- Но откуда ты все это узнала? - Фане необходимо было это знать, чтобы убедиться в достоверности радостного известия.
      - Вот это уж, извините, - секрет.
      - Да ладно тебе, Сонька! Что же, по-твоему, среди нас есть предатели? Да?
      - Предатели, не предатели, но болтуны, так это точно.
      - У, вредина! - Фанечка обиделась и отошла в сторону. - Так вот, имей ввиду, если что узнаю, умру, но не скажу тебе.
      Соня громко и весело засмеялась. Подошла к насупившейся сестре, обняла ее за талию.
      - Теленочек ты мой глупенький, глазоньки небесные! Ну не обижайся, пожалуйста. - Соня посмотрела в сторону Менделя и не выдержала. - Скажу только, что мы с Голдой только что встретили одного человека, с которым она вместе работала до войны. - Потом, спохватившись, добавила: - Больше ничего не скажу, можете не просить.
      "Так вот оно что, - мелькнуло у Менделя в голове. - Неужели Иван Петрович?"
      - Ну, хорошо, а я расскажу, - смягчилась Фаня. - Слухи идут о каком-то легендарном партизане Калашникове. Сначала появляются листовки, в которых указывается время, когда он появится, и будет уничтожать предателей родины. Потом отряд во главе с ним прибывает точно в указанный час и совершает возмездие над полицаями и старостами. Затем спокойно исчезает в неизвестном направлении. Немцы сбились с ног в поисках Калашникова и его партизан. Говорят, он действует совсем недалеко от нас, где-то между Винницой и Казатином.
      Мендл почувствовал себя так, будто судьба его жестоко обделила, неизвестно за что лишила элементарной человеческой чести - возможности бороться. Намертво связала его по рукам и ногам, обрекла на мучительное ожидание позорной смерти. Он выбрал подходящий момент и молча встал, чтобы уйти.
      Женщины замолчали.
      - Не успела тебе сказать, Мендл, - Соня смотрела на него сочувственно, как бы понимая, что творится сейчас в его душе, - тебя просил зайти дядя Велвл.
      "Может быть, все, что произошло там между Пирятином и Лубнами, на самом деле был лишь дурной сон? Может, на самом деле не было разгрома, никакого плена? - думал он, приближаясь к своему дому. - Знать бы, где сейчас Серго, Павел и что с ними. А вдруг им также, как и мне, удалось бежать из колонны?"
      Казалось, после того, что рассказала Соня, можно было хотя бы немного воспрянуть духом. Но этого не произошло. То, что Мендл увидел и услышал здесь в Ружине, добило его окончательно. Он не видел никакого просвета впереди. Все было туго завязано в один смертельный узел. И с какой бы стороны он к нему не подходил, развязать его не представлялось возможным. Назревала неминуемая трагедия для жителей еврейского гетто, и новость, которую принесла Соня, даже если она и соответствует действительности, вряд ли говорит о возможности избежать надвигающейся трагедии.
      Однако знакомство со Шморгунами, тетей Леей несколько изменили его настроение. Что там говорить, невозможно без содрогания вспомнить, что было вчера, невозможно представить себе, что может быть завтра. Убийцы, словно хищные звери, учуяв запах крови, не остановятся. Им нужна жертва, и они ее домогаются. Все идет именно к этому. Но если попадается хоть одна минута, которую можно прожить достойно, невзирая ни на что, то вряд ли стоит ее упускать.
      Небольшой садик за покосившимся забором. У входа в дом - крылечко с несколькими полусгнившими ступеньками. Резная, давно не крашенная дверь со старинной блестящей бронзовой ручкой. Обрамленные затейливыми наличниками окна, словно большие темные глаза, печально смотрят в сад.
      Некогда улица, на которой стоял этот домик, была довольно оживленной. Здесь устраивали базары и ярмарки. Вдоль нее тянулся длинный ряд магазинов продуктовый, скобяной, одежды и обуви. За ними в глубине - складские постройки. А в самом конце улицы - синагога.
