Было тепло и бело.
      Кто-то свеивал с крыш метельную лилию: бросал из нее мерцающие крестики, звезды.
      Он плясал на одинокой трубе над улицей.
      Это был снежный шут.
      Зазвенел ледяным бубенцом и просил:
      «Воскресни, метелица».
      Ветряный напор взвил на воздух шута сверкающим облаком снежинок.
      Шут надвинул колпак. Бубенцами вскипел и плюнул в улицу снежной струей.
      Завизжал — обжегся весенним ветром: «Я уж теперь шут погибший.
      Я уж таю».
      Запевало: «Снега мои текут. Пургой моей свистучей я не могу — мне больно — проснежить.
      Расскажет пусть тебе, истаяв, снег кипучий, как хочется мне верить и любить».
      Прозрачно-желтое кружево слякоти лежало на мостовой.
      Мостовая оскалилась железным смехом лопат.
      Лопаты шаркали по скользкому тротуару, скользили.
      Захлебывались водою.
      Мокрый ветер страстно запел: «Зори безумные, зори червонные, зори, последней пургой оснеженные».
      Город обнажался в мокрую пустоту.
      Это шла старина, весна.
      И ветер летел, проводя мокрыми руками по серебряным струнам капелей:
      «Зо-о-ри-и па-а-сле-е-дней пу-у-ргой
      Убе-е-ле-е-нны-ы-я-я».
      Ветер сорвал с крыши шута и тащил за шиворот в воздухе.
      Шут сребрил.
      Все, что было в его карманах, проснежилось — вызвездилось на улицах.
      Он ветру шептал: «Не просы?паться ли и мне? Лечь на камни и алмазами выложить мостовую?»
      Ничего не менялось. Менялось время года.
      Приближалась весна.
      Улыбались друг другу: «Будет весна, будет лето: весной на реке плывет лед, пролетает на струях».
      «Льдина, как лебедь, несется, несется».
      «Между льдинами вода».
      «Она журчит и лед подмывает. И лед плывет: плывет и тает».
      «А летом уедем на север, отдохнем в соснах».
      «На севере сосны».
      Улыбались.
      И шуршали мокрым снегом.
      Крыши проржавели. Из ржавых щелей рвалась озложенная струйка и ложилась на снег бледно-странным, узорным пятном. Сыпался вечерний свет уходящего солнца и точно не мог рассыпаться.
      Но солнце село. Струйки погасли.
      Хрупкая, белая, как известковая раковина, ледяная кора рвалась под ногами, оседая в желтую лужу буреющим пластом.
      Виднелись светлые круги; испуганно заметавшись под ногами, они не могли успокоиться.
      Это были воздушные пузыри.
      Это просачивалась вода.
      Дворник хлопал по льду тяжелым, железным ломом.
      Ледышка за ледышкой отлетала в сторону.
      На ребрах короста отламывались многодробные, легколетные осколки, стреляя в прохожих.
      Шуту открылась неоглядная дыра. И, протягивая руки в трубу, шут сказал: «В трубы проваливаются.
      Проваливаются».
      И он провалился.
      Там, где вертелся снежный шут, взволнованно запорхали белые мухи.
      А он вспоминал в трубе: «Вот так же, бывало, здесь целовала меня невеста-метелица.
      Сидела и думала обо мне.
      Мы оба любили.
      Прошло это время. И вот она истаяла».
      Тень Адама Петровича, неизменно вырастая, рвалась вперед от него, удлиняясь и тая на тротуаре.
      Калоши Адама Петровича, все так же похрустывая, разрывали лед, проваливаясь и черпая воду.
      А уж на стене вырастала еще тень, а за ней поднималась еще.
      И все двойники вырастали и таяли, уплывая вперед.
      Так шел он, окруженный кучкою призрачных двойников.
      Так хлопал калошами он, проваливаясь в лужи.
      Когда же он пошел обратно, все те двойники, что истаяли, возникали опять и плыли обратно: вырастали и таяли.
      Шут вспоминал улицы, зараженные таяньем:
      «Мы, шуты, нашалили — и вот все тает: тает и разваливается».
      Взглянул на себя просто и ясно и увидел, что струится.
      И проструился.
      Оттепель мертвенно положила его многослезным холмом.
