Почему я стал символистом. На это ответят нижеследующие разъяснения мои.
      Но прежде всего должен отметить основную темусимволизма в себе. Я различаю себя в этой теме двояко (или даже трояко); я ощущаю в себе становление темы символизма так, как она пела в душе моей с раннего детства; и я осознаю эту тему в усилиях ее идейно выгранить ? уже позднее: при встречах с людьми; здесь вступают: идеологический момент и момент социальный; появляется «мы», коллектив и мечты о партии; и в этом втором моменте я отличаю два, так сказать, подмомента: совместное вынашивание символизма в целом интимном идейного быта «символистов»и идеологическую фиксацию его как культурного течения русской действительности; в этой фиксации я отличаю: во-первых, то, что привнесено мной; во-вторых, то, на чем мы, символисты, пересекались согласно.
      Ряд напластований лежит для меня на моей теме:1) интимное «я», 2) идеологически выношенное отдельно от других, 3) с другими, 4) идейно платформированное вне тактических и полемических преломлений моментов, 5) вопросы тактики, полемики (так называемая «школа»в искусстве).
      На вопросы о том, какя стал символистом и когдастал, по совести отвечаю: никак не стал, никогдане становился, но всегда былсимволистом (до встречи со словами «символ», «символист»); в играх четырехлетнего ребенка позднейше осознанный символизм восприятий был внутреннейшей данностью детского сознания; вспоминаю себя в одной из игр; желая отразить существо состояния сознания (напуг), я беру пунцовую крышку картонки, упрятываю ее в тень, чтобы не видеть предметность, но цвет, я прохожу мимо пунцового пятна и восклицаю про себя: «нечто багровое»; «нечто»? переживанье; багровое пятно ? форма выражения; то и другое, вместе взятые, символ (в символизации); «нечто»неопознано; крышка картонки ? внешний предмет, не имеющий отношения к «нечто»; он же ? видоизмененный тенями (багровое пятно) итог слияния того(безобразного) и этого(предметного) в то, что ни тои ни это, но третье;символ ? это третье; построив его, я преодолеваю два мира (хаотичное состояние испуга и поданный мне предмет внешнего мира); оба мира недействительны; есть третиймир; и я весь втянут в познание этого третьего мира, не данного душе, ни внешнему предмету; творческий акт, соединение видоизменяет познание в особого рода познание; познавательный результат, выговариваемый в суждении «нечто багровое»утверждает мой сдвиг к третьемумиру.
      То, что я описываю схематично, ? нерв моих детских игр; нечто, имманентное моему сознанию; взрослые никак, ничем не задевают во мне жизнь этого нерва; наоборот: облепляют его извне поданными предметами и разъяснениями о них, не открывающими мне ничего о моих внутреннейших движениях детской души; я вынужден эти движения скрыть; да и если бы я хотел выявить эти движения, у меня нет слов; словам и смыслам их я научен извне; движения эти, мое «нечто», однако, настолько «реальность», не взятая на учет взрослыми, что, разрастаясь во мне вне слов и образов, она рассасывает во мне мое «Я»; «Я»чувствует себя утопающим в пережитиях без названия; и «я» в особой, лишь мне ведомой игре, выплывает в то, что уже ни внутри, ни снаружи, ? таков в позднейшем открытии мне мир символов (не познание, не переживание, не отражение пассивное в рассудке «предмета», не творчество его, но ? творчество-познание, так сказать).
