- Две недели, говоришь? - Аврумчик замолк, взвешивая услышанное. То, что его мучило, слетело с языка совершенно неожиданно для него самого: - Ты не представляешь, Мендл, какой там... - он показал рукой на запад, откуда раздавалась артиллерийская канонада, - какой там ад кромешный! Нам, оказывается, совсем нечем воевать - ни минометов, ни самолетов, ни автоматов. Винтовок, понимаешь, даже винтовок не хватает! Слушай, Мендл, возвысил он свой полушепот, облегчая при этом свою душевную боль, - они не воюют с нами. Это просто изуверское издевательство над беспомощной, уже обреченной на гибель жертвой.
      Аврумчик замолк. Перед ним стоял почти ребенок, который через час-другой окажется в таком же кипящем котле. Кроме того, Мендл ему в сыновья годится. И он изменил тон.
      - Вот и хорошо, я вижу, артиллерию подкинули. Может быть, удастся их остановить, - он успокоился и вяло развел руками. - А мы вот с передовой... Вот все, что осталось от полка. - Он показал на своих однополчан у обочины. - Идем в тыл, видимо, на переформирование.
      - Подъем! Становись! - прозвучала команда, и пехотинцы, преодолевая не успевшую еще пройти усталость, стали неторопливо собираться в строй.
      - Прощай, Мендл! Удачи тебе! - Они крепко обнялись. Аврумчик прикоснулся своей густой щетиной к гладкому юношескому лицу своего земляка, потом повернулся спиной, оставив после себя густой запах солдатского пота, и тяжелой походкой поплелся за своим вещмешком.
      Мендл остался неподвижно стоять и смотреть ему вслед. Он боялся пошевелиться, чтобы не развеять, не потерять, может быть, последнее мгновенье, связывающее его еще с голубым миром светлого детства, который был ему подарен однажды в день его рождения и который еще совсем недавно казался вечным.
      Аврумчик взял свои вещи, помахал ему на прощанье рукой и крикнул изменившимся голосом:
      - Мендл, я верю в твою звезду, дорогой! Ты будешь жить! Если что со мной случится, найди моих, Хайку с детьми, и постарайся им помочь! Пожалуйста, постарайся!
      Потрепанная в недавнем бою пехота нестройной колонной уходила в тыл к Днепру, унося с собой тяжелый груз горечи и унижения. Мендл долго стоял прикованный к этому печальному зрелищу, пока не почувствовал, как кто-то положил ему на плечо руку.
      - Земляк? - Это был Шеварнадзе. - Земляка всегда приятно встретить, особенно на войне.
      - Серго, вы слышите канонаду? - Мендл, не отрываясь, продолжал смотреть в сторону уходящей к Днепру пехоте. - Как вы думаете, что это может означать?
      - Ах, дорогой мой, что еще, как не передовая, фронт? Чего волноваться? Рано или поздно будем там.
      - Но здесь, совсем близко у Днепра? Почему он мне ничего не сказал про Ружин?
      - Ты о чем, брат?
      - А о том, что если немцы уже здесь, то Ружин уже взят. А там у меня мать и сестры...
      - Не надо, мой юный друг, раньше времени волноваться. Вполне возможно, что прорвалась какая-нибудь отдельная часть. И потом, вспомни, сколько наших танков, наверное, целую бригаду, мы видели на переправе. Так что все может измениться и очень даже скоро. Канонада также и позади нас. Немцы, видимо, проснулись и начали бомбить переправу. Так что, считай, нам повезло проскочили ночью.
      Первый бой они встретили в ближайшей после переправы живописной, утопающей в пышной зелени украинской деревне, где за ночь на ее окраине были подготовлены огневые позиции для орудий.
      Незадолго до рассвета Мендл и Павел получили задание протянуть связь в расположение окопавшейся впереди пехотной части. Каждый из них тащил по две катушки с проводом, одну - на спине, вторую - в руках.
