В таком случае убийство ничем не отличается от самоубийства, и в чьей руке был выстрелив-ший пистолет - убийцы или самоубийцы, - не существенно. Важно, чтобы пистолет выстрелил. Для убийства поэтов к нему делается приспособление. Это приспособление может называться "Дантес" или "Мартынов", или "Социальные условия эпохи".
      В исторически необходимой атмосфере побед, расправ, убийств и судилищ Юрий Олеша старался поспеть, хоть задыхаясь, за гремящей бурей века.
      Юрий Олеша очень хотел быть великим писателем. И часто ему казалось, что он уже стал им. Он старался все делать, как эти замечательные люди. Великие писатели всегда делают так: они пишут о том, что важно для всего человечества.
      Юрий Олеша тоже так делал.
      С конца 20-х годов для человечества самым важным были процессы и пьесы.
      Особенно такие процессы, которые кончались расстрелом изменников родины.
      Изменники бежали на Запад, потому что (клеветнически утверждали они) "в нашей стране дороги славы заграждены шлагбаумами".
      Именно такая вражеская вылазка - бегство и клевета - рассматриваются и караются по статьям 58-1а и 58-10, часть 1 Уголовного кодекса РСФСР в пьесе Юрия Олеши "Список благодеяний".
      Елена Гончарова едет в Париж, чтобы увидеть фильмы Чаплина "Цирк" и "Золотую лихорад-ку", а ее судят за измену родине.
      Это делается не сразу. Для того чтобы публика поверила, что человек, которого судят, изменник, нужно сначала убедить ее в том, что он жулик.
      Олеша сначала убеждает, что человек, которого он судит, жулик.
      Будучи опытным писателем, прошедшим основательную школу, уже видавшим политические процессы и внутренне подготовленным к новым, он начинает не с решающих социальных катаклизмов, а с маленького морального разложения.
      Маленькое моральное разложение происходит в связи с платьем.
      Это платье играет роль коготка в драматическом повествовании о гибели интеллигентской птички.
      Интеллигентская птичка разыгрывает нижеследующий сюжет.
      Заглядевшись на парижское платье (контаминация мотивов, связанных с взаимоотношениями вороны и лисицы, и страстной потребности сшить шинель), героиня забывает заветный чемоданчик. В заветном чемоданчике - "Тайна русской интеллигенции": тетрадка со "Списком благодеяний" и "Списком преступлений" советской власти.
      В эту тетрадку, в два ее списка пишет, что знает о жизни, женщина, актриса, которую так и не научили лгать и которая хочет понять, какой список истинный.
      Эту тетрадку выкрадывает злодей, и интеллигентская птичка, пискнув "простите меня", сцена восьмая, страница 96, пропадает.
      Все это сделано для того, чтобы скомпрометировать героиню.
      Для того чтобы показать, как оборачиваются так называемые "маленькие" или "простые", или "человеческие" радости в эпоху ожесточенных классовых битв.
      По старой доброй отечественной традиции маленькие, простые и человеческие радости смешиваются с грязью, чтобы никто не путал их с величественными подвигами.
      Процесс компрометации указанных радостей и их духовных вождей начинается с того, что морально неустойчивый человек соблазняется заграничным барахлом. Он продает свое первород-ство за чечевичную похлебку в форме буржуазных штанов.
      Никогда нельзя начинать прямо с компрометации убеждений человека. Это ведь, знаете, еще кому как покажется. В понятии "убежденность" всегда есть нечто, вызывающее уважение. Поэтому нужно скомпрометировать человека уже скомпрометированными вещами. Например, воровством. Воровство мало кто станет оправдывать изысканными побуждениями, как это было во времена Виктора Гюго. Но вообще свет клином не сошелся на воровстве. В последнее время хорошо разработана методология смешения человека с грязью за низкопоклонство или не отвечающий кондициям рисунок профиля. (Варианты: 1. Врач (убийца в белом халате) кусает грудь любовницы. 2. Торговля старинными русскими иконами). Вот когда людям, обладающим высоким нравственным чувством (а все читатели газет, к которым апеллируют с похлебкой, низкопоклонством и рисунком профиля, обладают самым высоким нравственным чувством, и ни при каких обстоятельствах всяких безобразий не делают), докажут, что преступник продавал первородство и кусал грудь, тогда можно переходить к следующему этапу. Следующий этап соединяется с предшествующим таким образом: морально разложившийся субъект может совершить любой, самый отвратительный поступок.