      Упражнение в этих играх осознано мною как собственно культура роста моего «Я»; но я брошен взрослыми в этой своей культуре (выкарабкивайся как знаешь); и когда доктор говорит о том, что я нервный и что от меня надо отнять сказки, я чувствую, что спасительную соломинку игры в образы отнимают извне у меня, и я без нее кинут в бездну невнятицы; если бы взрослые поняли мой детский страх перед отнятием у меня сказки, они бы на своем языке выразили этот страх так: «Он борется за целость „Я“, за то, чтобы не впасть в нервное заболевание». Шести лет я подслушиваю слова мамы об «этом»моем: « „это“— болезнь чувствительных нервов». Так на «их»языке; строя символические суждения «нечто багровое», «страна незабудок»и т., д., я учусь не заболеть болезнью чувствительных нервов от яркости неопознанных восприятий, во мне живущих; через 26 лет я узнаю в одном из циклов Штейнера, что эта яркость восприятия угрожала некогда атлантам, и, чтобы темперировать жизнь чувств, с сестринской душой Адама соединился Логос (в духовном мире); следствие этого ? равновесие в переживаниях докладов органов чувств; так через 26 лет мне открыт подлинный возраст моего «Я»на рубеже третьего и четвертого года; я спасен от разрыва внутренних чувств во мне (или «болезни чувствительных нервов»);акт этого спасения ? в игре соединения, в символизации, при помощи красной картонки моего, меня рвущего «нечто»; произнеся «нечто багровое», я соединил доклады разных министерств моих чувств; в символе-модели ? преодоление ранних стадий лемуро-атлантского хаоса в нечто конкретно-логическое; об этоммоя игра; после ? символизм, или акты творчески-познавательных действий, приобщающих меня миру Логоса; до-растерзы, хаосы, бред, над которым в игре я поднялся.
      Так переживался мною конкретно период древнейших культур в становлении самосознающего «Я»; об этом точнейше я передал в «Котике Летаеве»; «Котик Летаев»берет фразу преодоления древнего ужаса, может быть, Лемурии, ? в игру: игра? в символизации; это ? результат действий спасения где-то свыше надо мной сходящего Логоса; символ, или третье двух миров, пересечение параллелей в крестс точкой духовного мира в центре: точка ? вспыхивает; это ? мое спасенное от разрыва «Я»; «Котик Летаев»рисует ощущение трехлетнего, которому кажется, что его из бредов через печную дыру вынесли в квартиру, где «папа», и «мама», и «няня»бегут от «этого»(не логизированного «нечто»); оно потом дегенерирует в «буку»; которым пугают меня; но самый страх букиуже не страх, а моя игра в страх; я в символевышел из страха.
      Так бы я осветил переживания четырехлетнего «Бореньки»материалом узнаний 30-летнего мужа; познавательные схемы антропософского цикла вполне объясняют мне мой опытный материал в условиях внятного его разглядывания тренированной памятью ( «Котик Летаев»? опыт тренировки); но и ясно отсюда: без опытного материала материал антропософских лекций ? пуст; только в соединении с опытом лекции эти понятны; вне ? они суть схоластика; чем мудренее, тем мельче схоластика перерождается в корковом слое мозга; антропософ, если он не символист, т. е. если он не умеет производить соединений извне поданного материала с опытом, имманентным жизни его, ? явление просто чудовищное; а символист, отвергающий логический генезис своих опытных невнятиц, ? дегенерирует в нервнобольного, если он искренен (Блок), либо в аллегоризирующего стилиста, если он неискренен (Вячеслав Иванов). Но я забегаю вперед.
      Четырех лет я играл в символы; но в игры эти не мог посвятить я ни взрослых, ни детей; те и другие меня бы не поняли ? я в этом убежден; и ? притаился (так стал «эсотериком»я с четырехлетнего возраста); на мне росли мины и маски; святочная личина открылася в переживаниях мне, пятилетнему; я надел ее; и стал личностью; это было, вероятно, вступлением моим в греческий период; «Боренька Бугаев»с того времени сознательно развивал «мимикри»среди взрослых; условия его отрочества и даже юношества были таковы, что что-то от «личины»приросло к лику индивидуума; в позднейших символизациях жизни и «Борис Николаевич», и «Андрей Белый», и «Унзер Фрейнд»вынужден был изживать свое самосознающее «Я»не по прямому поводу, а в диалекте ритмизируемых вариаций «Я»личностей-личин, из которых ни одна не была «Я»; причина, почему «Я»не изживаемо в личности-личине, уже с семилетнего возраста ? предмет мучительных раздумий и игр всерьез, или вариаций поведения.