      В доме этом, когда-то красивом и ухоженном, жил старый портной, отец дяди Велвла, и знали его все. Знали его мастерство. Оно несло людям радость и счастье. И сам он был от этого счастлив в своем изнурительном труде. Текла вокруг домика тихая, мирная жизнь с восходами и заходами солнца, с весенними и осенними дождями, лунными украинскими вечерами.
      Прошло совсем немного времени с того дня, как портного не стало - умер от туберкулеза. И, слава Богу, что не дожил до этих трагических дней. А вот жилище его сохранилось, как память о старых, добрых временах. Там теперь живет Велвл со своим семейством.
      Мендл толкнул калитку, быстрым шагом подошел к двери и постучал.
      - Войдите! - из глубины дома донесся знакомый девичий голос. Это не было неожиданностью. Сегодня четверг, и Фаня там работает. Дядя Велвл разрешал сестрам пользоваться швейной машиной, оставшейся после отца.
      Старый Меер выполнял заказы местных жителей, а дочери ему помогали. Они были приучены к этому труду с малых лет.
      Большая комната. Из четырех окон только одно не завешено. Лучи заходящего солнца пробиваются сквозь голые ветки сирени за окном.
      Фанечка сидит вполоборота на стуле, склонив голову на раскрой, который лежит на ее коленях. В правой руке иголка. Не отрываясь от работы, на миг глянула на вошедшего Менделя. Багряный солнечный луч заиграл на длинных ресницах, перебирая каждый волосок в отдельности.
      - Здравствуй, Фаня, - проговорил он неуверенным голосом.
      - Здравствуйте. Проходите, пожалуйста! - спокойно ответила Фаня на приветствие. - Дядя Велвл должен скоро прийти.
      - Я могу подождать здесь?
      - Смешно! Почему же нет?
      Она продолжала энергично работать иглой, оставаясь в том же положении.
      - Я встретил твою сестричку - она мне напомнила о том, что ты сегодня здесь.
      - Ну и балаболка Сонька! Я ведь просила ее не говорить никому, где я. Мне нужно сегодня закончить работу. Отец ждет, - и, вскинув одни только глаза в его сторону, после небольшой паузы, кокетливо спросила:
      - А если бы Сонька не напомнила о моем существовании, что тогда?
      - Все равно пришел бы. Хочешь, я буду тебе помогать в твоей работе?
      Она громко рассмеялась, бросила работу, выпрямилась и энергичным движением руки забросила за спину свою черную косу, которая словно живая, ласково обогнула стройную спину своими полными, гибкими сплетениями.
      - Как же вы собираетесь мне помогать? - ответа не последовало, и она попросила: - Не надо мне помогать, главное - не мешать.
      Вдруг улыбка соскользнула с ее лица, и она посмотрела на него оценивающим взглядом. Мендл увидел ее с глазу на глаз впервые и вспомнил слова тети Леи, сказанные ему в тот вечер шепотом, на ухо, когда Фаня вышла на минуту из комнаты: "Не правда ли, красавица? Глаза, нос, губы, фигура словно точеные".
      - Мне немного рассказали о вас. Вы были студентом Киевского политехнического института, а потом попали на фронт. Скажите, почему вы оказались здесь? Неужели борьба бессмысленна, неужели все проиграно? Выходит, у нас другого выхода нет, как склонить головы и ждать этой ужасной смерти?
      Когда она говорила, ноздри ее заметно раздувались, дрожали губы, и это выдавало ее внутреннее волнение. Она замолчала. В доме стало тихо.
      - Вот что, я буду работать, а вы, если не возражаете, будете рассказывать мне о том, как оказались в Ружине.
      Из его груди вырвался тяжелый вздох. Как он будет ей излагать весь этот позор, обиду, унижение, а, главное, то, чем все это кончилось?
      - Фаня, зачем ты со мной на "вы"? Я ведь тоже еще молод.
      Он сам не сознавал, что этот вопрос задал инстинктивно, скорее из тактических соображений, чтобы оттянуть время.
      - Ну, хорошо, я буду с Вами на ты, - легко и просто согласилась Фаня.
