Так хорошо. Так лучше всего.
      Не все ли равно. Сидим ли мы тут в мантиях или в сюртуках. На берегу моря или озера?»
      Орлов замолчал, но заговорили две серые бездны, сидевшие в глубоких глазницах.
      Из главного фасада раздавались звуки корнет-а-пистона: «Выхожу один я на дорогу». Хандриков сказал: «Когда-то у меня была жена. Где это было? Как ее звали?»
      Какое-то лицо, полузнакомое, всплыло из хаоса. Закивало и вновь утонуло.
      Внезапно Орлов воскликнул, чиркнув спичкой: «Что значат мнения о вас обитателей моей санатории перед вселенной!»
      Сдержанные восторги рвались из воспламененной груди его. Поднимали глаза к небесам. Небеса, истыканные звучащим золотом, спускались к их лицам.
      Но стоило сделать движение, как все улетало вверх. И никто не знал, как оно высоко.
      Тонкая, изогнутая полоска серебра уже стояла над озером. Растянутые облачка засверкали, как знакомые, серебряные нити, на фоне сине-черного бархата.
      Весельные всплески струили серебро. В лодке пели о луне. Сладкий ветерок шептал: «Что значит доцент Ценх с его злобой и взглядами?»
      Орлов говорил: «Что значит ваше сумасшествие и мое здоровье перед мировым фантазмом? Вселенная всех нас окружила своими объятиями.
      Она ласкает. Она целует. Замремте. Хорошо молчать».
      И они замирали.
      Вдали несся багровый метеор, оставляя на озере летучую полосу огня… И струи плескали: «Не надо… Не надо…»
      И метеор рассыпался потоком искр.

III

      Рявкнул гонг. Доктор Орлов, застегнувшись на все пуговицы, в знак прощанья протянул Хандрикову благословляющую десницу. Пробасил ему что-то. Взял палку и шапку и направился гулять вдоль озера — чертить на песке крючковатые знаки.
      Кружиться, кружиться — возвращаться на круги свои.
      Хандриков думал: «Ценх — ты не страшен мне. Меня защитят от твоих наскоков. Орлов со мной».
      К сердцу из глубины подступало бархатно-мягкое, пьяное, грустное, тихое, ясное счастье.
      Мягкий бархат глубины, крутясь, целовал и ласкал его.
      Сама глубина воззвала к нему: «Твоя я, твоя. Твоя навсегда».
      Любовно смотрел, как старик Орлов кружил вдоль берега. Огромный, белый горб повис между небом и землею.
      Лунный серп, разорвав его в одном месте, посылал на старого психиатра свои лучи.
      Хандриков возопил: «Глубина моя, милая… Твою тихую ласку узнаю».
      И глубина в ответ: «Твоя я, твоя. Твоя навсегда».
      Из открытого окна главного фасада санатории раздавался тоскующий голос:
 
Тебя я лаской огневою
И обожгу, и утомлю.
 
      Тихо кралась глубина. Стояла надо всем. Все любовалось и томилось глубоким.
      Голос пел: «Побудь со мной, побудь со мной!»

IV

      Однажды Хандрикова посетили его товарищи: два пасмурных лаборанта. Трепали его по плечу и неловко твердили: «Мужайся, брат: еще ты напишешь докторскую диссертацию…»
      Хандриков думал: «Это шпионы Ценха». Водил их по зеленому саду.
      Темно-бархатная, древесная зелень шумела о глубоком. И качались солнечные пятна на песке.
      Когда же они уехали, передавали друг другу: «Хандриков безнадежен».
      А он еще стоял в аллеях, беспокоясь о том, что пребывание его узнано.
      А над ним раздавался темно-зеленый трепет и шум бархатной глубины: «Побудь со мной, побудь со мной!» И на песке испуганно метались солнечные пятна.
      В те дни воздух был прозрачен, как лучистая лазурь. По вечерам вспыхивали зарницы, словно заоблачно-красные мечи, растекаясь по горизонту.
      Хандриков заметил, что Орлов совсем особенный. Впечатление усиливалось, когда он смотрел на сутулые плечи старика.
      Однажды, обернувшись невзначай, Орлов поймал недоумевающий синий взор Хандрикова, смотрящего на него из-за щелки парусины.

