Пятнадцать лет прожила мадам де Лафайет после "Принцессы Клевской".
      На тридцать два года пережил свой знаменитый роман аббат Прево. Он написал пятьдесят пять томов. Некоторые тома имели успех. Но "Манон Леско" была написана за тридцать два года до смерти, и слава романа загнала все остальные книги писателя в угол, куда ходят только специалисты по французской литературе первой половины XVIII века.
      Двадцать шесть лет прожил Юрий Олеша после своей последней настоящей победы, после своего оглушительного, как удар по голове, триумфа "Строгого юноши".
      Это можно сравнить только с положением французского короля.
      Их сближало многое. Один был королем, с ног до головы заляпанным прециозными стишками (в годы Расина!), другой был королем метафор. Обоих сближала осыпавшаяся штукатурка.
      Жить было трудно, еще труднее было в этом признаться и уж совсем невозможно было признаться (хотя бы самому себе), почему так трудно. Но он знал, что зашел слишком далеко, что слишком много он уступил, что его слабая, жалкая, легко соглашающаяся воля без сопротивления сдалась страху, тщеславию, уговорам, ничтожному успеху. После "Строгого юноши" вернуться к "Зависти" можно было, лиiь перечеркнув все написанное за двадцать пять лет. Жизнь проходила, спотыкаясь, кашляя, ворча, вдруг начинала топать ногами, орать, швырять книги, бить посуду. Художник водил глазами по своей жизни, и красные от бессонницы глаза видели на ней не только благородные шрамы, полученные в справедливых войнах за освобождение русской литературы, но и пятна предательства.
      Несмотря на это, он считал, что жить нужно. Нужно было вставать, чистить зубы, беседовать, писать, здороваться, ездить в трамвае.
      Петь по утрам в клозете он не мог. Хотя именно в эти годы такая потребность у многих назрела окончательно.
      Он вставал, здоровался, писал.
      Писал. Почти каждый день строчку.
      Эти строчки были полны надежды, потому что снова появилась концепция. Концепция была такая: как бы написать так хорошо, чтобы тебя любил народ и высоко ценили члены редколлегий толстых журналов и члены редсоветов крупных издательств.
      Личность автора не соединяла разрозненные куски и фрагменты. Личности не было.
      Тогда пришли члены комиссии по литературному наследству с лопатами и решили личность восстановить. Они разложили оставшуюся после писателя бумагу, заинвентаризировали и сделали из нее единство. Это единство аккуратно сложили в папочку, написали на обложке "Ни дня без строчки" и отнесли в издательство "Советская Россия" (Москва, проезд Сапунова, дом 13/15).
      Что же важно и хорошо в записях "Ни дня без строчки"? То, что в них есть органическая жанровая характерность, жанровая вынужденность, строгое соответствие литературных и психологических особенностей автора, материала и жанра, литературное своеобразие, то, что позволили это своеобразие.
      Читая хорошую книгу "Ни дня без строчки", мы вспоминаем другую хорошую книгу того же автора, - "Зависть". Сравнивая обе эти хорошие книги, мы приходим к выводу, что "Зависть" - это книга о важнейших для людей вещах о взаимоотношениях человека и общества, уничтожа-ющего человека, который с этим обществом не согласен, а "Ни дня без строчки" - книга писателя, который делает вид, что ничего особенного не произошло, что ему не за что краснеть, что надо же понимать, в какое время мы живем, что процесс исторического развития предъявляет свои требования.
      Движущегося вдоль времени, страдающего, измученного, насмерть перепуганного человека в книге "Ни дня без строчки" остановили и попросили высказаться на следующие темы: 1. Детство. 2. Одесса. 3. Москва. 4. Золотая полка. 5. Удивительный перекресток.
      В эти годы страдающий и перетрусивший, умирающий человек жил и писал не так.
      Он не писал: 1. Детство. 2. Одесса. 3. Москва.
