Иногда я горько грустил; все устремление мое написать «Теорию символизма»в серьезном, гносеологическом стиле разбивалось о полемику, очередные «при»и журнальные темы дня; я все более и более сознавал свое теоретическое одиночество даже среди символистов. Три года упорной журналистики вдребезги разбили выношенную в сознании систему символизма; и «65» статей ? дребезги этой недонесенной до записи передо мной стоящей системы. Как ни старался я использовать заказы минуты, просовывая в них контрабандой кусочки теоретических мыслей, обрывки платформ «школы», ? цельной картины моих мыслей и не могло получиться; она всегда разбивалась здесь о задачу дня (концерт «Дома Песни»), там об очередной юбилей или смерть; ну что скажешь о культуре в статье «Песнь жизни»,когда она приурочивалась к произнесению в день открытия «Дома Песни»; на теорию символизма морщился д'Альгейм за то, что символизм оттеснял его «Дом», а за теоретические рассуждения, втиснутые в очередную тему «Пшибышевский»,могла обидеться Комиссаржевская, пригласившая меня в свой театр выступить со словом о Пшибышевском.
      Мои 65 статей напоминают мне тугие колбасы, набитые двумя начинками: начинкою «темы дня»с подложенными в тему кусочками мыслей о символизме; эти последние всегда ? «контрабанда»;а между тем из сложения контрабандных кусочков и выявилось кое-чтоиз ненаписанной мной системы. Перечитывая теперь грустное сырье «Символизма», «Арабесок» и «Луга зеленого», я вздыхаю: все дельное там ? контрабанда; а все устаревшее ? тогдашняя тема дня. С все большей грустью я продолжал калечить ненаписанный остов системы, с все большею неохотою возвращаясь к полемике, тактике, ибо мне открылась подлинная картина московского «тыла»в борьбе символистов; в «тылу»,в «штабе», где заседал Брюсов, нами провозглашенный вождь, с удовольствием относились к обкладыванию петербуржцев и с сонным зевком к заданиям и теориям «символической школы»:Брюсов, Ликиардопуло, Борис Садовской; и еще ? сколькие. Выяснилась и мелочность Брюсова, более всего занятого карьерой в «кружке»и среди миллионерш; я стал упираться, когда меня запрягали в работу; но меня подтаскивали к ней уже мои личные друзья (С. М. Соловьев и Эллис), в то время гипертрофировавшие роль Брюсова как «лидера».
      Открывался и «Дон-Кихотизм»с утопией «школы»;было ясно, что кризис символизма ? произошел; символисты символизм прозевали.
      Меня утешает, что ради утопически воображенной фаланги бойцов, разрывая в себе идеолога, я действовал во имя моральной идеи: служения делу ? пусть с мечом в руке, а не с «оливой мира»; да, сердечность под формою гнева есть оправдание растоптанию книги и горьким словам, не всегда справедливым; не забудьте, что суетливые жесты статей суть жесты тушения пожара; этим тушением я был во второй половине 1909 года настолько измучен, что даже отказался от «Мусагета», как дела интимной группы друзей; если бы не настойчивость А. С. Петровского в те минуты, я ответил бы на предложение Метнера об издательстве телеграммой отказа; вмешательство А. С. в мою прострацию с его решительным «Мусагету быть»определило судьбу ближайших лет.
      Метнер предлагает спешным порядком печатать мои статьи; и я, с ужасом видя, что это «осколки»разбитого здания, воздвигнутого в сознании, вдогонку уже набираемому «Символизму»пишу в 10 дней свою «Эмблематику смысла»,долженствующую хоть собрать кое-что из идеологических лозунгов в связном виде; «Эмблематика»? черновик предисловия к будущей системе, в котором ответственнейшие места испорчены невнятицей только спешного изложения, а не невнятицей мысли; будь хоть неделя в запасе, эта невнятица была бы элиминирована; и точно так же вдогонку пишу «Магию слов», «Лирику как эксперимент», «Опыт описания ямба», «Морфологию ямба»и «Не пой, красавица»;в этих сырых статьях влит кое-как тщательно подобранный за четыре года материал для изучения ямба: задание этих статей в «Символизме»? конкретно выявить лозунг «школы»(единство формы и содержания со стороны формы); единство формы и содержания, рассмотренное со стороны содержания, ? материал статей «Луга зеленого»и «Арабесок». Одновременно в два месяца я пишу 200-страничный комментарий к «Символизму»; вписывая в него эмбрионы ряда статей, которые мне хотелось бы видеть в разработанном виде; например: в голове проносилась большая статья, анализирующая Кантово учение о схематизме понятий в прочтении этого учения теорией символизма; и отсюда мерещился разгляд всей Кантовой аналитики «Критики чистого разума»в новом свете; но вместо статей ? две странички петита в «Символизме».Странно сказать: «Символизм» построен не планом автора, а 1) заказами минут, 2) бешеным темпом набора, зависящим не от меня, а от администраторов «Мусагета».
