Мотивировки в "Кюхле" имеют решающее значение. Они выводят роман из внеисторичес-кого закона, который, как иногда полагают, управляет судьбами людей и событий, и вводят его в систему исторических связей. Обреченность высказываний героев "Кюхли" снимается мотивировками. Вот как мотивированы слова "Мы на смерть обречены".
      "Штейнгель поднимает немолодое, измученное лицо и говорит глухо Рылееву:
      - Боже, у нас ведь совсем нет сил. Неужели вы думаете действовать?
      Все слушают и затихают.
      - Действовать, непременно действовать, - отвечает Рылеев, и ноздри его раздуваются.
      К Рылееву тянутся блуждающие, зеленоватые глаза, глаза Трубецкого, у него дрожат губы.
      - Может быть, подождать? Ведь у них артиллерия, ведь палить будут.
      Рылеев становится белым и говорит медленно, смотря в упор в бегающие глаза:
      - Мы на смерть обречены. Непременно действовать.
      Он берет со стола бумагу - это копия с доноса Ростовцева - и говорит Трубецкому, раздув ноздри:
      - Вы забыли, что нам изменили? Двор уже многое знает, но не все, а мы еще довольно сильны".
      Мотивировки сняли фатальность. Вся сцена ничего не имеет общего с роковой предназна-ченностью. Все, что происходит в романе, мотивировано реальными обстоятельствами. И гибель декабризма объяснена строго и точно.
      Но одна мотивировка гибели выделена особенно тщательно. Это преждевременность восстания.
      О преждевременности восстания Тынянов говорит дважды.
      Первый раз речь идет о том, что "смерть Александра все переворачивала вверх дном". Из-за этой неожиданной смерти "все планы рушились".
      Александр умер 19 ноября 1825 года. Умер он неожиданно, в Таганроге. Сами заговорщики узнали об этом "чуть не из манифеста". Восстание же было назначено на 12 марта 1826 года. В этот день должно было состояться празднество, посвященное двадцатипятилетию царствования Александра (и убийства его отца). И в этот день во время смотра войск 3-го корпуса (в 3-м корпусе - Пестель) императора должны были убить. Сразу же после этого предполагалось двинуть корпус на Киев и на Москву. Надеялись, что по дороге к нему примкнут другие войска. В Москве восставшие заставят Сенат подчиниться требованиям о преобразовании государства. Этим же временем в Петербурге поднимут гвардию и флот, покончат с царской фамилией и предъявят Сенату требование, подобное московскому. Но Александр умер, действия Южного и Северного обществ оказались несвязанными, заговорщиков в Петербурге было мало, и восстание началось только потому, что "двор уже многое знает" и "такого случая пропустить невозможно".
      Обо всем этом Тынянов рассказывает обстоятельно, но подает материал только как информационный. Ни на чем особенно писатель не сосредоточивает внимания.
      Значительно более интенсивно выделяется тема преждевременности восстания в более широком, выходящем За пределы частного случая смысле. Частным случаем была неожиданная смерть Александра, но Тынянов не думает, что судьба декабризма решена этим.
      Тема начинается задолго до восстания, связывается с творчеством самого Кюхельбекера, имеет обобщенное значение и нужна для развенчания традиционного пренебрежительного мнения о Кюхельбекере как о наивном поэте, далеком от политики и случайном человеке в декабризме.
      За четыре года до того, как сам Кюхельбекер стал мятежником, он начал трагедию, в которой суровый республиканец поднимает мятеж против тирана. Тынянов цитирует такие стихи:
      Сколь гибелен безвременный мятеж!
      ................................................................
      Умейте, юноши, внимать мужам,
      Избравшим вас для подвига святого,
      Они рекут в благую пору вам:
      "Ударил час восстанья рокового!"
      Кюхельбекер пишет: "безвременный мятеж", и Тынянов из всей трагедии цитирует только отрывок с этими стихами. Безвременность восстания не просто упомянута, а выделена в тему, тема связывается с творчеством героя, ей придается значение. Цитата из трагедии перебрасывает мостик между двумя восстаниями и двумя эпохами. Автор подчеркивает историческую пепреходящесть, преемственность и всеобщность темы.
