А Фост Одатэ..

      Сценарии, конечно, были самыми разнообразными, но суть сохранялась неизменной: от одного - к другому, потом к третьему и так до момента, когда, все-таки, захочется спать.
 
      Случалось нам в ходе загула заезжать и в другие города - в Тирасполь, Бендеры и даже в Одессу.
      У Ройтмана бывали подвиги и покруче: однажды он, провожая Игорька, зашел с ним в вагон, чтоб выпить на дорожку еще по стаканчику, и уехал в Киев, где провел несколько дней, прежде чем смог вернуться. При этом он регулярно звонил на работу и сообщал Святославу Анатольевичу, что болеет.
      Но Лева по части "путешествий" превзошел и этот случай: он вышел из квартиры в домашних тапочках вынести мусор, а, в результате, встретив возле мусорки знакомых, исчез из дому на неделю, посетив при этом несколько славных городов нашей страны.
 
      Кроме будней у нас бывали еще и научные конференции, проводимые в разных городах.
 
      Помнится, однажды мы ехали на поезде в Ивано-Франковск. Толя чуть не опоздал, зато принес сверх "обязательных для каждого" бутылок со спиртным трехлитровую банку домашнего вина. Вино мы вчетвером начали "пробовать" сразу же, а опустошили банку не позднее Вистерничен - то есть, минут за десять-пятнадцать движения поезда. Дальше все текло как обычно, и только бабушка-соседка, выходя в семь утра в Черновцах, сказала встречавшему ее внуку: "Я ехала с такими бандитами..." А мы поехали дальше.
      Славная конференция была также в Киеве. Мы жили в общежитии аспирантов у Игоря Белоусова. Я прекратил потребление спиртного на вторые сутки: победила телесная слабость и тяга к прекрасному: я отправился в оба художественных музея, потом искал - и нашел! - церковь, в которой что-то нарисовал Врубель, отыскал также дом Булгаковых, на котором тогда еще не было никаких мемориальных досок. В общем, культурно развлекался. Вернувшись вечером в общежитие, я, поднимаясь по лестнице, услышал знакомый голос Анатола, гулко разносившийся по пустым коридорам. Между третьим и четвертым этажами я его обнаружил. Толя стоял возле окна спиной ко мне, курил и эмоционально объяснял стоящей на подоконнике мойщице окон: "Ты понимаешь, или нет, что я решил нелинейноеуравнение! Линейное каждый дурак решить может, а нелинейное никто не может! А я решил!"
      Я остановился, чтоб незаметно дослушать до конца, но несчастная женщина, заметив меня, взмолилась: "Вы его знаете? Заберите его, пожалуйста, а то у меня еще много работы".
      Мы ушли к себе в комнату, где остальные как раз приходили в себя и готовились к "вечерней".
      Отъезд, точнее, отлет из Киева был достоин всей поездки. В аэропорт мы приехали заранее и, поскольку до посадки еще оставалось время, снарядили гонца в магазин. Гонцом, после долгих препирательств, выпало быть Толе. Он ушел, а мы остались сидеть на лавочке в тени акаций. Объявили посадку. Толи пока еще нет. Объявили окончание посадки, - его все еще нет! Делать нечего - пришлось последними пройти на регистрацию. Пока мы сидели в накопителе, надежа была. Пока нас везли по летному полю - надежда оставалась. Пока мы рассаживались в самолете, надежда угасла не до конца, но когда дверь самолета закрылась, и мы увидели через иллюминатор отъезжающий трап - надежда рухнула окончательно! Все, придется лететь не подготовленными.
      Но трижды права народная мудрость, утверждающая, что у пьяных и влюбленных есть свой ангел-хранитель: в борт (Sic!) собирающегося взлетать самолета кто-то постучал!!! Стюардессы открыли дверь и потрясенные увидели на верхней ступеньке вернувшегося трапа Анатолия Ротару с четырьмя бутылками шампанского в руках! Одну он тут же отдал оторопевшим стюардессам, указав им, "что теперь уже можно лететь", потом подошел к нам со словами: "Мэй, в этом городе вообще нечего пить. Я с трудом нашел вот это шампанское. Взял шесть бутылок, но одну пришлось отдать, чтоб выйти на поле, а еще одну отдал водителю". "Какому водителю?" - спросили мы. "Ну этому, который лестницу водит", - ответил доблестный Ройтман, устраиваясь поудобнее: до дому-то лететь почти час!
 