      - С чего бы мне начать, - начал Мендл медленно, обдумывая на ходу, что и как говорить. Он тянул время и все еще надеялся, что ему удастся избежать этого разговора. Фанечка тут же уловила его настроение:
      - Если вы... извиняюсь, ты боишься напустить на меня страх, то это напрасно. То, что я уже успела увидеть, услышать, испытать, превратило мое сердце в бесчувственный камень.
      - Все то, что происходит в эти дни, понять трудно, - начал Мендл уклончиво, - ты не поверишь тому, что я расскажу. Точно так же, как и я не в состоянии воспринять то, что произошло здесь, в Весиловке и Ружине. То и другое настолько чудовищно, что порой думаешь: может быть, мы все уже умерли и попали в огнедышащий, кровавый ад? Ну да ладно. Значит, ты хочешь знать, как я оказался здесь? Почему не на фронте? Может, струсил, смалодушничал? Каждый вправе задать этот вопрос. А вот ответить на него - трудно.
      Мендл замолчал. Ему бы самому разобраться в происшедшем. Сколько раз он задумывался над этим, перебирая в памяти каждую деталь происшедшего, а определенного ответа на этот вопрос себе дать не мог. Порой это доводило его до состояния полного душевного опустошения.
      Никогда раньше у него не возникало желание поделиться с кем-нибудь о том, что произошло с ним в последние несколько месяцев.
      - Коротко об этом не расскажешь. У тебя хватит терпения выслушать все до конца?
      - Вполне. А я собираюсь еще долго здесь работать. И потом, как я понимаю, это должно волновать всех нас.
      - Так слушай. - Мендл сидел неподвижно. Сощуренные глаза смотрели в одну и ту же точку. Смотрели, но ничего не видели. Разбуженное прошлое все заслонило. - Кончаю второй курс, осталось сдать последний экзамен - и я на третьем. Но вот началась война. Жду повестки в военкомат неделю, другую. Все ребята из общежития уже мобилизованы. Прихожу в военкомат, чтобы узнать, в чем дело и, вместо ответа, получаю приказ немедленно становиться в строй, и через пару недель я уже в качестве артиллериста-разведчика на фронте за Белой Церковью, недалеко от Днепра.
      Мендл сделал небольшую паузу, посмотрел на Фаню, как бы оценивая значение того, что будет им сказано дальше, для них обоих. Есть ли смысл ему об этом говорить, а ей все это слушать. Фаня кинула в его сторону прямой, короткий, но выразительный взгляд, в котором он прочел: "Я слушаю". И на этом его колебания кончились. Он продолжал.
      - Только успели занять позиции, как над нами около сотни фашистских самолетов, и все мы прижаты к земле. Прогнать их некому - ни зениток, ни нашей авиации. Потом мы, несмотря на то, что в бой вступили наши танки, стали отступать к Днепру. В панике бежали через Днепр, кто как мог. Мы уже не представляли собой серьезной силы и нас, как зайцев во время охоты, просто расстреливали в упор с воздуха и с земли. Надеялись, что широкий Днепр задержит немцев, и мы получим передышку, чтобы пополнить свои силы. Но увы, немцы с ходу перешли Днепр северней и южней Киева, и через пару недель мы оказались в окружении. Ночью пытаемся выйти к своим и натыкаемся в темноте на немцев. Нас всего двенадцать человек. Оказывать сопротивление было бессмысленно, и мы оказались в плену.
      - Как так бессмысленно!? - Неподвижное вытянутое лицо Фани было обращено к нему. Она прекратила работу и от удивления посмотрела на него круглыми глазами и с открытым ртом. - Кто-то, возможно, погиб бы, но зато другие попали бы к своим. Потом, убили бы хоть несколько немцев.
      Святая правда, которая могла сойти с уст только лишь самой невинности!
      Это было как раз то, что лишало его возможности хоть как-то оправдать себя, простить себе безволие, которое он тогда допустил. Это было именно то, за что он себя ненавидел, презирал. Именно поэтому он совершенно справедливо получил позорный плен, а впоследствии и то, что он оказался здесь связанным по рукам и ногам, совершенно не способным бороться за жизнь своих близких, за жизнь своего народа, за свою страну. Для того, чтобы это понять сполна и в полную меру, судьбе понадобилось поставить его лицом к лицу с кровавым фашизмом здесь, в Ружине.