      Монолог Тимолиона - вождя восстания, убившего своего брата-тирана, не просто процитирован в качестве образчика драматического творчества героя. Драматическое творчество героя вставлено в такую прозу автора: "Вождь восстания, простой, мудрый, не останавливающийся перед убийством республиканец, - когда Вильгельм писал его, он вспоминал жесткие глаза Тургенева. По Тимолиону, сидя за Плутархом и Диодором, Вильгельм учился тому же, чему учился у Тургенева и Рылеева".
      Кюхельбекер видит в истории урок и извлекает из нее опыт. Это отношение самого Тынянова к историческому жанру, и нет оснований по-другому смотреть на его произведения.
      После вступления в тайное общество, когда Вильгельм впервые "почувствовал радость", "засмеялся, вздохнул полной грудью" и "улыбнулся блаженно", когда он сказал о себе: "Судьба гнала меня до последнего времени, только теперь наступает для меня решительный срок", в ответственное место романа - перед восстанием - вводятся пушкинские стихи.
      Стихи вводятся такие:
      Пора, пора, душевных наших мук
      Не стоит мир...
      Он перечитал стихи и заплакал. От стихов пахнуло исчерпанностью и той ненужностью самому себе, когда человек перестает дорожить своей жизнью. Оказывается что все "уже прошло... Кончены расчеты с молодостью, прошла, пропала, разлетелась... Кончено". Это сцена прощания с прошлым. В сцене есть традиционные слезы и традиционные переживания. Но в ней нет традицион ного конфликта чувства и долга. Этого конфликта нет не только в сцене, но и во всем романе. И нет его потому что личная и общественная судьбы героя совмещены историей. Самой большой удачей писателя был выбор такого героя. Тынянов написал роман-опровержение о забытом, осмеянном, затоптанном литературными врагами, тюремными надзирателями, историками и критт ками человеке, который был характернейшим выражением времени, "сердцем", положительным героем декабризма.
      Революционные устремления Кюхельбекера не противопоставлены его литературному творчеству. Поэту, ставшему членом тайного общества, не пришлось смирять себя, становясь на горло собственной песне. Более того, оказывается, что именно революция, даже кончившаяся поражением, превращается в источник творчества. Лучшее, что он сделал, падет на годы ссылки, и об этом Тынянов говорит не только в статье о Кюхельбекере, но и в романе о нем. Художник и революция у Тынянова соединены.
      Тыняновский вариант взаимоотношений художника и революции оказался более точным, чем вариант О. Форш*.
      * В романе "Одеты камнем", вышедшем незадолго до "Кюхли" (журнал "Россия", 1924, № 1), не один человек художник и революционер, а два: один - художник (для посрамления он изображен несостоявшимся), другой революционер. Между художником и революционером идет борьба, кончающаяся тем, что художник предает революционера и погрязает в ничтожестве.
      И есть еще нечто очень важное в сцене прощания. "Сень уединения", о которой говорит Пушкин, остается позади: "Нет, нет, и это уже прошло. Не будет уединения, не будет отдыха". Позади остается - Пушкин. Тынянов рискует оставить Пушкина (раннего) позади Кюхельбекера, потому что "полчаса назад Рылеев принял его (Кюхельбекера. - А. Б.) и общество". Кюхельбекер декабрист, и в этом его преимущество по сравнению с Пушкиным. Тынянову далеко не безразлично мировоззрение писателя, и он сталкивает архаиста Кюхельбекера с Пушкиным именно на общественной теме не случайно. Это одна из наиболее важных проблем его научной деятельности - архаизм и общественная линия русской литературы, архаисты и Пушкин. Гражданские мотивы в творчестве Пушкина Тынянов связывает с влиянием архаистов.
      (Борьба архаистов с карамзинизмом шла за общественную тему, и поэтому естественно, что декабристская литература преимущественно тяготела к архаистам. Именно архаистская линия оказалась преобладающей во время двух важнейших исторических событий первой четверти века - Отечественной войны и восстания 14 декабря. Войну 1812 года, несомненно, выиграли архаисты. Идеологическая система декабризма тяготела к гражданской тематике и поэтому была тесно связана с архаизмом.)
      Пушкинские стихи о лицейской годовщине для Кюхельбекера - "прошлое". Для него "наступает... решительный срок" и начинается "дело", о котором еще в юности говорил Пущин, вводя его в круг будущих декабристов. Но, простившись с прошлым, Кюхельбекер отправляется в страну, из которой "вряд ли есть возврат". Но это очень далеко от безвыходности, потому что и прошлое и настоящее в романе конкретны и герой относится к ним без заранее обдуманного намерения.