V

      Они простились. Орлов пошел в освещенный дом. В доме окна будто светом улыбались. Хандриков прижался к улыбавшимся стеклам.
      Орлов разговаривал с молодой женой. В зеркале отражалась его спина. Стенные часы как-то дико оскалились и забили отъездом.
      Гулкие удары понеслись из сияющих окон, теперь они весело блистали, и весь дом улыбался насмешкой. Но Хандриков не обращал внимания на улыбки. Он глядел сквозь стекольные блики. Там, за стеклами, жестикулировали.
      Из жестов Хандриков понял, что кто-то уезжает.
      Долго стоял в нерешительности. Низкие, черные тучи тащились по небу.
      Орлов ушел в соседнюю комнату. И часы били отъездом.
      Ветер дул в спину Хандрикозу. Обдувал его бархатным песочком.
      Откуда-то пронеслась струя холода. Свисающая полоса града быстро надвигалась с севера.
      Беспокойный Хандриков, мучимый неведомым, тихо подкрался к двери, ведущей в комнату старого психиатра.
      Прижался к замочной скважине.
      Со свечой в руке и без сюртука Орлов укладывал чемодан. Собирался к поезду. Сердце упало у Хандрикова.
      Тут скрипнула дверь и распахнулась. Полыхнуло желтое пламя. Ласковый голос, едва сдерживающий досаду, нарушил неловкое молчание: «Все-то вы, Хандриков, подсматриваете за мной».
      Сидели у Орлова. Орлов говорил: «Идите-ка спать… Ну чего вы волнуетесь понапрасну: ехать мне надо, и по весьма серьезной причине. С вами ничего не случится».
      Пламя свечи уморительно трепетало. Серебряные полоски обой — не полоски, а струйки воды — беззвучно стекали по серым стенам.
      Затененный Орлов сел на чемодан. Теперь из мрака блистали стекла его очков.
      Хандриков. «Я боюсь. Без вас нагрянет Ценх. Заставит меня отказаться от своих воззрений. Говорят — устроил против нас заговор».
      Сверкнула молния. Гром зарокотал, но споткнулся.
      Орлов. «Это ничего. Это только так кажется. А если это и правда, моя заграничная поездка расстроит все козни».
      В окна застучали частые белые градины, и Орлов сказал, поворачиваясь: «Град». Повеяло холодком. Смолк.
      Сидел, пригорюнившись.
      Градины перестали стучать в окне. Засиял месяц.
      Серебряные обои — не полоски, а струйки — беззвучно стекали откуда-то. Кто-то оглашал окрестность протяжным ревом.
      Хандриков. «Иван Иванович, кто это ревет так протяжно, так грустно над полями? Где я слышал этот голос?»
      Орлов. «Это почтовый поезд несется на север. Машинист производит известные манипуляции, в результате которых поезд начинает свистать. Идите спать, Хандриков. Вам вредно засиживаться».
      И когда Хандриков заметил: «Вы меня успокоили,
      Иван Иванович», старик молча вынул папиросу из серебряного портсигара и, закурив, взял свечку, чтобы осветить путь Хандрикову.
      Вышел. Град окончился. Пронизывающий холод охватил его. Разразившаяся туча, протащившись из полярных стран, уходила на юг.
      Туча была хмурая, черно-синяя. А над ней высилась цепь снежных шапок и острых, ледяных пиков. Это были воздушные ледники, предтечи будущих холодов.
      Ослепительно сверкали они. Месяц — знакомый, вечерний приятель — разгуливал по фону небес, слегка бирюзовому, нежно-серому.
      Далекий гул смутил Хандрикова. Вдали несся багровоокий змий с подъятым хоботом — несся среди равнин. Несся — уносился.
      Выбивая зубами дрожь, Хандриков пробирался домой, шепча: «Ты мне не страшно, чудовище…»
      Сердце его забилось от приближения глубины.
      И опять она стояла, любовно шептала ему о возможном счастье. Замирающая улыбка ее дразнила Хандрикова.
      Кто-то из обитателей санатории пел:
 
Напрасно хочу заглушить
Порывы душевных волнений
И сердце рассудком унять.
 
      И смеясь, и тоскуя, целовал он воздух — эту милую, свежую ясность. И пели:
 
Не слушает сердце рассудка
При виде тебя…
 
      Туча ушла. Снежные шапки размазались, а ледяные пики опрокинулись.

