Значительно серьезнее оказалось положение на фронте поэзии. Здесь дать достойный отпор было не так-то просто. Однако после ликвидации кулачества все силы были брошены на поэзию.
      Теперь, когда мы с вышки громадного исторического опыта можем окинуть взором историю этих лет, становится ясным, что положение было совершенно нетерпимым.
      Но в то же время с этой вышки мы видим и людей, которые уже в те годы давили идеологических диверсантов еще в зародыше.
      Вот как они это делали:
      "С добрым утром!" - приветствует читателя издательство "Федерация" в одно прекрасное утро 1931 года.
      "С добрым утром!" - и в этом мягком, успокаивающем приветствии читатель слышит что-то давно знакомое, приятно ласкающее ухо...
      Да, это, кажется, было еще до революции.
      Более молодой читатель на этом кончает свои рассуждения по поводу анекдотического заголовка книжки стихов Ивана Приблудного...
      У Приблудного нет квартиры. Это печальное обстоятельство обуславливает скептическое отношение Ивана Приблудного к окружающей действительности... отчужденность от социалистического строительства... его бездеятельность.
      Автор голову склонил
      Над линейкой и бумагой,
      Ткнул пером во тьму чернил
      С древнерыцарской отвагой.
      Думал десять с лишним лет,
      Где быть хлебу, где быть лесу,
      И придумал напослед
      Замечательную пьесу.
      Пьеса принята страной и т.д.
      Это ли не пасквиль на нашу пятилетку? План, выработанный и выполняемый благодаря невиданному творческому подъему и энтузиазму широких рабочих масс под руководством партии, представляется Приблудным как досужая выдумка какого-то чудака ("Думал десять с лишним лет"). Вся суть пятилетки сводится автором к распределению "хлеба и леса".
      Не менее показательно для Приблудного стихотворение "Штукатур". Автор проливает слезы над упавшим во время работы и разбившимся штукатуром:
      За какие-то тридцать рублей, (!!)
      За обещанный лифчик жене
      Поплатился ты жизнью своей,
      Неподвижный лежишь на спине.
      "Автору не приходит в голову, что у рабочего могут быть какие-либо иные стимулы к труду, кроме необходимости покупать жене лифчики..."1
      1 А. Волков, Н. Любович. Дайте Приблудному удобную квартиру! "Смена", 1931, № 14, с. 22.
      Какие же должны были произойти исторические сдвиги, какие прошуметь войны, сколько жизней пришлось отдать в борьбе за свободу от колониального ига, сколько сил было брошено на улучшение работы Главкинопроката, чтобы критики и другие деятели идеологического фронта, перестроив в новых исторических условиях свое сознание, за слова "С добрым утром!" уже не требовали крови и мяса!
      Прошла треть века.
      Произошли исторические сдвиги.
      Основные фонды СССР увеличились на 650% (в круглых цифрах)1.
      В связи с этим мы можем позволить некоторым поэтам говорить уже не только "С добрым утром!", но даже "Доброй ночи!"2
      Или уже нечто такое, что вообще невозможно было представить себе: "С добрым утром, с добрым утром и с хорошим днем!"3
      1 См. в кн.: СССР в цифрах. Статистический сборник. Центр. статистическое управление при Совете Министров СССР. М., 1958, с. 14.
      2 "Доброй ночи!" Слова О. Фадеевой. Музыка В. М. Юровского. В сб.: "Шесть романсов для среднего голоса с фортепиано". М., 1956.
      3 "С добрым утром!" Слова О. Фадеевой. Музыка О. Б. Фельцмана. Впервые эта песня прозвучала по радио 29 мая 1960 года. Первые ее такты стали позывными еженедельной воскресной передачи "С добрым утром!"
      Но необходимо ко всему подходить исторически: что было абсолютно неприемлемым в обстановке ожесточенной классовой борьбы, стало возможным и даже в отдельных случаях полезным в других исторических условиях.
      Может быть, еще через треть века, когда основные фонды СССР увеличатся еще на 650%
      (в круглых цифрах), мы издадим "Стихотворения" Осипа Мандельштама и не будем спускать ассенизационный коллектор на литератора, который сказал не так. С добрым утром! Доброй ночи! Приятного аппетита!
      Дайте писателю удобную квартиру с теплым ватером!
      И ведь, действительно, дают. Особенно тем, кто хорошо пишет.
      Более обобщенный образ художественной жизни этих лет дает нам решение Федерации организаций советских писателей.