      Павел, в отличие от Серго, не отличался крепким здоровьем. Он буквально задыхался, когда приходилось подыматься с тяжелыми железными катушками на возвышенность к передовой.
      Они проложили связь к указанному пункту и возвращались обратно, когда солнце уже выглянуло из-за горизонта.
      По извилистой дороге, огибающей густо заросшее высоким кустарником озеро, в сторону переднего края легкой рысью двигался кавалерийский полк. По всему видно было, что это была кадровая часть, не побывавшая еще в боях. Лихо восседали на стройных, отборных лошадях кавалеристы. Бойцы выглядели свежими и бодрыми.
      Не доезжая до передовой, они спешивались, оставляли своих лошадей в зарослях у озера и глубокой балке.
      - Знаешь, Мендл, совсем не исключено, что мы, наконец, начнем наступать, - заметил с надеждой в голосе Павел. - На войне кавалерия, насколько я знаю, не для обороны, а для наступления.
      - Действительно, если такая армада кинется в атаку, вряд ли немцы смогут устоять. - Мендл, разглядывая кавалеристов, не удержал своего мальчишеского восторга.
      - А если еще учесть, что где-то рядом наша танковая бригада, которую мы видели на переправе, то сам понимаешь.
      Оба стояли, вытянувшись во весь рост. Они совершенно забыли об усталости и страхе, который они только что испытали, когда впервые в своей жизни по пластунски с довольно увесистыми катушками ползли к передовой и обратно. Для неопытных фронтовиков это было совсем непросто - в полумраке, на рассвете найти командный пункт пехотной части.
      Немцы запускали одну за другой осветительные и сигнальные ракеты, сопровождая их автоматными очередями.
      Не успели они добраться до своего наблюдательного пункта, как из-за возвышенности на противоположной части деревни стали выплывать черные силуэты мессершмитов. Появился первый десяток вражеских бомбардировщиков, потом еще и еще. Уже можно было насчитать больше полусотни, но смертоносному рою не видно было конца. Им совершенно нечего было торопиться - их никто не беспокоил, ни с земли, ни с воздуха. Разве что кто-нибудь нет-нет да совершенно бесполезно пальнет по ним из винтовки.
      Смакуя предстоящий кровавый пир, они медленно, неторопливо разворачивались, вытягивались в змеевидную петлю, готовились к атаке.
      Люди, деревья, лошади, даже земля и солнце - все напряглось в тревожном ожидании смертельного огня. Мучительные, беспомощные минуты ожидания казались вечностью. Враг это отлично знал и не спешил расправиться со своей жертвой - она ведь все равно в его руках, а ему нужно насладиться предсмертной агонией своего противника, нагнать на него животный страх...
      Неожиданно головной самолет с ревущей, разрывающей душу, сердце, мозг сиреной бросается вниз в пике с прицелом на выбранную жертву. Вслед за ним второй, третий, десятый, сотый... и от каждого из них отделяется по несколько бомб, начиненных смертью.
      Оглушительный бомбовый раскат проносится вдоль деревни. Еще мгновенье, и все - люди, повозки, лошади, машины, деревья, дома - охвачено огнем, дымом, пылью. Отчаянные крики, стоны раненых, ржание лошадей.
      Животный страх прижал Менделя к земле. Он метался с места на место, и ему все казалось, что рядом ямка глубже той, где он только что лежал. И только когда взрывы бомб прекратились, он поднял голову. Самолеты еще продолжали кружить над деревней, поливая ее свинцовым огнем из крупнокалиберных пулеметов.
      Мендл кинулся искать Павла и наткнулся на двух молодых санинструкторовдевчонок лет восемнадцати-двадцати в сопровождении пожилой женщины в форме командира медицинской службы. Девушки тащили в дом на носилках пожилого бойца с окровавленной головой и перебитой рукой.
      - Что, солдатик, страшновато? Небось, первый раз землю роешь? съязвила одна из них.