VI

      Они шли с психиатром. Над ними раздавался трепет и смутный шум бархатисто-зеленой глубины. На песке испуганно метались солнечные пятна.
      Ветер устраивал на берегу пылевые круги. Кружился, кружился — возвращался на пути свои.
      Кристальные озера чистоты засияли в глазах Хандрикова. Губа у него отвисла, и весь он казался ребенком, когда спросил Орлова: «В газетах пишут, что где-то открылись дальние страны».
      Старик сморкался в батистовый платок. Хлынул ветерок с синего озера. Заметалась бархатистая лиственная глубина да испуганные пятна солнца. И Орлов веско отрицал: «Ну, еще рано думать об этом…»
      И прибавил: «Что вы чудите. Завтра еду за границу. Покатаемтесь по озеру на прощанье».
      Сидели в лодке, колыхаемой волнами. Хандриков вставил уключины. Орлов принялся грести.
      Он указал веслом в даль синего озера, бася: «Вдаль, Хандриков… вдаль…»
      Греб, вспеняя синие волны. Производил жемчужный водоворот. Дугой изогнулась спина. Голова закинулась с раздуваемым серебром волос.
      Ветер свистал в ухо: «Вдаль… Вдаль…»
      Распахнулась дверь мужской купальни. Присяжный поверенный, лысый, длиннобородый, курносый, лечившийся от нервности, голый стоял над озером.
      Солнце склонялось на яхонтовом фоне. В лучах заката горело пламенное лицо. Испуская ревы, похлопывал по вздутому животу.
      С вытянутыми руками низвергался в пучину, производя падением рубиновый водоворот. А в дверях топтались голые подростки: «Ну-ка, ну-ка, сынишки. У кого хватит смелости?»
      Лысина сияла. Голова высилась над синью озера на фоне зари. Над озером оседал яхонт. На него сбоку наплывала покорная туча своими длинными, узкими перстами из расплавленного золота.
      Озеро отражало небо. Им казалось, что они несутся между двумя небесами. Головокружение — коварная обитательница высот — вскружило им головы. Но Орлов ничего не боялся.
      Вертел веслом. Головокружительные слова срывались с уст. Развивал теософские взгляды свои. Кивал солнцу, крича: «Садится».
      И оно садилось. Багряно-огненный полукруг убегал в невозвратную глубину. Осталась одна сверкающая точка.
      Психиатр говорил: «Успокойтесь, Хандриков. Все пройдет. Все к лучшему». Встал, держа в руке сырое весло. Расправляя бороду, пел бархатным басом: «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы».
      Вечерняя прозрачность была напоена грустью. Белогрудый рыболов здесь и там рассекал эту прозрачность. Тихо покрикивая, уносился вдаль.
      И вновь прилетал, смеясь над невозможным.
      Хандриков заглянул туда, где не было дна, а только успокоенная бесконечность. Ожидал видеть свое отражение, но увидел глядевшего на себя ребенка из-под опрокинутой лодки, то белевшего, то вспыхивавшего.
      А бархатный бас Орлова мощно звучал между двумя небесами: «Благословляю я свободу и голубые небеса».
      День мерк. Огненные персты — персты восторга — тихо гасли один за другим.
      Хандриков уставился на колыхаемую зеркальность. Лодка плыла в воздушном океане. Берега кольцом охватили воздушно-синий пролет, казавшийся озером.
      Но это не было озеро — зеркало, отражающее небо: это было само небо, в котором они опрокинулись с лодкой и с Орловым.
      Там все казалось лучше.
      Хандриков воскликнул: «Иван Иванович, не это ли граница?» С этими словами он ткнул пальцем в бледно-бирюзовую поверхность. И палец его ушел во что-то холодное, мягкое.
      «Не туда ли за границу вы уезжаете?»
      Орлов усмехнулся в бороду, вертя веслом: «А хоть бы и туда: вам-то что…» Но Хандриков молчал. Он был доволен и утешен. Он начинал понимать кое-что.
      Катались до ночи. Сверкавшие созвездия были так ясны, так отчетливы. Орлов протягивал свой матово-бледный палец туда и сюда. Тряс бородой, приговаривая: «Это созвездие Кассиопеи. Это звезда Короны. А вон там созвездие Персея.
      Сегодня летят Персеиды… Их путь далек…
      Он протянулся далеко за Нептун… И они не боятся длины своего пути…
      Смело летят всё вперед, всё вперед — и снова возвращаются на прежние пути свои».
      То тут, то там показывались золотые, низвергающиеся точки. И гасли.
      Вскинули головы. Орлов говорил: «Это летят Персеиды. В бешеном полете своем не боятся пространств.
      Они летят всё вперед… далеко за Нептун, в темных объятиях пространственности…
      Им чужд страх, и они все одолеют полетом… Сегодня улечу я, а завтра — вы, и не нужно бояться: мы встретимся…»
      Они долго следили за пролетом Персеид. То тут, то там показывались золотые, низвергающиеся точки. И гасли.
      Орлов шептал: «Милые мои, поклонитесь Нептуну».
      В небе тянулись белые перистые облака, высоко сглаженные ветром.