      Морально разложившийся субъект начинает совершать любые, самые отвратительные поступки.
      В зависимости от серьезности проступка повышается градус морального распада, и поэтому в серьезных случаях подсудимого повергают в такое моральное разложение, которое по силам только казачьему эскадрону, вырвавшемуся на оперативный простор.
      По существующей номенклатуре преступнику приписываются: а) пьянки в ресторанах и на даче, б) погоня за иностранными тряпками (вариант: иностранной валютой, зажигалками, шариковыми ручками), в) желание выделиться, г) хамское обращение с подчиненными, д) неспускание за собой воды в уборной, е) брошенных детей, ж) умирающую от голода мать-старушку, з) убитого горем отца, и) замученную бабушку, к) затравленного дедушку, л) терроризированных соседей. При этом всем с самого начала бывает абсолютно ясно, с каким прохвостом и морально разложившимся субъектом, способным на любое, самое отвратительное преступление, они имеют дело.
      Это классическая традиция русской литературы, начатая в былинном эпосе, развитая в назида-тельной повести, получившая наиболее полное выражение в "Капитанской дочке" (моральное разложение изменника-Швабрина) и дошедшая до наших дней.
      Можно представить, что в результате судебной ошибки героиня привлекается к ответственнос-ти за измену родине.
      (Бывают такие эпохи, главное содержание которых составляют разнообразные ошибки, в том числе и судебные.
      В эти эпохи судебным ошибкам противопоставляются индустриальные гиганты, которые с хохотом посрамляют судебные ошибки и указывают им место.)
      Для привлечения героини к судебной ответственности по статье об измене родине, есть, несомненно, самые серьезные основания.
      Согласно показаниям свидетелей, бесспорным вещественным доказательствам, а также признанию самой обвиняемой, она в разговоре со своей знакомой по театру гражданкой Семено-вой Екатериной Ивановной, артисткой, беспартийной, образование среднее, член профсоюза, утверждала, что "есть многое в политике нашей власти, с чем я не могу примириться. Я говорю о преступлениях против личности".
      За это судить и казнить человека действительно необходимо. Не правда ли?
      А ее судят за то, что дневник, который она вела, состоит из двух частей: списка благодеяний и списка преступлений, - и, помимо ее воли, в эмигрантскую печать попадает одна часть.
      Но разве может человек нести ответственность за часть, которую выдают за целое? Ведь даже в пределах фразы одна половина может придать другой прямо противоположный смысл.
      О нерасторжимости частей Гончарова говорит необыкновенно патетически: "Как? Оторвать половину? Нет, эта тетрадка не разрывается".
      Подобно тому как нельзя судить человека, поджегшего дом, по статье об изготовлении фальшивых денег, так и нельзя судить даже сомневающегося человека за преступления, которых он не совершал. Как и всяких людей, так и усомнившихся в самых замечательных идеалах, не следует судить по ложному доносу.
      Можно представить себе охотников судить человека за измену.
      Можно даже представить на мгновение, что человека оправдали!
      Но ее судят не за измену.
      Елену Гончарову судят за сомнения, за то, что она не принимает безоговорочно чужую правоту, за то, что она осмелилась задавать вопросы, за то, что она не побоялась сказать о преступлениях.
      Ее судят за мысли.