      Из этого документа мы узнаем о десятке деятелей литературы, театра и музыки, приложивших громадные усилия, чтобы создать гнусные произведения во всех доступных им жанрах.
      "Фракция (Ленинградского отдела ФОСПа. - А. Б.) относит к числу неприкрыто чуждых и вредных произведений последний роман Каверина "Художник неизвестен", воспроизводящий сугубо идеалистические взгляды на искусство и роль художника. "Сумасшедший корабль" Ольги Форш, - вещь, помещенная без всякого редакционного примечания со стороны редакции журнала "Звезда" также проникнута идеалистическими тенденциями и носит враждебный ленинской культурной революции характер.
      Законченным пасквилем, клеветой на партию и рабочий класс является произведение Правдухина "Гугенот в табакерке"...
      Такой же клеветой является "П и н г-п о н г" Грабаря...
      Фракция отмечает далее тяжелые, опасные срывы в творчестве А.Толстого, выражающиеся в том, что вслед за приспособленческой халтурной пьесой "Это будет", осужденной ЛОКАФ'ом и всей общественностью, писатель выступил с двумя "романами" - "Черное золото" и "Необычайное приключение на волжском пароходе", являющимися образцами буржуазной бульварной литературы...
      Явным влиянием реакционно-формалистического лагеря объясняется последнее выступление композитора Шостаковича, опубликовавшего откровенно индивидуалистическую декларацию "прав композитора"...
      Фракция считает необходимым усиление классовой бдительности и большевистской принципиальной нетерпимости на всех участках идеологического фронта..."1
      1 "Больше классовой бдительности на фронте литературы и искусства. Из резолюции фракции ФОСП'а". - "Рабочий и театр", 1932, № 1, с. 5.
      На такого впечатлительного человека, каким был Юрий Олеша, все это не могло не произвести огромного впечатления. А так как истинный художник всегда опережает своей век, то, конечно, Юрий Олеша успел сделать все необходимое.
      Но это ведь дается не сразу, и он некоторое время колебался, стараясь выбрать наиболее достойный творческий путь.
      В связи с этим Олеша, поняв, что неправ он, а правы другие, написал рассказ "Летом", в котором скрестились старые пороки с новыми добродетелями.
      Он цепляется за старое (пороки):
      "С первого взгляда он мне не понравился... Мне показалось, что он принадлежит к тем людям, которые пользуются благами жизни с чересчур уж заметным увлечением. Я не любил таких людей... Он меня раздражал..."
      Потом он хватается за новое (добродетели): "Он получил эти земли и звезды в наследство. Он получил в наследство знание".
      Так мучается и мечется писатель через два года после того, как он поднял руку, поднял руки, опустил руки, сдался в роковом "Строгом юноше".
      Но оказалось, это был "молодой рабочий, сделавшийся писателем... очаровательный молодой человек".
      Произошла ошибка: человека приняли за Толстяка, а оказалось, что он поэт.
      С поэтом приходит в рассказ образность, человечность, свежесть и чистота.
      "В тишине и свете, над уснувшим миром висела звезда - зеленоватая, полная, свежая, почти влажная".
      Для того чтобы пролилась в мир эта прохладная и прозрачная фраза, нужно, чтобы к художнику вернулась вера, и вдохновение, и счастье, и творчество.
      Так снова заговорил на мгновенье пришедший в себя художник, который когда-то писал хорошо.
      Слышали ли вы оркестр перед оперой? Тянет свою скучную, пустынную ноту кларнет, хрипит свою квинту фагот, злорадно взвизгивает флейта, бубнит литавра. И вдруг над этим мелочным и ничтожным, завистливым и бранящимся миром пролетает, легко взмахнув крылами, чистая и законченная мелодия, фраза, произнесенная классически изваянным ртом.
      Так приходит и так уходит призрачная и неуловимая победа художника, истекающая в мелочном и ничтожном, завистливом и бранящемся мире.
      Закрытый, еще неясный рассказ, как замок, открывается фразой: "Вега, Капелла, Арктур. Получается дактиль".
      И распахнутое произведение наполняется стихом, искусством, поэзией.
      Снова появились взаимоотношения людей, быстро меняющиеся, точно мотивированные, появился характер, образ человека, - молодого рабочего, ставшего писателем, тонким и впечатлительным.