* * *

 
      Однажды я предложил вывесить в комнате Сени таблицу с нашими фамилиями и в квадратиках каждый день отмечать кто сколько выпил, закрашивая при этом некоторую, соответствующую условной количественной характеристике объемов выпитого и состояния субъекта, часть квадратика.
      Через несколько недель от этого пришлось отказаться - все клеточки равномерно закрашивались черным цветом. Просветов почти не было.
 
      Главным содержанием наших пьянок, было, разумеется, не собственно потребление вина, а те разговоры, которые возникали на фоне винопития.
 
      Обсуждались все доступные нам аспекты мировой культуры, политики, формировались взгляды, оттачивалась техника полемики и методика компромиссов. Мы узнавали многое о самих себе и друг о друге, о хороших книгах, которые надо прочесть, и о плохих, которые читать не стоит, о кино и театре, о музыке и живописи...
 
      Видимо, к этому времени относится мой первый поэтический опыт. Недавно листок с черновиком первого в моей жизни стихотворения, да еще в форме сонета, попался мне среди груды старых бумаг. Я и не думал, что он сохранился, ан нет: рукописи и впрямь не горят!
 
      Вот, черт возьми! Неужто я попался,
      И стану сочинять классический сонет?
      Долгонько же за мной недуг сей гнался,
      Хотя мне, в сущности, не так уж много лет.
 
      Второй катрен составить много проще,
      Коль скоро опыт рифмоплетства накопил.
      Прочту его друзьям в "Дубовой роще"...
      Смотри-ка! Пол сонета я уже слепил!
 
      Возьмемся за терцины. Что за чудо?
      Строку к строке я приложил не худо!
      А, может, стоит призадуматься всерьез?
 
      А, может, я таким тогда поэтом буду,
      Что, не скрываясь, я смогу предаться блуду...
      О, Боже! Подтверди сей радужный прогноз!
 
      Я стал развлекать своих друзей сочинением шуточных стихотворений. Осмелюсь привести несколько ернические стишки, написанные в связи с состоянием институтских туалетов. Прошу прощения за ненормативную лексику. Разумеется, стишки подражательные и вызваны к жизни бессмертными строчками неизвестного поэта "Если ты посрал, зараза, дерни ручку унитаза", ну и так далее. Вот некоторые из моих опусов на эту тему, которые теперь, в эпоху постмодернизма, можно, хотя бы с многоточиями, представить в печатном виде:
 
      Дерни ручку, будь, как дома!
      Не сри, ученый, напоказ.
      А, ежели, бачок поломан,
      Говном не пачкай унитаз.
 
      На этом моя клозетная муза не успокоилась и выдала кое-что покруче:
 
      Кто здесь насрал и воду слить забыл?
      Кто на культуру ... давно забил?
      Кто? Кандидат наук, член-корр. иль лаборант?
      Макнуть его сюда я был бы очень рад!
 
      Видимо, не удовлетворившись достигнутыми результатами моего нравоучения, я продолжил:
 
      Достиг ты степеней, признанья, денег,
      Но срешь, по-прежнему, как троглодит.
      Возьми-ка в руки тряпку, веник,
      Тогда никем не будешь ты забыт:
      Говно промой, и убери мочу -
      И я, поэт клозетный, замолчу.
 
