И это, как правило, был шаг назад. Так случилось и тут. Не прошло и месяца, как ко мне в комнату уже приходила другая девушка, которая нравилась мне только внешне и потому быстро наскучила. Мысленно я опять возвращался к Любе. Я сделал вывод, что красивые, умные, нравственно высокие женщины – не мой удел. Это меня окончательно раздавило. Я постарался привыкнуть к той симпатичной пустышке, которая была рядом со мной, говорил себе, что надо смириться и не витать в облаках. Это тянулось около года…

В отпуск снова съездил в родной город. Исходил его вдоль и поперек. Во время этих прогулок (ранним утром или поздним вечером, когда прохожих на улице мало) испытывал странные чувства. Словно я хитрый и ловкий обманщик, который ходит среди обманутых им людей, а они совершенно об этом не догадываются. Мне было весело. Казалось, что я играю в какую-то игру. Была какая-то ирреальность в том, что город остался таким же, а я совсем другой человек.

Очень хотелось увидеться с друзьями, даже просто со знакомыми. Но это было желание того человека, каким я был раньше – женщины. Я же теперешний, когда представлял себе эту встречу, каждый раз вздрагивал в приливе настоящего страха, так что увиделся только с теми, кто знал обо мне все: с тренером и с Катей, давней моей подружкой. Прежней непринужденности в отношениях так и не возникло. Разговор шел тяжеловато. Вопрос – ответ, вопрос – ответ, потом длинная пауза. Это было не то состояние, когда хочется поскорее разойтись, просто мы не знали, о чем говорить. Неловкость исходила скорее от них, чем от меня. В их глазах это был я – и в то же время совсем не я. А во мне, даже когда мы молча сидели рядом, оживали какие-то глубинные платы памяти – настолько далеки, что словно бы уже не мои. Тренер в разговоре со мной временами переходил на женский род, отчего страшно конфузился. Да у меня у самого пару раз вырвалось «я думала» или «я хотела». Я заметил, что в рассказах приукрашаю свою теперешнюю жизнь. Мне не хотелось, чтобы он знал, как низко я опустился…

Наконец я решился на операцию – коррекцию полового члена. Почему я так тянул с нею? Наверное все-таки потому, что именно она делала перемену необратимой.

Бог знает, какие надежды я с ней связывал. На самом же деле операция почти ничего мне не дала, кроме мелких, незначительных деталей. Это был страшный удар. Я опять был полностью уничтожен. Ничего не ощущал, кроме дикого отвращения к себе. Я ненавидел себя. Острота шока постепенно утихла. Но чувство, что я окончательно потерял все, осталось.

Постепенно душевное равновесие восстановилось. Я понял, из чего мне надо исходить: ничего нового не появилось, все осталось на своих местах, как было до операции. Искать контактов с женщинами мне не стоит. Данных нет. Я – ничтожество и должен окончательно это уяснить. Надо просто жить. Сравнивая себя с калекой, с горбуном, с больным, до конца дней прикованным к постели, я видел, что нахожусь в более выгодном положении. Правда, заставить себя радоваться этому я не мог, но душу такие мысли как-то облегчали…

В общежитие я вернулся, полностью утратив всякий оптимизм. Решил: буду жить спокойно, как все вокруг. Встретили меня радушно, я опять занял то место в «табели о рангах», которое занимал прежде. Опять понеслось серое мелькание: работа, телевизор, пьянки по выходным. Совсем перестал следить за собой. На другой день после пьянки меня буквально коробило от презрения к себе. А потом я уставал быть один и снова соглашался выпить с ребятами, чтобы почувствовать теплоту равенства.

И вдруг – я даже не понял, что же произошло – мне все это надоело. Отделился от всех. Бросил пить. Все вокруг стало как-то яснее. Понял: все время что я здесь прожил, – это все впустую. Ничего нового в перспективе не появилось, но стал собраннее, сдержаннее во всем. «Просто так» уже ничего не делал. Общему состоянию не поддавался. Полностью сменил гардероб: давно надо было это сделать.