      Юрий Олеша начинает один из первых политических процессов нашего времени и судит человека за мысли, за идеологию, за то, что он размышляет над тем, чей же социальный вариант лучше - России или Запада.
      Я повторяю: Гончарова Елена Николаевна, артистка, из интеллигентов, беспартийная, образование среднее, член профсоюза, не сделала ничего, нарушающего закон. Ее судят и приговаривают к высшей мере наказания расстрелу - только за то, что она отстаивает свое человеческое, священное право на выбор.
      Разочарованным в России, разочаровавшимся в Западе героям Юрия Олеши ничего не остается в этой социальной галактике. Но выхода за ее пределы нет.
      Герои Олеши лишены выбора. Милая, добрая художница, плохой социолог Леля Гончарова думает, что ей предлагают пусть жестокий, пусть ультимативный выбор, - или Россия, или Европа. Она ошибается: ей предлагают другой выбор: или Россия, или смерть.
      Герои Олеши приговариваются к смерти.
      Выход из социологической дискуссии разрешается выстрелом.
      Юрий Олеша пользуется очень распространенным приемом: разрешать стрельбой социальную безвыходность. На этой концепции построена не только поэтика "Страданий молодого Вертера", но и политика мировых войн.
      Уже в те годы, всем сердцем ненавидя лакировку, Юрий Олеша смело обнажил все язвы Запада, и, таким образом, удачно разрешил тяжбу России и Европы.
      На этом пьеса заканчивается.
      На этом пьеса даже не начинается.
      Все это придумано задолго до пьесы, а ее автор просто халатно относится к своим обязаннос-тям, когда развертывает перед нами преимущества Советского Союза в сравнении с буржуазной Европой.
      И автору, и зрителям совершенно не нужно развертывание преимуществ, потому что все прекрасно знают, что Советский Союз выйдет победителем их этого спора.
      Пьеса, в которой спрашивается, что лучше - Советский Союз или буржуазная Европа, - обречена на неизбежный успех.
      Юрий Олеша хочет написать пьесу на тему: какой строй лучше социалистический или капиталистический? А? Какой, какой? А ну, пройдемте, пожалуйста.
      Об этом невозможно написать серьезную пьесу, потому что ответ в ней предрешен. Какая уж это пьеса... Вы можете представить "Отелло", в котором все известно заранее? Или "Ревизора"? или "Чайку"?
      Впрочем, художественные достоинства в искусстве вообще не всегда обязательны. Я это понял в детстве, читая журнал "Огонек" 1929 года, № 2. В журнале, который я читаю до сих пор, потому что он мало изменился и всегда напоминает мне мое раннее детство, было написано:
      "Примитивность и прямолинейность сюжета не мешают зрителю дополнять своим личным опытом картины, предложенные театром"1.
      1 Н. Волков. В дни борьбы. - "Огонек", 1929, № 2, с. 15.
      Это высказывание оказало большое влияние на мою жизнь, и теперь мне ничего не мешает, когда я смотрю некоторые спектакли и кинофильмы, читаю некоторые книги или слушаю некоторую музыку, потому что примитивность и прямолинейность легко дополняю своим личным опытом.
      Драматургу так трудно развертывать перед зрителем преимущества Советского Союза сравнительно с буржуазной Европой не только потому, что зритель уже много слышал об этом, но главным образом потому, что подавляющее большинство людей догадывается, зачем это понадобилось.
      И драматург бросает это неблагодарное дело и начинает развертывать перед зрителем нечто иное: что следует сделать с человеком, который задает неуместные вопросы.
      Драматург считает, что самое лучшее это его расстрелять.
      Так как пьеса о преимуществах Советского Союза перед буржуазной Европой не нужна, потому что предполагается, что это так же очевидно, как то, что Волга течет в Каспийское море, то начинается пьеса совсем о другом.
      Начинается пьеса о том, что Волга течет в Балтийское море.
      Начинается схематичная, лишенная фантазии, прямолинейная пьеса.
