Побег из мрака

Фамилия Спинозы происходит от названия одноименного португальского городка. Это память о тех временах, когда евреи в продолжение пяти веков жили на Пиренейском полуострове.

В IX веке арабы захватили полуостров и превратили его в цветущую и передовую страну Европы. Они создали великолепную систему орошения, усовершенствовали горное дело, наладили производство ковров и тонких сукон. Их корабли вели широкую торговлю и снабжали товарами рынки огромной мусульманской державы, протянувшейся от границ Индии до Атлантического океана. Экономическое процветание Пиренейского полуострова способствовало небывалому развитию искусств и науки. Только в Кордове было три тысячи школ, богатейшая библиотека, университет. Ученые и философы, переосмыслив творения древнегреческих мудрецов, переводили их на арабский язык.

Покровительствуемые исламом евреи основывали мануфактуры, вели широкую торговлю, выделяли из своей среды искусных ткачей и кузнецов, опытных врачей и переводчиков, философов и поэтов.

С установлением на Пиренейском полуострове власти христиан положение евреев резко изменилось. Католическая церковь объявила войну инаковерующим. 1 марта 1451 года папа Николай V издал буллу, в которой предписал исключение евреев «из христианского общества» и отменил все гражданские права, которыми евреи до сих пор пользовались. А 20 ноября 1451 года в Испании был учрежден инквизиционный трибунал, грозивший истребить огнем и мечом всех, кого подозревали в склонности к иудаизму.

Идея об исключительности папской религии и католической церкви узаконила на территории Испании и Португалии грабеж и разбой. Толпы громил в Андалузии и Кастилии, Гранаде и Кордове от имени креста и кадила истребляли «врагов христианства» — мавров и евреев.

В одной летописи XVI века сказано: «Мне привелось увидеть столь ужасные и жестокие вещи, что я бы им не поверил, если бы не увидел их воочию. Я видел, как монахи бегали с крестом в руке и кричали: „Милосердие! Милосердие! Кто хочет поддержать христианскую веру, тот да придет к нам. Мы боремся против евреев и хотим перебить их“. Крест стал знаменем убийц, которые врывались в дома мавров и евреев, живыми или мертвыми вытаскивали их на улицу и волокли к костру. „Благочестивые“ приверженцы христианства убивали, грабили, бесчестили женщин и девушек.

Спасаясь от преследования, люди, в том числе и предки Спинозы, принимали католицизм. Новообращенных называли маранами.

«Не небесные, — отмечает советский историк С. Г. Лозинский, — а земные блага сулила им церковь, не любовью и милостью манила она их к себе, а страшными угрозами и тяжелыми карами, не об исцелении души, а о приумножении своей паствы заботилась она, и не религиозные истины и нравственную чистоту внушала она пришедшим к ней сынам, а трусливое лицемерие и гнусную измену».

Тысячами люди гибли в пламени костров и в тюрьмах, но все это бледнеет по сравнению с тем, во что превратилась инквизиция, когда 17 октября 1483 года во главе ее стал патер Томас Торквемада.

Во всех городах Испании были созданы инквизиционные судилища. По воле патера инквизиционные органы были переданы фанатичным доминиканцам — «псам господним», — готовым к самым ужасным зверствам.

Наконец в 1492 году был издан эдикт о полном изгнании евреев из Испании. Мараны покинули Пиренейский полуостров и пустились в опасное плавание к берегам Нидерландов.

Золото звонит в колокола

Почему эта маленькая страна казалась изгнанникам землей обетованной?

С 1519 года северная часть Бургундского герцогства была включена в империю Карла V, короля Испании. Бургундское герцогство, или Нидерланды, выгодно отличалось от других европейских государств. В стране возникли и успешно развивались капиталистические общественные отношения.

Что послужило стимулом к их развитию?

Английский политэкономист XVII века Вильям Петти пытливо искал причины процветания Голландии. Истоками богатства страны, по мнению ученого, являются:

1. Плодородие почвы. Оно дает возможность интенсивного земледелия на ее территории.

2. Морская равнина Голландии, которая открыта действию ветра. Это обстоятельство определило строительство ветряных мельниц, экономящих труд.