      - Нет, не первый, - сконфуженно ответил Мендл, будучи не в силах оторвать своего взгляда от залитого кровью человека, который стонал и пытался что-то сказать.
      - Девочки, я потерял товарища. Может, видели, такой - небольшого роста с усиками...
      - Посмотри вон там в окопчике, около сарая. Мы его спросили, ранен ли, а он говорит - нет. Оттуда выходить пока не хочет. Видно, там ему уютней.
      "И чего эта круглолицая с ямочками на щеках все насмехается. Мне, к примеру, совсем не до смеха", - злился в душе Мендл.
      - Чувствуется, товарищ твой не обстрелянный еще, - добавила пожилая докторша прокуренным, доброжелательным голосом. - Ничего, нанюхается пороху и, глядишь, еще и героем станет.
      Один из задержавшихся мессеров, видимо, истратив весь свой боезапас, для устрашения пронесся над самой головой и взмыл к облакам.
      В окопчике был Павел. Он лежал на боку и прижимал к себе карабин, как будто это был его собственный талисман, который мог спасти его в эту кошмарную минуту. Он с ужасом и страхом косился на зловещее небо. Во взгляде его отражался кошмар и ужас обезумевшего мира.
      - Мендл, - виноватым голосом говорил Павел, вылезая на поверхность и стряхивая с себя землю, - ты ведь видел, как я пробирался с тобой к пехоте. Я не кланялся пулям и страха почти не чувствовал. А тут... эти сирены - они все кишки мои вывернули наизнанку! С этим справиться почти невозможно - этот страх от Бога... инстинкт. Страх, чтобы успеть защитить себя.
      - А я... - Мендл залился истерическим, нервным смехом. - Я обхватил голову руками, как будто руки способны были защитить ее. Еще носился, как очумелый, от одного места к другому.
      Это была инстинктивная, органическая радость молодого, начинающего только жить человеческого существа. Смерть, как ни странно, но на этот раз миновала его.
      Еще не оправившийся от страха, все еще бледный, грязный Павел сел на бруствер и с легкой улыбкой глянул из-подо лба на своего молодого друга:
      - Как ты думаешь, какое я мог произвести впечатление на этих очаровательных дам? Я уже стал было вылезать из своей берлоги и вдруг вижу они... и мне стало стыдно. Им все нипочем - они делают свое дело. А я... Павел прервал свою речь - другая мысль его осенила, и он про себя продолжал: - Подумать только, кругом огонь, кровь, смерть и... молодые, красивые, стройные девушки. Румяно-молочные щеки, нежные руки, гибкий стан, упругая грудь! Мендл! Друг мой дорогой! Это же все для доброго мира, страстного наслаждения, горячей любви!!!
      Спустя некоторое время после короткой артиллерийской подготовки пехота была поднята в наступление. Она должна была прорвать линию обороны немцев, дать возможность кавалерии ринуться в образовавшуюся брешь и развить наступление.
      Но то, что впоследствии произошло, могло только еще больше разочаровать всех тех, кто был измучен несбыточной мечтой отомстить за поруганные честь и веру в силу и могущество своей армии.
      Немцы открыли шквальный минометный огонь по наступающей пехоте, а также по ближайшим ее тылам - по глубокой балке, где находился основной кавалерийский резерв. Плотность огня подавляла всякую возможность сколь-нибудь активного противостояния.
      Атака пехоты захлебнулась. Кавалерия, еще не вступившая в бой, дрогнула и начала панически отходить в тыл.
      Мимо артиллерийских батарей, расположенных по обе стороны дороги, по которой совсем недавно лихая кавалерия двигалась самоуверенным маршем в сторону передовой, беспорядочно, в страхе и смятении, бежала отступающая конница, которую было совсем не узнать. Бежали пешком: кто, лишившись коня, придерживая рукой болтающийся сбоку клинок; торопились своим ходом, как могли, легко раненые с перевязками на руках, на голове. Мчались на уцелевших лошадях; выводили лошадей в связке по три-четыре с одним всадником. Обозники с громкой руганью стегали своих коней - они спасали раненых, продовольствие, боеприпасы.
