Поэтому великие события двух столетий жизни государства Закономерно связаны именно с Петербургом. Декабризм, изолированный от народа, не был изолирован от общественной жизни страны. Он был широким социально-политическим движением, и его история не исчерпывается ни деятельностью петербургских революционеров, ни разгромом на Петровской площади. Поэтому наиболее значительные советские писатели, писавшие о декабризме,- Ю. Тынянов и О. Форш - широко раздвигают границы движения.
      Тынянов придавал большое значение роли Южного общества, во главе которого стояли наиболее радикальные вожди декабризма - Пестель и Муравьев-Апостол. Тема Южного общества появляется у Тынянова сразу же после "Кюхли" - в "Вазир-Мухтаре", и событиям на юге посвящен написанный семь лет спустя после первого романа рассказ "Черниговский полк ждет".
      Несмотря на то что рассказ по своему материалу как бы дополняет роман, связи его с романом исчерпываются тем, что и тот и другой написаны о декабристах. Это произошло потому, что в романе главным была история, вызвавшая восстание, а в рассказе - натянутые отношения между злыми офицерами и добрыми. Восстание полка, задуманное и подготовленное до петербургского поражения, как один из этапов военной революции, превратилось в вспыхнувший из-за недовольства начальством случайный бунт, возглавленный нервными офицерами. Восстание полка с декабризмом не связано, оно связано с декабризмом только именами участников, и поэтому иногда кажется, что все произошло не по исторической необходимости, не из-за реально сложившихся обстоятельств декабрьской поры, а благодаря случайности - дурного характера командира. Восстание Черниговского полка у Тынянова оказалось вне программы декабристов, вне истории русского освободительного движения и вне календаря землетрясений европейских.
      При всем этом дурной характер командира, нервные офицеры, зимние дороги, заснеженный город и само восстание Черниговского полка написаны со сдержанным великолепием летописного эпоса. Может быть, заблуждения писателя менее важны, чем его искусство? Может быть, искусство исправляет заблуждения? Может быть, заблуждения, концепции и доктрины умирают быстро, а искусство живет долго и поэтому мы с восхищением читаем книги, которым верим, не веря тому, в чем хотел убедить нас человек, который их написал?
      Через двадцать один год после рассказа Тынянова появилась повесть О. Форш "Первенцы свободы", в которой Южное общество показано не как дополнение к петербургскому декабризму, а как мозг и внутренний двигатель движения. Писательница использовала опыт тыняновского рассказа, но опровергла его случайность и замкнутость.
      Выведение декабризма из узкого круга военного заговора и было поводом создания повести. Писательница не преуменьшает изолированность декабризма от народа, но противопоставляет замкнутости тыняновского рассказа связь декабризма с широким общественно-политическим движением России. Методом "Кюхли" Форш опровергает метод "Черниговского полка". Ее повесть как бы южный вариант тыняновского романа.
      Как можно догадаться, О. Форш, вероятно, хотела связать декабризм с предшествующей историей. У нее декабризм должен был возникнуть не только после походов в Европу, но и в связи с предшествующим этапом русского освободительного движения. Она, вероятно, хотела показать преемственность декабризма от Радищева.
      При всем этом в произведении О. Форш не все написано великолепно и не каждая строка неотразимо поражает воображение читателя*.
      * М. Марич, коснувшаяся в "романе из эпохи декабристов" "Северное сияние" Южного общества, но продолжает список, начатый Ю. Тыняновым и О. Форш, так как ее роман повествует главным образом о том, что "кромсать шуршащий шелк, лионский бархат, тафту, кисею и тюль, делать из разноцветных лент банты и пышные "игу", собирать кружева и из всего этого создавать красивые наряды куда интереснее, чем воспитывать избалованную, капризную Адель". Ни к северному, ни к южному декабризму, ни к другим этапам и пунктам русского освободительного движения, ни к художественной литературе "все это" прямого отношения не имеет.