      Наконец, приведу фрагмент политически не корректного, как сказали бы теперь, к тому же совсем уж матерного стишка на ту же тему:
 
      Эй, молдаван! Здесь нету кукурузы, в которую ты мог беспечно срать.
      Хоть пищу дал ты для клозетной музы, промой говно, е... мать!
 
      Впрочем, в мужском дружеском кругу и не такое позволительно.
 
      В дружеском кругу не вызывало протеста даже сочинение эпитафий. Вот примеры творчества моей кладбищенской музы тех лет:
 
      Владимиру Алексеевичу Синяку
 
      Здесь Вова Синяк
      под землею
      лежит.
      Никем,
      никогда,
      он не будет
      забыт:
      Ведь каждой весной,
      полноводным
      ручьем
      Вино
      из земли
      ударяет
      ключом!
 
      Вот еще один пример:
 
      Анатолию Харлампиевичу Ротару
 
      Ротару, Ройтман Анатол,
      Тебе в Раю накроют стол,
      Улчор вина преподнесут,
      Кырнац в телеге привезут,
      Кобзар сыграет "Чокырлие",
      А над могилою твоей
      Сойдется множество друзей...
      Придут, и снимут пэлэрие.
 
      Для случайного читателя поясняю: "улчор" - это глиняный кувшин, "кырнац" - это колбаса, "кобзар" - это скрипач, "Чокырлие" - название популярной народной мелодии, наконец, "пэлэрие" - шляпа. Все это слова из молдавского языка.
 
      Вот еще одна, эпитафия, увы, грустная, поскольку Кеша уже умер:
 
      Александру Валентиновичу Белоусову
 
      Распутник? Праведник? Алкаш?
      Непротивленец злу? Задира?
      Всем ипостасям сим шабаш...
      Спи, Белоусов Кеша, с миром.
 
      Но тогда все это вызывало дружный хохот и служило поводом для достойного продолжения банкета. Теперь же, когда Кеши и в самом деле нет, в воспоминаниях всегда присутствует горечь.
 

* * *

 
      Он был талантливым, умным, образованным и добрым. До самой смерти, наступившей внезапно, в возрасте пятидесяти лет, он никогда не изменял идеалам своей юности. В его доме все еще висел портрет Че Гевары, он по-мальчишески продолжал увлекаться восточными единоборствами, всю жизнь много читал, и читал только первоклассную литературу. Его познания в самых неожиданных отраслях знаний восхищали. Его мнение всегда было искренним и честным, его оценки глубокими и аргументированными.
      Он был очень раним и застенчив, поэтому, защищаясь, многим казался, чуть ли не хамом. Он обожал своего знаменитого отца и свою талантливую мать, но, сохраняя стилистику нашей речи, стараясь не выглядеть "профессорским сынком" и "слюнявым интеллигентом", он мог даже о них говорить сурово. Он не изменил однажды избранному пути, не стал заниматься коммерцией, не стремился к другим берегам, продолжая ежедневно заниматься наукой, несмотря на полное понимание происходящей вокруг гибели.
      Он гордо стоял на верхней палубе своего корабля и продолжал с улыбкой делать дело, что бы вокруг ни происходило.
      Он любил меня, а я очень любил его. С его уходом внутри меня, внутри моего "ментального тела" образовалась пустота, которую уже нечем заполнить. Исчез "контрольный орган моего сознания", и я теперь по инерции долетываю свою траекторию "без руля и без ветрил".
 
      И вся эта книга, в сущности, о нем.
 

* * *

 
      Много позже я написал и прочитал Сене и Кеше стихотворение, озаглавленное "Друзьям":
 
      Не стану я доктором, но, зато я не стану и жуликом.
      Меня не возьмут в Лечсанупр, - ну, что ж, не жалей!
      Ведь где ни лечись, а когда-нибудь стану я жмуриком,
      Ну а покуда, давай, откупоривай, Сеня, и Кеше налей!
 