      Он старался писать каждый день, хоть строчку. Только бы писать. И поэтому он писал о разных вещах и вступал в неразрешимые противоречия с жанром, который ему сделают.
      После смерти ему сделали жанр. Этот жанр заключается в последовательных высказываниях о различных предметах и явлениях: 1. Детство. 2. Одесса. 3. Москва.
      Таким образом, мы получили тщательно составленные тематические подборки.
      Например, подборку на тему "Кустарники и деревья".
      "Нет ничего прекраснее кустов шиповника!"
      Идет прекрасное описание кустов шиповника.
      Следующий отрывок:
      "...самое прекрасное - деревья" (сосна. - А.Б.).
      Идет прекрасное описание деревьев.
      Следующий отрывок:
      "Береза действительно очень красивое дерево"1.
      Об этом рассказано достаточно убедительно.
      Так как Олеша называл "строчками" каждый "небольшой... вполне законченный отрывок"2, который он старался сделать сразу, в один день, то следует полагать, что в понедельник он написал про шиповник, во вторник про сосну, в среду про березу.
      1 Юрий Олеша. Ни дня без строчки... С. 301-302.
      2 Там же, с. 9.
      Имеются и другие подборки.
      Например, подборка на тему "Писатели".
      "...Александр Грин... Никакая похвала не кажется достаточной, когда оцениваешь его выдумку... он... уникален..."
      Любовно рассказывается о выдумке писателя и сообщается, что наша выдумка лучше, чем англосаксонская.
      "Томас Манн тонко подмечает..."
      На этом примере показывается, что Томас Манн писал хорошо, потому что использовал "подробность в стиле русских писателей".
      "Карел Чапек - великий писатель, высокое достижение чешской нации".
      К этому надо добавить, что у чехов вообще было много достижений, как в области культуры, так и в сельском хозяйстве.
      "Алексей Толстой... Данте... Рабле... Свифт... Чехов..."
      Перечисленные авторы оцениваются положительно.
      "Художественная сила Хемингуэя исключительна"1.
      Это, несомненно, подмечено необыкновенно тонко.
      В подборке о писателях я сделал некоторые пропуски. Так, между Александром Грином и Томасом Манном упоминается Метерлинк ("Как нравится Метерлинк!")2, между Томасом Манном и Карелом Чапеком - Оскар Уайльд ("Без Уайльда мировая литература... была бы беднее...")3.
      Есть основания предполагать, что короткие замечания о Метерлинке и Уайльде были сделаны в дни, когда Oлеша был загружен другими делами. Поэтому следует считать, что о Грине он писал в понедельник, о Томасе Манне в среду, о Чапеке в пятницу, об Алексее Толстом, Данте, Рабле, Свифте и Чехове в субботу (о них сказано немного: суббота - короткий день), о Хемингуэе - в понедельник (воскресенье - выходной).
      Между писателями и деревьями имеется довольно обширная подборка про птиц.
      "Элегантная чайка".
      "Соловей".
      "Видели вы птицу секретаря?"
      "...охотиться на голубей..."
      "...дятел..."4
      1 Юрий Олеша. Ни дня без строчки... с. 232-233, 235-239.
      2 Там же, с. 234.
      3 Там же, с. 237.
      4 Там же.
      Это подряд, в четырех отрывках, на четырех страницах. Понедельник, вторник, среда, четверг.
      Виктор Шкловский и жена писателя высадили на грядку тяжелую, горькую жизнь задыхающе-гося от страданий человека. Шиповник, сосна, береза, Грин, Манн, Свифт, соловей, понедельник, вторник, среда...
      Все это - замечательное, удивительное, вызывающее восхищение, ни с чем не сравнимое, ослепительное непонимание того, кто был человек, которому сделали книжку, что он написал, как он жил, кто он такой.