Мне нравилось одиночество. Я стал много читать. Точнее – перечитывать свои любимые книги. Но теперь казалось, что я читаю их впервые – так много открывалось в них нового для меня. Я-то думал с помощью этих книг – Фейхтвангера, Достоевского, Стендаля – возродить то, давнее состояние души. Но оказалось, что теперь жизнь (а следовательно и слово писателя) я воспринимаю по-другому. Более явно и более трезво. Что-то очень дорогое мне было утрачено. Но и много ценного приобретено.

Никаких действий, чтобы как-то изменить свое положение, я не предпринимал. Но чувствовал, что я «в форме» и готов ко всему…

Знакомая девушка праздновала новоселье. Я был приглашен на торжество. Там познакомился с подругой хозяйки.

Вышли мы из гостей вместе. Я проводил ее домой. Самым легким тоном, на какой был способен, предложил встретиться. Тон такой я выбрал потому, что эта девушка, Галя, была явно не из того круга, что все остальные приглашенные, включая меня, она была на две головы выше, а потому вполне могла не воспринять меня всерьез. Но она согласилась, и несколько вечеров мы провели вместе.

Галя мне нравилась все больше и больше. Я чувствовал, что она очень умна – не привык я встречать это качество в женщинах, тем более – таких интересных внешне. В любой ситуации вела себя с большим достоинством.

О своем недостатке я и думать забыл. Почему-то был уверен, что все будет отлично. Видимо, нравственные перемены, совершившиеся со мной, как-то отразились и на моем представлении о себе…

Я предложил Гале выйти за меня замуж. Она согласилась.

После свадьбы все пошло так, как и должно быть. Ни у жены, ни у меня нет никаких причин для недовольства, включая и интимные отношения. Все хорошо. Женитьба окончательно, во всех смыслах укрепила меня в жизни. Я полностью стал тем, кем теперь считаюсь. Почему же меня не покидает ощущение, что мне всего мало, что это не то, что мне нужно? Хотя что именно хотел бы я изменить – свое положение, или занятия, или образ жизни – сказать затрудняюсь.

Видимо, мне предстоит еще многое понять и со многим смириться…»

Читатель, я уверен, согласиться со мной: оба моих пациента, чей поистине крестный путь прошел перед нашими глазами, – люди незаурядные, рожденные, что называется, для высокой доли. Есть разные виды интеллигентности. Можно получить ее по наследству, впитать с молоком матери, с детства видеть перед собой ее эталоны – это не умаляет ее достоинств, но идти проторенной дорогой всегда бывает легче. А эти, оба, все, что имеют – с боем вырвали у жизни, лепившей их с младенчества по совершенно другим образцам. Одичавшие от пьянства отцы, добрые, заботливые, но не получившие даже элементарного образования матери – мы хорошо знаем, что обычно дает в потомстве такая комбинация, да еще на фоне примерно такой же по культурному уровню и состоянию нравственности среды. Эти же двое, и Алеша, и Женя, сумели вырваться, переломить социальную предопределенность. Собственными силами, без всякого руководства, они создали свой духовный мир. Возможно не все сочтут это таким уж важным свидетельством, но для меня это первостепенный критерий: оба абсолютно грамотны. Перечитав сотни исписанных ими в разное время страниц, я не заметил ни одной ошибки. Не думаю, что деревенские и станичные школы, где они учились, могут похвастаться большим числом таких выпускников!

А их душевный такт, их покоряющая деликатность? После всего, что было ими пережито, как удалось не очерстветь, не озлобиться, не возненавидеть весь людской род? Впрочем, последнее – не знаю уж, чем это объяснить, – вообще является отличительной чертой всех гермафродитов, с которыми мне случалось работать. Даже в Юре, в ответ на неописуемую жестокость его преследователей, не выработалось никаких мстительных чувств.

В том состоянии, в каком оба были в момент нашего знакомства (Женя в особенности), – что могли предъявить они, кроме своего отчаяния и растерянности? Но все равно ощущение необычности, нестандартности возникло у меня с первых же произнесенных ими слов. Ум, интеллект, сила души даже в остро критические минуты проявляют себя по-особому.