      Роман Тынянова как бы эксцентричен по отношению к восстанию. Его главный герой не является вершиной, вокруг которой организуется историческое действие. Восстание оторвано от народа, и оно выпадает из истории европейского освободительного движения. Европа описана главным образом в связи с тем, что знакомство с нею оказало большое влияние на мировоззре-ние героя. Ничего больше. К России она почти не имеет касательства. Русская политика замкнута и локальна, выходов в европейскую политику в романе нет, а тема Греции связана со свободолюбием героя и с возможностью ухода от русских дел, на что герой не соглашается. В романе Тынянова самый главный вопрос эпохи - восстание 14 декабря - с Западом не связан. То есть он связан традиционно: в результате Отечественной войны 1812 года русские офицеры и солдаты, побывавшие в Европе, глотнули воздуха свободы и, возвратившись на родину, где сам государь сначала обещал, а потом перестал обещать конституцию, подняли бунт. На этом связи с Западом у романистов тотчас же пресекаются, если не считать непременных колкостей по адресу зловредной англичанки, которая гадит. У Тынянова, конечно, ничего про зловредную англичанку нет, но и Тынянов дальше идеологического влияния Европы на будущих декабристов не идет.
      Нужно сказать, что эта традиционная для русской историографии концепция начата самими декабристами, продолжена Пушкиным и развита Герценом.
      По соображениям, прямо противоположным тем, которые были у декабристов, Пушкина и Герцена, идея западного влияния старательно поддерживалась мерзавцами. У них эта идея выглядит необыкновенно выразительно, живописно и гнусно.
      Вот как описывает возникновение декабризма историк александровского и николаевского царствований умеренный мерзавец Рафаил Зотов:
      "Лучше исследовать, откуда взялись в России эти тайные общества, вовсе не соответствующие с нашими нравами и образом мыслей. Эта язва зашла к нам с Запада - из Германии и Франции. До войны 1813 года существовало в России одно тайное общество масонов... В других странах были задние ложи... скрывавшие разные политические замыслы. В России же не было и не могло быть ничего виновного в этих сходках, потому что всякое слово, всякое предложение записывались в протокол, который представлялся в Полицию. При том же большая часть Правительственных и Полицейских лиц была членами этих обществ. Если в 1818 году все они были закрыты, то, вo-первых, потому, что они никогда не должны бы были существовать. Для благотворения не нужно ни секретных эмблем, ни условных знаков; для добрых дел везде существуют общества, но не тайные, и вся Россия по чувству христианства составляет одно целое общество, где каждый рад помогать друг другу. Во-вторых, некоторые ложи вздумали иметь письменные сношения с иностранными и могли распространить вредные правила.
      Кроме этих лож, не было в России никаких тайных обществ. Только после похода 1813-1815 годов многие из пылких недоучившихся юношей, видевших в Германии и во Франции столько всякого рода бундов и лож, задумали ввести подобные и в России...
      А как во время этой кампании народ (немецкий. - А. Б.) часто обнаруживал прежде Правительств преданность к русским и решимость к разорванию оков своих, наложенных Наполеоном, то Государи, воспользовавшиеся Этим порывом всеобщих чувств, гласно и объявили, что по окончании войны предоставят подданным своим все заслуженные ими права свободы. Тайные общества решили после этого, что должно требовать Конституций, то есть договора между Государем и подданными.
      Все эти умствования мало-помалу привились к некоторым из наших юношей. Пребывание во Франции еще более отуманило воображение их. Там народ менял формы правительств, как моды, и всякий челядинец важно толковал о правах граждан, не понимая, что все права соединены всегда с обязанностями и что без строгого, добросовестного исполнения последних никто не может пользоваться и первыми.
      С этими идеями мнимых преобразований возвратилось много юношей в Россию, и, очень мало зная все сложные пружины государственного управления, задумали переделать их по-своему. Недовольные самолюбцы, будучи в мелких чинах, полагали, что они должны быть правителями над судьбой тысячей. Без заслуг обществу хотели" они управлять им. Видя местами злоупотребления (где, в каком веке и народе их не было?), они требовали в своих сходках не исправления, а истребления"*. "Эта язва пришла к нам с Запада..." - шипит ужаленный патриот. И ему вторили в годы Муравьева-вешателя, и в годы Победоносцева, и в годы Столыпина, и, конечно, самые беспробудные, беспросветные и бесстыжие негодяи. Такие "язвы", как свободолюбие, демократия, революции, действительно приходили к нам с Запада, и поэтому все российские мракобесы, жандармы режима, повара обожания, лакеи уважения, золотари прогресса, обозники веры, все черное, серое, грязное, что за века накопила империя, обливало грязью, обдавало вонью, травило и оплевывало Запад, тот, конечно, который создал "Декларацию прав человека и гражданина", "Энциклопедию, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел", который в 1789 году снес Бастилию, в 1830-м сверг Бурбонов, в 48-м Орлеанов, в 70-м Бонапартов, с осатанением рычало на Запад с ненавистным его парламентом, с мерзкой его конституцией, с проклятой ихней свободой печати, с гнусным его благоговением перед личностью и достоинством.