      Если бы Юрий Олеша так жил и писал, как его представили в монтаже фрагментов и отрывков, извлеченных из груды папок, то он выпускал бы каждый год все ухудшающиеся и все утолщающиеся книги, писал бы монографии о великих писателях, критические статьи, сценарии, очерки, литературоведческие исследования и рецензии, пускал бы публицистические пузыри, переполнил бы кинематографические реки, издавал бы пламенные призывы реформировать русскую орфографию, совершал бы путешествия за границу, председательствовал бы на вечерах и выступал бы по радио и телевидению.
      Мне не представляется безупречной авторитетность литературоведческих суждений жены писателя, давшей указание, как следует правильно располагать фрагменты и куски, и мне представляется в высшей степени сомнительным и даже устаревшим библейский способ связывать материал кровным родством: Елизар родил Фениеса; Фениес родил Авишуя; Авишуй родил Буккия; Буккий родил Озию; Озия родил Зерахию; Зерахия родил Мераиофа; Грин родил Манна; Манн родил Чапека; Чапек родил шиповник; шиповник - березу; береза родила чайку; чайка - дятла.
      Я говорю с такой непримиримой враждебностью о построении книги "Ни дня без строчки" не потому, что мне не нравятся жена или дятел, но потому, что у меня вызывают отвращение тематические подборки и вообще наведение порядка в художественной литературе.
      Кроме того, мне кажется научно более правильным (но это второстепенно) во всякой художес-твенной структуре иметь в виду в первую очередь не материал, не тему, не жанр, а дату. Я думаю, что трагедии "Борис Годунов" ближе написанное в один год с ней лирическое стихотворение "19 октября" со строками "Пора, пopa! Душевных наших мук не стоит мир...", чем трагедия "Моцарт и Сальери", написанная пять лет спустя.
      Призрачно и нарочито единство этой книги.
      Оно организовано, как выступления на открытом профсоюзном собрании: ты будешь говорить про перевыполнение, ты про международное положение, ты про экономию и борьбу с браком, а ты про отдельные еще не изжитые до конца недостатки.
      Вот как соединены куски в этом открытом для нас собрании записей, которое составители организовали.
      "О, эти звериные метафоры! Как много они значат для поэтов!"
      Следующий кусок:
      "Велимир Хлебников дал серию звериных метафор..."
      Или:
      "Я еще напишу о Меркурове, который снимал последнюю маску с Льва Толстого и рассказывал мне об этом".
      Следующий кусок:
      "Я присутствовал, как скульптор Меркуров снимал посмертную маску с Андрея Белого".
      Соединять куски только потому, что у них есть нечто общее - звериные метафоры или маски, снятые с покойников, - значит пресечь попытки человека "двигаться вместе с историей", а усадить его за стол составлять "Чтец-декламатор" с нижепоименованными разделами: "Лето", "Столица нашей Родины", "Знаменательные даты", "Памятники архитектуры (старины, Подмосковья)", или "Кто больше назовет городов на букву П".
      Фрагменты и куски, напечатанные под названием "Ни дня без строчки", создавались семь лет, и они рассказывают не о "Детстве", "Одессе", "Москве", "Золотой полке" и "Удивительном перекрестке", а о том, что думал и чувствовал художник в 1954, 1955, 1956, 1957, 1958, 1959 и 1960 годах.
      Зачем человека, который бы разинул рот от удивления и восторга, если бы увидел такую замечательную книгу, заставили делать то, что он совершенно не в состоянии был делать?
      Зачем было записки человека (остаток не уничтоженных в десятилетия, когда ночью вскакивали с постели, жгли, рвали, спускали в клозет всякую исписанную бумагу), его записную книжку, дневник, его спор с самим собой, бормотание, отчаяние, его горе, боль, крик превращать в так называемое "художественное произведение"? Откуда эта горячечная страсть к высаживанию на грядку, выстраиванию во фрунт, вытягиванию в линию? Откуда это судорожное обожание производственной дисциплины?
      От вспыхнувшей, разгоревшейся и все сжигающей страсти к порядку, к субординации и иерархии, к тому, чтобы все имело свое место и каждый знал свое место, да брал по чину, а чин, чтобы узнавали по погонам, чтобы знали, кто не главный, кто более главный, а кто самый главный, а кто простой человек, создатель всех ценностей.