      Неудивительно, что тема в вариациях, идея многообразия, комплексности индивидуума, в чем бы он ни выражался (в мировоззрении, в мечте о коллективе, в упражнениях моральной действительности), стала естественным приращением к теме символа (два ряда жизней, пересекаемых в третьей); триадизм, осложненный плюрализмом вариаций, тональностей, методов, ? и идеологическая тема жизни, и мироощущение опыта, и муки моральной жизни, осложненные непониманием моего «Я»на протяжении «47» лет; это «Я»уже с семи лет знало и уже с 17 лет осознало, что никакое «Я»по прямой линии невыражаемо в личности, а в градации личностей, из которых каждая имеет свою «роль»; вопрос о режиссуре, о гармонической диалектике в течениях контрастов и противоречий «Я»в личностях по эпохам развития, по степеням понимания этого «Я»другими, по разным коллективам, в которых приходилось одновременно работать, вырос отсюда; последовательность поведения не в прямолобом усилии впереть индивидуум в личность; следствие такого «вперения»? разрыв личности; и не в отрезе себя, одной личности, от градации их, данной в «Я»(элементарное представление о верности себе), а в гармонизации течения «личностей»в круге; так проблема моральной фантазии, как режиссура, а не изгнание «актеров»со сцены жизни за исключением одного, выявилась как проблема сперва морали ребенка (семи лет), потом, вскоре, и мировоззрения.
      И с «7» лет до «47» лет (40 лет!) мое «Я»с удивлением стояло перед другими «Я», не понимавшими проблему многообразия и режиссуры; другие «Я»обвиняли мое «Я»в измене, когда мое «Я»ставило перед ними ту же тему поведения, но в другой вариации; и лишь позднее я понял, что ряд людей действительно не знают конкретно соотношения моралей личности и индивидуума; мораль личности ? последовательность как отрезок прямой; мораль индивидуума ? стояние среди круга взаимно пересеченных отрезков в усилии на точках пересечения построить гармонию закономерно изменяющейся кривой.
      К ужасу моему, я увидел, что большинство людей, на кончике языка умеющих оформить всю бездну, лежащую между индивидуальной и личной жизнями, в проблеме собственной жизни не видят конкретно последовательности и стремления к цельности в отличиях личной жизни от индивидуальной; и ? обратно; поскольку индивидуум есть всегда коллектив, постольку в социальной жизни они не имеют никакого представления о ритмежизни с другими, оценивая и себя, и других в правилах поведения личности, а не индивидуальности; их утверждения о грехах и достоинствах ближних носят характер действенной превратности, которая и является роковым законом гибели всех обществ, коммун, кружков, коллективов.
      Звук об этом узнании мне подан с «личиною», когда мне было пять лет; и в играх с другими детьми; в этих играх обнаружилась уже для меня тема непонимания меня другими; я был «символист»(т. е. третьенас двух), а многие из детей и почти все взрослые были мне выявлением во втором(внешнем) мире их первого(внутреннего); это первое было личностью; второе ? личиною; между ними лежала прямая линия соединения (из внутреннего во внешнее); я же был в третьем(в вершине треугольника): в точке индивидуальности; линия моего поведения от внутреннего во внешнее всегда была проекцией треугольника, эмблемой, знаком, личиной; позднее я жил внутри многогранника, в ряде линий-личин.
      Опыт непосредственно данного знания об этом слагался от пяти до семи лет; осознавался всю жизнь; один из крупных моментов узнавания ? формула отличия личности от индивидуума, а души рассуждающей от души самосознающей; души с невыраженной индивидуальностью живут в четвертом культурном периоде в 1928 году независимо от того, понимают или не понимают они рассудочно, что индивидуум не личность; поэтому их линия от первого(внутреннего) ко второму(внешнему) миру ? линия «субьект ? объект»; они, будучи субъективистами в переживаниях души, ищут объективностиво внешнем выражении; но их объективностьсубъективна; какова личность ? такова личина; личина, данная в объективном, метода мировоззрения.
      Я никогда не был объективен ? сознательно, а, так сказать, много-объективен; с «17» лет проблема многообразия методов ? проблема вынашиваемой теории символизма; но я не был только субьективен(во внутреннем самораскрытии), но ? индивидуален.
      Так стал я с отрочества убежденным индивидуалистом, что для меня сперва непосредственно, а потом и логически значило: социал-индивидуалистом, ибо индивидуум ? социальное целое (церковь, община-ассоциация), а общество ? индивидуально в своем «общем»; вне знания этого «in concreto»общество ? труп.