      Слова "радостно", "весело" впервые появляются в самой трагической главе книги, в главе о восстании.
      Только в утро того дня, когда произошло восстание, "всё шло так, как должно было идти".
      Все неожиданно и удивительно в этот день. Привычные вещи и люди, надоевшие и примелькавшиеся, оказались неожиданными и новыми. Появляется Семен, слуга, проживший с ним несколько лет. "Вильгельм в первый раз за много месяцев заметил его". Он замечает его именно в этот день потому, что этот день - необыкновенный: все в этот день обернулось по-новому. Он замечает то, что не замечал раньше, потому, что сегодня все события и люди повернуты неожиданно и непривычно. И в этот день выясняется, что "беспременно жить надо". Жизнь была бесцветной и тусклой, как обсохшие на солнце морские камни. Но этот день облил старые камни свежей водой, и они засветились неподозреваемыми красками.
      Но в оптимистическую тему сначала осторожно, а потом все более настойчиво вводится "похоронный стук барабана".
      Сначала обе темы идут рядом и уживаются. На одной странице рассказано и о чистом белье, которое надевают, зная, что могут ранить или убить, и о том, что все шло, как должно было идти. Потом тема поражения и гибели все больше начинает теснить тему праздничности и под орудийный раскат побеждает ее.
      И тогда приходит иная тема. Это тема нового времени и новых героев-победителей. С фраз об этом времени Тынянов начинает второй роман: "На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось... Лица удивительной немоты появились сразу, тут же на площади, лица, тянущиеся лосинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами северной небесной голубизны, и остзейская немота Бенкендорфа стала небом Петербурга".
      После поражения восстания повествовательную власть в "Кюхле" захватывают новые герои.
      Еще задолго до этого сказано: друг Николая Ивановича Греча - Максим Яковлевич фон Фок, директор особой канцелярии министерства внутренних дел (тайная полиция), "ждал своего часа, он аккуратно вел дела, добровольно, на всякий случай". Максим Яковлевич дождался своего часа и стал "внушителен в своем новом мундире". Этот час наступил после того, как по Петровской площади стали бродить "чужие люди, как темные птицы".
      Темные птицы забредают в следующую главу.
      Героями новой главы русской истории становятся литераторы Булгарин и Греч, с.-петербургский обер-полицеймейстер Шульгин 1-й, военный министр Татищев, генерал-губернатор Паулуччи, генерал-лейтенант Гогель 2-й, генерал-от-инфантерии Римский-Корсаков, виленский полицеймейстер Шлыков.
      Новые герои - "чужие люди" - появляются "сразу, тут же на площади", и повествование переходит к ним. До этого повествование лишь изредка только касалось их. Глава о восстании кончается так: "Петровская площадь - как поле, взбороненное, вспаханное и брошенное. На ней бродят чужие люди, как темные птицы". Следующая глава начинается: "1. Николай Иванович (Греч.- А. Б.) провел тревожный день... он поехал к Максиму Яковлевичу фон Фоку". "2. К концу дня Фаддей Бенедиктович (Булгарин.- А. Б.) совсем растерялся... Полицеймейстер Шульгин сидел за столом..."
      До всего этого Николай Иванович и Фаддей Бенедиктович жили как-то не вполне уверенно, как-то не найдя своего настоящего места и положения, следуя лишь какому-то смутному призванию. В сущности, только впрок, можно сказать, на всякий случай, Фаддей Бенедиктович записывает "что-то в тетрадку, поочередно смотря на Рылеева, Бестужева и Кюхельбекера" (так картинно представлялись Тынянову доносчики далекой эпохи), а Николай Иванович, в котором Максим Яковлевич, тоже еще не обретший своего настоящего места и положения, так "ценил... тонкость литературных наблюдений", опять же, в сущности, только на всякий случай сообщал нечто такое, отчего "в аккуратных папках... прибавлялась новая справка, за особливым нумером. Коллежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер не был забыт среди этих справок". Но все это только на всякий случай, впрок и с неясной надеждой.