      Юрий Олеша пишет вещь, в которой три часа доказывается неоспоримая необходимость убить человека, который захотел сам убедиться в преимуществах Советского Союза перед буржуазной Европой.
      Ничего худшего этот человек не сделал.
      Я настойчиво повторяю: пьеса "Список благодеяний" написана о том, как быстрее и лучше расправиться с человеком.
      Много ли для этого надо?
      Очень немного.
      Но автор затевает целое побоище.
      Можно подумать, что он жаждет уничтожения не одной слабой женщины, а всей русской интеллигенции.
      Одну слабую женщину уничтожают: директор театра (ничтожество), гнусная воровка, двое соседей-мерзавцев, двое звероподобных фанатиков, тупой маньяк, негодяй-белоэмигрант и его омерзительная любовница, трое полицейских в штатском, двое полицейских в форме, антрепренер (грязное животное), сдавшийся и погибший художник, обреченный юноша, пожилой господин, расчищающий дорогу полиции, продажный агитатор, руководитель стачки.
      Я назвал двадцать действующих лиц из двадцати шести.
      Шесть остальных, второстепенных, появляются лишь в эпизодах. Они даже не успевают получить имя. У них не имена, а названия: посыльный, юноша, фонарщик, человечек...
      Художника, интеллигента, свободного человека убивают за то, что он поставил под сомнение нечто, не подлежащее обсуждению, за то, что он не осудил без оговорок и без проверки Европу, за то, что он стал сомневаться, рассуждать, сравнивать, размышлять и страдать; это наказание за альтернативу, за то, что смел подумать, допустить мысль об одинаковости двух миров, за право на выбор; убивают за то, что он сравнил списки, за то, что поставил на одну доску список благодея-ний и список преступлений, за то, что усомнился в списке благодеяний. Это не казнь, а месть, потому что свободного человека наказывают тогда, когда он раскаялся и признал себя виновным, поднял руки, сдался; это предупреждение другим и острастка. Свободного человека убивают, несмотря на раскаяние и признанье, на которые он был обречен, но его раскаяние и его признание ничего не значат, потому что может появиться следом за ним другой человек, который осмелится не только прикоснуться, не только усомниться, не только сравнить, но и опровергнуть многое из того, что представлялось совершенно неприкосновенным и абсолютно неопровержимым. Не надо сомневаться, не надо колебаться, не надо сравнивать, думать, выбирать, размышлять, настаивать и опровергать.
      Надо слушать, что тебе говорят.
      И поэтому героиню убивают не тупые защитники реакции - полицейские и не злобные защитники империализма - драгуны, и даже не чем-то родственный ей, во всем сомневающийся обреченный юноша, называющий ее невестой, а убивает ее автор.
      Как все герои Юрия Олеши, Гончарова тоже гибнет от руки своего: Кавалерова губит свой Иван Бабичев, а Гончарову - автор.
      Смерть героини так плохо задумана и так плохо написана, что вину автора даже нельзя переложить на его героев или на его редактора, или на режиссера. За такие штуки автор должен нести ответственность сам.
      Он пишет незначительного человека и поручает ему решать громадные вопросы, и, когда выясняется, что незначительный человек не в состоянии этого вопроса решить, убивает его, торжествует победу и уверяет, что дело не в убогости этого человека, а в том, что эти вопросы должны решать только ответственные лица и что вообще уже все решено. Автор знает, с кем он справится: он пишет пьесу о слабой женщине-актрисе, а не о сильном мужчине-социологе.
      Эта победа необходима Юрию Олеше. Она имеет для него воспитательное значение; он пугает себя: вот что бывает в случаях, когда начинают сомневаться... не выбирай, не настаивай, не опровергай.
      Шло время, и поэт понял, что исправляться все равно придется, и он приступил к исправле-нию, хотя сначала это было совсем не так просто. Однако в своем поступательном движении вперед писатель берет все новые и новые рубежи: если Кавалерова он только срамит, то Гончарову он убивает.