      (Правда, перед тем как сказать "все изменилось" и "очаровательный молодой человек", Олеша пишет: "Он сказал, что знает меня еще с тех пор, когда был слесарем в железнодорожном депо.
      - Я читал ваши фельетоны в "Гудке"...)
      В минуту пробуждения художник возвращается к старой и вечной теме: поэт и люди, "которые пользуются благами жизни", поэт и толпа.
      На мгновенье проступает сквозь решетку зловещих слов - "Власть гения... Это прекрасная власть..." - чистое и высокое чело художника.
      Художник говорит об искусстве, о звездах.
      Но тема была прервана, нить оборвана.
      Писатель начинает понимать, что произошло.
      И тогда в отчаянии он перестает писать о людях и начинает писать о зверях.
      Писатель заметался. Он ищет среди железа и камня, исписанной бумаги, концепций, лжи и измен тайную зеленую лужайку.
      Оказывается, это очень просто.
      И ездить далеко не надо.
      И мировоззрение не претерпевает особенного ущерба.
      "Десять минут езды на трамвае отделяет нас от фантастического мира".
      Да, да... Цивилизация, природа, вечные и неразрешимые противоречия... Впрочем, отчего же неразрешимые? Человек укрощает природу, "и она все меньше рычит и все больше мурлычет у него в руках, как прирученный барсенок на площадке молодняка в зоосаде".
      Но звери приходят в мировую литературу, когда из двух зол хотят выбрать меньшее.
      Отчаяние Юрия Олеши было так велико, что из своего рассказа "Мы в центре города" он изгнал всех отрицательных персонажей. Все двадцать его героев - положительные!
      Положительные тигры! Положительные пингвины! Положительные кенгуру! Положительные страусы! Помесь львицы и тигра тоже положительная!
      Юрий Олеша садится в трамвай, покупает билет, спрашивает: - Вы у Кудринской выходите? Ну, и не лезьте тогда, - и уезжает в другую социологию.
      Он приезжает на тайную зеленую лужайку.
      На зеленой лужайке пасет метафоры Юрий Олеша.
      "Животные как ничто другое дают повод для метафор, - заявляет Юрий Олеша, безусловный авторитет в этой области. - О, я берусь из любой пасти, самой маленькой, вытащить целую ленту сравнений!"
      И вытаскивает:
      "...лань, раскрашенная, как мухомор...
      ...черепаха величиной с походную кухню.... Защитный цвет. Кастрюлеобразное тело...
      ...сойка. Чей изысканный вкус прибавил к ее коричневому платью две черно-белые, точно полосатые, нашивки?!
      ...Тигр... Какая великолепная морда! Желтая в белых разводах. Как будто обляпанная известью.
      ...чайка - это торпеда... она - совершеннейшего вида моноплан с низко поставленными крыльями...
      А вот попугаи...
      Мне показалось, что я вижу перед собой картину какой-то странной осени. Как будто распадалось передо мной прекрасное дерево. Разлетались в разные стороны его ветви, листья - в каком-то пустом саду, где осталось только солнце".
      Так создается литературно-художественный этюд на тему "Метафоры, извлекаемые из любой пасти".
      В литературно-художественном этюде явное, не скрываемое соревнование с Хлебниковым, похожее на старинный турнир поэтов.
      Это состязание, несмотря на отличное качество попугаев, Юрий Олеша проигрывает.
      Он проигрывает не потому, что не получился тигр и не удалась чайка, но потому, что у Хлебникова была большая, а у него маленькая задача.
      Потому что Хлебников писал поэму не как экзерсис, взяв отпуск у эпохи, а как художествен-ное произведение, и поэтому в художественном произведении Хлебникова, кроме блестящих метафор, были спрятаны "прекрасные возможности", а у Олеши ничего не было спрятано.
      И поэтому, кроме звериных метафор, у Хлебникова появилась еще одна, не звериная, и из-за этой метафоры была выстроена вся поэма, и каждый стих этой поэмы, - лишь ступень постамента, на вершине которого - храм:
      "Где в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как вписанное в Часослов "Слово о Полку Игореве".
      Эпическая значительность и апокалиптичность хлебниковской поэмы разрешается метафорой-обобщением, за которой стоят история и эпос.
      Значительность Хлебников подготовляет исподволь. Интонационная окраска произведения - патетическая: "О Сад, Сад!" История, эпос введены системой уподоблений зверям.
      "Где верблюд знает разгадку буддизма и затаил ужимку Китая..."
      "...влагая древний смысл в правду..."