      Старшины, оставшиеся на сверхсрочную службу в литературоведении, плюя на все, ведут свою приходно-расходную книгу. Одни составляют из разрозненных фрагментов Олешу, другие прибирают и упорядочивают незавершенные работы Пушкина.
      Составители Олеши проделали огромную, отнявшую годы работу, и в трудные минуты их согревала любовь к подшиванию бумажек. Они работали как надо, будь здоров, так, чтобы комар носу не подточил, ревизор не придрался, комиссия приняла, экспертиза не привязалась, ОБХСС не пришился, чтобы все было как следует. Порядочек.
      Но я забыл сказать о том, что, кроме составителей этой книги, был еще автор. Это, конечно, имеет известное значение и не может пройти незамеченным.
      Автору этой книги тоже нравились подборки, и когда внимательно эту книгу читаешь, то становится ясным, что некоторые ее темы как-то незаметно, но крайне настойчиво сами складываются чрезвычайно удачно.
      Поэтому, кроме подборок о писателях и деревьях, которые сделали за него, Юрий Олеша кое-что сделал сам. Может быть, это лучше было бы назвать не подборками в собственном смысле, а сквозными линиями его жизни и творчества. В отличие от писателей и деревьев, сквозные линии иногда прерываются другими, менее значительными вещами (убийства, Наполеон, теория относительности). Но одна из важнейших тем Олеши, тема, которая занимала его с первого класса Ришельевской гимназии и до последних дней жизни, тема, без которой нельзя понять ни одного произведения, им созданного, ни одной фразы, им сказанной, ни одного поступка, им совершенного, к глубочайшему огорчению читателей, в линию не выделена.
      Одна из самых настойчивых, трудных и значительных сквозных линий жизни и творчества Юрия Олеши была линия любви. Я говорю о любви Юрия Олеши к самому себе.
      В жизни замечательных людей бывают случаи, когда они с ослепляющей точностью оценивают значение не только других замечательных людей, но и свое собственное. Их мнение и оценки на долгие годы, иногда на десятилетия опережают смутные догадки современников.
      Безупречная точность, беспощадность анализа собственной исторической миссии всегда оказываются одним из условий, определяющих пути дальнейшего изучения творческого наследия некоторых замечательных людей. Такая точность самооценки свойственна только людям огромного таланта, поразительной душевной тонкости, сложнейшей нервной организации, безупречного чувства объективности, такта и скромности.
      Можно считать доказанным, что всякий большой художник и мыслитель оценивает свой труд и свои взаимоотношения с историей культуры и мировой историей правильно.
      За пятьдесят шесть лет напряженной интеллектуальной жизни (1904-1960) и сорок пять лет интенсивного литературного труда (1915-1960) Юрия Олешу (1899-1960) ни на минуту не оставляла мысль о том, сколько он принес пользы человечеству и достаточно ли его за это оценили. Он говорил об этом с лучшими знатоками своего творчества и с широкими кругами населения нашей страны, писал об этом, связывая важнейшую тему с космогоническими концепциями и железнодорожным транспортом.
      Для того чтобы не оказаться раздавленным огромным количеством высказываний Олеши о его значении в судьбах русской культуры, в трагедии русского либерализма и других ответственных мероприятиях, я решил систематизировать материал и разделить подборку на четыре группы, каждая из которых имеет строго определенные очертания.
      Эти группы было бы правильно назвать так:
      1. "Как Юрия Oлешу любили его лучшие современники".
      2. "О том, как предстает мой (то есть Юрия Олеши) образ в интерпретации лучших современников".
      3. "О том, кто и как именно любил меня".
      4. "О том, как я люблю себя сам".
      Как видно из предложенной номенклатуры, мне кажется важным постепенно ввести читателя в тему.