      Чтобы преградить дорогу для отступления, основную плотность минометного огня немцы перенесли на дороги в восточной части деревни.
      - Черт! Почему у нас нет минометов? Где наши танки? Только наши пушки, и то довольно робко себя ведут. - Мендл стоял в окопчике рядом с Павлом и Серго. От жгучей обиды он кусал ногти на руках. А те молча наблюдали за происходящим, не находя никаких слов, которые могли бы хоть немного смягчить возникшую тревогу.
      "Так, чего доброго, в первом же бою погибнешь, а то и в плен попадешь", - с отчаянием думал Мендл.
      - Похоже, - заговорил, наконец, Серго, - мы скоро со своими пушками окажемся совсем оголенными, один на один с немцем. Павел, а Павел, ты что-нибудь в военном искусстве понимаешь? Скажи, как может артиллерия воевать без пехотного прикрытия?
      Павел молчал. Что можно было сказать? Каждый из них невольно думал о том, что может принести им судьба за оставшиеся несколько часов до спасительной темноты.
      Их внимание привлек гул приближающегося танка, мчащегося по дороге в деревню навстречу отступающей коннице. В душе каждого из них вспыхнул огонек надежды. Однако это был один-единственный танк.
      На подходе к деревне люк танка открылся, и оттуда высунулась фигура генерала в черной бурке с саблей в правой руке.
      - Предатели, трусы, подонки! Приказываю остановиться! Немедленно занять боевые позиции! За невыполнение приказа всех перестреляю!
      Танк генерала развернулся поперек дороги. Генерал долго кричал, размахивая своим клинком, переходил на мат, терял голос, а вражеские мины продолжали свистеть в воздухе и взрываться в гуще убегающих в панике кавалеристов, оставляющих за собой убитых, раненых людей и лошадей.
      К концу дня разгромленная кавалерия спешно покинула деревню, и минометный обстрел прекратился. Оставалась на месте только артиллерийская часть. Приказа к отступлению не было. Приходилось только удивляться, почему немцы не ворвались на плечах отступающей пехоты в деревню. Они, видимо, предпочитали ночью не воевать.
      - Раневич, к комбату! - услышал Мендл сквозь тревожный сон. Он примостился в конце окопа и уснул под тяжестью трагических событий дня. Перебирая все, что произошло на его глазах в этот день, он все больше убеждался в том, что фронт действительно уже здесь, почти у самого Днепра, и что (страшно было это себе даже представить!) Ружин, конечно же, в руках у немцев. Он гнал от себя эту чудовищную мысль, но она упрямо возвращалась к нему своей неопровержимой логикой.
      - Раневич, Поздняк, к комбату!
      Мендл с трудом приходил в себя после провального сна.
      - Нужно разведать наличие пехоты впереди нас, - комбат тяжело вздохнул и продолжал усталым голосом, - дорогу вы знаете. Связь с ними нарушена. Если командный пункт на месте - на обратном пути восстановить связь. Как говорится, провод в зубы и пошел. Обрывы ликвидировать. Захватите одну катушку с проводом. Действовать осторожно. При создавшейся обстановке немцы могут подсоединиться к нашей связи в любом месте и, держа провод в руке, можно угодить прямо к ним в качестве "языка". Имейте это в виду, так как возвращаться будете, когда совсем стемнеет. Старший - Поздняк.
      Солнце заходило за горизонт. На западе, за деревней, где проходил передний край, установилась относительная тишина. Воздух оставался накаленным, неподвижным, тяжелым, насыщенным пороховыми газами, дымом продолжающих гореть домов и колхозных построек, не осевшей дорожной пылью.
      Трудно уже было представить себе, что еще день-два тому назад этот же деревенский воздух был прозрачным, ароматным и при каждом вдохе вливал в грудь бодрость и радость жизни на этой земле.