      "...нетопыри висят подобно сердцу современного русского".
      "...на свете потому так много зверей, что они умеют по-разному видеть Бога".
      "...небо..."
      "...старинный обряд родовой вражды..."
      "...падают... как кумиры во время землетрясения..."
      "...носит в бело-красных глазах неугасимую ярость низверженного царя... И в нем затаен Иван Грозный"1.
      1 В. Хлебников. Стихотворения. Библиотека поэта. Малая серия, Л., 1940, стр. 3-7.
      Олеша сделал описательный, непритязательный рассказ о том, что "мир, не имеющий ничего общего с городом, находится как раз там, где город проявляется в своих самых ярких формах".
      Что это? Противопоставление сделанного нерукотворному? Постылой и пыльной цивилизации - природе? Может быть. Впрочем, нет, не противопоставление: "...как трудно сделать такой узор!.. Кто же этот гениальный мастер? Природа... Мы посетили выставку природы, ее стенды. И опять мы в городе. Мы среди машин... Здесь человек проявляет себя мастером такой же силы, как и природа".
      Как раз наоборот - единство: творит природа и творит человек. Но человек "сильнее ее. Он отнимает ее тайны и заставляет ее служить себе".
      В этом было что-то новое, потому что до сих пор мировая литература противопоставляла природу цивилизации и укоряла цивилизацию.
      Был протест против цивилизации, созданной враждебным свободному человеку, художнику обществом, природа и цивилизация были только флагами разных цветов в борьбе между людьми, жаждущими свободы, и абсолютизмом.
      Противопоставление природы цивилизации было столь значительно, потому что утверждало общественную борьбу, свободу, равенство и братство, достоинство человека и неоспоримую правоту санкюлотов, а согласие вело лишь к почтенному соображению, что нехорошо сидеть сложа руки.
      Во все эпохи разложения и распада, когда философия истреблена, экономика разрушена, нравственность заменена ханжеством, когда уже нет концепции, а есть только религия, в которую никто не верит, люди, стоящие у власти, уничтожают все живое и мыслящее, ссылаясь на историческое право. А загнанная, изгнанная, раздавленная, уже совсем, казалось бы, уничтожен-ная живая и мыслящая, едва различимая, казалось бы, навсегда истребленная часть общества противопоставляет тирании, лицемерию, невежеству и самодовольству естественное право.
      Но главным был не спор на историко-литературные темы.
      Главным было то, что высокий и чистый художник, а не льстец, поняв, чему он слагал свободную хвалу, какие выражал чувства и о чем говорил языком сердца, бежал от людей к зверям.
      (Есть такая социология.)
      Все литературы мира сравнивали, кто лучше: человек или зверь.
      Ситуация, в которой возникал такой вопрос, предрешала исход: зверь лучше.
      Зверь лучше, потому что человек был еще хуже.
      Из двух зол всегда стараются выбрать меньшее.
      Об этом рассказывает античный миф, персидский эпос, арабская поэма и европейский роман.
      Юрий Олеша коснулся одной из самых разработанных в мировой литературе тем и предложил свой вариант.
      Юрий Олеша предложил попробовать сделать наоборот. Пусть природа и цивилизация будут в хороших отношениях.
      Ничего значительного из этого не получилось.
      Трагична судьба русского писателя. Когда ему становится очень плохо, он стреляется, уходит ночью через окно из дому, спивается, перестает писать.
      Особенно тяжело несут свой крест те, кто так старался, так старался всегда идти в ногу со временем (да еще при этом на цыпочках).
      Самое неприятное было то, что слишком часто приходилось переменять ногу. Но ведь не все могут это делать легко и быстро, гуляючи, припеваючи, играючи, напевая, танцуя, плюясь и сморкаясь.
      Во все революционные и особенно послереволюционные эпохи, когда человеку приходится заново налаживать взаимоотношения с миром, неминуемо появляется большое количество людей, занятых главным образом тем, чтобы вовремя поспеть.
      Один из первых документов, обративших внимание на таких вовремя поспевающих, был издан в эпоху Французской революции - 11 мессидора 1 года Республики (1793). Документ подписан председателем комиссии по народному просвещению Пэйаном. В нем сказано: "Есть множество юрких авторов, постоянно следящих за злобой дня; они знают моду и окраску данного сезона; знают, когда надо надеть красный колпак и когда скинуть... В итоге они лишь развращают вкус и принижают искусство. Истинный гений творит вдумчиво и воплощает свои замыслы в бронзе, а посредственность, притаившись под эгидой свободы, похищает ее именем мимолетное торжество и срывает цветы эфемерного успеха..."1
      1 "Дом искусств". Пб., 1921, № 1, с. 43.