3. Морское положение страны и обилие болот делает легкой и дешевой ее оборону.

4. Производство мануфактурных товаров.

5. Рыболовство и судоходство. Последнее, говорит Петти, дало нидерландцам возможность «овладеть всеми отраслями торговли, а заморская торговля, питая их собственную промышленность, позволяет им принудить весь мир обслуживать их предприятия».

«В силу всех этих обстоятельств, — резюмирует английский ученый, — предприимчивые жители Нидерландов привозят к себе для выделки и обработки все природные богатства мира: вест-индский сахар, лес и железо с берегов Балтики, коноплю из России, олово и шерсть из Англии, ртуть и шелк из Италии, пряжу и красящие вещества из Турции. Благословенная страна Нидерландов занята постройкой домов, кораблей, машин, верфей, культивированием плодов и цветов необыкновенных пород».

Частые войны испанской монархии, расточительство двора и дворян требовали постоянного пополнения казны. Покоренное Бургундское герцогство стало важнейшим источником доходов. Оно давало королю колоссальные финансовые средства.

Однако вследствие бесконечных вымогательств и разорительных войн в Нидерландах назрело недовольство, нашедшее свое выражение в восстаниях бюргеров и крестьян, в распространении различных антикатолических вероучений. Капиталистические отношения столкнулись с тесными для них рамками феодальной формации. Королевская Испания презирала бюргера, купца и промышленника. Она возненавидела носителей капиталистического уклада жизни и вступила в борьбу с новыми общественными силами. Карл V шел против бурного течения эпохи. Дело, за которое он взялся, всем ходом истории было обречено на провал.

Отношения между Нидерландами и Испанией приобрели особо острый характер при сыне Карла V Филиппе II (1556—1598), который пытался приостановить капиталистическое развитие Нидерландов и превратить их в свою колонию. В целях устрашения и проведения колониальной политики Филипп II разрешил иезуитскому ордену обосноваться в Нидерландах, хотя председатель тайного совета Виглиус предупредил его, что эта мера будет враждебно встречена населением страны. Но король не считался с народом, презрительно именуя его сборищем еретиков и пьяниц. «Я предпочитаю, — говорил Филипп, — не иметь подданных, чем иметь еретиков». Король запретил открыто и тайно рассуждать и спорить «о священном писании, особенно в вопросах сомнительных или необъяснимых». В случае нарушения запрета виновные подвергались наказанию: мужчин наказывали мечом, женщин зарывали заживо в землю; собственность еретиков конфисковалась в пользу церкви.

«Путешественники в гостиницы, — писал историк нидерландской революции Мотлей, — дети в школы, трупы на кладбища, нищие в богадельни должны были приниматься не иначе, как с самыми верными ручательствами в их правоверии. Повивальными бабками могли быть только благочестивейшие католички. О рождении ребенка предписывалось заявлять в течение 24 часов, а местные власти обязаны были следить, чтобы новорожденный немедленно был крещен в католическую веру». Ни растить детей, ни хоронить умерших нельзя было, не получив на то свидетельства от духовенства.

Императорский указ уполномочивал нидерландских инквизиторов выслеживать, заключать в тюрьмы и истреблять еретиков и строго следить за выполнением королевских эдиктов, направленных против вероотступников, так как, «помимо вреда для божьего дела, как показывает опыт прошлого, перемена религии всегда сопровождается изменением государственного строя, и часто бедняки, бездельники и бродяги пользуются этим предлогом, чтобы завладеть имуществом богатых».

Королевский манифест в защиту фанатизма, эксплуатации и средневековых устоев был воспринят инквизиторами с огромным воодушевлением. Они разъезжали день и ночь по стране, избивали испуганных поселян, хватали их у домашнего очага, с постели, бросали их в тюрьмы, пытали, вешали, жгли без следствия и суда, нагоняя ужас на всю округу.

История сохранила характерный диалог, состоявшийся однажды между светским судьей и главой нидерландских инквизиторов XVI века Петром Тительманом. Судья с удивлением спросил Тительмана: «Как вы, производя аресты направо и налево, решаетесь ездить один? Что до меня, то я не смею приступить к исполнению своих обязанностей иначе, как с вооруженным конвоем и с опасностью для жизни».