      К 1904 году это было менее четкой формулой, которую я многообразно высказывал, но которую читатели (друзья и враги) не хотели признать, живя, главным образом, в фикциях одно-личной, а не много-личной социальной жизни. Их социальной проблемой была проблема общества-государства, а личной проблемой ? не осознанный четко собственный субъективизм. Усилия, опыты, падения и страдания моей социальной жизни ? община-индивидуум; и те же падения и достижения личной жизни ? противоречия личностей, как материал к ритмизации их в индивидууме души самосознающей.
      Все знаки терминов, мировоззрений, слов, общений от детства до состояния внутри антропософского общества ? выворотсвоего состояния среди других; другие казались в своих индивидуальных и социальных выявлениях слишком личностями (неправомерно субъективными или объективными); я же казался их «о6ъективизму»субъективно непоследователен; их «субъективизму»? докучно принципиальным; «непоследовательный принципиалист»? таким я стоял перед всеми; «объективники»от хаоса и аритмии ? такими выглядели они передо мною.
      Я был «символист»от отроческого шопенгауэрианства до зрелой антропософии (включительно); они часто ? нет; нас разделяла грань непреодоленных разделений 4-го и 5-го культурных периодов.
      Эта грань намечалась в конце первого семилетия, когда мое выпадение в третий мир (символов) казалось мне выпадением в грех моего протеста и бунта против предрассудков «цивилизации»,или внешнего мира (чужих детей, назиданий, квартиры, профессорского быта и т. д.).
      Я стал бунтовать, но бунт ? утаил.

      Мои «символические»познания расширялись в сложностях утаиваемых игр в «это»; так звал я невнятную мне данность внутреннего опыта, перепахивая ее в творчеством познаваемый «мой»мир: мир символиста; действительность этого мира ? мой познавательный результат; гувернантка, подозревая о скрываемой мною игре, однажды потребовала, чтобы я играл вслух, и я заиграл вслух, болтая вздор, долженствующий убедить в простоте и наивности моих игр; она ? убедилась; одновременно: чувствуя борьбу за мое «Я»отца и матери, заставляющих это «Я»по-разному выражать себя, я инстинктивно выдумывал им фиктивное «Я», долженствующее удовлетворить и отца и мать; выдумка шла по линии упрощения моего «Я»; так появилась во внешнем мире первая личность-личина, или «Боренька Бугаев»с удовлетворением принятый родителями, ибо отцу и матери представлялось лишь «общее»их воззрений; но «общего»было мало меж ними; и оттого: очень «мал»умом вышел этот «Боренька»; у него не было ничего своего; говорил он «общими»местами; родители, слыша в «общем»общее им, не замечали малости этого общего, а чужие ? заметили; и «Боренька»тоже скоро заметил, что его считают чем-то вроде дурачка; он мучился, но «общего»преодолеть не мог; ведь индивидуальное выражение требует упражнений в выражении, требует «своих»слов; своих слов ? не было: был «общий»язык ? среднеарифметическое между папой, мамой, гувернанткой и «Боренькой»; он им показывал это среднее; оно было меньше действительного Бореньки.
      Так жизнь в первом коллективе, в родной семье, развиваясь по линии «общего», развивалась по линии не общинной, а общественно-государственной жизни; так «Боренька»имел первый опыт узнания о том, что «общество»есть знак насилия, уз, остановки роста индивидуальной жизни; родительская семья была узлом внутренне таимых противоречий и драм; в кризисе семейной жизни он имел опыт первого кризиса; чувство кризиса присоединилось к чувству символа, индивидуума и многогранности; с тех пор оно росло и к 17 годам выросло в чувство кризиса всей обстановки культуры.
      Свои познания индивидуум, скрытый под личностью, развивал в усилиях приобщения всего узнаваемого к игре; это значило: трансцендентный преодолевал в имманентное (слова к оформлению приходили, разумеется, после); наиболее яркая игра, давшая сильнейший импульс к жизни, ? разыгранный в «Я»новый завет (опять-таки около 7 лет); пересечение двух линий в третьекреста, переживания двух «я»в третьембыли инстинктивно узнаны; символ «этого»конкретно логизировался: стал логосом; с тех пор в конкретно-символическом и в конкретно-христианском переживании непосредственно произошла спайка в индивидуальном, таимом «Я».