      Протянулись лужицы. Разрезали холм синеватыми пятнами, и холм смяк.
      И струйки заговорили у тротуаров.
      Повстречали друг друга, где звездочка-лампадка кропила пурпуром слякоть, озаряя образ Богородицы.
      Высокая, с золотыми волосами, она шла к нему легкой, вкрадчивой походкой.
      Очи, уклончивые цветы, еще издали заяснели они на него.
      Он спросил ее взором, она не ответила, только сказала:
      «Сладкая у меня с лета о Господе тайна».
      Он опять спросил, она ничего не ответила.
      Только сказала:
      «Вы теперь можете приходить».
      Они подняли друг на друга голубые глаза и замерли, как бы не замечая друг друга.
      Он улыбнулся, а она без улыбки прошла мимо, закрывая муфточкой стыдливое, розовое лицо.
      И там, где стояли они, проливалось сиянье лампадки, старинное, вечно-грустное.
      Все то же.
      А на дворике все было рыхлое, и снеговая баба, повитая теплом, глядела вдаль.
      Она глядела вдаль и говорила: «Он тут пролетал.
      Он вернется.
      Да, он вернется».
      А когда все подтаяло, там, где была снеговая баба, осталась только воткнутая метла.
      Капли на двориках падали: ниспадали в чашу безвременья.
      Собиралась перловая влага.
      И протекал ручеек.
      Справа запевало: «Снега-а ма-а-и-и те-е-кут». «В тас-ке не-е-мо-о-о-о-о-о», а слева, гудя серебряной струей капели, ветер подхватывал: «о-о-о-но-о-чи-и паследней пургой»… — «а-а-а-а-жет пу-у-сть тебе, а-а-корд м-а-а-и-их с-а-а-зву-чи-и-и» — пересекало справа.
      И ветры сливались:
      «И-и-но-чи-и бе-е-зу-у-мны-я, но-о-чи-и — бессо-о-о-о-о-чи-и-тся мне верить и любить».
      И опять закипела метель.
      Торжествующий хаос взметнул тучу снега.

      Слышался глубокий вздох, который давно начался и не мог кончиться. Это шумели снега в день предвесенний, метельный.
      За ясными стеклами голубой гребень дня, вихряной, чесал сугробы; и сугробные кудри курились серебром и золотом.
      Светлова вернулась из монастыря усмиренная, прозревшая.
      В кружевной ткани ее вьюжного сердца предвестия восходили, как солнце из метельных облаков.
      Замирала подолгу у окна, осыпанная воспоминаниями.
      В опушенном окне свистом, блеском, ароматом предвесенним сквозной омофор снеговой парчою царапал окна.
      Белым шлейфом, пурге подобным, точно неслась по комнатам; белым лицом, точно солнышком, клонилась в снеговые кружева; белой душой, к бессмертью вознесенной, точно рвалась из условий светской жизни.
      Вьюга распылилась дымом бледных снегов — зацвела горстью спелых цветов, белолилейных — подвенечной фатой кружевной из звезд, звезд.
      Дым пал на землю: лег в одну кружевную сеть.
      Она распылилась на диване снегом шелков, брызнули алмазы с пальцев руки ее белолилейной, брызнуло колье ее на груди фонтаном звезд, звезд; качнула туфелькой, терзала туфелькой леопардовый мех.
      Довольно.
      Скоро она в жизнь монастырскую канет, устанет.
      Она говорила подруге: «Пора.
      Потому что все пройдет.
      И все воскреснет».
      Невольно — вьюге очами сверкнула, блеснула,
      потому что в окне из-под окна стая серебряных нитей плеснула крыльями; с криком метнулись хохолки снеговые, улетали прочь быстро, шумно, ликующе.
      И она говорила в метельном, атласом бушующем платье, и в пурге складок лебедь — поясное зеркальце — казался ледяным осколком, когда, играя цепочкой, она брызгала им.
      И сквозные пуговицы, как тонкие ледяные раковины, хрустящие под ногами, блеснули хрусталем.
      Прыгнула вьюга: стала разматывать клубки — сугробы: и парчовые нити зазмеились в окна серебром.
      Разметались по воздуху лилии, снеговые трубы, полные трубом, и рвались зычными лохмотьями.