VII

      С утра Хандриков горевал. Д-р Орлов, сердечно простясь с молодой супругой, уехал за границу.
      Он был в черном дорожном пальто и в мягкой шляпе. Заботливо распоряжался, куда что класть из своих дорожных вещей, не обращая внимания на просьбы супруги предоставить ей эти хлопоты.
      Наконец семейство Орлова, чтя русский обычай, присело на кончик стульев, расставленных на террасе.
      И Орлов безжалостно прервал это сидение: запечатлев поцелуй на устах горюющей жены, ловко прыгнул на деревенского извозчика. Махая шляпой, укатил за границу.
      Орлов стоял у кассы и брал билет. Из подкатившего поезда приехал Ценх. Прошел мимо Орлова. Сухо раскланялись.
      Орлов, держа в руке желтый билет, обернулся и насмешливо смотрел Ценху вслед. Когда же ему отдали сдачу, он нагнал Ценха и отвел его в сторону… «Вы к Хандрикову?»
      И Ценх в ответ: «Я приехал исполнить свой долг — навестить страдающего».
      Но доктор Орлов, нахмурив брови, вдруг стукнул палкой и горделиво выпрямился. Его бас загремел, как раскаты грома: «Опять лжете, обманчивое создание».
      Поднял крючковатую палку и грозно потряс над Ценхом. Подошедший жандарм лениво заметил: «Здесь нельзя, барин, безобразничать».
      Но Орлов величественно подставил ему спину. Взял у носильщика багажную квитанцию.

VIII

      Орлов уехал в дальние страны, и Хандриков не печалился. Он знал, что нужно без страха преодолевать пространства.
      Знал, что встретятся.
      Надвигалась осень. Лист сверкал золотом. Зори отливали лилово-багряным. На берегу озера осенний ветер крутил сухими листьями. Устраивал танцы золота.
      И неслось, и неслось, крутясь, — смерч листьев. Впереди был берег. И сзади тоже.
      По вечерам Хандриков отвязывал лодку. Выезжал на середину озера. Вставал туман. Осаждались росы. Все казалось таинственно-чудным. Хандриков всматривался в отражение. Ему казалось, что он висит в пространствах, окруженный небесами. Говорил, указывая на воду: «Орлов ушел туда — за границу».
      Оттуда смотрел на Хандрикова похудевший ребенок с лазурными очами и тихонько смеялся над ним.
      Он смеялся оттуда, насмешник, из дальних стран.
      И Хандриков думал: «Вот я опрокинусь и буду там, за границей, а насмешник вынырнет сюда со своей лодкой… Вот я».
      И чем больше всматривался в глубину, тем прекрасней казались опрокинутые, дальние страны. Где-то пели: «Приди ко мне, приди ко мне». Ему казалось — это возникал старческий зов, знакомый и милый.
      Говорил себе: «Орлов зовет… Опять зовет…»
      Видения стали его посещать. Однажды гулял в лесу. Раздался топот копыт и дряблый голос: кто-то вычитывал: «Глава 26-я: гражданственность у папуасов».
      На дорожке показались двое кентавров — оба старые, оба маститые, в черных широкополых шляпах и таких же плащах. Они держали друг друга под руки.
      На их жилетах плясали брелоки, а на широких носах блистали очки. Обмахивались хвостами и шуршали прелыми листьями. Один держал перед носом толстую книгу. Другой, увидав среди мха огненного красавца, мухомора, нагнул к нему толстое туловище.
      Наливаясь кровью, сорвал мухомор и торжественно рассматривал его прищуренными глазками, предварительно поднявши на лоб очки.
      Его товарищ воскликнул: «Прах Петрович, я не согласен с этим местом». Оба крупно заспорили.
      Один, размахнувшись, швырнул мухомор в лоб другому, и огненный красавец разбился вдребезги о высокое чело.
      Обернувшись друг к другу, они стали ржать и брыкаться, обмахиваясь хвостами.
      Хандриков посмеялся тогда.