«Э, — цинично ответил Тительман, — вам приходится иметь дело с дурным народом, а мне бояться нечего, я ведь хватаю только невинных и безобидных, которые не сопротивляются и даются в руки как овечки!»

Инквизиция стала верховным безапелляционным судилищем, не признававшим над собою никаких законов, никакой власти. С ее помощью феодальная Испания жестоко эксплуатировала Нидерланды — «страну великолепных городов и гаваней, пышных нив и торговых домов». И Нидерланды восстали. В течение нескольких десятилетий (с 1566 года по 1609 год) они вели героическую борьбу и принудили испанскую монархию признать независимость Голландской (по названию наиболее важной провинции Нидерландов) республики.

Война эта по своему характеру была не только народно-освободительной, но и антифеодальной. Завоевав политическую власть, голландская буржуазия приступила к дальнейшему развитию производительных сил страны. Купцы и промышленники строили суконные и льнопрядильные фабрики, пивоваренные заводы, мастерские по производству плюша и по шлифовке алмазов, развивали бумажное производство и типографское дело.

В ходе военных действий Голландия приобрела обширнейшие заморские колонии, ранее принадлежавшие испанской короне. Эти колонии, по словам Маркса, «обеспечивали рынок сбыта для быстро возникающих мануфактур, а монопольное обладание этим рынком обеспечивало усиленное накопление. Сокровища, добытые за пределами Европы посредством прямого грабежа, порабощения туземцев, убийств, притекали в метрополию и тут превращались в капитал. Голландия, которая первой полностью развила колониальную систему, уже в 1648 году достигла высшей точки своего торгового могущества»[1]. Голландия стала образцовой капиталистической страной XVII века.

Власти Голландии провели ряд мероприятий, носивших ярко выраженный буржуазный характер. Основные из них — освобождение крестьян от крепостной зависимости и обнародование декрета, который разрешал «каждому без различия его нации и языка поселиться здесь и жить согласно своей религии свободно и без помех, за исключением католиков, ибо они являются интриганами и могут вновь восстановить испанскую деспотию».

В страну, провозгласившую веротерпимость, потянулись те, кому грозило изгнание, насильственное крещение или смерть на костре инквизиторов.

Город контрастов

Дед Спинозы был в числе маранов, покинувших Пиренейский полуостров и нашедших пристанище на окраине Амстердама — города, в котором нажива была провозглашена последней и единственной целью. Здесь с особой силой проявилась хищническая сущность колониальной системы Голландии XVII века. В гавани теснились суда, нагруженные товарами из всех частей света. Каналы, разветвлявшиеся по городу, подобно артериям, были запружены баркасами, наполненными драгоценными изделиями Индии, Китая, России и других стран.

5 мая 1631 года знаменитый философ Франции Рене Декарт, живший в Амстердаме, писал своему другу Жану Луи Гёзу Бальзаку: «Я приглашаю Вас избрать Амстердам своим убежищем и отдать ему предпочтение не только перед всеми капуцинскими и картезианскими монастырями[2], но даже перед всеми прекраснейшими резиденциями всей Франции и Италии и даже перед знаменитыми местами Вашего прошлогоднего отшельничества. Как бы совершенно ни был обставлен деревенский дом, все же в нем будет не хватать бесчисленного множества удобств, которые можно иметь только в городах, и даже само уединение, которое человек надеется найти в деревне, никогда не может быть полным. Ну, положим, Вы найдете ручей, превращающий в мечтателей величайших болтунов, или уединенную долину, радующую и восхищающую взор, но там вместе с тем явится и множество незначительных и назойливых наносящих визиты соседей, еще более нежелательных, чем те, которых приходится принимать в Париже. Напротив, здесь, в этом большом городе, я единственный человек, не занимающийся торговлей; все другие так заняты своими собственными интересами, что я мог бы провести здесь свою жизнь совершенно незамеченным. Я гуляю ежедневно в самой гуще народа так свободно и спокойно, как Вы в своих аллеях; я обращаю не больше внимания на людей, движущихся вокруг меня, чем Вы на деревья в Ваших лесах и на зверей в Ваших лугах; даже шум от их сутолоки так же мало прерывает мои мечты, как журчанье ручья. И если я начинаю несколько размышлять об их действиях, то я получаю от этого столько удовольствия, сколько Вы, когда Вы смотрите на крестьян, обрабатывающих Ваши поля; ибо я вижу, что вся работа этих людей направлена к тому, чтобы красивее устроить место, в котором я живу, и сделать так, чтобы я ни в чем не испытывал недостатка. И если Ваш взор радует вид множества созревающих плодов в Ваших садах, то тем более восхищает меня здесь вид прибывающих кораблей, которые доставляют нам в изобилии все, что производят обе Индии, и все, что есть редкого в Европе. Есть ли во всем мире второе место, где можно было бы так легко приобрести все удобства жизни, все достопримечательности, какие только можно пожелать, как здесь? В какой другой стране можно наслаждаться более полной свободой, где можно спать с большей безопасностью...»