      Временами повисали в вышине сигнальные ракеты, изредка раздавались автоматные очереди.
      И опять тот же путь, что утром. За один только день все вокруг неузнаваемо изменилось. Вместо домов - ряды кирпичных остовов печей с дымовыми трубами, напоминающие надгробные памятники на кладбище. Вокруг догорающие остатки деревянных строений и домашнего скарба. Посадки вдоль улиц и у озера выглядели как после жестокого тайфуна - поваленные деревья, изломанные стволы и ветки. Изрытые многочисленными кратерами от бомб и мин дороги. Встречались брошенные кавалерийские лошади, которые неприкаянно бродили в огородах в надежде когда-нибудь все-таки дождаться своего хозяина и опять продолжать, как и прежде, служить ему верой и правдой.
      Трупы красноармейцев оставались на обочинах дорог, в окопах и окопчиках... Кое-где - убитые лошади, закончившие свою верную службу при полном снаряжении.
      Едкий дым от многочисленных пожарищ стелился по земле, с треском и шипением догорало все, что могло гореть.
      Павел и Мендл миновали деревню. Впереди - открытое поле, по которому нужно пробираться перебежками, используя кустарники, рвы, окопы.
      Они сделали первую перебежку и залегли в неглубокой ложбине.
      - Если передовая там же, где была, то до окопов осталось сотни две-три метров, - оценил Павел.
      Недалеко впереди взметнулась вверх осветительная ракета, и вслед за этим над головой с угрожающим свистом пронесся рой автоматных пуль. В ответ несколько одиночных пушечных залпов сзади и посланные в сторону немецких окопов снаряды один за другим глухо взорвались на их стороне.
      - Может, подождем пока совсем стемнеет? - взмолился Мендл.
      - Пойми, это еще хуже - в темноте немудрено попасть прямо в лапы к немцам. Потом, если придется восстанавливать связь, то нужно возвращаться как можно раньше.
      Павел не договорил то, что его больше всего беспокоило и о чем он опасался даже думать. Его мучила мысль о том, что опять возможно отступление. Приказ о немедленном отступлении может поступить как раз в то время, когда они здесь, и тогда...
      Они достигли окопов, где был расположен командный пункт пехотной роты, но в траншее не оказалось ни одной живой души. Валялись гильзы, обмотки, котелок, перебитая осколком винтовка.
      - Тихо! Слышишь голоса? - прошептал настороженно Павел.
      Из-за гудящего высоко в небе самолета трудно было различить речь. Пришлось на время притаиться.
      - Треба достати бiлу тряпку, - услышали они. Не успел Мендл что-то сказать, как Павел зажал ему рот и жестом дал понять, что нужно молчать. Пiдете за угол, куди траншея поворачивает, там убитий лежить. Сдерете з нього натiльну рубаху. Поняли? А Петлицi зарийте в землю.
      Павел жестом дал понять своему напарнику, что пора возвращаться.
      "Почему он избежал встречи со своими?" - недоумевал Мендл, который не придал значения тому, что они услышали из соседнего окопа.
      Поле они перебежали молча. У деревни они сели отдохнуть, и Павел сказал:
      - С дезертирами встречаться опасней, чем с врагами. Запомни это.
      - С дизертирами!? - И тут только Мендл вспомнил услышанный ими несколько минут назад разговор.
      - Никому ни слова. По закону мы обязаны были их задержать, увести в тыл и сдать куда надо. Но сам понимаешь, их там, кажется, трое и среди них, видимо, командиры. Так что радуйся - остались живы.
      Мендл выслушал все это с удивлением:
      "Бежать к немцам? Почему? Зачем? Их ведь там расстреляют как коммунистов!"
      Уже совсем стемнело, когда на севере фронтовой линии вспыхнула артиллерийская перестрелка, взлетело к небу множество ракет. Далекий, глухой гул, словно надвигающийся мощный ураган, все больше и больше сотрясал окружающий воздух. На поле боя вспыхнули пожары, освещая вокруг огромное пространство. Полыхали гигантскими факелами соломенные скирды, вспыхнули поля с неубранным урожаем, горели длинные колхозные коровники и другие постройки. Грохот, стрельба из пулеметов и орудий охватывали все большую территорию, занятую врагом.