Помимо всего остального, что делало нас и Ириной Вячеславовной Голубевой друзьями и единомышленниками, между нами царило полное согласие в понимании общей цели. Эта цель выражалась для нас емкой формулой: полноценная жизнь. Голубева достигла немыслимого совершенства в реконструкции и пластике гениталий. В те годы секс представлялся синонимом порока, отталкивающей приметой буржуазного разложения, но Ирина Вячеславовна слишком хорошо понимала, что без самоутверждения в сексуальной сфере речь может идти всего лишь о внешней имитации половой роли и не более того. Поэтому она – виртуозный, милостью божьей хирург – не успокаивалась, пока не находила способа переупрямить косную природу, заставить живые ткани выполнять не свойственные функции. Я, со своей стороны, занимался тем же самым, обращаясь к хрупкому, неосязаемому миру личности, – моим главным ориентиром была ее способность существовать в согласии с собой и с другими людьми и, как следствие, беспрепятственно входить в любую социальную структуру. «Полноценная жизнь» означала установку, общую для всех наших пациентов.

Но внутреннее наполнение этой формулы всегда оказывалось разным. Спокойно, с удовлетворением трудиться, обеспечивать себя и близких, вместе с ними развлекаться и отдыхать, хотя и не хватать при этом звезд с неба – чем не полноценная жизнь?

Когда же я думал об Алеше, о Жене, в воображении рождались другие картины. Применительно к ним полноценная жизнь непременно включала в себя простор для раскрытия таланта, для творческого полета. Им обоим, бесспорно, это было дано. Не обязательно в виде карьеры (хотя почему бы и нет, я, например, легко представлял себе Женю крупным ученым, родоначальником оригинальных направлений в своей агробиологии), но какие-то формы реализации этого потенциала были им обоим жизненно необходимы. И оба (тут уж в особенности Алеша) это чувствовали.

Прошло много лет, прежде чем я осознал, что сбыться моим радужным надеждам не суждено. Понять это и в самом деле до поры до времени было трудно. Как ни тернист оказался путь адаптации, динамика на протяжении всего срока оставалась положительной. Разве мало было у меня поводов радоваться за этих своих неродных сыновей?

На одном из первых этапах казалось, что их вот-вот перемелют мощные жернова унификации. Потом (и во многом именно на их примере) я понял, что это неизбежная фаза в процессе вживания в противоположный пол. Личность лепит себя заново по образу и подобию окружающих, усваивая в первую очередь массовые стандарты и шаблоны, и в каждом проявлении собственной индивидуальности ей видится грозный криминал – как отнесутся к этой нетипичности окружающие, не догадываются ли по ней, что перед ними вчерашняя женщина, не устроят ли из этого местную сенсацию? Алеша, чтобы не выделяться, чуть не утонул в гибельной пучине бытового пьянства. Женя едва не сломался вторично на почве сексуальных проблем – как таковых, в то время их у него еще не было, голос сердца молчал, как и голос плоти, но все вокруг женились, влюблялись, и невозможность в точности уподобиться этим «всем» буквально сводила его с ума. Жажда быть «как все», – мощнейший двигатель процессов социализации, не случайно эволюция его выработала и отшлифовала, но не случайно и то, что включение этого механизма приурочено к периоду раннего детства. Когда же сроки сдвигаются и тяга к униформизму завладевает сложившейся, созревшей личностью, возникает разрушительный, деструктивный эффект.

Едва ли не всех пациентов рано или поздно постигало тяжелейшее состояние – с невротическими срывами, с глубокой депрессией, – которое я назвал кризисом половой роли. Один из таких черных периодов очень точно описал Алеша. У него кризис был спровоцирован разочарованием после хирургической коррекции гениталий, но в моих записях упоминаются и другие причины. Эти обвалы настроения были как бы расплатой за эйфорию первых дней в новом поле, за иллюзии, за непомерно большие ожидания, и вызвать их могла любая серьезная неудача, не обязательно даже связанная с переходом в другой пол. «Если не все у меня складывается, как мечталось, если все равно случаются такие большие неприятности, то зачем нужно было себя ломать? Ради чего вообще напрягаться? Что от этого изменится?» – да, такие вот капитулянтские мысли завладевали сознанием моих ребят, чьим умом и стойкостью я всегда так гордился. Это очень опасные мысли, поскольку ровно в шаге от них – конечный вывод о бессмысленности пребывания на земле…

Но каждый кризис неизменно разрешался приливом энергии, выходом на более высокий уровень внутренней прочности, веры в себя. Алеша забросил свои записи – уже не было нужды постоянно держать руку на собственном пульсе, это превратилось в «самокопание», мешавшее его нормальным, его мужским делам.