IX

      Орлов писал из-за границы, из дальних стран. В ярких красках он описывал блаженство тех мест и звал к себе жену.
      Молодая дама в восторженных словах передавала Хандрикову содержание этих писем.
      И Хандриков думал: «Да уж знаю я». Смеялся и подмигивал самому себе. Вспоминал свои озерные прогулки и полеты по воздуху между двух небес.
      Все чаще и чаще хотелось ему перекувырнуться в воздухе, чтобы самому погрузиться в дальние страны, перейти за черту. Стать за границей. Вытеснить оттуда свое отражение.
      Вернуться к Ивану Ивановичу.
      Это желание становилось настойчивей после писем старого психиатра.
      Была осень. Озеро замутилось туманом. Лист сверкал золотом.
      Небеса и озерные воды казались нежными, хрупкими, точно из золотисто-зеленого стекла.
      Хандриков отвязывал лодку, гремя цепью. Вот он отделился и понесся на середину озера. Ему казалось, что он несется между двух небес. Опрокинутое отражение сопровождало его.
      Темнело. Красный диск, пущенный из-за горизонта рукой великана, плавно возносился в вечернюю глубину.
      Туманная нежность глубины обуяла его сердце, и он сказал себе: «Пора опрокинуться».
      Белый рыболов носился над изумрудно-золотой бездной, тихо покрикивая и смеясь над невозможным.
      Как сквозь сон, видел Хандриков прибрежную лавочку и на ней длиннобородого присяжного поверенного, рассеянно следившего за мелькавшей лодкой.
      Засверкавший месяц, пойманный в снежно-игольную сеть перистых тучек, мерк грустно.
      Что-то звучало: «Приди ко мне… Приди ко мне…» Лодку качало. От нее расходились круги, отливая лилово-багряным. И он решился.
      «Иду к теб…» Мгновение: изумрудно-золотая вода, журча, хлынула в зачерпнувшую лодку и отливала тающими рубинами. Всплеснул руками и ринулся в бездну изумрудного золота. Отражение бросилось на Хандрикова, защищая границу от его вторжений, и он попал в его объятия.
      Крикнул рыболов над ухом захлебнувшегося, смеясь над невозможным.
      Присяжный поверенный рассеянным взором следил за мелькавшей лодкой. Увидел — лодка качнулась и быстро стала уменьшаться. Присмотревшись, увидел перевернутое дно.
      Вскочил с лавочки, потрясая руками: «Помогите: Хандриков утопился…» На берегу озера осенний ветер крутил листья — устраивал танцы золота. И неслось, и неслось…
      Никто ему не откликнулся. Плавало дно перевернутой лодки. Засверкавший ветер продолжал возноситься.
      Мгновение: небесная глубина коснулась лица Хандрикова, но он сделал движение. Небеса унеслись вверх, и никто не мог сказать, как они высоки.
      Вздыхал облегченно. Челн качался. Пролетели черные, ночные кулики, задевая его упругими крыльями.
      Заглянул вниз: отражались опрокинутые берега с опрокинутой лавочкой. Присяжный поверенный стоял на берегу, воздевая руки, вверх ногами. Пошли волны.
      Отражение замутилось.

Х

      Поднял голову. Виднелась полоска суши. Из бесконечных далей океана волны гнали челн к берегам.
      Догорающее небо сияло чистотой. Вдали, вдали синий, взволнованный облачный титан расплывался на далеком западе.
      Волны выбросили челн. Ветер кружил серебряный песочек, устраивал танцы пыли. На берегу стоял сутулый старик, опершись на свой ослепительный жезл. Радовался возвратной встрече.
      В руке держал венок белых роз — венок серебряных звезд. Поцеловал белокурые волосы ребенка, возложив на них эти звезды серебра.
      Говорил: «Много раз ты уходил и приходил, ведомый орлом. Приходил и опять уходил.
      Много раз венчал тебя страданием — его жгучими огнями. И вот впервые возлагаю на тебя эти звезды серебра. Вот пришел, и не закатишься.
      Здравствуй, о мое беззакатное дитя…»
      Стояли на берегу. Ребенок доверчиво жался к старику, измеряя звездные пространства. Старик обнял ребенка. Указывал на созвездья.
      «Вот созвездие Рака, а вот — Креста, а вот там — Солнца».
      Над ними ослепительные звезды невиданным блеском озаряли безмолвие.
      Это были звезды Геркулеса.
      Старик говорил: «Сегодня летят Персеиды. Их путь далек. Он протянулся далеко за Землю.
      Смело летят всё вперед, всё вперед. В бешеном полете не боятся пространств и всё одолеют полетом».
      Оба закинули головы. То тут, то там проносились золотые точки.
      И гасли.
      Долго следили за пролетом Персеид.
      Старик шептал: «Милые мои… Поклонитесь Земле…»

КУБОК МЕТЕЛЕЙ
Четвертая симфония