      И оттого-то этот пухлый, безалаберный до ужаса том столь же написан типографией, как и мною.
      Если же принять во внимание, что в это же время я дописываю (к сроку же) «Серебряный голубь»,то удельный вес работ этого времени по всей справедливости должен бы определяться не под углом зрения их выношенности, а под углом зрения спорта: скачек с препятствиями. Во всех этих неурядицах с текстом меня утешало одно: возможность спокойно заработать над «Теорией Символизма»в будущем.
      Линия моего поведения в начале 1910 года четка: московской «школы»? нет (действительность это мне показала); но и петербургской «школы»тоже нет: мистический анархизм, испортив несколько важных страниц истории русского символизма для будущего историка, исчез тоже (в этой порче для будущего, вероятно, и была его миссия).
      Стало быть: фактических групп ? нет; но есть «символизм»;меня интересует 1) его гносеология, 2) его культура; Э. К. Метнер ? попутчик в символизме; но он ? трубадур от культуры Гете, Канта, Бетховена; Эллис с его латинизацией символизма мне чужд; я стою на позиции «русского» символизма, имеющего более широкие задания связаться с народной культурою без утраты западного критицизма; остальные мусагетцы символизму гетерогенны, а в тройке (я ? Метнер ? Эллис) я с Метнером против Эллиса и отчасти Петровского и Н. П. Киселева определенно стою за связь с международным философским журналом «Логос»в лице его представителей (Степуна, Яковенки, Гессена); издаваемый «Логос»? правое ответвление «Мусагета»,наглядно изображающее мой лозунг 1904 года: символизм плюс критицизм;левое ответвление, соответствующее моей сфере Символа, куда я переношу искание опыта, эсотерикии братства, ? «Орфей»;так, сферы Символа, символизма, символизации представлены сферами Орфей ? Логос ? Мусагетпод общим куполом «Издательство Мусагет».
      Но тут-то и нарушается гармония в понимании соотношения сфер между мной и Метнером; я вместе с Петровским, Сизовым и Киселевым понимаю идею триады, как три концентрических круга по старому лозунгу, ставящему сферу «символа»в центр; и этот центр мне ? «Орфей»; «Мусагет»,собственно, как сфера культуры символизаций, определяется «Орфеем», а «Логос», или критическая бронировка, оказывается периферией. Метнер, воля «Мусагет»центральным и видя мой переход к «Орфею»,усиливающий «орфейцев»,сперва тактически, потом полемически и, наконец, идеологически педалирует на «Логос», в свою очередь сильно укрепленный целой группой русских философов с их дядькою, профессором Б. А. Кистяковским; в «Орфее»неожиданно появляется Вячеслав Иванов; Метнер, фактически, ? с «Логосом». И мусагетский центр, спайка, опустошен; в нем оказывается как-то забытый Эллис, по осо6ым цричинам не могущий сойтись и с орфеиками и не принятый философами «Логоса».Тогда он, увлеченный своими внутренними исканиями, собственно вне «Мусагета»организует с художником Крахтом кружок «Новый Мусагет», «Мусагет»в момент рождения оказывается уже «старым»;и, главное, пустым и в центре его имеет место: самопроизвольное разрастание цилиндра Кожебаткина (ставшего секретарем «Мусагета» и одновременно заходившего в цилиндре).
      Знак «Орфея»мне важен; измученный фельетонною жизнью трех предшествующих лет, вынеся сферу «символизма»из утопий о группе и из пустого помещения редакции в свой кабинет (мечта о написании философского тома), я вместо «Мусагета»непроизвольно ставлю знак: «культура».И всецело отдаюсь своим интимнейшим переживаниям, чтению эсотерической литературы, мечтам об «ордене», встречам с Минцловой, приходящей к нам со словами о братстве Розы и Креста и с обещанием быть посредницей между тесным кружком друзей и «учителями». По-новому поднимаются во мне думы всей жизни: о коммуне, о братском опыте; ведь эти же переживания, но в иной тональности в 1901 году мне открыли годы зари; заря потухла в нас от неимения руководства на путях духовного знания; ведь еще в 1904 году я писал: «Искусство перестает удовлетворять… ищешь нового руководителя» ( «Маски»). Весь крах с попытками обобществить опыт ? от неимения духовного руководства; вспоминается крах с «Арго», крах с астровским кружком, крах с попытками приблизиться к теософам, крах с Блоками, крах с Мережковскими; недальновидность в ориентации на Брюсова и, наконец, новая мусагетская неувязка с ненахождением равновесия между «Логосом», «Мусагетом», «Орфеем»;я вижу, что мы разбросались вширь преждевременно; и, разбросавшись, разорвались в центре, где оказалась дыра (из нее же рос Кожебаткин, являя собой фокус-покус: «фараонову змею»).