      Сфера «символа»непосредственно стала сферою как-то по-новому («игра не игра»)переживаемой религии; впоследствии, лет через 14, эта спайка религии с игрой, осознанной как искусство, и связала студента Бугаева с термином Владимира Соловьева; термин ? теургия;дело не в слове: слово может быть и дряньи не дрянь;дело ? в связавшемся со словом опытом,имманентном сознаниям: и семилетнего «Бореньки»,всерьез играющего в Новый Завет, и студента-естественника, бьющегося в усилиях сочетать точность критического взгляда на вещи с «религией»; религия в термине переживалась, как пересечение, соединение, связь этогои того(внутреннего и внешнего), а образ пересечения ? символ; закон, или ритм, в получении энного ряда символов, соединений, связей (символизаций, «религионизаций») ? знак Логоса: Христос; термин «теургия»обозначал в эпоху религиозной стадии моего символизма ? творческое заново переплавление материалов и образов религиозной истории в нечто, имманентное мне, сквозь меня прорастающее; «Теургия», как «богоделание»; говоря более внешне, ? мифотворчество.
      Мне нужен был знак-отделитель от догматизма; слово «теургия»? отделяло от догмата.
      Лет 7 ? 8-ми, переживая сошествие Св. Духа на двух-трех плитках паркетного пола, я, Боренька-символист, сосредотачивал свою игру всерьезна теургии, осознанной позднее как один из видов символизаций, очень редких и ценных в символизме; в христианских символах я, начиная с Бореньки-символиста и кончая «Андреем Белым», видел особый род символов, отличающихся чистотой и благородством; так, в камушках пляжа многие особенно ценят прозрачные камушки, предпочитая их прочим; я видел особую прозрачность в евангельских символах; в них втягивались и мои моральные, и художественные впечатления; другие символы часто раскалывали мои восприятия на эстетическую их приятность и этическую недоброкачественность, или ? обратно; тут краскии светсоединялись в прозрачность блеска.
      Так бы и определил мой игровойподход к христианству; повторяю: играл я всерьез.
      Тут же должен оговориться для правильного понимания всех позднейших касаний моих религиозной проблемы; эта проблема весьма не процветала в нашем быту; отец мой, профессор математики, имеющий сложнейшую свою философскую систему, допускал, «так сказать»,высшую силу и все образы «заветов»ставил передо мной со своими аллегорическими «так сказать»; его более интересовали проблемы нравственной эволюции человека в религиозных эмблемах; он был решительным отрицателем церкви, догматов, традиций; и ненавидел «мистику»;обрядам он не препятствовал, т. е. ? принимал священника с крестом из… светских приличий (как не принять человека); и наоборот: основы естественнонаучного мировоззрения чрез отца, можно сказать, затопляли воздух нашей квартиры; из речей отца и его друзей, профессоров математики, физики, химии и биологии, на меня ушатами изливались лозунги дарвинизма, механического мировоззрения, геологии и палеонтологии; сколько я себя помню, столько же помню себя знающим, что гром ? скопление электричества, что Скиния Завета была наэлектризована «жрецами»,что земля ? шар, что человек произошел от обезьяны и что мир не сотворенсемь тысяч лет назад, а ? начала не имеет.
      Стало быть: мое живейшее восприятие образов Ветхого и Нового Заветов было восприятие символизма моей души; над традициейу нас в доме смеялись; единственная традиционно верующая бабушка была вечно ошучена папой и мамой; мама лишь под конец жизни определилась религиозно; но и она в религиозных образах искала символов, а не наивной действительности; в молодости она отдавалась стихии музыки и светских удовольствий; дяди и тети со стороны отца все были или ярко атеистичны, или индифферентны; тот же индифферентизм характеризовал братьев и сестер матери и моих гувернанток; меня механически обучили двум-трем молитвам и не требовали никаких знаков религнозности; мои игры в Новый Завет я скрыл; традиция, которую мне в ранних годах старался привить отец, ? традиция естествознания; пяти лет я знаю, не умея читать, всю зоологию Поля Бэра почти назубок; и в период от 11 до 14 лет пережил сильное увлечение естествознанием, мне доступным, мечтал об естественном факультете; моя «цивилизация»была светской; жизнь же религиозных символов протекла в глубоко скрываемом ото всех мире моих символов («игр всерьез»); позднейшие попытки студента Бугаева по-своему вникнуть и по-своему осветить вопросы церковности, традиции и православия под влиянием Соловьевых я переживал как бунт и самостоятельный вырыв из «традиций»нашей квартиры, профессорской, издающей исконный запах «традиционного»для меня так называемого вольномыслия.