      Плывут по истории герои Юрия Олеши, интеллигенты, плывет автор; не правят веслом, не сопротивляются, плывут, гибнут...
      Начинается эпоха повального перевоспитания кадров русской интеллигенции.
      Стало ясно, что с такими героями, как Кавалеров да Гончарова, надо кончать.
      Было необходимо решительное осуждение Кавалерова, и в связи с этим был написан "Список благодеяний".
      Всю жизнь Юрий Олеша расплачивается за лучшее, что он сделал - за роман "Зависть".
      Юрий Олеша опровергает Кавалерова, самого себя и тех интеллигентов, которые затевают совершенно неуместный спор и дискуссии о свободе, человеческом достоинстве, то да сё, туда-сюда с инстанциями, лучше их разбирающимися в подобных вопросах. Как будто это первобытная орда! Или, прости Господи, парламентская республика. Тьфу!
      Юрий Олеша опровергает себя, Кавалерова и этих интеллигентов охотно, поспешно и немедленно.
      Как автор "Зависти" по дороге к "Строгому юноше" мог сделать все это?
      Он сделал это не потому, что испугался неприятностей, а потому, что понял: так он может принести больше пользы читателям.
      Но, конечно, он не мог, в частности, не думать о том, что тяжелая шершавая рука класса начнет дробить его хребет и крошить его лопатки.
      Нельзя сказать, что у него не было некоторых оснований опасаться за хребет и лопатки.
      Русская литература - дело не шуточное.
      Время ломало писателю руку, запущенную во всякого рода сомнительные умозрения.
      Черные тучи сгущались над ним.
      Ему грозили расправой.
      Он был привлечен к суду.
      Состоялся "Общественный суд над драматургами, не пишущими женских ролей".
      Сообщение о состоявшемся "Общественном суде, организованном теаклубом над драматурга-ми Ю. Олешей, В. Катаевым, Е. Яновским и др..." помещено в " Плане ближайших выпусков материалов теаклуба". "План" напечатан на третьей странице обложки журнала "Рабис" № 18 за 1931 г.
      Невозможно представить, чтобы все это было серьезно. Вероятно, это шутка, номер клубного капустника.
      Но ведь ни один из остальных шестнадцати выпусков "Плана" за шутку принять нельзя.
      Ведь не в шутку же объявлены доклады Генерального секретаря Профинтерна С. А. Лозовско-го "Международное рабочее движение и задачи рабочего театра"; зам. Председателя ЦК Осовиа-хима Н. А. Семашко "Искусство и оборона", А. В. Луначарского "Диалектический материализм и драма", "Театр и диалектический материализм"; секретаря ЦК Рабис Я. О. Боярского "Интелли-генция и война". Объявлены также явно не шуточные доклады Натальи Сац, В. И. Пудовкина, Ф. Н. Каверина и других деятелей театра и кино.
      Кроме общественного суда над драматургами, не пишущими женских ролей, под № 16 значится "Общественный суд в связи со срывом выездного спектакля Московского Художест-венного театра в клубе "Красный богатырь"".
      Все это мало похоже на номера клубного капустника.
      Несмотря на все это, общественный суд над драматургами, не пишущими женских ролей, может быть, и шутка. Может быть.
      Каждое время судит по-своему. Каждое время шутит по-своему.
      Это было трудное время, оно шутило не часто и относилось к этому очень серьезно: ломало руки, крошило хребет.
      В этом, несомненно, была бездна иронии и юмора. Что ж, каждый шутит, как умеет, как его учили, но всегда в надежде понравиться своей аудитории. Психология и социология шутки связаны со временем, со средой, с национальной традицией, с требованиями общества.
      18-й номер журнала "Рабис" обещал "...общественный суд над драматургами, не пишущими женских ролей. Стенограмма общественного суда, организованного теаклубом над драматургами Ю. Oлешей, В. Катаевым, Е. Яновским и др. (обвинительный акт, допрос обвиняемых, приговор), а 19-й номер напечатал "итоги"1 суда.
