напряженно вслушиваясь в тишину ночи. Может, птица какая-нибудь? Такой ясный и чистый звук…

И опять — теперь уже трель, зазвучав, угасла. Потом вдруг за ней последовала другая музыка, которую ну никак уже нельзя было принять за звуки, издаваемые птицами. Кеннаг узнала звуки волынки и арфы. Во время праздников деревенские музыканты частенько играли всю ночь напролет, но сегодня?..

Страх начал заползать в душу. Может, очередной набег скандинавов? Но нет, зимой они обычно не предпринимают рейдов, и музыка их — боевые кличи и глухие удары топоров по беззащитной человеческой плоти, а не эта прозрачная, чарующая мелодия.

Кеннаг поморгала глазами, потерла их пальцами. Ей вдруг показалось, что становится светлее… Не может такого быть. Луна уже прошла свою высшую точку, и…

Нет, определенно посветлело. Не от лунного сияния, от какого-то теплого зарева, окрасившего снег в оранжевые и розовые тона.

Что бы… или кто бы… ни издавало эту музыку и испускало этот свет, находилось оно вон за тем холмом.

Бежать. И немедленно.

Кеннаг наконец-то поняла, кто это. Каждое предупреждение, слышанное ею в детстве от отца и матери, каждая песня, которую пели на празднике Ламмас, каждая сказка, рассказываемая тихими вечерами, когда женщины пряли, содержали рекомендации, как вести себя в ситуации, подобной этой. Добрый Народ — их никогда не называли настоящими именами — существа коварные. Да, они справедливы и прекрасны, но, будучи созданиями призрачными и пустыми, живут в своем иллюзорном царстве за счет жизней смертных. Даже подданные Праведного Королевского Двора, добрейшие и ярчайшие представители Доброго Народа, могут быть очень опасны. Встреча же с другими — которых лучше и не называть вовсе — несет в себе опасность смертельную.

Кеннаг медленно подняла ногу, потом также осторожно опустила ее. Будто во сне двигалась она к холму, испускавшему звуки флейт и арф. Она обогнула холм…

Склон холма был распахнут, словно кто-то раскрыл потайную дверь, имевшуюся там всегда. Свет из него лился наружу, а внутри Кеннаг пока что разглядела только танцующие фигуры. Музыка стала теперь громче и как бы отгоняла холод ночи. У Кеннаг появилось такое ощущение, будто кто-то тянет ее к холму, и она покорно пошла к нему. К Холму Эльфов.

Гленнсид8. Долина эльфов. А я-то всегда думала, что это всего лишь красивое название…

Еще можно уйти, подумала Кеннаг. Можно развернуться и со всех ног припустить к своей холодной, но безопасной лачуге и проснуться утром… для чего?

Ради чего мне просыпаться в этой деревне? Бран, милый возлюбленный с полными нежной силы руками и родственной, понимающей душой — стал рабом либо погиб. Мать, воркующая над зачатым от насильника ребенком, фактически предала меня…

Кеннаг не могла сосчитать томительных часов, когда она, лежа одна в своей постели, страдала от невыплаканных слез, неспособная обрести даже это, столь малое, утешение.

Раньше или позже в Гленнсид придет другой христианский священник и запретит Кеннаг практиковать «дьявольское ремесло», возможно, подвергнет ее наказанию. Даже дар целительницы могут у нее отнять,

Так зачем оставаться в деревне?

Почему бы и не войти в Холм Эльфов, не пригубить волшебных вин, не отведать заколдованной снеди не потанцевать и забыться? Даже иллюзия счастья будет лучше этой серой жизни, когда просто существуешь, проводя в одиночестве бесконечные унылые дни и бессонные ночи.

Кеннаг шагнула внутрь холма.

Прямо в весну.

Ноздри дразнили бурные ароматы растений в цвету. Кеннаг заморгала, позволяя глазам привыкнуть к свету, и, оглядевшись вокруг, осознала, что ничто здесь не напоминает ей о мире, который она знает… и все же он оказался немедленно узнаваемым.

Травяной ковер богатого голубовато-зеленого цвета под ее ногами был густым и мягким. Деревья вздымались к небосводу. Небосвод? Внутри холма? Серебристые деревья с золотыми листьями и прядями всевозможных оттенков и форм. Благоухающие цветы ничем не напоминали скромный чертополох, розы или вереск ее родины. Все цвета радуги пестрели вокруг Кеннаг; нет, были здесь и такие, которых прежде она и представить себе не могла. Завлекшая ее сюда музыка продолжала звучать, и сквозь чарующую мелодию угадывался веселый смех журчащего потока, невидимого, но слышимого.

Где же, однако, здешние обитатели?

— Есть здесь кто-нибудь? — позвала Кеннаг, и собственный голос прозвучал в ее ушах тонко и напряженно.

Сердце бешено билось в груди, а в коленях ощущалась слабость. Она боялась, не желая, правда, признаться в том самой себе.

— Я слышу вашу музыку, Добрый Народ! — вновь позвала она, громче на сей раз.

Музыка не умолкала.

Прямо над своим ухом она услышала тихий голос:

— Добро пожаловать, Кеннаг ник Битаг из деревни Гленнсид. Мы ожидали тебя.

Кеннаг хватанула ртом воздух и неуклюже шагнула назад, неловкая в своем толстом плаще и тяжелых башмаках. Подле нее, возвышаясь над ней почти на целый фут — а сама она была женщиной довольно высокой, — стоял такой красивый мужчина, каких ей прежде никогда видеть не доводилось. Нет, красивый — не то слово. Он был… прекрасен.