      Колебания, неопределенность в день восстания ставят Греча и Булгарина в весьма затруднительное положение: "Кто победит? Если Рылеев, - придется Николаю Ивановичу рассчитываться за дружбу с Максимом Яковлевичем фон Фоком. Если царь, - ох, может попасть Николаю Ивановичу за его отчаянный либерализм: какие он речи на собраниях произносил, что в его типографии в декабре печаталось!"* Это те же весы, на которых взвешивается время, и во что бы то ни стало надо удержаться на падающих и взлетающих чашках.
      * В его типографии печатались (кроме, всего, что обычно печаталось во всех типографиях) нелегальные масонские уставные документы и листовки. Это был апогей либерализма Николая Ивановича Греча. Подробности об этом в статье Ю. Г. Оксмана "Из истории агитационно-пропагандистской литературы двадцатых годов XIX века". В кн.: "Очерки из истории движения декабристов". М., Госполитиздат, 1954, стр. 463.
      Но после поражения восстания все становится на свое место. Все-таки Рылеев - "Робеспьер Федорович", сказавший Булгарипу, что, "если революция совершится, мы тебе на твоей "Северной пчеле" голову отрубим", страшнее. Царь же, несомненно, сумеет "различить между человеком зрелым, отцом семейства... и... головорезами". В связи с этим Николай Иванович бежит к фон Фоку засвидетельствовать свою благонамеренность и становится "специалистом по Кюхельбекеру", которого разыскивает полиция, а Фаддей Бенедиктович с готовностью сообщает приметы и даже в порыве усердия что-то такое, что "до примет не относится". Вон они! Вон они! Королевские стукачи, тамбурмажоры, барабанщики империи! Вон они, не сгибаясь, идут по дорогам истории.
      Булгарин и Греч в романе написаны не как традиционные и широко известные мерзавцы, приспособленные специально для предательства и эпиграмм, а как мерзавцы с развитием характеров, становящиеся таковыми не только по врожденной склонности или по случайному расположению духа, но под влиянием времени, когда "Россией правили безграмотные монахи, которые грызлись друг с другом, цензура не пропускала стихов к женщинам, если улыбки их в стихах называли небесными", когда "правительство отличалось непостоянством, и в управлении Государственном не было никакого положительного, твердого плана"*, когда "у нас указ на указ: одно разрушает, другое возобновляет и на каждый случай найдутся многие узаконения, один с другими несогласные"**, когда "был введен идеальный порядок наказаний". У мерзавцев были газета, литературная теория, многочисленные читатели и общественный резонанс. Они были классиками хороших взаимоотношений с самодержавием и создали длинную, успешно развивавшуюся, набиравшую силы и опыт традицию. Это не значит, разумеется, что время может сделать мерзавцем каждого. Несомненно, нужна и субъективная предрасположенность к тому, чтобы стать таковым. Но социальный смысл явления не в субъективной предрасположенности, а в исторических обстоятельствах, создающих лучшие или худшие условия существования и развития.
      * "Декабристы", стр. 3.
      ** Там же, стр. 2.
      С мерзавцев Тынянов начинает новую главу "Кюхли", новую главу русской истории. И первое имя, которое стоит в первой главе "Смерти Вазир-Мухтара", - имя Булгарина. Булгарин стоит у входа в новый роман, в новую эпоху русской истории. В романе, первую главу которого предваряет имя Булгарина, темы измены, бесплодия и "уксусного брожения в крови" играют важнейшую роль.
      Но в "Кюхле" уксусного брожения нет, и поэтому появление Булгарина и Греча сразу же после разгрома восстания становится лишь эпиграфом к новой эпохе. Пребывание же Булгарина и Греча в главе кратковременно, и поэтому захват ими повествовательной власти мнимый. Все это нужно для того, чтобы показать, кто победил, и самое главное - показать историческую преходящесть победы.
      Писатель трезво и точно оценивает историю. Он хорошо помнит, что, кроме Булгарина и Греча, в эти годы "внутри государства совершалась великая работа, - работа глухая и безмолвная, но деятельная и непрерывная; всюду росло недовольство, революционные идеи за эти двадцать пять лет (то есть после 1825 года. - А. Б.) распространились шире, чем за все предшествующее столетие..."*
      В эти годы Тынянов еще не думал о том, что после декабристского и других восстаний оставалось все меньше надежд на свободу.
      * А. И. Г е р ц е н. Собрание сочинений в тридцати томах, 1954-1964, т. VII. M., Издательство Академии наук СССР, 1956, стр. 211.