Впечатления французского философа напоминают впечатления голландских живописцев, изобразивших на своих полотнах расцвет буржуазной Голландии XVII века, залы Амстердамской биржи и заполнявшую их разноплеменную толпу. Наряду с Амстердамом, восхищавшим Декарта неугомонной суетой толстосумов, купцов и промышленников, проживавших в роскошных палатах и пользовавшихся всеми «правами» и «свободами» грабежа колониальных народов и «своих» трудовых масс, был и другой Амстердам — город ткачей и рыболовов, судостроителей и кузнецов, печатников и матросов, шлифовальщиков, катящих свои тележки с тряпьем, — все это ютилось в грязных и сырых хибарках, расположенных по берегам каналов, куда сваливали городские отбросы. Они были угнетены непосильным трудом, терпели жестокий гнет и были беднее народных масс любого другого города тогдашней Европы.

Рядом с изнеженной роскошью существовала ужасающая бедность.

Скрип корабельных снастей, грохот кузнечных молотков, ткацких и шлифовальных станков, суета торговцев, крики матросов, заунывные крики старьевщиков, катящих свои тележки с тряпьем, — все это делало Амстердам городом контрастов и острой классовой борьбы.

Дед Спинозы не сумел приспособиться к условиям городской буржуазной жизни. Зато сын его Михоэл, унаследовав небольшое имущество отца, быстро уловил секрет наживы, занялся торговлей, разбогател, завоевав почет и уважение соплеменников. Его положение еще более упрочилось, когда он стал видным деятелем амстердамской еврейской общины, ведая ее финансовыми операциями. Вскоре он купил большой дом на улице Бургвал, где 24 ноября 1632 года у него родился сын, которого назвали Барухом.

Где правда жизни?

В доме Спинозы любили песню. За праздничным столом за субботней трапезой глава семьи громко распевал молитвенные гимны или излюбленные мелодии канторов: «Кол-нидрей», «Агнец жертвенный», «Роза Иакова». Мать Баруха — нежная, хрупкая и болезненная Дебора — выводила задушевные мелодии, проникнутые печальными воспоминаниями о зверствах испанских инквизиторов:

Отца Баруха посещали пайщики Вест-Индской торговой компании. Сделки они «обмывали» рюмкой крепкого вина, пели, веселились. И песни этих отцовских друзей не знали уныния и скорби. Они искрились радостью и весельем.

Вслушиваясь в пение родных и «чужих», Барух однажды поделился с матерью: «Все имеет свой голос, свое звучание. Человек поет, и лес поет, и море не умолкает, и металл звенит... А что в них поет? Мелодии плачут и смеются — почему это, мама?» Дебора не очень поняла вопросы мальчика. Она взяла сына на руки, долго ласкала и целовала его. Но ласки не успокоили Баруха. Он уже в детстве умел задумываться над тем, что вызывало тревогу и беспокойство. Что же поет в людях, в воде, в металле? Ему чудилось, что все они имеют поющую основу, какой-то общий им всем музыкальный строй.

Со смертью матери песня покинула дом Спинозы. Отец замкнулся в своем горе, и гости стали реже посещать их дом.