      Какое-то время Фаня не могла сказать ни слова. Внутренний ее непорочный мир не в состоянии был еще смириться со слабостями реальной жизни и отнестись к ним хотя бы с некоторой долей снисходительности.
      Фанечка отложила в сторону материал, быстро встала, нежным движением руки стряхнула с юбки нитки, пыль и, не обращая внимания на своего собеседника, направилась к комоду. Там взяла большие ножницы и вернулась на прежнее место, но работать не стала. Села на стул, сомкнула ноги вместе и обхватила руками круглые худые колени. И так долго и неподвижно смотрела куда-то вдаль.
      - Не понимаю, - начала она не спеша, пытаясь хоть что-нибудь понять из услышанного. - Столько войск, техники, здоровых и сильных мужчин! И вместо того, чтобы драться, даже если враг сильнее, вместо этого - паника, столпотворение, неразбериха. Этому просто трудно поверить.
      Фаня медленно встала и подошла к окну. Черный костюм был ей к лицу, и это не было случайностью. Каждая деталь ее одежды говорила о глубоком природном вкусе. Стремление к совершенству не изменило ей даже в эти трагические дни, а, наоборот, оно противостояло смерти, находилось в состоянии войны с ней. Что еще могло это хрупкое, нежное создание противопоставить несчастной, фатальной, беспощадной судьбе?
      Мендл растеряно смотрел в сторону окна, где на светлом еще фоне уходящего дня вырисовывался Фанин силуэт. Еле заметное взволнованное движение ее груди не могло уйти от его внимания. Круглые плечи безмолвно вздрагивали. Наступила тягостная тишина. Плач был беззвучен... Они оба долго молчали и все это время думали об одном и том же - о том, что их ждет впереди. Невозможно было думать об этом без содрогания. Какое чудо их может спасти, если фронт продолжает катиться на восток, если немцы у стен самой Москвы, если уже почти вся Украина в их руках?
      Фаня резко повернулась и, удерживая высоко голову, кинула свой взор к ногам Менделя. Потом медленно опустила обрамленные длинными, черными ресницами веки. Голубые слезинки покатились по ее щекам.
      - А мы так надеялись на нашу армию, на наших мужчин... Видно, зря!
      Мендл сидел неподвижно, не находя в себе мужества посмотреть Фане в глаза. И тут он услышал вырвавшийся из ее груди стон, который совсем его сразил.
      - Господи, прожить бы хотя бы еще с десяток лет! - сказала она с мольбой в голосе.
      Он встал и подошел к ней. Ему хотелось взять ее за плечи и как-то утешить, но он не посмел этого сделать.
      Глядя ей прямо в глаза, коротко сказал:
      - Извини, Фаня. Совсем не нужно было мне рассказывать тебе о своих злоключениях.
      Они стояли друг против друга, беспомощные, обреченные.
      Из прихожей донеслись мужские голоса, и вслед за этим в комнату вошли четверо. Самый старший - Велвл Ягнятинский - рослый, широкоплечий мужчина преклонного возраста с высоким лбом и лысой головой. С ним Мотл, парень лет двадцати пяти. Пришли также Пиня и Аркадий. Последний никогда раньше не жил в Ружине. Было известно, что он киевлянин. В начале войны служил кадровым офицером, был на фронте, попал в окружение и оказался на оккупированной территории. Пиня - высокий, горбоносый, сильного телосложения молодой человек. В местечке он слыл молчуном. Он мог сидеть в компании несколько часов и не проронить ни единого слова.
      - У нас, кажется, гость? - сказал Велвл, устало сбрасывая с себя пиджак. - Здравствуй, Мендл!
      Крепко пожал руку, сел рядом, обнял гостя за плечи и продолжал:
      - Как сейчас помню отца твоего, Абу. Хороший был человек. Сколько людей было на его похоронах!? Весь Ружин! Ну, хорошо, ты недавно с фронта. Скажи, что там, какие новости?