      Не быть мне, друзья, академиком, или член-кором,
      Не быть генералом, послом, балериной, певцом...
      Но я не смотрю на прожитые годы с укором -
      Я буду зато очень добрым, любимым и мудрым отцом.
 
      А дети мои - погляди! Это ж ангелы рая!
      А сколько я видел и слышал, читал, ощущал, обсуждал...
      И если мечты не сбываются, - это не страшно. Большая
      беда если орган мечтаний мечты выдавать перестал.
 
      А мы будем помнить, что не был Булгаков в Париже,
      И Пушкин там не был, там не был ни ты и ни я,
      Нашли мы, ребята, друг друга значительно ближе,
      И этим наполнилась - пусть и не яркая - жизнь, но моя.
 
      А что-то еще впереди, - и не только плохое.
      А сколько еще не прочитанных книг, не услышанных слов...
      Налей-ка еще... Да не бойся, еще не бухой я...
      Ну, Сеня, ну, Кеша - вперед! Пусть я буду здоров!
 
      19.08.1988.

* * *

 
      Так незаметно прошли два года и четыре месяца - срок моей аспирантуры. Диссертацию я, все-таки, подготовил - исключительно благодаря моему научному руководителю Петру Ивановичу Хаджи - и даже вскоре защитил.
 
      Если на этом завершить мои воспоминания об Институте прикладной физики создастся, быть может, и не лишенное объективности, представление обо мне, но вот о самом институте и его обитателях представление окажется неполным. Так что вернемся в Институт и продолжим прогулку по лабораториям, вновь вспоминая Отдел Святослава Анатольевича.
 
      Специфические особенности обучения в аспирантуре, не относящиеся собственно к научным исследованиям, я вкратце обрисовал. Теперь хоть чуть-чуть, но коснусь другой стороны.
 
      На период аспирантуры я был приписан к комнате, в которой, кроме меня, находились, Петр Иванович Хаджи - мой научный руководитель, и уже упоминавшиеся Мирча Шмиглюк и Мирча Миглей.
 
      Петр Иванович работал непрерывно, отвлекаясь лишь на краткие перекуры. Его работоспособность и продуктивность таковы, что успеть за ним было невозможно. Обязанностями по повторению произведенных им вычислений он легко мог загрузить пять-шесть квалифицированных специалистов. Я старался с минимальной задержкой повторять уже выполненные им расчеты. На то, чтобы поглубже понять смысл и цель проводимых вычислений времени у меня не оставалось вплоть до окончания аспирантуры и подготовки самой диссертации. Относительную самостоятельность я приобрел, когда возникла необходимость численного решения систем нелинейных дифференциальных уравнений. Они описывали динамику квазичастиц в многоуровневых системах. К этой работе был привлечен многоопытный программист-профессионал Аркадий Кондря. Аркаша медленно и обстоятельно писал программу по решению систем дифуравнений методом Рунге-Кутта-Хилла шестого порядка, а также - для сравнения - методами прогноза и коррекции.
      Что такое отладка программы помнят все, кто занимался этим делом в семидесятые (тем более, в предшествующие) годы. Для остальных поясню. После того, как физически и математически задача сформулирована, после того, как выбраны и обоснованы численные методы, после того, как разработан алгоритм и написана программа (мы работали на языке ФОРТРАН), начинается мучительный процесс ее отладки. Сначала каждый оператор программы, написанный на специальном бланке, пробивают на перфокарты. У нас была, сравнительно, небольшая программа - примерно из двухсот с лишним операторов, каждый из которых размещается на отдельной перфокарте. При набивке перфокарт возникают неизбежные ошибки: где-то в строке пробит не тот символ и т.п. Все эти ошибки надо выловить. Потом начинаются попытки заставить программу работать, которые сводятся к мучительным усилиям понять, отчего же она не работает? В процессе многократных попыток запуска программы выявляются как новые ошибки в пробивке перфокарт, так и ошибки в логике самой программы. На любое действие уходят минимум сутки, поскольку доступа к самой ЭВМ у нас нет: мы лишь сдаем свои программы в диспетчерскую, а когда их отнесут на машину и попробуют пропустить - не наше дело. Мы лишь можем на следующий день в диспетчерской получить свою программу с совершенно непонятными для непосвященных указаниями ЭВМ на причину, по которой поставленная задача не выполнена. Очень часто причиной могут быть неполадки в самой ЭВМ - прерывания, сбои, наконец, просто ремонт или замена ЭВМ. На все это уходят месяцы, а порой и годы. А срок аспирантуры истекает, а диссертация все не готова, а Аркаша никуда не спешит: он собрался эмигрировать в Америку и ему на все начихать...
      В процессе общения с программистами я узнал, что проблема, над которой мы бьемся, давно решена, и что существуют уже отлаженные программы для решения подобных систем уравнений и вовсе не нужно изобретать велосипед, а нужно обратиться к соответствующим "библиотекам" и т.д. Но Петр Иванович был непреклонен: в "библиотеках" программы "плохие", а вот Аркадий Кондря разработает "хорошую". Ситуация была напряженной, перспектива неопределенной. Обострилась язва желудка... Именно тогда мною было написано стихотворение:
 