Михоэл Спиноза лелеял мечту увидеть сына в роли духовного пастыря, овеянного славой и почетом, и решил определить мальчика, когда ему исполнилось семь лет, в семиклассное религиозное училище «Эц-хаим» («Древо жизни»). Обучение здесь начиналось с еврейской азбуки и завершалось трактатами Талмуда.

Возглавлял училище надменный раввин Саул Мортейро, враг науки и прогресса. Он строго следил за тем, чтобы в «Эц-хаим» не проникали «кощунственные» книги, способные совлечь с пути господнего благочестивых учеников.

Самые важные предметы преподавал раввин Менассе бен-Израиль — человек начитанный, фанатик и каббалист, который утверждал, что каждое слово Библии и Талмуда является носителем глубокой тайны и недосягаемой истины. Преподаватель училища рабби Ицхок постоянно твердил Баруху, что Библия и Талмуд — книги богооткровенные, священные, их нельзя понять разумом и исследовать, как прочие книги, их можно только благоговейно комментировать.

Спустя много лет Спиноза писал: «Очень многие не допускают и мысли, что в содержание Библии вкралась какая-нибудь погрешность, и утверждают, что бог в силу какого-то особенного предусмотрения сохранил неповрежденной всю Библию; различные же чтения, по их словам, суть знаки глубочайших тайн. Положительно не знаю, говорят ли они это по глупости и набожности, свойственной старым бабам, или же вследствие высокомерия и порочности, чтобы их одних считали обладателями тайн божьих».

Педагоги и ученики «Древа жизни» полюбили Баруха. Их привлекала красота мальчика: смуглое, кроткое и умное лицо, голубые, живые, проницательные глаза, темные волосы, великолепными кудрями спускавшиеся на шею и плечи. Учителя о нем говорили: «Каково имя его, таков и он»[3].

Первые годы учебы были безоблачными, полными блаженного познавания. Спиноза весь ушел в изучение Библии и Талмуда. Они увлекали его своими волшебными сказаниями, легендами и мифами, удивительными загадками и тайнами.

Баруху очень понравился дивный рассказ о том, как деревья решили избрать царя. Обратились они, повествует Библия, к масличному дереву: «Царствуй над нами». — «Не брошу я, — ответила маслина, — забот о моем масле, приятном людям и богам, ради того, чтобы надеть на себя корону». Фиговое дерево отвечало, что больше любит свои плоды, нежели тяготы верховной власти. Виноградная лоза сказала, что она не хочет властвовать над ними и оставить ради этого сок свой, «которым веселит богов и людей». В таком же духе ответили и другие благородные деревья. Негодный терновник стал царем, потому что у него были шипы и он мог причинять зло.

Тогда почему же рабби считают царя Давида великим праведником?

Кто он такой? Разбойник, вождь, царь? Или все это одновременно? Когда Давид собрал достаточную дружину, люди ее не захотели оставаться без дела. «Тогда Давид с дружиной перешел ближе к Мертвому морю, к местечку Кармил, около которого паслись многочисленные стада тамошних вождей. Богаче всех был вождь Навал. У него были три тысячи овец и тысяча коз, и была у него жена Авигаил, умная и красавица». Давид послал к Навалу десять человек и поручил им потребовать у него часть его богатств. Но местный вождь ответил резким отказом. Тогда Давид повелел готовиться к нападению. Между тем Авигаил узнала обо всем происшедшем и поспешно отправилась к Давиду, захватив с собою двести хлебов, два меха с вином, пять освежеванных овец, пять мер сушеных зерен, сто кистей изюма и двести связок смокв. В горах она встретилась с ним. Грозный разбойник уже направлялся громить Навала. Но Авигаил передала ему подарки и уговорила не трогать мужа. Вскоре Навал был убит богом Иеговой. Давид, узнав, что Авигаил овдовела, велел привести красавицу к себе, чтобы сделать ее своей женой. Авигаил повиновалась воле Давида, а лихой разбойник стал самым богатым вождем в округе, ачерез некоторое время и царем.

Яркими красками рисовала народная фантазия своих вождей. Библия же облагораживает их, выдавая любые их действия за богоугодные поступки.

Притчи и легенды, сказки и повествования шлифовали молодой ум Баруха, развивали юношескую фантазию, но уводили от насущных вопросов современности, от злобы дня.