      1 "Рабис", 1931, № 19, с. 14. См. также ЦГАЛИ. Фонд 358, опись I, ед. хр. 21.
      Суд был, несомненно, скорый и праведный. Он продолжался всего два дня, несмотря на тяжесть преступления и обилие преступников, а приговор был суровым, но справедливым. В нем было сказано:
      "...вынесла спектаклю приговор:
      Для Юрия Олеши "Список благодеяний" новое поражение, для театра ошибка, которую он должен исправить".
      Защиты не было.
      Перед вынесением приговора выступали свидетели обвинения. Они утверждали:
      1. "Ничтожная группа, которую представляет Олеша, щелкающая на счетах свои расчеты с революцией, имеет слишком ничтожный удельный вес, чтобы стоило говорить о ней таким высокопарным голосом... Нужно быть социально слепым, чтобы ставить вопрос так, как его ставит Олеша. Его пьеса обращена лицом к прошлому, а не к будущему. Поэтому она реакционна".
      2. "...Елена Гончарова - продолжение развития образа Ивана Бабичева из "Заговора чувств". Но Бабичев разоблачается автором, а Гончарова нет. Следовательно, новая пьеса Олеши отступление, а не продвижение вперед".
      "Защитников у спектакля... не было, если не считать автора спектакля Ю. Олешу и В. Мейер-хольда и неудачное выступление М. Морозова", который есть "эхо революционного обывателя".
      В своем выступлении Ю. Олеша заявил: "Тема типична для 75% интеллигенции... пьеса современна, потому что талантлива...
      Пьеса должна была быть им написана, потому что без этой ступеньки он не может перейти к работе над пролетарской тематикой"1.
      1 "Рабис", 1931, № 19, с. 14.
      Однако не все подсудимые драматурги так и остались нераскаянными злодеями. Вот, например, драматург Е. Яновский, еще не успев получить по заслугам, уже исправился в том же сезоне. Он написал пьесу, которая называлась "Женщина". "Драма в 4-х действиях. 9 картинах. ГРК лит. "б", № 2.001, 11 мужских, 9 женских. Цена 6 руб. 50 коп. Тема: борьба с женской беспризорностью и рост женщин на производстве". ("Советский театр", 1932, № 8, 3-я страница обложки. Объявления Всеросскомдрама. Отдел распространения).
      Нужен был суд, а когда позарез нужен суд, то совершено или не совершено преступление, значения не имеет. Главное, чтобы был человек, а статья для него найдется. Олешу, вероятно, нельзя было судить, за что хотелось бы деятелям вроде Ингулова. Поэтому его судили за отсутствие женских ролей.
      Это лишь повод, придирка.
      Когда по каким-либо причинам еще нет ордера на арест, то человека задерживают на улице по подозрению в ограблений квартиры.
      Никто и не пытался скрыть, что это лишь предлог.
      В "Списке благодеяний" главная роль - женская.
      Нужна была не такая женщина.
      Нужна была женщина такая, как у Тренева, как у Лавренева. (Незадолго до этого были написаны "Любовь Яровая", "Разлом", пьесы, с которых начинается советская театральная классика. В этих классических советских пьесах героини выдавали своих идеологически чуждых им мужей, которых казнили революционные массы.)
      Перед "Списком благодеяний" был написан "Заговор чувств", пьеса с пятью женскими ролями.
      Все это пустяки. Нужен был суд, а не женщины. А суд, если он нужен, может быть и за то, что в пьесе на одного брюнета приходится два блондина.