      "Я ненавижу ЭВМ,
      программы,
      бланки,
      перфокарты,
      и распечатки,
      и отладки,
      систему ДОС,
      систему ОС.
      Я не могу их больше
      видеть,
      и слышать
      больше
      не могу,
      про пребыванья,
      сбой,
      ремонт,
      необходимые расчеты...
      Мне чисел
      вид
      противен стал,
      мой бедный мозг
      изрядно сдал,
      стою на грани бытия,
      как написал бы
      Жан Поль Сартр.
      Когда
      беру
      колоду в руки,
      то ощущенье
      таково,
      как будто
      я
      залез
      в дерьмо, -
      так нестерпимы
      мои муки!
 
      Я припаду к ногам
      святого,
      всеми любимого
      Петра,
      скажу:
      "Прости меня!" -
      и снова
      в машинный зал
      пойду
      с утра.
      Решить задачу
      не могу,
      останусь у него
      в долгу,
      закончу жизнь
      я в психбольнице,
      но даже там
      мне будут сниться
      программы,
      бланки,
      распечатки,
      мои ошибки
      и отладки..."
 
      Я показал это стихотворение Петру Ивановичу в надежде разжалобить. Петр Иванович, как всегда доброжелательный, прочитал опус, сказал, что в четвертой с конца строке не хватает местоимения "я", добавил его, вернул мне стишок и снова погрузился в свои занятия.
 
      Но, "Бог не фраер, и меня спасла тогда еще невеста, а в жизни будущей - жена". Леночка попросту помогла мне правильно воспользоваться той самой "плохой" программой из "библиотеки прикладных программ ФОРТРАНА", с помощью которой работа была успешно завершена, все уравнения решены при всевозможных значениях параметров и прочее.
      Ко дню рождения Петра Ивановича я написал шуточные стишки, непосредственно относящиеся к теме наших исследований:
 
      Лежит кристалл, людьми и Богом позабытый,
      Пришел Хаджи, фотон в него впустил,
      И начался процесс, для посторонних скрытый,
      Нутацией его он окрестил.
 
      Ужасны, страшны муки экситона:
      Вот он возник, а вот опять исчез...
      Хаджи, не слыша экситона стоны,
      В кристалл пером скрипучим так и влез.
 
      Готовит для него он муки пострашнее:
      Уничтоженья оператор написал!
      Накачку задал он еще мощнее,
      Расстроил резонанс и так сказал:
 
      "Пусть частота нутации растет,
      Расстройка резонанса возрастает,
      Пускай никто на свете не узнает,
      К чему, в итоге, это приведет!
 