Мальчика радовало, что к некоторым библейским текстам имеются критические замечания философа и поэта Ибн Эзры[4]. Хотя они и написаны туманным языком, все же в них проскальзывает верная мысль о том, что «священные письмена» не более чем обычные книги, которые составлялись в течение многих веков при участии людей различного склада ума, разумения и темперамента.

Спиноза мог часами просиживать над какой-либо криптограммой Ибн Эзры, стараясь разгадать ее тайный смысл. И в какой восторг приходил юноша Барух, когда ему удавалось понять мысль Ибн Эзры, этого «человека свободного ума и незаурядной эрудиции», понять содержание его замысловатых слов!

В своей ученической тетрадке Барух записал: «Общее правило толкования Писания таково: не приписывать Писанию ничего, чего мы не усмотрели бы самым ясным образом из его истории. Что мы знаем об истории и, скажем, авторе Пятикнижия? Таковым все считают Моисея. Ибн Эзра из всех, кого я читал, обратил внимание на этот предрассудок. Он не осмелился открыто высказать свою мысль, но посмел только указать на это в довольно темных словах. Не побоюсь представить это яснее и показать самый предмет очевидным образом».

Поведение Баруха было безупречным. Он аккуратно посещал «Эц-хаим», вовремя готовил уроки, ходил на богослужения и выполнял требования религиозного закона. В училище он слыл илуем[5]. Отец, сестры Ревекка и Мириам не могли нарадоваться на своего Баруха. Илуй — шутка ли! Родные при нем не говорили, что он очень одаренный ребенок, но в его отсутствие Михоэл напоминал: «С Барухом повнимательнее, ведь он илуй!»

24 ноября 1645 года Баруху исполнилось тринадцать лет. Согласно древнему обычаю в тринадцать лет мальчик становится «Бар-мицва», то есть достигает религиозного совершеннолетия. «Бар-мицва» отмечается весьма торжественно, и отец тринадцатилетнего в присутствии народа читает молитву: «Благословен тот, кто снял с меня ответственность за это дитя». Отныне и вовек сам «Бар-мицва» несет полную ответственность перед господом богом за свои деяния и поступки.

Михоэл Спиноза был спокоен за своего сына: его илуй будет примером благочестия и добродетели, станет «светочем во Израиле». В день «Бар-мицва» Баруха он созвал много людей: старейшин общины, учителей «Эц-хаим», товарищей сына, родных и друзей.

Шумно и весело было в этот вечер в доме Спинозы.

Кто-то запел популярную испано-еврейскую альбораду:

Мальчуганы из училища разыграли нечто вроде пурим-шпила[6].

В зале появилась ватага ребят, разодетых в удивительные костюмы и вооруженных самодельными музыкальными инструментами. То было комическое шествие в стиле староиспанской королевской дефилиады. Впереди шагали музыканты: барабанщик, который бил по козлиной коже, натянутой на бочкообразный цилиндр, и флейтист, играющий на дуде; а посреди шествия шли два гранда: один был одет в красное, другой — в зеленое. У обоих — деревянные шпаги. Далее следовали король и королева в бумажных коронах, а за ними — два пажа, несущие шлейфы, и много ребят.

Раздалась барабанная дробь, к которой вскоре присоединились звуки флейты. Комедианты, обращаясь к Баруху, провозгласили: «Добрый вечер, сеньор!» Спиноза, улыбаясь, ответил им: «Добрый вечер, друзья!» Представление началось. В действие вступили гранды. Первый гранд нараспев продекламировал:

Ребята изо всех сил закричали: «Баруху виват, виват!»

Вступил в игру второй гранд. Чистым детским голоском он спел:

Пурим-шпил тянулся довольно долго. Взрослые и те были захвачены детской непосредственностью, с которой была разыграна комедия.

Настал час трапезы. Все поднялись, чтобы совершить омовение. Ревекка каждому из гостей подносила большой серебряный таз для омовения рук. Затем все расселись вокруг большого стола, на котором была разостлана «субботняя», расшитая цветами скатерть, были расставлены большие блюда со всякими сластями и графины с вином.