      Все эти невеселые мысли о нашей внешней культуре решительно концентрируют меня в сердце «Орфея»,тем более что в этом сердце уже не «издательство»,а лозунги ? пути братства, Символа. В самом «Орфее»видится мне воскрешение аргонавтизма, но воскрешенье по-новому; Орфей, символ Христа, один из участников аргонавтического похода, становится здесь нашим единственным Пастырем.
      Где-то уже вдали стоит переболевший вопрос: как быть с символистами; Брюсов, утопивший «Весы»перебегом в «Русскую мысль»,скинут со счета, а в «Мусагет»является, как в Каноссу, покаявшийся «грешник»Вячеслав Иванов, ведомый нашей инспиратрисой, Минцловой; как не принять его, когда и он оказывается ее покорным учеником; мы не папы Григории: и на колени его не можем поставить; между тем: кается в своих мыслях о символизме и Александр Блок: кается в своем мистико-анархическом прошлом. Диалектика жизни, ? не тактика, свершившийся факт: три символиста согласны теперь в своем символическом «credo»;перегруппировка это иль нет ? не приходится об этом теоретически думать, но приходится с этим весьма считаться.
      Появляющийся Блок тональностью своей встречи со мною не то что склонен к «ордену»,но ? повернут слухом в его сторону, между тем как Метнер, перебронировавший культурою «Логоса»символизм, в сущности, ограничивается лишь официальным расшарком пред заданиями символизма. Весьма характерный факт: он даже не прочел «Символизма»;и между тем: о деталях той или иной статьи «логовцев»он говорит увлеченно и подчас с преувеличенным почтением, подчеркивая, что штаб «Логоса»? лучшие философские умы Германии; и, таким образом, редакция «Мусагета»оказывается вдруг склоненной перед невидимым в ней присутствием: Риккерта, Христиансена, Ласка и прочих «маститостей».
      Это ли не пере-пере-бронировка заданий символизма фрейбургской философской школой?
      Все это мне стало вполне отчетливо лишь в 1911 году; но гораздо ранее я заметил: систематическое убегание Метнера от дружеского обсуждения действенной программы символизма в «Мусагете»;и вместе с тем ? систематическое вмешательство сперва в нашу с Эллисом инициативу двигать символизм, потом препоны моим заданиям; и позднее: препоны заданиям нас, трех символистов (Блока, Иванова и меня), быть автономными в затеиваемом по мысли Блока «Журнале-Дневнике»,искаженной тенью которого в 1912 году появляются миниатюрные по размеру, тяжеловесные по ритму и разнокалиберные по составу «Труды и дни»,засохшие в моей душе до… появления первого номера (от систематического, может быть, бессознательного вмешательства Метнера); я прилагаю руку к журналу не потому, что им горит душа, а потому что я в Москве являюсь единственным представителем тройкисимволистов (Эллис же уехал за границу); Блок и Иванов в журнале заинтересованы; я ? менее их; а между тем: все теории и неприятности от соредактора, Метнера, достаются мне, и только мне; и самая горькая неприятность: муссирование Метнером разговоров о том, что журнал создается для меня (будто он мне нужен) и что «Мусагет»,так сказать, жертвует средства на эту мою прихоть; уже от одного этого прихоть моя мне горька, как «горькая редька».
      Но горечь свою я утаиваю до времени.