      Прыгнула к ней подруга: стала обнимать ее атласные колени: и воздушный цвет опылил ее головку снежком.
      Это взлетела над ней серебряная шаль красавицы на воздушно обвисших кружевом руках и легла ей на встревоженную головку.
      Невольно подруга в коленях ее головой шуршала, точно в метельном холме из сребра.
      И шептала: «Пора — вьюга метет, он идет».
      Так они шептались; пуховый веер Светловой то миндальными лепестками облетал, то, веткой цветов рассеиваясь, над подругой воздушно рос. Вкрадчиво-золотая головка клонилась ее в бледный веер разрывной, клонилась безвластно-синими, синими очами.
      То сугроб на землю свеянный вырастал, то, развеиваясь нитью мух, в небо воздушно рос.
      Вкрадчиво-золотая нить распылялась бледным веером разрывным, фонтаном шумным в синем воздухе, била свистом, хохотом, блеском.
      Светлова провожала подругу.
      Снегами шлейфа проколебалось. Серебряные колосья, спадавшие с воротника, словно хрустальные сосульки, то ломались, то выпрямлялись.
      И вдоль платья бежали теневые пятна, производя волнение.
      Точно на нее бросили порфиру снега, испещренную таяньем, и вот она прошелестела по лестнице, провожая даму в снежную пургу, точно на сладкую родину.
      Налетела, прошелестела.
      Разбилась о грудь подруги многопенным шелестом серебряных колосьев.
      Даме открыли дверь.
      Куст белых миндалей припал к лицу дамы; снежными хлопьями припал к лицу; на шубке зацвел сквозными лилиями.
      За стенами все цвело: стало осыпать дома цветом нежным и хладным.
      Из дверей щели брызнула горсть миндальных лепестков, оцветила мягко ноги лакею.
      Пронеслась вверх по лестнице метелью атласных юбок — уплывала в лабиринте комнат.
      За стенами точно неслись в облака и вздыхали в небо.
      С криком в облачном дыме махали пуховыми перьями, из-под кружевных кораблей веслами в голубую свободу гребли крикливо, радостно, шумно.
      С криком в томлении опрокинула руки; из-под кружев они скользили в глубь зеркал призывно, грустно, тоскующе.
      Слышалась зацветающая песнь, которая вот началась, и вот не могла кончиться, вот взвилась, и вот низлетела неосыпным миндалем.
      Когда убежала дама, она стала пред большим зеркалом.
      Когда убежала дама, бледно-сияющая, кружевная шаль запеленала ее.
      Когда убежала дама, алмазные колосья плескались вокруг нее и косые лучи заката, дробимые серебром, плясали на ней, точно веселый рой отблесков на расколовшихся льдышках.
      Холодные стрекозы садились на окна и ползали по стеклу.
      Но появился муж, обрюзгший и толстый.
      Двери замкнулись. Муж стоял перед запертой дверью.
      Лакей пронес мимо него скатерть, накрывая на стол.
      Прыснули вверх снега и, как лилии, качались над домами.
      Обрывались стекленеющими стрекозами; стрекозы садились на окна, смерзались снегом.
      Стекленели там мертвыми лилиями.

      В первый раз он к ней приходил.
      Она невольно вздохнула: шелест платья, вздох красного шелка ее, пронесся, точно ток заревого пламени.
      Она невольно вздохнула: голос прошлого, ярь ночных многомесячных мечтаний ее, воскресал, как цветок гвоздики из-под брошенной снежной вуали пурги.
      Он невольно вздохнул: голос ветра, шептавшего ему, в трубе загудел, точно лебедь, запевший о воскресении.
      Они невольно вздрогнули: крылья метели, свиснувшие в окне, опять замелькали, точно крылья воскресного лебедя.
      Она вся протянулась к нему. Удивленно взглянула, в упор взглянула желанием.
      Он весь протянулся к ней. Пытливо взглянул, в упор удивленно.
      Точно мягкая кошка бархатной лапой, рукой гладила его руку. Точно белая кошка снеговой лапой, метель царапала окна.
      Она запевала никогда не забытой мечтой, бесстыдно кивала и точно смеялась над чем-то.