      Биэкситон пускай попляшет тоже,
      Двумя фотонами его мы возбудим, -
      Он деться никуда у нас не сможет,
      Мы всем частицам по заслугам воздадим!"
 
      Хаджи все мало, вновь перо он точит!
      Устроив гистерезиса петлю,
      Он экситон на ней повесить хочет,
      Удавит словно муху, словно тлю.
 
      С усердием, достойным подражанья,
      Он доказал нам теорему площадей,
      Увидел СИП, и ПИПу уделил вниманье,
      А сколько в голове еще идей!..
 
      Ну, и так далее... Такое вот развлекательное рифмоплетство для узкого круга. Не стану здесь разъяснять смысл употребленных терминов - много чести для столь убогого стишка. А непосвященному читателю скажу лишь, что все термины и понятия употреблены к месту и в связи с содержанием наших исследований того периода.
 
      Выход эмоциям я время от времени продолжал находить в форме рифмоидного бреда. Видимо, латентно протекавшая графомания начинала себя проявлять. Однажды я даже написал "Венок сонетов" - довольно сложную с точки зрения поэтической техники вещь. Напомню, что классический сонет состоит из четырнадцати строк и существует в двух вариантах: два катрена и две терцины, либо три четверостишья и одно двустишье. Венком сонетов называют группу из пятнадцати сонетов, соединенных друг с другом таким образом, что последняя строчка одного, является первой строкой следующего, а пятнадцатый сонет состоит из первых строк всех четырнадцати. Сказанное, быть может, не очень понятно, однако на примере это постигается лучше. К сожалению, мой венок сонетов полностью не сохранился, однако для развлечения читателя приведу случайно сохранившуюся четверку первых сонетов:
 
      Я диссертацию писал на соисканье,
      Руководили мною - мудрый Петр Хаджи
      И Сева Москаленко. Том лежит,
      Готовый отдан быть "коварским" на закланье.
 
      Три года пролетели, пробежали,
      То "на природе", то в подвале, то в кино...
      Все то, что выпито, то выпито давно,
      И вот в Совет отправлены скрижали.
 
      Ну, не жалейте слов, научные витии!
      Проворство ваше в отправлении месс
      Известно всякому, но непотребных мест
      Не выставляйте, и помойте ваши выи.
 
      О храм науки! Где твоя краса?
      Я знанья жаждал, верил в чудеса...
 

* * *

 
      Я знанья жаждал, верил в чудеса,
      Учился много, мало постигал,
      В науки бездну глубоко сигал,
      И не слезал с фортуны колеса.
 
      Ах род мой - блеск и нищета!
      От колыбели тянется дорога,
      В науку путь предписан строго,
      Хотя наука, может быть, не та.
 
      Для вас - журавль, для меня - синица,
      Что вам коньяк, то для меня вода.
      В моих карманов ангелов стада,
      Бугаз и Коблево - еще не Ницца.
 
      О, гордость наша, хитрая лиса:
      Алкали уши сладки словеса.
 

* * *

 
      Алкали уши сладки словеса,
      К моей разочарованности вящей,
      И в деве юной, прелестью манящей,
      Еще не видны дряблы телеса.
 
      Так мы вино вливаем в свой желудок,
      Ловя раскрепощенья миг,
      Не ведая расплаты лик:
      Инфаркт, цирроз, иль помутившийся рассудок.
 
      Как углядеть подводные теченья?
      Каков на вкус Иуды поцелуй?
      Как я, судьбы своей холуй,
      Грядущего не увидал мученья?
 
      К питью нектара приложил старанье,
      На лепестках средоточив вниманье.
 

* * *

 
      На лепестках средоточив вниманье,
      Вдыхая нежный аромат,
      В руке сжимая автомат,
      Разносим по миру страданье.
 