      Поэтому раньше чем представить самого Юрия Олешу в образе, который он справедливо считал самым глубоким, очищенным от всего нехарактерного, наносного, нужно показать, как лучшие знатоки его жизни и творчества ощупью, иногда оступаясь в потемках, приближались к истине, которую сам Юрий Олеша распахнул с такой широтой.
      Вот что думают и чем поделились с нами лучшие знатоки жизни, творчества, круга и души Юрия Олеши.
      Первое место мы по праву предоставляем лучшему знатоку души и круга Ю. Олеши Виктору Шкловскому:
      "Ю. К. Олеша написал много замечательных книг...
      Юрий Карлович создал прекрасные новеллы, пьесы..."1
      Второе место мы по праву предоставляем лучшему специалисту в различных областях знания, в том числе и творчества Юрия Олеши, Дм. Еремину:
      "...в каждом из его фрагментов ("Ни дня без строчки". - А Б.) видишь юношескую чистоту души, самобытность и природное остроумие, талантливость художественного восприятия жизни"2.
      Для того чтобы осветить образ с разных точек зрения, мы предоставляем слово человеку, который знал Олешу на протяжении полувека и который хорошо понимал, что "...давние связи, идущие в глубь годов, позволяют судить о старом друге более глубоко и объемно, более справедливо"3.
      1 Виктор Шкловский. Об авторе и его книге. Предисловие к "Ни дня без строки" Юрия Олеши. - "Октябрь", 1961, № 7, с. 147.
      2 Дм. Еремин. Заметки о сборнике "Литературная Москва". "Литературная газета", 1957, 5 марта, № 28.
      3 Лев Славин. Портреты и записки. М., 1965, с. 23.
      Этот человек - Л. Славин, и вот как он глубоко, объемно и справедливо судит о старом друге:
      "Украшение гимназии, первый ученик, золотой медалист!"
      "Впоследствии, вспоминая о Багрицком, Олеша писал:
      "Может быть, Багрицкий наиболее совершенный пример того, как интеллигент приходит своими путями к коммунизму".
      В сущности, Олеша писал это и о самом себе, хотя его путь был обрывистее".
      "В одном из своих выступлений я назвал Oлешу "солнцем нашей молодости"".
      "...еще при жизни вокруг Олеши стала складываться атмосфера легендарности... Его изречения передавались из уст в уста... в лучшие свои минуты Олеша был полон истинного величия".
      "Некоторые из миниатюр ("Ни дня без строчки". - А. Б.) принадлежат к шедеврам нашей литературы..."
      "Он как бы остановил движение времени, как останавливают часы, чтобы рассмотреть механизм в подробностях. Это нелегко. Это не каждому дано.
      Но Олеша силой своего таланта остановил мир, расчленил его и принялся рассматривать в деталях, как часовщик...
      "Ни дня без строчки" - произведение революционное и по содержанию и по форме".
      "Пламенная душа Олеши, полная любви..."
      "Такой неистовый в своих устных эскападах, в писаниях своих он был скромен до самоуничижения"1.
      Теперь нам интересно услышать, что скажет другой верный друг - Л. Никулин. Л. Никулин говорит:
      "Юрий Карлович любил животных, дружил с сиамским котом по кличке Мисюсь".
      "Как много он знал, как умел из бездны знаний выбирать что-то важное, чего другие не замечали..."
      "Одного добивался Олеша всю жизнь - совершенства. Это была мания совершенства. Он добивался этого даже в небольших статьях, а больше всего в том, что осталось незавершенным. Ко всему, что он писал, он относился взыскательно".
      "Олеше очень нравился успех (а кому он не нравится!)..."2
      1 Лев Славин. Портреты и записки, с. 9, 13, 14-15, 22-25.
      2 Лев Никулин. Годы нашей жизни. Юрий Олеша. - "Москва", 1965, № 2, с. 197, 198, 194.