      Никто мне не открывал глаз на дарвинизм, палеонтологию и т. д.; они были открыты всегда, вобраны воздухом общений с отцом и внимательным вслушиванием в споры взрослых профессоров, друзей отца.
      Делаю эту оговорку, чтобы было ясно, откуда следует видеть мой период религиозности, «мистики»и т. д.; это был период сильнейшей революции против устоев позитивистического быта среды; в этом ? различие в наших подходах к религиозной догме с Соловьевыми; они все же не до конца видели, до какой степени я был в период моего увлечения Соловьевым «религионизирующим»символистом, а не «символизирующим»верующим. Моя вера с первых лет юности была бунтом дерзания, питаемая волей к новой культуре, а не смиренным склонением, питаемым богомольностью.
      Вот почему мои «подмигивающие»мистики юношеской «Симфонии»определялись мной как люди высшей, многострунной культуры, окончившие два факультета; только такие в моем представлении имели права дерзать на подход к «Апокалипсису»; это все люди-бунтари, люди в «пику», если и верующие, то ? по-особенному.
      Я сам, студент-естественник, работающий в химической лаборатории и прошедший сквозь анатомический театр, ? был таков: Оствальд и «Основы химии»Менделеева ? в одной руке; «Апокалипсис»? в другой; если бы «Основы химии»и литература по дарвинизму не были бы моим чтением, я не позволил бы себе писать в таком откровенно религиозно-символическом тоне, в каком, например, написались статьи «Священные цвета»и «Апокалипсис в русской поэзии».
      Возвращаюсь к детским годам.
      Затаив в себе свой, третиймир, назидающий меня игрев символы, я все, что ни узнавал от взрослых, а также из книг, проводил через свою душу: во все это выигрывался; мои игры в период 8 ? 9 лет: я был Гераклом, «Кожаным Чулком» Купера, Фингалом и… инженером, заведующим системой плотин в Голландии, Скобелевым, немного позднее Юлием Цезарем, деятелем в римском сенате (мои посещения классов гимназии приурочивались к посещению мною сената); все, что я узнавал, я пропускал сквозь себя, игрой вживаясь в узнанное; и ? подглядывая сквозь игру всерьез то, что превышало мой возраст; с 9 лет многообразия моих героических игр (я ? и Скобелев, и ? Суворов, и ? гроза ирокезов и т. д.) выдвинули проблему их сочетания в единую игру, где бы отдельные людификации («я в ролях») образовали бы круг вокруг моего индивидуума; пришлось мне сложить легенду о некоем «он», совмещающем в себе все, что есть; и «ему»(т. е. себе самому) я перекладывал все прочитанные мифы и события моей обыденной жизни: в проявлении «его»жизни; «он»пух на мифах, разрастался в годах; игра моя стала к 12-летнему возрасту игрой перманентной, игрой в неинтересную жизнь «воспитанника Бугаева»;игра в «играх»сложнела и разрасталась; след ее потерялся для меня лишь в университетских годах, когда «миф»моей жизни и жизнь мне открытого второго «я»как-то серьезно слились; едва погасли следы «его»за моими плечами, как впереди, перед глазами, уже стоял «писатель», скоро ставший «Андреем Белым»; «Андрей Белый»был своеобразным синтезом личных вариаций Бориса Николаевича в эпоху университета, как «он»был интереснейшим синтезом вариаций «Бореньки»и «гимназиста».
      Скажу лишь, что для своих, для особых целей мной вырезываемых кукол я с сожалением сжег в… 7 классе гимназии, когда уже не на шутку врезался в чтение философий и писал стихи; «он»был прохождением «символизма»в школе первой ступени; «Андрей Белый»появился на пороге школы «второй ступени».