      В "повести о декабристе", в которой рассказывается о гибели движения, а одной из причин гибели была измена, изменников нет и тема измены едва намечена. Во втором романе измена, изменники становятся темой, мотивами и действующими лицами.
      Измена в "Кюхле" носит частный, преимущественно не политический характер, традиционно связана с Булгариным, и там, где выделена в сюжетную линию, связана с двумя женщинами. Первая женщина легкомысленна и существенной роли в жизни героя не играет. Вторая ждала Вильгельма пятнадцать лет и изменила не человеку, которого не разлюбила, а слову: она не поехала за ним в Сибирь. Автор относится к ней хорошо и не упрекает ее. Об измене тайному обществу сказано только в связи с доносом Ростовцева. Трубецкой, заподозренный в измене или трусости, оказывается не изменником, а трусом. Людей, изменивших декабристам, в романе нет. Они появятся во втором романе и не упоминанием, а действующими лицами, решающими судьбы целых сюжетных линий.
      Женская измена в "Кюхле" мотивирована бытовыми причинами: легкомыслием и тем, что "сердце стареет". Первая измена описана подробно и без обобщений: автор не настаивает на том, что все женщины во все века человеческой истории изменницы. О булгаринской измене сказано вскользь, в прошедшем времени: "Этот неопрятный, толстый человек, который был когда-то изменником..." В "Кюхле" измена не играет существенной роли, потому что нет главной измены: измены декабристов своему делу. Верность декабризму в романе сохранена на всю жизнь. После гибели декабризма Кюхельбекер все время вспоминает о днях, когда он был в "стае той орлиной"*, и из всех воспоминаний эти самые радостные: так вспоминается молодость. "Узник седеет, горбится, зрение его слабеет, здоровье начинает изменять. И все-таки он молод... Время для него остановилось. Он может умереть от болезни, может ослепнуть, но умрет молодым".
      Убежденный в верности своего героя декабризму, Тынянов не дает в романе следствия.
      Поведение декабристов на следствии кажется необъяснимым: в подавляющем большинстве эти смелые, самоотверженные и решительные люди, попав в тюрьму, растерялись тотчас же и в первые же дни были сломлены. П. Е. Щеголев по этому поводу пишет: "...следственные процессы... производят тяжелое впечатление полнейшей бессистемностью показаний, обилием сообщений, признаний и раскаяний"**.
      * В. К. Кюхельбекер. Лирика и поэмы. Тома I-II, т. I. Л., "Советский писатель", 1939, стр. 209.
      ** П. Е. Щ е г о л е в. Декабристы. М. - Л., Государственное издательство, 1926, стр. 354.
      Строгий и осторожный историк, П. Е. Щеголев после многолетнего изучения материалов следствия и суда над декабристами делает такое заключение:
      "Привлеченные к следствию заговорщики - от прапорщика до генерала - не проявили никакой стойкости и с удивительной безудержностью спешили поведать своим судьям все тайные действия, все слова, вымолвленные со значением и без значения в пустой болтовне, все мысли, даже самые сокровенные; спешили назвать возможно больше имен, хорошо зная, что всякое указание влечет за собой арест; не останавливались по временам даже перед наветами и оговорами своих товарищей и раскаивались, раскаивались без конца. Следователи без особых усилий добивались от своих подследственных ответов на все вопросы. Напрасно было бы объяснять такое чрезмерное обнажение тайн сознательным стремлением уяснить правительству смысл и значение своей заговорщической деятельности и таким образом как бы продолжить пропаганду дела. Такое объяснение не отвечает положению вещей, ибо - надо признать - огромное большинство декабристов выказало самое настоящее малодушие. Если бы они не были на следствии так красноречивы, так мпогоглаголивы, если бы больше думали о возможных результатах своих оглашений и выдач, то, несомненно, было бы меньше жертв, меньше страданий, и самая революционная идея не была бы сведена к такому ничтожному бытию, в какое она попала после суда над декабристами"*.
      * П. Е. Щ е г о л е в. Декабристы. М. - Л., Государственное издательство, 1926, стр. 138.
      Вероятно, П. Е. Щеголев не вполне прав, считая, что "полнейшая бессистемность показаний, обилие сообщений, признаний и раскаяний" вызваны только "малодушием".