      За пазухой кирпич, зато в руке цветок,
      Изысканная вежливость, bone tone,
      А за спиной в руке зажат bБton.
      Как этот мир двуличен и жесток!
 
      Кто? - Фарисеи?! - жалкий детский сад,
      Макиавелли? - прост, как слесарь ЖЭКа,
      Иезуит - для нынешнего века -
      Всем академикам как младший брат.
 
      Премного всеми, господа, довольны...
      Шипы интриг, как колетесь вы больно.
 
      Ну и так далее. Написаны были все пятнадцать сонетов. Естественно, пятнадцатый выглядел так:
 
      Я диссертацию писал на соисканье,
      Я знанья жаждал, верил в чудеса,
      Алкали уши сладки словеса,
      На лепестках средоточив вниманье.
 
      Шипы интриг, как колетесь вы больно.
      Уходит время, жалко сердца жар,
      Быть может, не погаснет Божий дар,
      Или убийцей стану я невольно?!
 
      Колите же друг друга, бейте.
      Вы - тополиный пух, а я - могучий вяз!
      Просторнее и крепче саван шейте -
      Мы тризну справим. Вот и весь наш сказ!
 
      Кто на щите, кто со щитом, кто в тоге...
      Кого ни встретишь на большой дороге?
 
      Не помню, показывал ли я эту белиберду кому-нибудь. Мне казалось, что старшему брату я это показал, но он такого не припоминает. Значит, так оно и было. А раз я не показал брату, значит, я не показал никому. Постеснялся.
      И правильно сделал: право заниматься ерундой еще надо заслужить!
      Смутно вспоминая обстоятельства тех дней, должен признаться, что некоторое удовлетворение от написанного я получил, придя, впрочем, к выводу, что зарифмованные строчки - хотя бы и со смыслом - поэзией не являются. Это просто нормальная работа, сродни решению уравнений, или разгадыванию кроссвордов.
      А вот что же делает стишки поэзией, - так до сих пор и не знаю...
 

* * *

 
      Но вернемся в исходную точку нашей экскурсии и вспомним второго обитателя комнаты - Мирчу Илларионовича Шмиглюка, уже фигурировавшего в одном из эпизодов моего рассказа.
      Мирча считался умным, но, при этом следовало признавать, что ему "не повезло". В чем это заключалось, я не знаю, поскольку на момент нашего знакомства ему еще не было и сорока, он был уже давно кандидатом наук, старшим научным сотрудником. В основном он тихо сидел за своим столом и читал детективы на румынском языке. Утомившись, он выходил покурить в коридор и охотно вступал в беседы с окружающими, если тема предоставляла возможность кого-нибудь поругать, или каким-то образом что-либо негативно оценить. Стопроцентный мизантроп и пессимист, он не был при этом плохим человеком и никому, насколько я знаю, ничего дурного не сделал.
 
      В следующей комнате сидели Анна Ильинична Бобрышева, Александр Васильевич Леляков и Иван Иванович Жеру. Потом к ним добавился Игорь Белоусов. Последнюю комнату занимал сам С.А. Москаленко, в ней же каждую среду проходили семинары Отдела.
      На противоположной стороне, ближе к дирекции находилась лабораторию Юлии Станиславовны Боярской, жены Святослава Анатольевича, а последний блок из трех комнат занимала шумная компания во главе с популярной в те годы личностью - Анатолием Балашовым. Жили они шумно, весело, там обреталось множество довольно странных людей. Их занятия, кажется, имели отношение к каким-то программам Президента АН МССР Жученко А.А. Потом все они переехали в новое здание ЦАМ-СКТБ, и в эти комнаты въехал Дмитрий Васильевич Гицу в качестве вновь изобретенного должностного лица: академика-секретаря Отделения со своей канцелярией.
 

* * *

 
      Третий этаж нам интересен лишь избирательно, ибо на нем располагался Институт математики.
 