      Не казался ли он никогда не забытой мечтой, потому что стыдливо молчала перед ним и точно все искала в нем чего-то?
      Метель запевала старинной, никогда не смолкавшей мечтой и бесстыдно взметала к окнам парчи, пелены, белые шелки — звезды и перлы.
      Рылась в сугробах и точно все искала чего-то.
      Легкой, мягкой укоризной из-под вспушенных волос, из-под шелковой, как льняная горсть, бородки смеялся чуть видным смехом Адам Петрович.
      В очи его очей ее бархат темный, синий стыдливо уплывал, призывно и тихо. В очи ее очей его молньи ярые, синие властно сверкали, страстно, настойчиво.
      Легким, тихим восторгом из-под завес метельных, из-под условий светской жизни, узнавала она в нем едва уловимый образ странника.
      Грозным, настойчивым свистом вьюга звала их в обитель полей, лесов, просторов.
      Комнаты сплетались в один таинственный лабиринт, и голосом стенающий полковник, как возникший рокот времен, то басил глухою угрозой, то шпорами звякал по мягкому ковру, — и если пальцы его, точно царапая воздух, метались вдоль эксельбантов, снежная моль, точно царапая воздух, с эксельбантов летела к лицу Адама Петровича;
      и если глухою грозою он взволнованно косился на фокусника — рокочущей, как рокот метелей, грозой, — если атласным, шушукнувшим платком, отрясавшим моль, бросался на старика, — как миротворная лилия ее рука,
      качаясь,
      то протягивалась между ними, то жалобно закрывала ей воздохнувшее лицо;
      как снежная птица,
      качаясь,
      то в окна глядела метель, то улетала в просторы.
      Кружевным платком отгоняла моль; кружевные рои роились у фонарей.
      Белый бархат снегов то мягко хрустел в окна, то расцветал горстями брызнувшей моли, и если была она, его душа, в белом бархате кресел взволнованная заря, если зарей она, зарей клонилась к камину, — раскаленные уголья камина бросали, как солнце, ее, будто луч, на белый бархат снегов.
      Усмехнулся полковник, сединой вздыбивший над ними, — в эксельбантах,
      отгоравших и зацветавших.
      Вот от страсти его ледяные грозно о палец ломались пальцы, — и точно местью зазвякали шпоры: прилично он задавил на тусклом лице улыбку и пошел в глубь комнатной анфилады, как тайный мститель, старый мститель, заглянувший мститель в зимние окна: там метельный иерей, конем иерей вздыбившийся над домами — в бриллиантах,
      отгоравших… и зацветавших;
      там льдяные его руки, грозно руки копьем потрясали.
      Бриллианты в окнах плачем рассыпались, плачем вскипали и вновь рассыпались.
      В окна грозился лес копий, остриями пролетавший, в стекла градом лес копий стучавший, — в стеклах сверкавший.
      Лебедь в окне расплескался белой прелестью, улетел, и в окне теперь крикливо пролетали лебеди стаями — стаями, далеко улетавшими, секли пурговыми теперь перьями, секли перьями.
      Адам Петрович ей улыбнулся старинной прелестью, и в душе ее взволнованной пропылали пиры — пирами, давно пропылавшими,
      грудь разрывало одно, навек одно.
      Чем настойчивей, мягче подвигался он к своей милой, чем нежнее руками ее рук он касался, тем бархатней к сердцу приливало счастье,
      тем стыдливей, кокетливее, невозможней, тревожней она от его отступала протянутых рук.
      Чем жарче сгорали златистые уголья, чем больше на них проливался сумрак, тем белые кресла означились явственней в темени лебедями, распростершими крыльями, тем быстрее неслись, любящие на крылах неслись лебединых.
      Он говорил:
      «Уходил я от вас в раздолья и шири, но и там посещали меня закатом, посещали меня.
      Точно пятнистая кошка там проползала вкрадчиво-мягко.
      Призывала меня кошка к новой жизни, мне вздохнула кошка о невозможном, вздохнула все о том же кошка».
      Призывала метель их к жизни, им вздохнула вздохом снежным, ветер метель взвил.
      Он говорил:
      «Чем бурнее била струя ветра полей, тем настойчивей я, властнее я к вам вернулся». (Белый лебедь опять взметнулся.)