      Павел вскочил и заорал во все горло.
      - Танки!!! Это наши, Мендл, танки!!! Слышишь лязг гусениц!? Я же говорил! А сколько их!? Земля дрожит под ногами - это же силище! Ну, фашистская сволочь, теперь попляшете. Проутюжат вас маленько, гады!
      - Ура, танкистам!!! - надрывался Мендель. - Хватит! Теперь наступать будем мы!
      Они кинулись друг другу в объятия. Потом постояли, определяя по новым очагам пожаров и вспышкам артиллерийских выстрелов направление движения танковой лавины. Она перемещалась на левый фланг и продолжала уничтожать и подавлять всевозможные немецкие огневые точки.
      Весь горизонт впереди был охвачен огнем. Западная часть облачного неба озарилась огромным чудовищным заревом, в котором непрерывно перемещались свет и тени, отражая во всем грандиозном масштабе разразившуюся на земле смертельную схватку двух колоссов. Падающий на землю свет выхватил из ночной тьмы полуразрушенную деревню и изуродованную у озера растительность.
      Разгоряченные Мендл и Павел вернулись на наблюдательный пункт. Им хотелось разделить свою радость и восторг, прежде всего с Серго.
      - Эх, уважаемые мои коллеги по оружию! - начал Серго, тяжело вздохнув. Его большие грузинские карие глаза были затуманены печалью. - Думаю, что вы несете комбату доклад о том, что пехоты впереди нас нет.
      Товарищи его молча переглянулись, а Серго развел руками и продолжал:
      - Как думаете, любезные мои, можно ли по-настоящему драться без рук? Думаю, нет. Так вот, без пехоты, как без рук.
      И все-таки надежда их не оставляла. И когда через два часа была объявлена команда готовиться к маршу, они все еще верили в то, что полк двинется на запад.
      Но увы, какое они испытали горькое разочарование, когда перед выступлением услышали, какая задача стоит перед полком. Предстояло к утру выйти на рубеж у берега Днепра и подготовиться к переправе на левый берег.
      На правом берегу Днепра скопилось большое количество войск всех родов в ожидании очереди на переправу. Среди них была и танковая бригада, которая ночью прошла дугой по вражескому прифронтовому тылу. На рассвете она благополучно переправилась по понтонному мосту обратно на восточный берег.
      Как только взошло солнце и видимость с воздуха стала достаточной, немцы начали бомбардировку понтонного моста и береговой полосы, где готовились другие средства для переправы. Несмотря на интенсивный огонь зенитных батарей, при первом же заходе пикирующих бомбардировщиков понтонный мост был поврежден. Артиллерию и другую технику начали погружать на подготовленные саперами плоты.
      Бомбардировка с воздуха почти не прекращалась.
      На протяжении нескольких километров от западного берега под градом взрывающихся бомб и пулеметного обстрела отплывали плоты с пушками, машинами, людьми. При прямом попадании тонула техника вместе с ранеными и убитыми бойцами. По реке плыли бревна, отделившиеся от разрушенных обстрелом плотов. На многих из них по несколько красноармейцев, удерживающихся таким образом на плаву. Умеющие плавать пускались просто вплавь. Личное оружие винтовки, гранаты - все, что мешало держаться на поверхности, было брошено и ушло на дно реки.
      Но самая настоящая паника и неразбериха возникла к полудню, когда немецкие сухопутные части вышли к высотам у берега реки и открыли расстрельный огонь из минометов, пушек и пулеметов. С этого момента переправа превратилась в хаотическое массовое бегство охваченных страхом людей, спасающих лишь свою жизнь. Больше не существовало порядка, дисциплины. Скопившиеся у берега бойцы сбрасывали с себя одежду, оставляли оружие и в одном нательном белье бросались в воду.