      Четырехлетний Боренька вживался в суждение символическое «нечто багровое»; «Андрей Белый»,вынашиваемый соловьевской квартирою, упражнялся с С. М. Соловьевым в гносисе символического суждения: «нечто… белое…»Оттого-то ему и выбрали псевдоним «Белый»;формы упражнений были различны: детская игра, теософский гносис цветного восприятия; суть же под формами была ? тa же;и даже тема перемены интереса в гносисе от красногок беломусвязалась с особым впечатлением от библейского текста: «Если дела ваши как багряное, как снегубелю».
      Отсюда диалектика моей юношеской световой теории (от красногок белому), высказанная символически в семи этапах семицветья статьи «Священные цвета». Здесь попытка фиксировать семь моих юношеских мироощущений; одно пережито в четырехлетнем возрасте; другое в возрасте 19 лет.
      Все «это»выветвилось наружу, в культуру литературы, ? из детской игры: я пришел в символизм со своим «символизмом»;литературную школу я измеривал и взвешивал по-своему.

      С четырех до семнадцати лет я pос эсотериком; мой символизм ? утаиваемое от других; долгое время сфера утаимого была сферой утаиваемого поневоле, ибо ни одно из слов моего словаря не нарекало его никак; «игры»мои кое в чем приоткрыл я кормилице, Афимье Ивановне Лавровой, когда мне было 14 лет; кое-что она понимала;и мы играли вместе; уже с детства мне стало ясно, что «это», во мне живущее, ? особая культура души, предполагающая особый орган, и что имеющие этот орган ? и утонченные и простые люди; утонченных я встретил позднее лишь; первая простая душа,со-символистка, ? кормилица, человек весьма ограниченный в «светской» культуре; и даже ? безграмотный.
      Подрастая, я стал прибирать к «этому»некоторые элементы культуры, извне западавшие в мир немых жестов моих; пяти-шестилетний я знал, что «это»преформируется и членится во мне под влиянием музыки (Шопен, Шуман, Бетховен), чтения немецких стихов (Уланд, Гейне и Гете), сказок и разговоров с горничной Аннушкой об «Откровении»Иоанна (последняя передавала мне ряд старообрядческих легенд).
      В стороне от этого шла моя «цивилизация»,т. е. забрание материала, подаваемого мне взрослыми в виде узнаваний, что земля ? шар, а гром ? скопление электричества; тут начинался быт профессорской квартиры с ее правилами поведения, обязательным показом таких-то чувств и прятанием других; сведения из «цивилизации» я жадно схватывал, а быт ее воспринимался неудобоваримою пищею, чем-то вроде обязательного жевания углей; и я отхрустывал ровно настолько углем, чтобы не показалось странным мое мычание; отхрустывание ? Боренька, строящий словами свой социальный мост к детям и взрослым.
      Я рос одиноким; детей не знал; оттого и не умел с ними обращаться; они ? дразнили меня.
      Несколько раз ворвались из пресного внешнего мира ярчайшие переживанья: подслушанное чтение вслух «Призраков»Тургенева, отрывков из «Демона»и «Клары Милич».
      Но все же ? мало свежего материала, потребного мне для культуры «этого»во мне, поступало из внешнего мира; пустыня вокруг меня разрасталась: домашними неприятностями, страхом перед чем-то, что стрясется в нашей семье, скукою преподавательниц, ощущением полной бездарности при попытке отличить существительное от прилагательного, неумением понять, что есть нумерация; и после ? Сахарою классов с неизменной невнятицей определений разницы «генетивуса объективуса»от «генетивуса субъективуса», по Элленду-Зейферту.
      Становилось ясно, что я, дразнимый детьми, считаемый дурачком чужими взрослыми и сжатый узами нашей квартиры с ощущением полной своей бездарности в ней ? долго не проживу эдаким способом;случится нечто непоправимое, разорвется личина-личность, выступит из Бореньки «это», и все в ужасе ахнут, потому что «это»покажется им либо преступностью, либо безумием; чтобы отсрочить миг, я стал пристраиваться к «цивилизации»;в этом пристройстве сложилась и первая моя стилизация, сошедшая преудачно: я стал первым учеником; оказывается, это ?