      А вот что рассказывает хозяин квартиры, у которого Олеша "...две или три недели в один из самых мрачных месяцев своей жизни... жил":
      "...не было человека, знавшего его и не поддавшегося его очарованию, потому что талант всегда притягателен".
      "...человек... умеющий за письменным столом творить чудеса..."
      "...книжки рассказов ("Вишневая косточка". - А. Б.)... кричавших о могуществе его таланта..."
      "...при чтении "Трех толстяков" ощущаешь молодость пера, невоздержанность таланта, которому всего мало и все по плечу".
      "...едва я назвал роман ("Три толстяка". - А. Б.), которым интересовался, лицо моей суровой собеседницы вдруг осветила детская улыбка, и отвечала она мне уже не по служебному долгу, а по велению сердца".
      "Само его мышление было метафорическим. Вот почему о Маяковском он замечает:
      "В его книгах, я бы сказал, раскрывается настоящий театр метафор".
      Полностью это относится к нему самому. Здесь уже даже не театр, а целый стадион метафор!"1
      Последнее высказывание представляет особенный интерес для исследователя по двум обстоятельствам. Так как Oлеша и его лучшие знатоки твердо уверены в том, что самое главное это метафоры, и искусство измеряется их количеством и достоинствами, то, естественно, чем метафор больше, тем художник лучше. Так как у Маяковского лишь театр метафор, а у Олеши целый стадион, стало быть, Oлеша лучше. Второе обстоятельство также не лишено занимательно-сти: оно говорит о глубокой эволюции, которую претерпевает образ Олеши в жизни и творчестве его лучших знатоков. Так, например, И. Рахтанов в 1963 году еще думал, что у Олеши был лишь "Стадион метафор"2, а в 1966 он уже понял, что этого мало. Теперь он говорит: "Целый стадион метафор".
      1 И. Рахтанов. Рассказы по памяти. М., 1966, с. 118, 119, 117, 123, 122, 121.
      2И. Рахтанов. Из книги "Рассказы по памяти" (Багрицкий, Маяковский, Олеша. 3. Стадион метафор). В кн.: Детская литература. 1963. М., 1963.
      После выступления хозяина квартиры, мы предоставляем слово хозяину литературы.
      Пожалуйста, товарищ Ермилов.
      "На подлинно талантливом произведении искусства всегда лежит печать своеобразия. Это целиком относится и к "Зависти": здесь читатель изумленно прощается с одной неожиданностью, чтобы сейчас же радостно натолкнуться на другую. Здесь любой образ четок, здесь все описания поражают смелостью и необычайной рельефностью, здесь диалоги коротки и оригинальны, здесь подробности, дающие образ человека, всегда новы и остроумны.
      Вошел в литературу новый свежий писатель..."1
      Слово от молодых имеет Владимир Огнев.
      Он получил церковно-приходское образование в Литературном институте, поэтому художест-венные образы производят на него особенно сильное впечатление. Увидев протянутые через все произведения Олеши гирлянды сверкающих метафор, запыхавшийся от восхищения молодой критик аккуратно выписывает в столбик художественные образы, ставшие подлинной классикой:
      "...огни", которые, "когда смотришь с моря", "казалось, перебегают с места на место"... "полотенце, извилистое от частого употребления"; анютины глазки, похожие на военные японские маски... ливень ходит столбами за окном - похоже на орган; о гиацинте - кавалькада розовых или лиловатых лодок, спускающихся по спирали вниз, огибая стебель; вынырнувшие гуси "подымают столько воды, что могут одеться в целый стеклянный пиджак; кувшин, покрытый слоем пыли, кажется одетым в фуфайку..."2
      И это действительно классика. Особенно последний образ: кувшин, покрытый слоем пыли, кажется одетым в фуфайку... Тут уж ничего не скажешь: классика, и больше ничего. На уровне Гоголя. Гоголь так и писал: "Чичиков увидел в руках его графинчик, который был весь в пыли, как в фуфайке"3.
      Несомненно, Олеша писал, как Гоголь. Не хуже. Правда, у Гоголя, кроме графинчика, были еще Чичиков с Плюшкиным, но это несущественно.