      Павел, Мендл и Серго долго помогали огневикам у берега накатывать пушки на плоты и закреплять их. Спустя некоторое время Мендл, упершись вместе со своими товарищами в лафет очередного орудия, заметил:
      - Никого не вижу - ни взводного нашего, ни комбата - не пора ли и нам переправляться?
      И в самом деле, положение становилось все более сложным и угрожающим. Стало ясно, что, как только будет переправлена материальная часть, плотов для переправки людей больше не будет, и тогда останется только единственная возможность преодолеть водную преграду, это - вплавь через широкий, объятый беспощадным пламенем Днепр.
      Павел забеспокоился и стал всячески уговаривать всех раздеваться. Он притащил к берегу сухой древесный ствол.
      - Можете, товарищи мои верные, сжечь меня на костре, повесить или просто расстрелять и вообще, лучше мне погибнуть, чем явиться в деревню на той стороне в исподнем или босым перед местными жителями. Такого позора я не вынесу. Они ведь ждут от нас победы!
      - Серго, не валяй дурака, ты ведь, насколько я знаю, не умеешь плавать. Сними хотя бы ботинки и обмотки и держи их при себе.
      Внезапно усилившийся минометный огонь по береговой полосе заставил их спрыгнуть с плота в воду. Потом они тут же оттолкнули его от берега и, не сговариваясь, втроем забрались на него. На воде было безопасней от осколков взрывающихся мин. Разве что прямое попадание. Но это бывает редко - даже при самом сильном налете.
      Они отчаянно гребли - кто чем мог и даже просто руками, чтобы как можно быстрее добраться до противоположного берега, и только свист снарядов, мин или пуль пригибал их к бревнам плота. Вскипала вода и вздымалась пенистая волна при взрывах бомб и снарядов. Самолеты почти непрерывно висели над расположенным недалеко от них полуразрушенным мостом. Основной их целью был не мост, а скопление машин, техники, лошадей, которых пытались по нему переправить.
      Сбросив все бомбы у основной цели, они пускались в свободный полет вдоль реки и поливали свинцом тех, кто стремился достичь противоположного берега.
      Мокрые, измученные, голодные они, наконец, достигли левого берега и растянулись в кустах у деревни с непреодолимым желанием прежде всего немного поспать.
      - Счастливый в огне не сгорит и в воде не потонет, - съязвил Серго.
      - Как вы думаете, - начал Павел, развешивая на кустах мокрую одежду, человек разумен? Чего молчите? Полагаете, небось, что это совершенно очевидно.
      - Вроде так, - не сразу ответил Мендл, пожимая плечами. - Этому нас учили еще в школе...
      - И я вот раньше считал так, а теперь, милостивые мои други, разрешите в этом усомниться.
      Мендл не мог понять, к чему все это он.
      - Как я учил своих студентов? - после короткой паузы Павел поднял руку вверх и продолжал медленно с сарказмом: - Он, человек, в отличие от других живых существ, способен к осознанному творческому труду. - Павел покивал головой, осуждая то, что он ошибочно навязывал другим и продолжал: - Кто смеет говорить о том, что человек разумен? Это он, именно он, а не кто иной, с карандашом и молотком в руках упорно придумывает и создает невиданные и неслыханные в природе орудия смерти - бомбы, снаряды, пушки, самолеты для уничтожения себе подобных! При этом он еще испытывает гордость за то, что созданное им оружие во много раз больше уничтожает людей, городов, чем то, которое создал его предшественник. Днем он придумывает, как лучше сеять смерть на земле, а вечером этот деятель с удивительным двоедушием, как ни в чем не бывало, разглагольствует в кругу своей семьи или друзей о великом человеческом гении, о добродетели, о мире, дружбе, любви к ближнему. И всему этому учит своих детей, внуков и еще надеется на лучшее для них будущее, которому сам же роет могилу. Для того же, чтобы этот злой гений не чувствовал вины и угрызения совести перед человечеством, придумана изощренная идеологическая система, согласно которой, если есть враг, его непременно нужно уничтожать. И вот раскалывается, ломается, стонет земля, и в образовавшейся пучине сгорает и погибает удивительный по своей красоте зеленый покров полей и лесов планеты, целые города со своей уникальной культурой и, наконец, что ужаснее всего, в этом аду гибнет, прежде всего, лучшая часть человечества!