      Мендл внутренне съежился, напрягся. Сможет ли этот старый человек, который переживает уже не первую трагедию своего народа, понять, почему молодой, здоровый мужчина оказался здесь? И это в то время, когда вся страна на коленях, когда народ, к которому они принадлежат, беспощадно уничтожается, когда враг убивает их матерей, сестер, детей...
      Не сможет Мендл этого объяснить. Уже пробовал. Полчаса тому назад...
      - К сожалению, дядя Велвл, ничего утешительного сказать не могу. Немцы в своих листовках пишут о том, что Москва пала и что Украина вся в их руках. Если исходить из того, что я видел, Красная армия вряд ли сможет остановить немцев. Разве что фашисты, как некогда французы, не выдержат нашего климата и подавятся нашими просторами.
      - А что союзники? - этот вопрос с сильным ударением на последнем слове прозвучал как самая последняя надежда. Все, кто был в комнате, с напряженным вниманием смотрели на Менделя и ждали, что он скажет.
      Очень хотелось утешить этих людей и себя, но пришлось говорить правду.
      - Пока только обещают открыть второй фронт.
      Велвл безнадежно кивнул головой.
      - Но скажи мне, Мендл, - встрепенулся он, - почему все это так случилось? Ведь все были уверены, что мы сильны и непобедимы. Что происходит с нашей армией, с теми, кто несет ответственность за судьбу страны?
      Разговор постепенно подходил к самому главному и больному месту, к тому, чего Мендл больше всего опасался.
      Фаня, как будто чувствовала его состояние и кинулась на выручку. Так, во всяком случае, ему показалось. Может быть, она действительно не очень его осуждает?
      - Вы все опоздали, - сказала она, - только что Мендл мне рассказал про фронт.
      Но заданный вопрос продолжал висеть в воздухе. В разговор с раздражением в голосе вмешался Аркадий.
      - Почему да почему. Народ не посчитал советскую власть своей и не стал умирать за нее. Забыли, как совсем недавно, с десяток лет тому назад, подыхали с голоду? Сколько вы в Ружине и районе видели опухших людей!? А леденящие душу рассказы о том, как матери умерщвляли своих детей и... поедали их. Это вы забыли? - Аркадий стучал рукой по столу и все больше распалялся. - А сколько людей ни за что ни про что арестовано и неизвестно куда сослано? Может быть, вы вспомните Зельдовича, заместителя председателя Ружинского райсовета? Мне тут рассказывали. Он посмел высказать свое мнение о Троцком и тут же был арестован. Правда, через год вернулся, но в каком виде!? Все зубы выбиты, весь изуродованный и больной от побоев. Вы что слепы, не видели всего этого?
      Мендл сидел, слушал и удивлялся, откуда у этого человека столько злости на советскую власть. Как этот человек может, закрыв глаза на все остальное, сделать такой вывод!
      - Аркадий, зачем же вы так говорите! Если бы народ не был за советскую власть, разве он пошел бы на такие огромные жертвы и лишения. Разве возможны были такие победы в экономике, культуре и других областях? Ведь все признают эти достижения, - Мендл замолк и удивился. Неужели это его собственные слова? Минуту назад он, словно корабль, потерявший управление в бушующих морских просторах, не видел никакого спасения впереди. Ему самому трудно было поверить, что говорит он, а не кто-нибудь другой.
      - Знаешь, - Аркадий не унимался, - я мог бы добавить, но вы не поймете. Все эти Днепрогэсы, шахты, рудники построены на страшных, неоправданных лишениях трудового народа. Газеты трубили о победах. Какие это победы, кому они нужны были, если народ влачил жалкое существование?
      Тут вмешался Велвл.
      - Ну, ты, Аркадий, уж больно разошелся. Что бы ни говорили, - немцы не смогут победить. У них не хватит сил. Весь мир против них. Россия велика и рано или поздно враг застрянет в ее просторах, на Волге или на Урале. Ничего, ничего, Наполеон тоже когда-то вторгался в Россию. Был совершенно уверен в победе. А чем это кончилось?