По той же причине реже стали приходить письма от Жени – он предпочитал приехать на несколько дней в гости, привезти целые снопы саженцев, какие-нибудь редкостные сорта смородины или малины и долго священнодействовать у меня на даче, приводя в божеский вид наш вечно запущенный участок. Я заметил, что потребность исповедоваться пошла у него на убыль, а вскоре он рассказал, что женится. Мы остались друзьями, но нужда в «костылях» для поддержки метущейся души отпала. Последний раз я выступил в роли врача, когда мы обсуждали вопрос: посвящать ли невесту в диковинные подробности биографии? Не столько по моему совету, сколько побоявшись сделаться заложником еще одной страшной тайны, Женя решил показать пример полной открытости – и не прогадал.

Итак: оба женились, успешно работают, считаются в своем окружении «классными мужиками». Даже горькая проблема бесплодия перестала травить душу – оба очень удачно выступают в роли названых отцов. Но вместо законного, казалось бы, ликования меня стало охватывать какое-то невеселое чувство. Я понял, что дальше они не пойдут – ни тот, ни другой. Не тот уже возраст, не та энергетика. Инерция повседневности берет свое.

Мы достигли поставленной цели. Но только доставшуюся Жене и Алеше жизнь трудно назвать полноценной. Невольно приходит не память горький чеховский образ – чудесная скрипка, но только лежит она в запертом футляре, ключ от которого потерян.

И сразу же, по какому-то странному эмоциональному созвучию, вспоминается трагически оборвавшаяся жизнь Ирины Вячеславовны Голубевой. Официально была выдвинута версия несчастного случая, но как-то трудно поверить, что немолодая, уравновешенная, дисциплинированная женщина могла случайно попасть под электричку. Уже тогда стали тихонько поговаривать – не самоубийство ли это. Обычно такие предположения возникают, когда перед гибелью человек меняется, выглядит угнетенным, подавленным, утрачивает привычную бодрость. А это точно так и было. Голубева необычайно близко к сердцу принимала судьбу каждого своего пациента. Но чем больше их становилось, тем тяжелее ложился на душу прискорбный итог: какие бы чудеса ни совершала она в своем кабинете и в операционной, все равно не получается сделать их счастливыми людьми, какими она хотела она их видеть. Редко удавалось ей найти настоящих союзников. Ее страсть казалась раздражающим чудачеством: «вечно она морочит голову со своими гермафродитами!»

По новизне разработанных методов, по радикальности оказываемой помощи, по актуальности самого избранного направления она была ничуть не слабее тогдашних медицинских кумиров – Святослава Федорова, например, или знаменитого курганца Елизарова. Но те имена были у всех на слуху, а кто знал, кто такая Ирина Голубева, за что должно благодарить ее страждущее человечество? И дело ведь совсем не в наградах, не в почете, даже не в материальном преуспеянии, по большому счету. Известность оборачивалась возможностью открыть клинику, оснастить ее мощным оборудованием, растить многочисленных учеников, расширять перспективные исследования. А Ирину Вячеславовну, с ее считанными коечками, вечно терзала одна и та же дилемма: выписать пациента – но ему некуда идти, документы не готовы, устройство затягивается. А если оставить его на койке, то как быть с другим, которого надо было срочно госпитализировать еще позавчера?..

Вот почему мне так трудно отождествить себя с тем «немолодым подвижным профессором с неизменной трубкой во рту», которого описывает Женя и который так жизнерадостно, оптимистично улыбается в кадрах старого любительского фильма. Нет, я и теперь без ложной скромности могу сказать, что мы тогда одержали большую победу, научились вытаскивать людей из тяжелейшей беды, к которой раньше вообще неизвестно было, с какого конца подходить. Но все мне видится теперь в ином свете – и непомерно высокая цена, которую приходится платить за ее преодоление, и заведомая ограниченность результата и, наконец, сама эта беда, которой вполне могло бы не быть.