      Моя связанность в «Мусагете»совершенно исключительна; всякая инициатива подвергнута, во-первых, явно подозревающей критике Метнера, совершенно неопытного в делах тактики (глаз Метнера «глазит»меня); во-вторых: подвергнута академическому разбору громоздкой коллегии из очень почтенных, но разноустремленных людей: Рачинский, Метнер, Степун, Гессен, Петровский, Киселев, Яковенко, ? что общего между ними? Общее разве то, что «комитетом»Метнер связывает мне руки и ноги; кто вел журнал, знает, о чем я говорю: так невозможно вести дела, ибо дело инициативы ? во-первых: вдохновение в улавливании ритма времени; во-вторых: быстрота и натиск в фиксации «момента»;статья, или книга, вовремя не выпущенные, ? ужасный редакционный диссонанс; меня держат в состоянии систематического диссонанса; большего недоверия к своей инициативе я нигде не испытывал; в чужих мне по быту «Весах»со мною считались, как с имеющим ухо к «моментам тактики»;даже Брюсов с его ревнивостью никогда не вмешивался в темы мои, предоставляя мне «ловить момент»и его «платформировать». В «Мусагете»же водворяется тяжеловесная аритмия, но нас утешают, что аритмическая коллегия состоит из весьма почтенных, знающих многообразные предметы людей, будто очередной номер журнала ? музейный каталог или энциклопедия.
      Какая же платформа символизма возможна при понимании журнального дела как проблем… музееведения?
      А задумано «Дело»было недурно; нужна была лишь ритмизирующая рука; такою рукою могла быть: рука Метнера либо моя; Метнер лежал на добре программы, как собака на сене (ни себе, ни другим); а я пыхтел, обложенный гносеологами (т. е. будущей профессурой), председателем Религиозно-философского общества и… музееведами, статей к моменту не пишущими, но разглядывающими месяцами статьи «для момента».
      К этим трудностям присоединилось еще мое трудное положение между деятелями «Пути»и «Логоса». Деятели «Пути»(Гершензон, Бердяев, Трубецкой, Эрн, Булгаков, Рачинский) не были единообразною группою; и когда один из них, Эрн, выпустил безобразную книгу против философов «Логоса», я, вместе с Метнером, отнесся с негодованием к позиции Эрна; стоя на платформе «критицизм плюс символизм»,я всемерно поддерживал значимость теоретико-познавательной позиции; но я не мог в этой позиции видеть последней цели, которая для меня была в пути символизма; а Метнер в защите «Логоса»именно перепрыгивал через символизм с гносеологическим пределом, который он не столько познанием полагал, сколько лирически воспевал; я не мог вместе с ним быть гносеологическим трубадуром; меня же насильно тащили в «Песни»; тем менее я мог сочувствовать огульному равнению «логосами»всех деятелей «Пути»по линии фанатизма Эрна. Гершензон, например, был мне гораздо ближе, чем «логосы»; и с рядом моментов позиции тогдашнегоБердяева я перекликался; у меня была индивидуальная позиция к каждому из деятелей «Пути»и «Логоса».И линию различения я подчеркивал перед Метнером, обижавшимся за «логосов»как за «своих»и нисколько не обижавшимся на факт взятия «логосами»нас, символистов, кроликами для своих логических экспериментов; и выходило: когда к тебе подходил Гершензон с полным уважением и пониманием твоих лозунгов и ты перекликался с ним, то ты предавалуже не «Логос», а «Мусагет»;когда же ловкой логической джиу-джицею у тебя отрезал в «Мусагете»символическую голову, в сущности, философский ритор Степун, то за это обезображивание надо было кланяться и благодарить.
      В иных «путейцах»мне были близки ноты «опытного пути»,как бы они ни оформлялись; в этой ноте они стояли ближе к «Орфею»,чем даже иные из «мусагетцев»(не говоря о «Логосе»). И я отстаивал эти ноты ? против Метнера, выдвигавшего мне обидные намеки о моем якобы тайномперебеге в «Путь»(чего не было); и на меня одного опять-таки валились все «шишки»(а братья-орфейцы и не думали тут именноподдерживать меня, ибо они не разбирали «путейских»идеологий, лишь «гутируя»их «вкус», ? не нравился; но разве на «вкусе»можно что-либо строить, кроме… снобизма?).
      Словом: идеологически я был брошен в сеть противоречивых контроверз, потому что я хотел символизма,? не «мистики»и не плясания на задних лапках перед чужой гносеологией; но в чужих невнятицах, не понимающей цельной темымоей в ее мусагетской вариации, вырастал обиднейший миф о все и всех предающем путанике, не знающем, чего он хочет.
      И поскольку эта легенда росла в «Мусагете»под высоким покровительством «друга»,Метнера, посколько иные из «друзей»недостаточно парализовали ее, она, вылетая из «Мусагета»,начинала носиться по Москве в многообразных вариациях; так, с конца 1910 года началась сперва тайная, а потом и явная моя агония в «Мусагете»,где не было ни идеологии, ни настоящей интимности.