      Критик так захлебнулся от восторга, что даже не прочитал начала и конца фразы самого Олеши. А вместе с тем читать фразы от начала до конца имеет громадное принципиальное значение. И если бы критик так поступил, то он узнал бы, что это не Олеша, а "Гоголь трижды сравнивал каждый раз по-иному предмет, покрытый пылью: один раз это графин, который от пыли казался одетым в фуфайку, тут и запыленная люстра, похожая на кокон, тут и руки человека, вынутые из пыли и показавшиеся от этого как бы в перчатках"4.
      1 В. Ермилов. Освобождающийся человек. (О романе "Зависть" Юрия Олеши).- "Вечерняя Москва", 1 октября 1927 г., № 224.
      2 Владимир Огнев. Ни дня без таланта. - "Неделя". 12-18 декабря 1965. № 51.
      3 Н.В. Гоголь. Полн. собр. соч. Т. 6, М., 1951, с. 125.
      4 Юрий Олеша. Ни дня без строчки. Из записных книжек. М., 1965, с. 245-246.
      Ну, не Олеша, так Гоголь. Какое это имеет значение? Благородное потомство (В. Огнев) с открытым сердцем, благородной душой, чистыми руками и верой (с незначительными, трудно различимыми оттенками) в дело, которое возглавляли и возглавляют В. Ермилов, В. Шкловский, Дм. Еремин, Л. Славин, Л. Никулин и многие-многие другие лучшие знатоки, готово бросить к ногам любимого поэта и Гоголя, а если понадобится, то еще и всю германо-романскую филологию.
      Все это не от одного невежества, не от неврастении восторга, не от одного желания услужить, не только потому, что критик, думающий, что его задача хорошо обслужить писателя, никогда не позволит, чтобы ему не понравился знаменитый автор с утвержденной репутацией благородного человека и страстотерпца. Все это потому, что Шкловскому, Славину, Рахтанову и Огневу совершенно достаточно такого благородного человека и страстотерпца. Почему бы им не нахваливать Олешу? Именно такого и нахваливать. Потому что именно такой нужен, который знает меру. Ведь не заводить же им Свифта или Гейне, или Гоголя, или Толстого! Эти-то ведь придут, да как рявкнут, да как загремят! А этого-то лучшим представителям в области Олеши и других областях как раз и не требуется. И рявкают-то они все с ужимочками да с подковыркой, а не так, чтобы прийти и просто, по-товарищески сказать: "Пойдем лучше пособираем немного металлолом. От этого одна только сплошная польза, и для здоровья полезно". Нет, лучше Юрия Олеши для людей воспитанных, обладающих чувством меры и такта, а также безошибочно определяющих поступь истории, не отыскать никого. Поэтому всякого, кто позволяет себе больше, чем следует, эти люди сразу перестают уважать, а в отдельных случаях начинают даже благодарить некоторые институты, которые одни своими колющими орудиями и зданиями, где содержатся люди, не умеющие себя вести, ограждают их от ярости литературных обывателей. Эти люди думают, что Олеша и они это одно, а Дм. Еремин, Л. Никулин и В. Ермилов это другое. Такое заблуждение может возникнуть в умах только очень хорошо подготовленных и обладающих большим жизненным опытом людей. Олешинских пустячков, обрызганных метафорами, им хватает. И этих пустячков Олеша сделал ровно столько и именно такого качества, сколько надо, чтобы почитатель их приобрел репутацию достойного, тонкого, глубоко, иногда мучительно думающего над сложнейшими социальными и философскими проблемами человека, умеющего подняться над случайными и нехарактерными эпизодами исторического процесса.
      Теперь мы переходим ко второму разделу, который называется: "О том, каким предстает мой (то есть Юрия Олеши) образ в интерпретации лучших современников".