      * Р Зотов. Тридцатилетие Европы в царствование императора Николая I. Часть первая. СПб., 1857, стр. 26-28.
      Тынянов опускает все, кроме идеологических, связи декабристов с Западом. Делает он это, скорее всего, не потому, что уверен в отсутствии другого влияния и других связей с Европой, а потому, что, опустив их, он получает еще одну возможность показать изолированность декабризма. Для того чтобы доказать это очень важное и совершенно правильное положение, Тынянов идет на жертву: он не использует важные документы*, в которых говорится о влиянии европейской дипломатии на политическую жизнь России, в частности о связях австрийского посольства с тайным обществом. Я говорю о так называемой австрийской интриге, о которой сообщил III отделению Булгарин.
      * П. Е. Щ е г о л е в. Благоразумные сонеты из крепости (Декабрист А. О. Корнилович). В кн.: "Декабристы". М. - Л., Государственное издательство, 1926.
      Попытка связать восстание в своей стране с иностранным влиянием характерна для мышления реакционных эпох. Это легко понять: куда приятнее считать, что восстание подброшено врагами, нежели вызвано ненавистью к своему любимому правительству. И поэтому все следственные производства по делам о покушении на существующий строй всегда начинаются с выяснения связей между преступником и заграницей.
      Следует отметить, что впервые мысль о связях декабристов с заграницей приходит в голову Булгарину.
      Будучи человеком необыкновенно подвижным и желая принести сразу и побольше пользы отечеству, Фаддей Бенедиктович, забегая вперед и предупреждая дальнейшее развитие русского исторического процесса, с необыкновенным оживлением донес об австрийской интриге.
      Еще ошеломленные случившимся жандармы, вяло листая следственные дела, бормотали что-то невнятное о язве, занесенной к нам с Запада; еще правительство, едва приходя в себя, начинало размышлять над тем, что бывает, когда молодым, не успевшим окрепнуть умам дают много воли; еще только развезли по острогам и ссылкам государственных преступников девяти разрядов, а Булгарин уже нашелся: нынче он утверждает, что, кроме злосчастного влияния иностранных держав на политический образ мыслей в России, имели место шпионаж в пользу Австрии и разглашение государственной тайны. Ему не удалось убедить в этом III отделение, но сосредоточенность на этом вопросе чрезвычайно характерна. Бул-гарин, несомненно, опередил юридическую мысль своего времени.
      Правительство прямо-таки с обожанием отнеслось к доносу Булгарина и немедленно учинило по этому поводу следствие. Следствие опровергло Булгарина, но вопрос об австрийских кознях оказался невыясненным, и уверенность в связях декабристов с иностранными державами осталась, и, скорее всего, не без основания. Об этих связях сохранились настораживающие документы, и в них есть как раз то, что Тынянов всегда искал в документе: импульс для собственной фантазии. "Не верьте, дойдите до границы документа, - настоятельно советовал он, - продырявьте его"*. И еще (не без гордости): "Там, где кончается документ, там я начинаю"**.
      * "Как мы пишем". Издательство писателей в Ленинграде 1930, cтp. 161-162.
      ** Там же, стр. 163.
      Документ закончился на том, что "...посещение Франции русскою армией и прокламации союзных противу Франции держав, наполненные обещаниями возвратить народам свободу, дать конституции, произвели сей переворот в умах. Но как в самой России не было пищи для поддержания сего пламени, то я тотчас догадался, что здесь должен быть foyern, где сохраняется и откуда изливается сей огонь"*.
      Но старая песня про "посещение Франции" и про то, что в "самой России не было пищи для поддержания пламени", не увлекает певца.