      Юрий Олеша никак не мог стать по-настоящему юрким автором; он часто путал моду и окраску данного сезона; он не умел ловко похищать мимолетное торжество и срывать цветы эфемерного успеха. И, несмотря на большие усилия в этой области, так до конца ему никогда и не удалось преуспеть.
      Медленно и необыкновенно поворачивается на оси десятилетие в книгах Юрия Олеши.
      Через десять лет после романа о революции, в год, когда был написан "Строгий юноша", в решающий для истории русской литературы и поэтому русской общественной мысли год
      1934-й Юрий Олеша сказал:
      "Власть гения... Это прекрасная власть..."
      Он поверил в то, что власть гения это - прекрасная власть.
      По крайней мере поверил в то, что в это необходимо верить.
      Он прикладывал огромные усилия к тому, чтобы верить. И часто верил не без успеха.
      Вера, страх, привычка, отвращение перед необходимостью перечеркнуть свое прошлое, ужас перед одиночеством, боязнь нищеты, трепет перед тюрьмой, надежда на то, что все это, может быть, не так, а если так, то, может быть, удастся перетерпеть, необыкновенные и невиданные успехи, искусственная и безвыходная альтернатива - или ты советский художник, или враг, все это создавало ситуацию, когда еще без гадливости можно было сказать (чуть притворившись, чуть испугавшись, чуть веря), что власть великого ума прекрасна.
      Но шли годы, и оказалось, что такой малостью ограничиться уже нельзя.
      Увы, многие писатели полагали, что нужно все пуще писать о том, как необыкновенна, удивительна, восхитительна, замечательна и изумительна власть великого ума, карающего, уничтожающего, хорошо разумеющего, что творящего, отбрасывающего страну вспять, разруша-ющего ее хозяйство, разлагающего ее общество, сметающего ее интеллигенцию, растаптывающего ее демократию, конечно же, во имя процветания ее хозяйства, благоденствия ее общества и расцвета ее демократии. И чем более кровава и разрушительна была эта власть, тем проникновеннее и гуще следовало писать о том, что она прекрасна.
      Медленно и неотвратимо длинными языками сползала ложь.
      Она могла слизать общественное мнение, проникнуть в человеческое сердце, залить, затопить страну, потому что против нее не было выставлено никакого соединенного сопротивления.
      Больше всего преследовалось именно соединенное сопротивление.
      Шла методическая и целеустремленная расправа со всеми, кто думал иначе, нежели великий ум. И чем больше было уничтожено тех, кто думал иначе, тем больше накапливалось власти в его руках.
      Но люди еще не знали, как обрушится на них эта лавина власти. Они чему-то верили, чему-то не верили, боялись поверить, приговаривали: "Подумать только, Петра Николаевича сегодня ночью взяли. И профессора Буйновского тоже. И Семку-водопроводчика. Просто в голове не помещается. Чтобы профессор Буйновский тоже?.. Но, с другой стороны, меня же вот не берут?" В следующую ночь взяли.
      Люди не решались поверить в злодеяние, потому что оно казалось бессмысленным, потому что рассказы о нем для многих были скомпрометированы источником - буржуазной прессой, потому что люди видели, что в царской России не было нефтеперерабатывающей промышлен-ности, а теперь она есть, потому что летали лучше всех, дальше всех, выше всех, потому что больше ничего не оставалось, как быть безмерно счастливыми.
      Люди были готовы примириться со многим, потому что в Европе фашизм обрушивался на тех, кто дорожил свободой, попирал общественное мнение, расправлялся со всякими попытками сопротивления, уничтожал евреев, расстреливал писателей, растлевал интеллигенцию, закрывал театры, запрещал книги, фильмы, оперы и симфонии. Печать всего мира приводит "многочислен-ные примеры репрессий правительства Гитлера в отношении немецкой и в особенности еврейской интеллигенции, выражает свое удивление по поводу того, что правительство в то же время отрицает эти факты, считая, что сведения, распространяемые на этот счет за границей, ложны и имеют целью "скомпрометировать" нац.-социалистов в глазах народов. Вышло правительственное распоряжение, в силу которого всякий, имеющий родственников и знакомых за границей, обязан через них опровергнуть соответствующие сообщения мировой прессы... На смену разгромленной литературы фашисты выдвигают свою. Извлекается на свет старая фашистская литература... военно-патриотические романы"1.