      - Смотрю я на вас и удивляюсь. До войны пели песни, говорили с трибун о том, что у нас сильная армия, много танков, самолетов, артиллерии, много смелых идейно подкованных командиров. А что оказалось на самом деле? В первые же дни войны обнаружилось, что у нас не хватает винтовок на передовой. Вы понимаете, - в_и_н_т_о_в_о_к!!! Ну, а самолеты? Немцы в воздухе разгуливают, словно у себя дома. А если и появится несколько отчаянных советских летчиков, то лишь на одну-две минуты, а вслед за этим очередь пулеметная, и самолеты горят как свечи - сделаны-то они из фанеры, а не из алюминия, как у немцев. В результате - полная растерянность и паника среди наших командиров и бойцов. И усилия одиночек-героев оказываются тщетными.
      - А немцы не дураки, - добавил молчавший до сих пор Мотл, - в листовках пишут о голоде, репрессиях. Дескать, вот что вам дала советская власть.
      - Но, слушайте, - не выдержал Мендл, - ведь мы-то знаем, что враги народа действительно были, и поэтому нужно было как-то оградить нарождающуюся советскую власть. Возможно, кто-то попал в число репрессированных по ошибке. Но жесткие меры были неизбежны, и народ это понял и одобрил. Несмотря ни на что, все-таки одобрил.
      В наступившей тишине Мендл на минуту остался самим собою, и память воскресила лесника Аврама Винничука, который был арестован в середине тридцатых годов, - доброго, умного человека.
      Мотл прервал тишину и перешел на ехидный тон.
      - А знаешь ли ты, дорогой Мендл, - Мотя резко навалился на стол, вытянул вперед шею, и уставился на оппонента, - знаешь ли ты, что в последнее время, после техникума, перед войной я служил в районной прокуратуре, и там я узнал, что сверху спускают план на год, на месяц сколько нужно взять врагов народа. Попробуй понять и вдуматься!! Есть план и его нужно выполнять! Неважно, есть враги или их нет! Иначе ты сидишь не на своем месте или сам враг народа.
      "Сумасшедший! Что он несет?!" - подумал Мендл, резко встал со стула и бросил на ходу:
      - Извини меня, Мотл, но это уже из области бабской трепотни.
      Аркадий и Велвл продолжали спорить, а Мендл молчал. Он вспомнил загадочное появление ночного гостя Ивана Степановича и залитое горькими слезами лицо Голды, когда она говорила о прошлых временах.
      В какой-то момент до него донеслись чеканящие слова Аркадия, которые его больше всего поразили.
      - Так вот, дорогие, что бы со мной здесь не случилось, но возвращаться опять на фронт, в Красную армию, я не намерен. Контратаки и еще раз контратаки. Ночные, ничем не обеспеченные, не подкрепленные ни артиллерией, ни танками, ни самолетами! Нельзя же, в конце-то концов, идти с винтовкой на немецкие танки. Это же прямое, безответственное, преступное убийство тысяч обманутых молодых людей, которым и в голову не приходит, что это авантюра и, следовательно, ни к чему положительному не может привести. Победить врага таким образом невозможно. А ведь команду: "Вперед, в атаку!" - должны подавать такие командиры, как я, - беспрекословно подчиниться приказу сверху, даже если убежден в бесполезности этих атак. Все это делается просто бездумно! А за каждой толстой серой шинелью - хрупкая, молодая, неповторимая жизнь. Матери, отцы ждут каждого из них. Нет! Я не в силах участвовать в этом беспримерном кровавом бардаке!
      За словами Аркадия была страшная пустота, мрак, неизбежная гибель. Сидеть, сложа руки, и пассивно ждать смерти от рук ненавистного врага? Что он говорит? Нет и еще раз нет! Надо что-то предпринимать.
      Пока мужчины продолжали спорить, Фанечка, увидев, что Мендл собрался уходить, бросила через стол:
      - Мендл, приходи завтра к нам. Ты ведь не рассказал все до конца.