      Возглавлял этот институт академик Андрунакиевич Владимир Александрович. Человек яркий, талантливый, настоящий ученый-математик со своими результатами в науке, из тех "организаторов советской науки", которые приехали в Молдавию, чтобы создавать здесь институты, лаборатории, начинать научные исследования и выводить их на мировой уровень. И с этой задачей справлялись. К ним относился и Борис Романович Лазаренко, и Владимир Александрович Андрунакиевич, и другие, о которых я, скорее всего, не упомяну в этой книге.
 
      В институте у меня и мох друзей был, конечно, свой, соответствующий возрасту и положению уровень общения: Володя Левченко (он же Лева), бывший тогда ученым секретарем института, Валера Дрюма, чье имя вошло в наименование уравнения! (Так оно и известно специалистам: "уравнение Кадомцева-Петвиашвили-Дрюма". Поверьте, что незаслуженно такое в науке не бывает. )
      Иногда с нами, как с друзьями своего сына, общался и сам Валентин Данилович Белоусов - гордость молдавской математической науки, алгебраист мировой известности.
 
      Конечно, вспоминая институт математики трудно удержаться от соблазна рассказать хотя бы о некоторых из многих нестандартных личностей, его населявших.
 
      Иван Иванович Паровиченко заслуживает, наверное, не рассказа, а исследования. Но я не вправе претендовать на подобный труд. Расскажу лишь один эпизод. Будучи известным математиком, Иван Иванович проводил семинар по некоторым разделам топологии и теории множеств, на который раз в месяц приезжали специалисты в этой области едва ли не со всей страны. Однажды в среду, когда мы всей компанией направлялись в финскую баню, нам в фойе института повстречался Иван Иванович. Было без четверти четыре, через пятнадцать минут начинался тот самый семинар, участники которого уже сидели в лаборатории и ждали Ивана Ивановича - руководителя семинара. Но им на беду, а нам на радость, Иван Иванович поинтересовался, куда это мы идем. Узнав, что мы идем в баню, Иван Иванович страшно возбудился, резким и безапелляционным басом заявил: "Я с вами! Подождите, я сейчас вернусь!" И действительно, через пять минут он вернулся, и мы направились в недавно открывшуюся финскую парную мотеля "Стругураш".
      И только потом от одного из участников семинара мы узнали, что за пять минут до начала семинара в комнату ворвался Иван Иванович и в состоянии экзальтации прокричал: "Товарищи! Вы меня извините, но я пять лет не был в бане! Так что я ухожу..." И ушел.
      Большинство людей не считали экстравагантного Ивана Ивановича полностью соответствовавшим понятию психической нормы. Жил он один. Его комната была почти лишена мебели. Множество книг лежало на полу в кучах, и только круги белого порошка ДДТ, демонстрировали, что хозяину не безразлична их судьба, что тараканам и мышам на съеденье он их просто так не отдаст. Из угла в угол была натянута проволока, на которой в удобной доступности располагался гардероб Ивана Ивановича. Когда-то он был женат, но его жена - скромная, хроменькая сотрудница того же института, ушла от него к более удачливому сопернику. Им оказался тоже математик и тоже сотрудник института некто К-в. И еще раз употреблю слово "тоже", поскольку К-в фигура столь же необычная, что и Иван Иванович. Некоторое время Иван Иванович недоумевал, восклицая: "Да ведь он, как математик, хуже меня!". Но потом смирился, тем более, что в новой семье родился сын. Рассказывают, что однажды, когда молодая мать ненадолго отлучилась в магазин и оставила спеленатого младенца на попечении отца. Однако, вернувшись, не нашла его на месте. Когда папашу удалось оторвать от математических исследований, он вспомнил, что младенец действительно был, но он так орал, что продолжать исследования было совершенно невозможно. Пришлось выбросить его в окно. Выглянули в окно, - младенец действительно оказался там, на вершине высокой кучи песка, что и спасло ему жизнь: второй этаж, все-таки!