      «Я к вам вернулся, к вам, за вами, для вас». (Белый лебедь рассыпал алмаз.)
      «Нам открыты святые восторги, вечные восторги, яркие, потому что всякая любовь ко Христу, как на крыльях, уносит». (На спине лебединой сидели, глядели, как лебедь уносит.)
      «Я люблю: грудь теснит благовестие: пойдем в леса, пойдем в поля, и никто не удержит.
      Мы воздвигнем в полях и лесах келью всеобщего счастья». (Лебедь пел: «Летим в леса, летим в поля — туда вас уносит». Лебедь летел и пел — лебедь вознесения.)
      Охватил ее стан и просил: «Вам дано: о, дерзните, желанная». (Все неслась сквозь метельный туман лебединая песня, странная.)
      Он шепнул.
      (Лебедь плеснул крылом.)
      «О, во всем Христос, о, во всем, Неизменный, все Тот же. Он меж нами в старинной лазури, в белизне вечно грустной, все в том же пурпуре». (В снеговой белизне лебединые бури.)
      Уронила руку к нему на плечо: «Ну чего вы, голубчик, ну о чем вы, голубчик?»
      «Это все только снится, все снится, вам снится. Это вы наяву, это вы наяву, это вы наяву?»
      «Нет, во сне, вы во сне: да, во сне».
      Точно море желтеньких лютиков, над его челом — белым облаком — кудри лучами взлетели.
      (Во столбе ледяном лебединую песню запели.
      Метель лебедей проносила.)
      Она говорила:
      «Знакомые лица приходили неизменно, говорили о том же, а я укрывалась от вас в монастырь, где ждут странника просветленными ликами». (Ночь цвела лебедиными, оснеженными криками.)
      «Он встал предо мною усмиренный, прекрасный».
      «Вы дрожите. Отчего вздымается ваша грудь? Отчего у вас солнечный шелк кудрей вокруг сквозного вашего, жемчужного лица?» (Вновь сквозные жемчужные лебеди понеслись в серебре — без конца, без конца.)
      «Вы зовете, зовете».
      «Странник, как лебедь, зовом вставал». (Лебедь крылом перловым опять застучал.)
      «Странник лучом мне сверкал, как сверкала метель снежной пеной».
      «Это вы зов метели? Нет, не вы».
      «Нет».
      (Лебеди пролетели — лебедей нет.)
      Звук ее голоса запевал, будто лёт снежной пены; обернулась, удивленно взглянула, испуганно: зеленый мундир и сквозное, бритое лицо, прозрачное, в ореоле серебряных листьев тряслось, чуть качаясь, в беззвучном хохоте — нет, нет:
      на высоком зеленом столе закачалась лампа в сквозном белом абажуре.
      Из-под решеток камина желто-серый гепард в черных кольцах остывал угольным бархатом.
      Рука ее безвластно упала вдоль колен: взор тоскливо вперила в желтые угли хрустевшего жаром камина, испещренные налетом золы, точно серыми пятнами.
      Слышала, как прорыдал там рояль. Что-то хотела прибавить. Забыла.
      Ничего не прибавила.
      Из открытых дверей, как из пастей лабиринта, как из заколдованной дали, их покрыли сетью аккордов, и они поникли в сетях.
      Там вихряной сединой, как некий священнослужитель — в эксельбантах,
      то зацветавших, то отгоравших, —
      Светозаров грозно вздыбился руками над роялем; снеговой дым яро клубился в окна: там некий иерей — в бриллиантах,
      в стекло сверкавших, в стекло стрекотавших, — воздушно вздыбился конем над домами; снеговой дым яро клубился в окна, и руки полковника то поднимались, то падали.
      То нажимал рояль, а то потрясал рояль, и будто копье ледяное стучало по клавишам.
      И копье ледяное стучало в окне: кто-то метелью вскипал и в стекла швырял град бриллиантов.
      Стаи брызнувших копий щелкали в окна.
      Из открытых дверей, как из пасти лабиринта, поднималось глухое стенанье рояля и вкрадчивый, вкрадчивый голос:
      «Уста-а ма-а-и-и ма-а-лч-а-ат… В т-а-а-ске-е не-е-мо-ой и-и-