      По берегу реки и по деревне группами и в одиночку бродили полураздетые, безоружные, униженные, подавленные рядовые и командиры в поисках своих частей, штабов. Местные жители выходили смотреть на это жалкое зрелище.
      - Что, довоевались? - бросал им в лицо старый седобородый дед, стоя у калитки своего дома. - Это чтобы мы в первую мировую допустили супостата на родную землю!? Да я бы от позору - камень на шею и на дно Днепра!!! А с вас, как с гуся вода - носитесь по деревне с голой жопой, без ружья. Только пожрать бы вам и поспать.
      - Ну ты, дед, полегче! Еще неизвестно, сколько ты со своим штыком сшиб бы с неба мессершмитов, - с неразделенной в душе горечью отбивались опозоренные воины.
      Разве мог кто-либо их понять, им посочувствовать? Они сами не в состоянии были оценить все то, что с ними происходит. Всего-то два месяца тому назад они еще твердо были уверены в несокрушимости родной страны, армии, великих идей, которые, если не им самим, то, во всяком случае, их детям, внукам принесут справедливую, счастливую, спокойную жизнь. Вместо этого судьба в одночасье преподнесла им - единственным, как им внушали, носителям истинной правды на земле - смертельно раненую, поруганную родную землю, море крови, неисчислимые потери. Пару веков тому назад, когда исход боя в основном решало личное мужество, эти же воины наверняка сумели бы отстоять свою отчизну. А сейчас - что они могли сказать своему народу? Пожаловаться на своих командармов, на правителей своей страны?
      - Горло надрывали, - не унимался старый человек, - в грудь себя били мы самые, самые...
      - Креста на тебе нет, старый ты пень полоумный, - из хаты выскочила старуха с котомкой в руках и с силой оттолкнула деда от калитки. - Стойте, хлопцы, подождите!
      Кто-то из них, кто послабее и не в силах был справиться с голодом, остановился, спрятав в глубине души неловкость. Другие предпочли оставить свою гордость незапятнанной и прошли мимо.
      - Может быть, встречали где? - допытывалась старуха со слезами на глазах, сидя на траве среди тех, кого она угощала. - Круглолицый такой, добродушный, чуб у него ежиком. Только в прошлом году женился и съехал с родительского дома. Теперь вот внук растет... Всего-то два месяца ему. Отца еще и не видел.
      - Не убивайся, мамаша. Увидит. Мы вот живы, хотя сами удивляемся, каким образом и как это могло случиться.
      К концу дня, незадолго до захода солнца, в деревне появилась машина с открытым верхом, в которой стоял во весь рост командир и вещал по рупору:
      - Всем командирам и красноармейцам, потерявшим свои части, немедленно явиться на сборный пункт в район железнодорожной станции!
      Всю ночь шла подготовка к отправлению военного эшелона.
      К утру был подан железнодорожный состав и началась погрузка людей и техники, которую удалось переправить через Днепр.
      Мендл и его однополчане так и не смогли найти свою часть. Однако им удалось примкнуть к другому артиллерийскому полку, и их зачислили в топовзвод.
      - Говорят, едем в тыл на переформирование, потом в Иран - наши-то вместе с англичанами на днях вошли туда, - сказал Павел, устраиваясь поудобней в углу теплушки. - А на смену сюда прибывают свежие кадровые войска из Сибири.
      - Если это действительно так, - отозвался Серго, - то, может быть, скоро наступит перелом. Сибиряки, а тем более кадровые, воевать умеют.