      - Мендл, - сказал Велвл, - тебе нужно прийти ко мне в магазин, где я работаю. Я там делаю зельцерскую воду. Я уже предупредил, что мне уже трудно целый день крутить барабан и что хорошо бы иметь помощника. Поработай со мной, иначе тебя немцы упекут на тяжелую работу.
      - Спасибо, дядя Велвл, я приду.
      Немцы, так же как некогда татаро-монголы во время знаменитого своего нашествия, в своем кровавом угаре не забывали сполна использовать обреченных на смерть невольников. Они оттягивали на время смертельный приговор специалистам-ремесленникам. Им нужно было иметь под рукой жестянщика, который мог бы в любой момент починить крышу, портного, чтобы сшить костюм, сапожника и даже специалиста по газированной воде.
      На выходе, у калитки, Менделя догнал Пиня.
      - Я слышал твой разговор с Аркадием. Давай вдвоем рванем к фронту, к своим.
      Мендл не сразу понял значение этого предложения и машинально бросил:
      - Подумаю, Пиня. А пока будь здоров.
      Мама сидела рядом с Менделем на старом диванчике с торчащими сквозь обшивку пружинами. На деревянной лавке у стола - Голда и Люсенька. Тускло горела керосиновая лампа. Стояла глубокая ночь. Окна плотно завешены.
      Прощались и думали, что навсегда... Пиня уговорил его идти на восток.
      Мама с бледным лицом и дрожащими руками ласкала сына. Медленно перебирала руками волосы на склоненной голове, заглядывала в глаза, целовала, потом опять смотрела на него неподвижным взглядом. Сестрички сидели в обнимку и тихо плакали. Два живых беззащитных существа слились воедино в беде и неизвестности. Их тень падала на стену у двери и вызывала суеверный страх в душе. Мендель не выдержал, встал, подошел к столу, взял лампу и поставил ее повыше на полку, висящую на стене.
      Вернулся к матери, стал напротив нее, крепко ее обнял, положив ее голову к себе на грудь. Пришлось собрать все силы, чтобы произнести ровным, спокойным голосом:
      - Мама, мамочка, пойми, иначе нельзя. Ты меня понимаешь? Я долго взвешивал и решил, что по-другому я поступить не могу.
      Ощущение материнского тепла! Оно так знакомо еще с начала его жизни, с самого детства. Ему было лет шесть, когда мама с папой как-то с вечера ушли в гости и оставили детей дома. Среди глубокой ночи их разбудили крики людей на улице. Вслед за этим раздался громкий стук в дверь и голоса:
      - Дети, быстрее открывайте! Пожар!
      Вся улица в багряном свете. Мужчины, не дожидаясь, пока откроют дверь, взламывают ее и через минуту они втроем, прижимаясь друг к другу, стоят на улице. С ужасом в глазах смотрят, как полыхает огромным столбом пламени расположенная рядом с домом рушка. Там горели солома, просо, пшено и само деревянное строение. Огромная, всепоглощающая стихия с треском извергала снопы искр, пылала испепеляющим жаром, вздымалась вытянутыми языками далеко вверх, в черную темень ночи. А вокруг этого гигантского костра мечутся люди с ведрами, вилами, лопатами, поливают стены домов, обращенные к рушке. Всеми забытые, Мендл, Голда и Люся сиротливо стояли в стороне и дрожали от страха. Мендл тихо и жалобно плачет. Там ведь внутри слепые лошадки. Мендл часто приходил сюда смотреть, как эти лошадки непрерывно ходили по кругу, вращая огромный жернов. Эти лошадки ослепли от темноты - туда, вовнутрь, дневной свет почти не проникает. Они ведь не знали, что такое свобода, свет, солнце. Ему очень их жалко было и он часто и подолгу простаивал у ворот, наблюдая их за работой. А где они сейчас, успели ли их вывести?
      Менделе казалось, что этот всепоглощающий огонь уничтожит все дома вокруг, поднимется до самого неба, поглотит все звезды, луну, всех, кто гасит пожар, и слепых лошадей тоже.