      Испуганные безвыходностью, люди думали:
      "У нас... весь рисунок общественной жизни чрезвычайно сцеплен... Все части рисунка сцеплены, зависят друг от друга и подчинены одной линии"2.
      1 "В лагере фашизма. Писателям - тюрьмы, книгам - костры (Германия)". - "Литературный критик", 1933, 1, с.162.
      2 "Великое народное искусство". Из речи тов. Ю. Олеши". "Литературная газета", 1936, 20 марта, № 17 (580).
      Боязнь обнаружить при помощи одного порока некоторые другие заставила искать и находить оправдание тому, что само по себе, вне сцепления с другими частями рисунка, показалось бы неправильным и несправедливым.
      Но ложь явилась не сразу во весь рост и загремела не сразу во весь голос. Она росла и вздувалась день ото дня, год от года, от победы к победе. Она преподносилась, подавалась, предлагалась, просовывалась, всовывалась, всучивалась, заправлялась, просачивалась и вкручивалась не раз навсегда, как единовременное пособие, но как ежемесячный заработок за верную службу.
      Все это произошло не в один день, и никогда социологические смещения такой значительности не происходят в один день. Для этого должно пройти столько времени, чтобы одни забыли истину, другие еще не успели ее узнать, третьи поколебались, а четвертые были заняты не истиной, но главным образом окраской данного сезона.
      Медленно и неотвратимо сползали всеобщий восторг и ликование. И неутолимо росла уверенность в том, что сопротивляться этому невозможно.
      Но еще ранним утром эпохи начали просыпаться люди, готовые восторженно принять угрюмого младенца, энтузиасты и доброхоты, кормильцы и мейстерзингеры несправедливости.
      Но оставались люди, пытавшиеся сопротивляться или старавшиеся хоть не принимать участия в этой несправедливости.
      Юрий Олеша читал газеты каждый день. Но там ничего не было сказано о том, что наступила самая тяжелая полоса в великой трагедии народа. Поэтому он писал много и хорошо, ведя к новым победам себя и других. Он начал привычно и восторженно бормотать. Как бормашина.
      "...умственный уровень страны чрезвычайно вырос".
      ".. .только у нас поэзия и философия стали доступны всем".
      "Люди шли побеждать пустыню".
      "...мечты стали действительностью".
      Но острое чувство стиля не до конца оставляет писателя даже и в эти годы. Даже в эти годы он понимал, что такое речь художника и как она непохожа на нищую, ничтожную речь широкого потребления. Ему трудно написать общую фразу; общая фраза оговаривается, объясняется, писатель просит за нее прощенье, он заявляет: я знаю, что делаю. "Он хотел сказать, что гордится своим народом, но он подумал, что эта фраза, сказанная без связи со всеми теми мыслями, которые переполняли его, покажется общей".
      Юрий Олеша давно знает, что делает.
      Он давно знает, что такое общая, казенная фраза.
      Еще с 1932 года (по крайней мере) знает.
      Это вам не дилемма, слоны - мастодонты! и вообще всякие интеллигентские рефлексы. Эней - Русс. Из-под Калуги. Точка.
      Подлинная любовь к отечеству всегда споспешествовала самым значительным начинаниям не только в истории, но и в поэзии. Понимая, как неприятно должны действовать на патриотическое русское ухо заграничные имена гомеровских героев, Осип Иванович Сенковский перевел их на родимый язык следующим образом: Agamemnon Atreides - Распребешан Невпопадович, Klytemnestre Tydreis - Славнопридана Драчуновна, Antigone Agamemnoneis Выродок Распребешановна, Electre - Безложница, Iphigenie - Дебелощека или правильнее Дебелоподбо-родная, Selene (Helene) - Шкатулка, Paris Priamidis - Маклер Откупович, Hekoube - Самоходка, Penelope - Мучисковородка, Ajas Telemonides - Меч Портупеевич1.
      1 Собр. соч. Сенковского (Барона Брамбеуса). Т. 7. СПб, 1859, с. 499-501, 504, 506, 508.
      Через 92 года в 1950 году мы остановились, остолбенев, перед другим научным открытием, стимулирующим еще более плодотворный поиск.