За столом, как повелевал обычай, «Бар-мицва» произнес ученую речь. Барух привел какой-то стих из Библии и сказал, что в каждой вещи надо искать ее «пшат» — ее прямой и простой смысл. И если даже согласиться с теми, кто полагает, что в словах Писания сокрыты какие-то таинственные намеки, то и в этом случае нельзя забывать, что разобраться в них способен лишь здравый рассудок.

Надо было видеть, какой успех имела его речь! Все поднялись с мест и долго рукоплескали. Гости теснились вокруг Михоэла, выражая восторг и пожимая руки. Много лестных слов услышал он о своем сыне.

Рабби Саул был доволен своим учеником. Он громко продекламировал древние слова: «Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий». Все восторженно подтвердили его правоту и подхватили приведенную из Исайи цитату. Она обошла весь стол, каждый по-своему ее толковал, но все сошлись на том, что Барух в самом деле «свет великий». А «Бар-мицва» тем временем почувствовал себя одиноким. Ему хотелось немедленно уйти из этого шумного зала в сад, подышать свежим воздухом.

Наконец гости разошлись. Когда отец и сын остались вдвоем, Барух получил разрешение Михоэла на приглашение какого-нибудь студента — учителя латыни. Латынь — это тот язык, который откроет ему доступ к «положительным» знаниям. Конечно, оговорил свое согласие отец, это не помешает сыну еще серьезнее изучать кладезь мудрости священных письмен и еще прилежнее посещать училище «Древо жизни».

Проходит несколько лет. Барух жадно изучает латынь, открывшую ему путь в храм науки, и по воле отца все еще посещает «Эц-хаим».

Однажды, возвращаясь из училища домой, Спиноза стал свидетелем потрясающей сцены. На одной из улиц Фляенбурга толпы детей, наученные клерикалами, с камнями в руках гонялись за человеком с бледным, измученным лицом, с седой головой и крепко сжатыми губами. Человек этот напоминал Спинозе затравленное животное, преследуемое злыми охотниками.

Разве такое можно забыть? Долго и мучительно он будет допытываться, кто тот седой человек, почему его преследовали? Где правда человеческой жизни? Почему люди мирятся с жизнью, основанной на насилии и угнетении?

Старшая сестра Ревекка уже давно накрыла стол. Где же Барух? Наконец он пришел. Но к обеду не притронулся и остаток дня провел в уединении.

Ревекка была удивлена. Почему он ничего не ест?

— Пойди побегай в саду, — предложила сестра.

Барух не ответил.

— Тебе говорят, почему ты молчишь?

— Нет, — возразил Барух, — я не молчу, я думаю.

Это было первым выражением подлинного призвания Спинозы: думать, мыслью проникать в тайны бытия, в смысл человеческого существования.

Пример человеческой жизни

Врач Даниэль Прада пользовался широкой популярностью. Это был человек интересный и разнообразно одаренный: терапевт и хирург, гинеколог и дерматолог. О нем говорили: «Удивительно счастливая рука у этого врача!» И действительно, тонкое понимание индивидуальных особенностей больного неизменно помогало Даниэлю безошибочно бороться с недугом.

Прада увлекался не только медициной. Он пристально следил за достижениями естествознания своего времени, преклонялся перед гением Джордано Бруно и Галилея. Любил живопись и музыку, хорошо знал и понимал их. Был добр и умен, внимательно относился к людям, и люди щедро платили ему тем же.

Даниэль Прада жил неподалеку от Михоэла Спинозы. Они были родственники и однолетки. Баруху нравился веселый нрав Прады, его умение рассказывать смешные и грустные истории, его серьезное лицо и светлая улыбка.

У Баруха выработалось правило: на непонятные вопросы неотступно искать ответа, спрашивать, допытываться и добираться «до корня».

Барух знал, что с некоторых пор синагогальная братия и рабби из училища поносят имя Уриэля Акосты. Он даже как-то читал воззвание мудрецов, в котором было сказано: «Господа уполномоченные общин доводят до вашего сведения, что, как им стало известно, в наш город прибыл человек, по имени Уриэль Акоста, который высказывает многие неверные и еретические мнения, поносящие наш святой закон.