      Пожар был погашен, и они вернулись в свой дом. Он долго не мог успокоиться и уснуть, но рядом с ним, на кровати, сидела мама. Рука ее лежала на его груди. Мирские страхи и ужасы оказались за пределами материнского тепла и нежности.
      Решив уйти на восток, Мендл оставлял маму и своих сестер почти на верную смерть. По слухам, карательные отряды СС появлялись совсем рядом, то в Погребищах, то в Тетиеве. Совместно с местной полицией, которая в основном состояла из украинских националистов, они с неимоверной жестокостью уничтожали еврейское население. Оставаться здесь и пассивно ждать того, что им всем уготовила судьба? Кто же будет бороться, мстить? Может, что-то предпринять здесь, на месте?
      О партизанах говорят много. Но где они? Бежать вместе с мамой и сестрами совершенно невозможно. Так что же делать? Испокон веков, во все времена, когда враг покушался на родной край, родной дом, мужчины покидали свои дома, оставляли самое дорогое в их жизни - детей, матерей, любимых и шли на смертный бой.
      Но в эту минуту Мендл чувствовал биение маминого сердца, и твердость его решения, окрепшего в последние дни, уменьшалась на глазах. Еще секунда и он рухнет на колени, судорожно станет обнимать натруженные мамины ноги и горько раскаиваться. Но этого он не успел сделать. Тихо постучали в дверь, и на пороге появился Пиня.
      - Мендл, пора! Скоро рассвет.
      - О нас не переживай, Менделе! Мы уж как-нибудь. А вы идите, идите. Будьте осторожны. Дай вам Бог дойти до наших. Отомстите за нас, если сможете...
      Последние мамины слова потонули в потоке горьких слез.
      - Мы будем вас ждать, - сказала Люсенька.
      Осенняя, неприветливая ночь приняла и прикрыла своей темнотой Пиню и Менделя. В глубоком темном небе им светили далекие, недосягаемые звезды.
      Решено было значительную часть пути, насколько это возможно будет, преодолеть по железной дороге. Впереди - около тысячи километров до фронта.
      Война многих подняла с насиженных мест. Люди кочевали по Украине в поисках родных и близких, с целью добыть пищу, одежду, а то и кров. Поэтому появление на станции ребят не могло вызвать особых подозрений.
      Составы шли в основном воинские. Немцев-фронтовиков меньше всего беспокоило, что творится в тылу. Этим занимались другие службы. Поэтому расчет был таков: забраться в тамбур пассажирского вагона или, в крайнем случае, на платформу грузового вагона.
      Ребята почти весь день провели в кустах недалеко от станции, наблюдая за проходящими составами. Они оценивали, каким образом можно забраться в вагон.
      Ночью подошли вплотную к платформе. Долго им не пришлось ждать. К станции подошел воинский эшелон. Платформа была слабо освещена. Завизжали тормоза.
      Раздавались немецкие голоса, команды. Ребята побежали вдоль состава по противоположной по отношению к станции стороне и, заметив вагон с полуоткрытой задней площадкой, незаметно забрались на нее. Поезд тронулся. Мендл и Пиня забились в угол площадки и, несмотря на пронизывающий холод, временами погружались в сон. Теперь хорошо бы, чтобы ночь была как можно длиннее, а поезд шел подольше без остановок.
      Любой звук, нарушавший ритмичный стук колес, прерывал сон.
      О своем решении уйти на восток Мендл рассказал Фане два дня тому назад, хотя было условлено держать это в тайне. Он пришел к Шморгунам к концу дня. Она была одна - отец с Соней ушли к заказчику.
      За окном бурные осенние воздушные потоки временами разрывали сплошное серое облачное одеяло, и солнечный свет ненадолго озарял тихую, безлюдную базарную улицу. Фанечка сидела напротив. Мендл безмолвно прощался с ней. Хотелось слегка обнять, коснуться губами ее младенчески нежных щек. Он и не думал поведать ей свою тайну, но совершенно неожиданно для себя выдал свое намерение и тут же ощутил на себе неподвижный, серьезный взгляд.