      Это были тяжелые годы ожесточенных классовых битв, и лучшие писатели, конечно, хорошо понимали, что борьба с людьми, которых они охотно считали врагами (то есть людьми, которые о некоторых вещах думали иначе, чем эти писатели), будет не однодневной кампанией, а мероприя-тием целой эпохи и вызовет определенные трудности. Но советской литературе всегда был свойствен оптимизм и в то же время реальное представление о трудностях в каждый данный момент. Тема героической борьбы со всеми, кто попадается, но преимущественно с инакомысля-щими складывалась долгие годы и получила свое наиболее полное и блестящее выражение в словах Маяковского:
      Мы их
      всех,
      конечно, скрутим,
      но всех
      скрутить
      ужасно трудно1.
      Поэт-гражданин, конечно, не ошибся: несмотря на известные трудности, практически всех врагов в конце концов все-таки скрутить удалось. А в тех случаях, когда представлялось не вполне ясным, является ли человек врагом, то его скручивали из профилактических соображений. Потому что всем известно, что лучше покарать десять невинных, чем пропустить одного виновного, не правда ли?
      То, о чем Маяковский говорил лишь в общей форме, Oлеша два года спустя развил в образах пьесы "Список благодеяний", через пять лет углубил в сценарии "Строгий юноша" и обосновал с неопровержимыми фактами в руках всей логической и образной тканью в известной статье 1937 года "Фашисты перед судом народа"2.
      1 В. В. Маяковский. Полн. собр. соч. в 12-ти томах. Т. 10, М., 1941, с. 27.
      2 "Литературная газета", 1937, 26 января, № 5.
      В эти тяжелые дни ожесточенных классовых битв было ясно, что на происки классового врага нужно отвечать не элегией, а его же оружием. Международная обстановка требовала повышенной бдительности и это, конечно, отразилось на внутренней жизни страны, и, в частности, на упрочении ее законности. В связи с этим состоялся "показательный суд в Всерабисе".
      Что же произошло во Всерабисе?
      Там произошел "...показательный суд над музыкантами... В союзе состоят свыше пятнадцати лет. Малограмотные. Все безработные свыше года... Музыканты узнают, где свадьба, и все предлагают свои услуги. Отсюда конкуренция и свобода самой ужасной эксплуатации со стороны нанимателей. Обхождение тарелкой, вымаливание пряника, встреча маршем гостей. Музыканты еще нанимают за свой счет лакеев, отсюда вытекает эксплуатация одного члена союза другим. Прикрывать глаза на эти явления нам не следует"1.
      А вот что произошло в московском автогенно-сварочном техникуме.
      Там "происходил общественно-показательный процесс. Судили группу студентов, замкнув-шихся в сугубо академическую учебу. Так, по крайней мере, казалось! Это был настоящий процесс "академ. партии".
      Наиболее сильные в академическом отношении, они сначала объединились для углубленной проработки материала, потом стали свысока смотреть на отстающий актив, затем начали вводить в тупик каверзными вопросами активистов при сдаче зачетов, и, наконец, докатились до дискреди-тации актива в глазах преподавателей и некоторых преподавателей в глазах студенчества"2.
      А вот как высказалась возмущенная общественность, которая считает, что если напечатано в газете или журнале, то все правильно и ей, общественности, нужно только поспеть безошибочно плюнуть.
      "Гнать из комсомола.
      Если до письма в "Смене" коллектив нашел возможным оставить Семенко в рядах комсомола, то после этого письма нужно немедленно гнать его из комсомола и из вуза...
      Он хочет приобрести "основы знания", он за академизм, но вести общественную работу... он не желает...
      А это в свою очередь может толкнуть еще дальше, - в сторону наших классовых врагов, разных Громовых и Рамзиных, предателей советской власти"3.
      1 "Театральная неделя". Одесса. 1925, № 4, 19 февраля, с. 10.
      2 "Крепостью науки овладеют большевики". В. Гундосов. Письмо в редакцию. "Смена", 1931, № 10, с. 23.
      3 "Крепостью науки овладеют большевики". Б. Фетисов. Письмо в редакцию. "Смена", 1931, № 13, с. 17.