      Несмотря на отсутствие в эпоху феодализма подлинно научного мировоззрения, ученый исследователь эпохи социализма нам сообщает: "могучие творческие силы русского народа" уже имели столь "ярко выраженную самобытность", что привели к стихийному "изобретению русской печки"1.
      1 А. М. Орлов. Русская отопительная и вентиляционная техника. М., 1950, с. 26.
      Не прошло и ста лет, как Юрий Олеша, продолжая традицию национальной печки, быстро и художественно набросал в той же манере рассказец "Друзья".
      И за это вам, тов. писатель, наше громадное читательское русское спасибо.
      В эти годы шла упорная научная борьба за хорошее происхождение, но с родословным деревом что-то случилось, потому что его ветки стали расти куда-то вбок и даже, я бы сказал, назад. В результате такого ботанического феномена в повитой туманом дали все явственнее стали проступать очертания княжеских мечей, патриарших крестов, ключей Царьграда... А также лесов, рек и озер Западной Украины и Белоруссии, Бессарабии, Эстонии, Латвии и Литвы.
      Зачем я говорю о рассказе Юрия Олеши "Друзья"? Из-за поэтического восторга, согревающе-го исследователя этого произведения, и еще из-за лягушки.
      В этой главе, как и полагается исследователю творчества Юрия Олеши, кроме слонов и мастодонтов, я уже касался ряда других животных и птиц. На предыдущих страницах были освещены с большей или меньшей полнотой тигр, пингвин, черепаха, чайка, кенгуру, попугай и др. Сейчас я предполагаю остановиться на представителе класса земноводных - лягушке (Ranidere).
      В истории мировой литературы происходят многообразные, но всегда строго детерминирован-ные жизнью, превращения одного явления в другое.
      Дезавуируя антигуманистическую традицию, превращающую царевну в лягушку, писатель лягушку превращает в царевну.
      Этот процесс совершается в рамках той же поэтики и той же социологии, в каких совершался процесс превращения слонов в мастодонтов.
      Юрий Олеша был заслуженным деятелем искусства писать как раз то, что следует.
      Способ превращения лягушек в нечто прекрасное довольно сложен, но обойти его нам не удается, потому что он всеми нитями связан с генеральной темой предлагаемого труда: судьба художника, который не сумел выполнить свое высокое, святое назначение. При этом следует особо сконцентрировать внимание на роли сахара, являющегося одним из важнейших ингредиентов исходного продукта.
      Итак, Юрий Oлеша предлагает нашему вниманию представителя семейства бесхвостых земноводных.
      Имеется в виду не какой-нибудь один из тысячи шестиста видов данного семейства и даже не лягушка вообще, а совершенно определенная конкретная лягушка, именно та, которая сыграла выдающуюся роль в жизни и творчестве великого русского писателя-реалиста Н. В. Гоголя и уже через него - в истории русской общественной мысли.
      Великий писатель-реалист, подвергнув острейшему осмеянию лягушку в первом томе своего труда "Мертвые души", во втором томе, то есть в конце своего творческого пути, крайне неожиданно сделал ее вполне съедобной.
      Обращает на себя внимание то обстоятельство, что во втором томе по невыясненным академическим литературоведением причинам предложенное блюдо писатель-реалист лягушкой не называл.
      Однако, по прочтении поэмы, наиболее чуткие современники заметили, что незаметно для себя заглотали лягушку.
      В первом томе поэмы функция лягушки была очерчена совершенно определенно и не требовала дополнительной экспликации. Цитирую:
      "- Что ж, душа моя, - сказал Собакевич, - если б я сам это делал, но я тебе прямо в глаза скажу, что я гадостей не стану есть. Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот..."1.
      1 Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч. в 14-ти т. Т. 6. М., 1952, с. 98.
      В конце своего творческого пути Юрий Олеша крайне неожиданно представил лягушку не лишенной соблазнительности.
      Эту совсем маленькую, почти незаметную лягушку он обсыпает чрезвычайно большим количеством сахара, в связи с чем многие даже и не замечают, что заглотали что-то соблазнительное, но гнусное.
      Приведя в русскую литературу мастодонта, Юрий Олеша мог бы считать завершенным свое художественное поприще.
      Но случилось не так. Он был тщеславен и трудолюбив.
      Безвозмездно, взволнованно и торжественно Юрий Олеша, сверкая метафорами, внес на высоко поднятых руках в русскую? литературу представителя класса бесхвостых земноводных.