      Певец больше налегает на то, что "...частные клубы (английские. - А. Б.) сильно действуют. Заведение библейских обществ было предлогом, чтобы ввести повсюду своих агентов и чрез весь мир иметь, так сказать, цепь сообщения... библия и евангелие есть республиканский кодекс в устах искусного толкователя... Корнилович и Муханов (Петр) были в связи с богатым английским купцом Томсоном, который снабжал их запрещенными либеральными газетами и брошюрами. Сам Томсон учился по-русски и путешествовал по России. Он собирал сведения о вещах и лицах...
      Париж есть центр всех демагогических обществ. Там политически магнетизируют всех путешественников, снабжают их правилами и книгами на дорогу и действуют на Россию посредством русских чиновников и непременных своих агентов, которые кроются в домах под разными Званьями...
      Швеция действует на Финляндию... Без сомнения, она не упустит случая усилить какие бы то пи было замешательства в России, ибо ее благо зависит от слабости России, а Россию ослабить иначе невозмояшо, как внутренними раздорами"**.
      * П. Е. Щ е г о л е в. Декабристы. М. - Л., Государственное издательство, 1926, стр. 301.
      ** Там же, стр. 302-303.
      Но главное в документе - это австрийская интрига. Связи декабристов с Австрией через австрийского посланника в Петербурге казались важными и опасными.
      Однако документ кончился, а Тынянов не начал. Но к австрийской интриге писатель подходит совсем близко, входит в дом, где она живет, знакомит с хозяйкой дома княгиней Трубецкой, с самим Трубецким и Фаддеем Бенедиктовичем Булгариным. Булгарин и Трубецкой (особенно Булгарин) описаны подробно, а жена Трубецкого и дом - в эпизоде. Булгарин, Трубецкой, его жена и дом с австрийской интригой не связываются.
      Фаддей Бенедиктович много споспешествовал упрочению существеннейшей для нашей истории традиции, честь основания которой если и не принадлежит ему, то возведение ее в ранг высокой государственной значимости, несомненно, должно быть признано именно за ним. Эта традиция до сих пор не вызывала пристально научного интереса и не вошла в орбиту внимания историков и литературоведов, несмотря на то что на протяжении XIX и XX столетий она играла серьезную роль в политической жизни страны. Заботясь о пользе отечества и умножая традицию, Фаддей поспешил сообщить свое мнение касательно связей декабристов с заграницей.
      Осенью 1826 года после прекращения деятельности Следственной комиссии ее функции были переданы III отделению. III отделение не считало даже после следствия, суда и приговора по делу о тайных обществах вопрос исчерпанным, и в частности не считало, что следствие до конца выяснило все обстоятельства, связанные с возможным влиянием иностранных держав на злоумышленников. В предназначенном только для императора неопубликованном приложении к донесению во всеобщее сведение (опубликовано только в 1875 грду) было сказано: "...комиссия, по дошедшим до нее сведениям, могла бы иметь подозрения: на двор Стокгольмский... или на Австрию... или на Англию... Но по точнейшем исследовании оказалось, что нет основательных причин питать сии подозрения"*. Однако III отделение решило, что основательные причины питать сии подозрения есть, и обратилось по этому поводу с запросом к Булгарину, успевшему создать себе репутацию авторитетного консультанта. Авторитетный консультант ответил со свойственной ему резвостью, живостью и готовностью.
      Донос Булгарина любопытен и не похож на другие, кроме прочего, еще тем, что в нем нет и капли желания Зла ближнему своему. Доносчик ни о ком в отдельности плохо не отзывается и никого не выдает. Самое гнусное место в доносе выглядит даже по тем временам почти невинно: "...Рылеев и другие юноши врут много насчет правительства"**. Если принять во внимание, что это написано через несколько месяцев после того, как "Рылеев и другие юноши" были или повешены, или отправлены на каторгу и в ссылку, то, право же, не стоит судить Булгарина слишком строго. В традиции, им возведенной в ранг высокой государственной значимости, были случаи куда более выразительные. Плохо он отзывается не о каждом в отдельности, а о всех сразу и, конечно, вообще. "Вообще" - это "молодые люди", которые "сделались демагогами"***. Кроме того, Булгарин зачем-то все больше вы
      -------------------
      * П. Е. Щ е г о л е в. Декабристы. М. - Л., Государственное издательство, 1926, стр. 298-299.