      Декабристы признавались во всем не под пыткой - с ними обращались весьма гуманно (конечно, по отечественным понятиям и порядкам). Они признавались не только из страха, от ослеплявшего всегда русское общество ужаса перед застенком, хотя хорошо помнили, что было с их предшественниками, и не только потому, что знали, что в России нет закона, а есть державная воля, и поэтому человек беззащитен и в любую минуту с ним могут сделать все, что нужно для "пользы отечества". Вне всякого сомнения, страх перед дознанием был чудовищным. Судилища, происходившие в павловскую и предшествующие эпохи, сопровождались пытками и кончались увечьями. Ужас общества был непреоборим, неизгладим.
      Но страх был не единственный и, может быть, даже не главным из всего, что давало победу правосудию в самодержавной стране. И нужные показания были получены не только от трусов и не только от тех, кому пришлось особенно тяжело. Отношение же к подследственным было не одинаковым, и это было связано с тем, как тайный комитет и особенно сам Николай Павлович оценивали личность и поведение арестованного.
      До нас дошло много рассказов о жизни декабристов под следствием. Среди них выделяется своей обстоятельностью и живописностыо рассказ И. П. Липранди:
      "...Из прихожей стеклянная дверь, через нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; все это во втором часу пополуночи меня поражало. "Вот, господа, еще вам товарищ!" - сказал Жуковский (адъютант дежурного генерала. - А. Б.); все глаза обратились на меня. Здесь сидели за чайным столом: бригадный генерал 18 дивизии Кальм; известный Грибоедов; адъютант Ермолова Воейков (оба привезенные с Кавказа), отставной поручик Генерального штаба А. А. Тучков (старший брат бывшего в Москве генерал-губернатора) и предводитель дворянства Екатеринославской губернии Алексеев... Поздний чай произошел от того, что Воейков и Грибоедов были на допросе в Комиссии, находящейся в крепости. Через час мы все были как старые знакомые. Предмет разговора понимается: вопросам, расспросам и взаимно сообщавшимся сведениям не было конца. Содержались мы на свой счет, обед брали из ресторации; позволено было выходить вечером с унтер-офицером для прогулки... книг, набранных Грибоедовым от Булгарина, было много"*.
      Так содержались подследственные.
      Или так:
      "Присылаемого Якушкина заковать в ножные и ручные железа; поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея"**.
      * И. Липранди. Замечания на "Воспоминания" Ф. Ф. Вигеля. "Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете", кн. 2, 1873, стр. 234-235.
      ** "Реестр высочайшим собственноручным е. и. в. повелениям, последовавшим на имя ген.-ад. Александра Васильевича Сукина". В кн.: П. Е. Щ е г о л е в. Декабристы. М. - Л., Государственное издательство, 1926, стр. 272
      Но чаще всего арестованные содержались таким образом:
      "Присылаемого Берстеля посадить по усмотрению и содержать строго"*.
      "Присылаемого Анненкова посадить по усмотрению и содержать хорошо"**.
      Но и те, кто был закован в железа, и те, кто пил чай, не могли представить себе, что придется пережить их потомкам в еще более просвещенные времена.
      * "Реестр высочайшим собственноручным е. и. в. повелениям, последовавшим на имя ген.-ад. Александра Васильевича Сукина". В кн.: П. Е. Щеголев. Декабристы, стр. 275.
      ** Там же.
      В "Реестре" имеются сто пятьдесят "собственноручных его императорского величества повелениев". Среди "повелениев" есть такие: "содержать строго", "содержать хорошо". Другие повеления частью тоже связаны с режимом содержания подследственных ("содержать под строгим арестом по усмотрению", "посадить под арест по усмотрению") и частью с формой ведения следствия. Некоторые распоряжения касаются свиданий с близкими, переписки, арестованных и других дел.
      Недостойное поведение декабристов на следствии нельзя объяснить только страхом. Среди них было много людей, ходивших, не сгибаясь, под ядрами, и людей, стоявших под пистолетным дулом на дуэлях, и людей, хорошо знавших, с какими опасностями связано дело, на которое они шли.