      Этот процесс происходил в том же - 1931 году, что и процесс Е. Н. Гончаровой, на котором в качестве обвинителя выступил Ю. К. Олеша.
      Однако строгая объективность настойчиво требует настоятельно подчеркнуть, что не все процессы имели такой поучительный исход. Бывали отдельные случаи, когда выносился и оправдательный приговор, имевший при этом также воспитательное значение.
      Такой поражающий человеческое воображение случай произошел в 1925 году. Произошел он вот таким образом:
      "Демьян Бедный на скамье подсудимых.
      Как одно из глубоких достижений необходимо отметить проведенный литературным кружком "Совслужащих" под руководством лектора тов. Богуславского литсуд над Д. Бедным.
      Д. Бедного посадили на скамью подсудимых барон Врангель, поп, кулак, спекулянт и вычищенный из партии комиссар, взяточник. Все они обвинили Д. Бедного в оклеветании их в печати.
      Защиту любимого пролетарского поэта взяли на себя рабочий, работница, красноармеец и ликбезница-крестьянка, которые в своих показаниях дали отповедь "милой" компании обвинителей и ярко обрисовали ценность творчества Д. Бедного для трудящихся масс.
      Общим голосованием всей присутствующей на суде публики Д. Бедному был вынесен оправдательный приговор.
      Суд вызвал к себе большой интерес и был выслушан с начала до конца с неослабеваемым интересом"1.
      1 "Театральная неделя". Одесса. 1925, № 10, 7 мая, с. 12.
      Как все это сейчас выглядит трогательно и наивно!.. А подчас даже смешно. Не правда ли? Эти страсти, клокотавшие в мстительных и гордых сердцах... Да, да... Сегодня замкнулся в сугубо академическую учебу, а завтра перекинулся к классовому врагу... Утром криво улыбнулся, прочитав стишок в газетке, а вечером, пожалуйста, - продал первородство.
      Нужен суд. Нужен суд. Нужно наказать. Нужно показать. Нужно отбить. Нужен страх.
      Итак, судили Олешу.
      Как и полагается среди цивилизованных людей, если не на процессе, то хоть дома или даже в журнале непременно должен быть защитник.
      Был, конечно, защитник и у Олеши.
      (Я так обстоятельно рассматриваю частные вопросы дознания, судопроизводства, уголовного права и юридических норм, потому что, как это выяснится в скором времени, вне этих вопросов невозможно понять ни "Список благодеяний", ни обстоятельств, в которых он создавался.)
      Наиболее доброжелательные и проницательные критики, думающие о будущем русской литературы, а не о том только, чтобы погладить собачку самолюбия очередного вельможи, пытались защитить Олешу.
      Защищали они его так:
      "Олеша не оклеветал интеллигенцию, хотя он не видит усиленного процесса ее дифферен-циации, - писал критик, искренне стараясь помочь писателю. Однако, имея некоторые основания опасаться не только за Олешу, но и за себя, критик вынужден был занять более умеренную позицию. - Но, сам того не ведая, он оклеветал советскую власть, оклеветал коммунистическую партию, - писал критик, искренне стараясь помочь себе. - Не из злых побуждений, а благодаря неумению понять смысл революции, неумению прочесть ее подлинный список благодеяний, - писал критик, искренне стараясь помочь писателю. - Он оклеветал пролетариат, замешав его в убийстве Гончаровой, приписав ему свой смертный приговор интеллигенции..."1
      Произведение, которое "...породило целую критическую литературу"2, вызвало переполох в истории общественной мысли и социальных взаимоотношений граждан. Многие писатели высказали о "Списке благодеяний" самые противоположные мысли. Это вызывает особенную тревогу в связи с тем, что единство мнений, которое так необходимо читателям, чтобы им не приходилось выбирать, или, что еще хуже - думать самим, отсутствовало в большой и дружной семье лучших знатоков жизни и творчества Олеши.