      ** Там же, стр. 302.
      *** Там же, стр. 301.
      гораживает себя и жалуется на обиды: "демагоги" обзывали его то "рабом", то "трусом"*. О себе Фаддей пишет так: "Для меня нарочно был дан вечер, чтобы познакомить с Гуммлауером (секретарь австрийского посольства.А.. Б.) и другими интересными людьми. Я обещал быть, но завязал голову и остался дома"**. Отвечая на вопрос: "Имеют ли иностранные державы влияние на политический образ мыслей в России?", Булгарин пишет: "Этим вопросом вы коснулись самой чувствительной струны моей, ибо в продолжение десяти лет это составляет мою idee fixe"***. Произведение Булгарина больше, чем на донос, похоже на публицистический очерк, перемешанный с очерком быта и нравов. Но это - Булгарин. Получив вдохновенное булгаринское послание, III отделение страшно разволновалось и, не имея возможности допросить австрийского посланника и повешенного Рылеева, вызвало из каторжной работы в Чите государственного преступника Александра Осиповича Корниловича. Государственного преступника посадили в Петропавловскую крепость и об австрийской интриге стали спрашивать прямо и без обиняков. Корнилович отверг попытки обвинить его в шпионаже и выдаче государственной тайны, и ему поверили. Но Австрия снова на всякий случай была оставлена в подозрении. Нельзя сказать, что для этого совсем не было оснований. Во всяком случае, интерес к Австрии возник не случайно. В приложении к донесению, предназначенному для императора, по этому
      --------------------
      * П. Е. Щ е г о л е в. Декабристы. М.- Л., Государственное издательство, 1926, стр. 302.
      ** Там же.
      *** Там же, стр. 300.
      поводу сказано: "...князь Трубецкой в своих, весьма пространных показаниях говорит только, что ввечеру 14-го минувшего декабря свояк его, рассуждая о происшествиях сего дня, сказал: "Que diable, si I'on voulait faire une revolution, ce n'est pas comme cela qu'il fallait s'y prendre". (Кой черт, если хотели сделать революцию, то должно бы не так за это взяться.) Сии слова, без сомнения, не могут служить доказательством доброжелательства к России, но они доказывают, по крайней мере, что план заговора и мятежа не был известен графу Лебцельтерну"*.
      Все это приобретает особый интерес, если вспомнить, что австрийский посланник при русском дворе граф Лебцельтерн был свояком декабриста князя Трубецкого.
      Князь С. П. Трубецкой был женат на дочери графа Лаваль, вторая дочь графа была замужем за Лебцельтерном, Трубецкие и Лебцельтерны были в близких отношениях и встречались часто. Летом они жили вместе на даче. У них бывали - на даче и в Петербурге - люди, впоследствии вышедшие с оружием на площадь. О разговорах, которые велись у Трубецких и Лебцельтернов, Булгарин вспоминает с испугом: "...в этих обществах так стали рассуждать о политике... что я ускользнул от них и заперся дома. Мое положение в свете внушило мне благоразумие, которое мне шептало, что рано или поздно правительство обратит внимание на эти инстигации"**.
      * П. Е. Щ е г о л е в. Декабристы. М. - Л., Государственное издательство, 1926, стр. 299.
      ** Там же, стр. 301.
      Можно предположить, что Тынянов не ввел австрийскую интригу, потому что не хотел разрушить изолированность декабризма, потому что австрийская интрига могла увести роман в детектив и потому что она не доказана. Последнее обстоятельство, впрочем, серьезного значения не имеет, потому что недоказанные вещи не обязательно выдавать за доказанные.
      Характер обращения с историческим фактом определяется не прихотью писателя, а его художественной системой, которая может им и не осознаваться, но не может не управлять его поступками. История заставляет людей совершать самые разнообразные и далеко не всегда характерные поступки, а литература - только характерные. Поэтому писатель вводит в произведение не всякую историю, не всякую жизнь, а подтверждающие его правоту факты из истории и жизни. Все, что противоречит осознанной или неосознанной художественной системе писателя, в его книги не попадает. Правота художника - в умении выделить из истории и жизни генеральное свойство явления. Отличие жизненного и исторического факта от литературного в том, что первые эмпиричны, а второй отобран как характерный. Писатель подчинен только литературной характерности. И чем более значителен писатель, тем ближе он к объективной исторической истине. Тынянов не ввел австрийскую интригу, игравшую какую-то роль в истории Северного общества, из-за противоречия, в которое вступает этот возможный, но не очень существенный исторический факт с литературной характерностью.
      Использование или неиспользование писателем какого-то материала связано с одной из важнейших проблем художественного творчества - с отбором. Проблема приобретает особенное значение для исторического писателя, в творчестве которого отбор фактов так же идеологически значителен, как и освещение их. В этом ничего не стоит убедиться, сравнив два произведения, в одном из которых писатель говорит о том, что великий русский полководец Суворов привез в клетке Пугачева*, а другой писатель об этом не говорит**. Факт истории чаще всего оценивается писателем с точки зрения его влияния на последующие события. Исключение писателем какого-то материала может быть так же эстетически значимо, как и использование. Исключение материала, несомненно, является осознанным поступком и несет определенную эстетическую функцию. О художественных достоинствах приема исключения нужно судить так же, как о художественных достоинствах приема включения материала. Этот прием не хуже и не лучше других. Как всегда, его качество зависит в первую очередь от мотивировок. Исключение Тыняновым какого-то материала всегда так же строго мотивировано, как и включение.
      * А. С. П у ш к и н. История Пугачева. Полное собрание сочинений, т. 8, 1938, стр. 78.
      ** Л. Р а к о в с к и й. Генералиссимус Суворов. М., "Советский писатель", 1941.
      Мотивировки включения, исключения и освещения материала связаны со стилевой, то есть в конечном счете с социальной, принадлежностью писателя. Стилевая принадлежность, сохраняя относительно устойчивые общие очертания, бесконечно подвижна в частных проявлениях, и различные писательские решения на одном и том же или сходном материале связаны с этой подвижностью.
      Зависимость материала от исследовательской методологии часто бывает весьма непосредственна. Но знак равенства между отбором материала и обработкой его поставлен быть не может. Неразделимость отбора и освещения материала не абсолютна. Особенности тыняновского освещения материала на отбор, на сам материал распространяются не всегда. Тынянов-художник с Тыняновым-ученым связан материалом, но в поздние годы ("Пушкин") художественное творчество его было в значительной степени опровержением научного.
      Различные решения на одном материале для Тынянова играют особую и чрезвычайно ответственную роль. Все это было осложнено тем, что писателю пришлось пережить кризис литературной школы, одним из вождей которой он был.
      Кризис разрешился обращением к художественной литературе, и то, что вскоре вошло в сознание людей, - исторический писатель Юрий Тынянов возникло именно в это время и в значительной степени в связи с этим кризисом.
      Но исторический писатель Юрий Тынянов не возник вдруг, в тот день, когда положил на стол редактора роман, через несколько месяцев сделавший его знаменитым.
      Тынянов написал свой первый исторический роман потому, что стало известно, что он до сих пор пользовался ошибочной научной методологией, а также потому, что очень много людей громко убеждало его в абсолютной неправоте. Все это было так шумно и убедительно, что он сам стал сомневаться. Он полагал, что роман станет проверкой метода и, конечно, сразу же этот изживший себя метод опровергнет. Это было совершенно правильно. Все требовали, чтобы наука проверялась жизнью. Искусство должно было возвратить в жизнь отвлеченные категории литературного процесса и показать реальные взаимоотношения этих категорий с жизнью. Роман должен был убедить автора, что как ученый он ошибался во многом.
      До того, как писать роман, Тынянов писал статьи по истории и теории литературы. Эти статьи были неотделимы от тезисов школы, к которой он принадлежал.
      Как в истории, так и в каждой человеческой судьбе независимости от прошлого не существует, и поэтому Тынянов-художник соотнесен с Тыняновым-ученым.
      Прошлое и настоящее Тынянова, его литературоведческое и художественное творчество были связаны темой, однако переосмысление темы, и именно в форме исторического романа, началось под влиянием кризиса школы, заставившего писателя по-новому посмотреть на свою литературоведческую работу.
      Но связи между Тыняновым-ученым и Тыняновым-художником были чрезвычайно тесными, и представить себе беллетристику Тынянова не зависимой от того, что он делал в литературоведении, невозможно. Эти связи сам Тынянов осознавал всегда и считал их не случайной особенностью собственного творчества, а явлением закономерным и общим. В 1928 году, уже после "Кюхли", "Смерти Вазир-Мухтара" и "Подпоручика Киже", он написал: "Совсем не так велика пропасть между методами науки и искусства. Только то, что в науке имеет самодовлеющую ценность, то оказывается в искусстве резервуаром его энергии"*. "Поэзия близка науке по методам..."**.
      * Ю. Тынянов. Архаисты и новаторы, стр. 591-592.
      ** Там же, стр. 592.
      Творчество Тынянова ставит под сомнение традиционную уверенность в том, что работа ученого и работа художника по своему характеру противоположны. Научная работа и художественная деятельность Тынянова были лишь разными языковыми проявлениями творчества, разными формами обработки материала. Были разные аспекты жанра и стилистики, а не разные способы мышления.
      После того как многие очень образованные люди, мнением которых он дорожил, со всей убедительностью показали глубокую порочность формального метода, Тынянов, уже сложившийся ученый, начал писать свой первый роман.
      Мысль о романе у Тынянова возникла не сразу. Ученому предложили написать брошюру на материале, который был ему хорошо известен, - о Кюхельбекере. Тынянов неохотно согласился, стал писать брошюру. Брошюра не удавалась, и тогда Тынянов написал то, что смог написать. Он написал исторический роман.
      Исторический роман был написан не вместо научного исследования, а потому, что у писателя возникли серьезные сомнения в правильности научного метода, которым он работал. Роман должен был опровергнуть метод ученого.
      С большой осторожностью следует относиться к тому уважению, с каким писатель говорит о своих пороках, о тяжкой вине своей школы, о том, что он всегда заблуждался. В таких случаях возникают вопросы главным образом не литературного, а морального характера. Например: искренен ли писатель. (Известны случаи, когда писатель бывает искренним не до конца.) Действительно, защита новых идеалов, переход к другому жанру часто бывают не добровольны и становятся отступлением под ударами судьбы. Многие находят, что после кризиса школы, после первого романа, научное творчество Тынянова стало иным, нежели было раньше. Тынянов не делал вид, что сдается, а сам думал: не сдамся. Он уже знал, что был неправ, и убедили его в этом работа над историческим романом и письма читателей. Уверенный ли в своей правоте или просто из чувства порядочности Юрий Николаевич Тынянов никогда не проклинал свою статью "Достоевский и Гоголь (К теории пародии)". Он не ставил памятника своей научной работе и не считал ее лишь отвратительной ошибкой. После того как все убедились в глубокой порочности формализма, в жизни писателя возникли некоторые трудности. Но было бы глубоко неисторичным придерживаться представления о том, что художественная литература брала писателя измором. Он очень хорошо знал, что книга - это не только личное дело ее автора. Так как книги пишутся не по прихотям писателей, а по социально-историческим и историко-литературным требованиям, и хорошими они бывают тогда, когда внутренняя потребность писателя совпадает с этими требованиями, то предположение, что первый роман Тынянов написал с горя, неверно, потому что оно игнорирует историю и литературу, а внутреннюю потребность писателя сводит к недостаточной душевной стойкости. Бытовая мотивировка, таким образом, изолируется от истории литературы, а человек раздваивается. Все это произошло потому, что осуждались не возможные ошибки ранних научных работ Тынянова, а его научная работа вообще. Связь между нею и художественным творчеством перечеркивалась.
      Как бы предвидя возможность покушения на эту связь и навязывания ему конфликта ученого с художником, Тынянов специально оговорил: "Оставшись историком литературы, я стал беллетристом"*, а причину этого связал с историей: "Должна была произойти величайшая из всех революций, чтобы пропасть между наукой и литературой исчезла. Моя беллетристика возникла, главным образом, из недовольства историей литературы, которая скользила по общим местам и неясно представляла людей, течения, развитие русской литературы.