      Поведение декабристов во время следствия и суда необходимо оценивать в связи с тем, что всегда политический процесс соотнесен со страной, с отношением общества к нему. Одиночество и изолированность декабристов, которым следствие и суд старательно внушали мысль о враждебности к ним страны, общественного мнения, обезоружили их и заставили усомниться в своей правоте. Для политического преступника, который идет на нарушение закона не для своей выгоды, а во имя других, уверенность в ненужности его дела другим равна признанию бессмысленности этого дела. И во всех последующих за декабристским процессах люди, горевшие отвагой, когда были уверены в необходимости своего дела, становились жалкими, мелкими и ничтожными трусами, поведение которых десятилетиями невозможно было разгадать не только потому и не главным образом потому, что к ним были применены строжайшие запрещенные законом методы ведения следствия, но потому, что вокруг дела, которому они отдавали жизнь, и вокруг них самих была создана атмосфера всеобщей враждебности к их делу и к ним самим. Таким способом внушалось, что дело, которому они отдали жизнь, бессмысленно и ненужно.
      Тынянов не написал в романе тюрьму, следствие, допросы, казнь. Многие из говоривших о творчестве писателя отмечают это обстоятельство с уважением и похвалой. Хвалят за то, что автор не соблазнился дешевыми Эффектами, хотя трудно понять, почему именно тюрьма, следствие, допросы должны обязательно тянуть писателя на дешевые эффекты. Как будто нет других, еще более соблазнительных вещей. Критик Ю. Андреев, например, считает, что отсутствие тюрьмы связано прямо-таки с "общим замыслом". Он пишет: "С большим тактом рисует Тынянов жизнь Кюхельбекера в тюремном заключении и на поселении; ради общего замысла он отказывается от эффектнейших описаний. Глубочайшего трагизма полна судьба Кюхельбекера после 1825 года, но Тынянов избегал душераздирающих эффектов: описание последних лет жизни Кюхельбекера занимает у него в книге не много страниц; эти страницы подчеркивают трагизм судьбы декабристского движения, но не снимают общего оптимистического звучания произведения"*.
      * Ю. А. А н д р е е в. Русский советский исторический роман. 20-30-е годы. Академия наук СССР. Институт русской литературы (Пушкинский Дом). М. - Л., Издательство Академии наук СССР, 1962, стр. 19-20.
      Советские критики, как и все советские люди, конечно, предпочитают "общее оптимистическое звучание", а не тюрьму, ссылку и каторгу. И в этом они совершенно правы. Но ведь это не всегда удается. В самом деле, как быть критику, если он пишет не о Тынянове, а, скажем, об Ольге Форш? В работе об Ольге Форш он с одобрением должен сказать, что в романе "Одеты камнем" автор смело коснулся такого вопроса, как тюрьма и т. д.?
      Тынянов не коснулся такого вопроса, как тюрьма и т. д., потому что его герой, Кюхля, и многие другие декабристы вели себя не так, как мы представляем себе поведение положительных героев.
      Но Тынянов полагает, что человеческую слабость не следует принимать во внимание, если ее приходится сравнивать со значением дела для истории. (Я не настаиваю на том, что Тынянов всегда прав.) Поэтому он предпочитает вообще почти ничего не писать о человеческой слабости и единственное упоминание о следствии связывает с бредом героя:
      "Он просыпался, дергаясь всем телом, от воображаемого стука (их будили в Петропавлов-ской крепости резким стуком, но нескольку раз в ночь, - чтобы они не спали). Он снова стоял в очной ставке с Jeannot, с Пущиным, старым другом, и, плача, клянясь, говорил, что это Пущин сказал ему:
      - Ссади Мишеля.
      И снова Пущин, с сожалением глядя на сумасшедшее лицо Кюхли, качал отрицательно головой".
      Это ночью, в бреду. И на этом строится параллелизм: следствие - бред.
      Литераторы, обер-полицеймейстеры, министры, губернаторы, приставы, унтеры описывают приметы, опознают, ловят, судят людей 20-х годов.
      Так начинается новая эпоха русской истории. Но герой Тынянова, в сущности, уже отношения к ней не имеет. Тынянов выводит своего героя из пространства, где действуют законы новой эпохи, он отделяет своего героя от эпохи крепостной стеной, его герой живет в прошедшем времени: "Время для него остановилось". В России действует новая история, которая губит другого тыняновского героя - Грибоедова, а в Сибири живет человек, только попавший в Сибирь по этим новым законам, но живущий по старым.
      Главным событием в истории декабризма было восстание на Петровской площади, и поэтому естественно, что большинство писателей, обращавшихся к этой эпохе, рассказали именно о восстании. А так как восстание было поднято Северным обществом, то история декабризма оказалась по преимуществу историей Северного общества. Петербург был не только центром империи, но и центром петербургского периода русской истории.