      Этот раздел я решительно сократил, приложив серьезное волевое усилие, чтобы перейти к самому важному: к выска-....................(пропуск текста - прим. OCRщика)
      особенности психической организации человека, который написал роман "Зависть" только для того, чтобы к произведениям о могучих человеческих страстях прибавить еще одно, о той страсти, которую он знал лучше всех остальных.
      В связи с этим Юрий Олеша никогда не мог успокоиться. Все время думал: известный он или неизвестный. Он писал об этом сам, спрашивал у других. Другие тоже писали.
      "Шарж на него был опубликован в газете "Литература и жизнь"".
      Когда ему показали газету, он сказал:
      "Не может быть, это они ошиблись. Человек, на которого публикуют шарж, должен быть очень популярным"1.
      Вл. Лидии один из первых обратил внимание на эту замечательную особенность Олеши и рассказал о ней:
      "Как вы думаете, - спросил меня раз Олеша, как обычно, неожиданно, занимаю я прочное место в литературе?"2
      Переходим к следующему разделу: " О том, кто и как именно любит меня".
      "Гайдар... меня любил и высоко ставил..."
      "Мне кажется, что она (Сейфуллина. - А. Б.) любила меня как писателя..."
      "Скульптор Абрам Малахин симпатичен, умен, тонок и любит меня".
      "Он (Гладков. - А. Б.), как мне кажется, любил меня"3.
      "Он (Ильф. - А. Б.) посмеивался надо мной, но мне было приятно ощущать, что он относится ко мне серьезно и, кажется, меня уважает"4.
      "Он (Шолохов. - А. Б.) отозвался о моих критических отрывках с похвалой - причем в интервью, так что во всеуслышание "5.
      "Щукин сказал мне как-то, что из меня получился бы замечательный актер"6.
      "Ему (Катаеву. - А. Б.) очень нравились мои стихи..."7
      1 Иосиф Игин. Сигареты "Тройка". М., Библиотека Крокодила, № 36, 1965, с. 57.
      2 Вл. Лидин. "Люди и встречи". - "Наш современник", I960, № 5, с. 249.
      3 Юрий Олеша. Ни дня без строчки... Из записных книжек. М., 1965, с. 159, 283, 292, 294.
      4 Юрий Олеша. Ни дня без строчки. - "Вопросы литературы", 1962, № 6, с. 179.
      5 Юрий Олеша. Ни дня без строчки. Из записных книжек. М., 1965, с. 291.
      6 Юрий Олеша. Ни дня без строчки. - "Вопросы литературы", 1964, № 2, с. 159.
      7 Юрий Олеша. Ни дня без строчки. Из записных книжек. М., 1965, с. 284.
      Теперь мы подошли к самому ответственному разделу: "О том, как я люблю себя сам".
      В этом разделе мы проследим одну из важнейших сквозных линий жизни и творчества писателя - линию любви к самому себе.
      Из всех замечательных художников XVIII-XX веков, которых мне пришлось особенно сосредоточенно изучать, только двое - Юрий Олеша и граф Д. И. Хвостов придавали столь серьезное значение своей роли в истории отечественной литературы.
      И это заслуживает самого глубокого уважения и пристального внимания.
      О том, как Юрий Олеша любит себя, он рассказывал всю жизнь, иногда очень обстоятельно, иногда (реже), лишь бросив две-три выразительные фразы, но всегда охотно.
      Так как я связал себя границами подборки, то из необъятного материала на эту тему вынужден держаться лишь высказываний, попавших в различные публикации "Ни дня без строчки". Несом-ненно, это тяжело отразится на качестве моей книги, но, я уверен, другие исследователи, которые придут после нас, изучат тему любви Олеши к самому себе полнее и глубже.
      Не желая, однако, пускать эту важнейшую для народного хозяйства тему на самотек, я предла-гаю читателям ознакомиться лишь с несколькими высказываниями, не дающими достаточно полного облика писателя, но прокладывающими пути к научному изучению предмета.
      Вот некоторая часть высказываний, прокладывающих пути: