— Хе-э-э-э-эй!..
      Тяжело. Но хотя тебе всего-то десять лет, ты мужчина. И ты должен идти первым, налегая изо всех силёнок на ремённую постромку, и тянуть, тянуть, тянуть неподъёмную бочку в гору. Десять раз за день. Привыкай, малыш, жизнь не сахарная лепёшка, так у всех.
      Сестра, привычно упираясь ладонями в отполированный тысячами прикосновений бок бочки, в этот раз толкает и страхует. Если что, сумеет удержать. Радал, было дело, споткнулся, но тут же потянул с удвоенной силой. Вот и подъём стал не таким крутым, и камушек сам из ботинка выскочил, почти пришли.
      Они с сестрой были Водовозы.
      Вся их семья испокон века зарабатывала одним и тем же способом — возили целебную воду для туристов, приезжавших в Эбро отдохнуть и полечиться. Радал понятия не имел, от каких болезней помогает эта самая вода, и он, и семья пили её всю жизнь — и точно так же, как и все, болели и в свой срок уходили с этой земли. Глупо думать, что вода лечит. Но если платят, что ж не возить?
      Воду подавали на гору в особых бочках из родников внизу. Бочки делали ещё дед и прадед Радала. Дубовые, самшитовые, липовые дощечки подбирались особым образом, стягивались тонкими железными обручами. Запах дерева, конечно, через столь долгое время стал неразличим, но умная Хатра вспомнила, что мать кидала в бочонки ароматные свежие щепочки — и вода начинала пахнуть чистым деревом.
      — Ах, шэн… — говорили друг другу изысканно одетые дамы, передавая по кругу глиняную кружку с водой, — До чего приятный аромат!.. Где, ну где ещё, кроме Эбро, попробуешь такую прелесть? А как она бодрит!.. Я просто чувствую, как во мне прибывают силы!
      Радал стоял за бочкой, глядя, как дамы, переговариваясь, уходят по узкой улочке вниз, в сторону гостиниц. Откуда дамам было знать, что такое Эбро? Не тот Эбро, о котором толковали рекламные листы, а другой — настоящий?
      Солнце начинает припекать, народу становится всё больше, вода уже потеплела, Хатра наливает последнему желающему кружку. Потом они подтаскивают тележку с бочкой к специальному жёлобу, выбивают пробку — и непроданная вода стекает вялой струйкой вниз.
      — Пойдём, — велит сестра.

* * *

      День за днём одно и то же. Гора, бочонок с водой, сбитые ноги, пыль, солнце, сиреневые зонтики покупательниц, бесконечные глиняные кружки, и снова — дорога, пыль, жара, запах свежего дерева, каменный жёлоб мостовой…
      Радал не умел жаловаться. Хатра тоже не умела, да и некому им было жаловаться. Пятнадцатилетняя девчонка, десятилетний пацан, в одночасье лишившиеся обоих родителей, они должны были ещё быть благодарны общине, которая их не прогнала прочь, а разрешила работать.
      Дом, в котором жила их семья, конечно, тут же отобрали. Но Радалу и Хатре остался просторный сарай, в котором хранились бочки, и сами бочки, и тележка. Это было уже немало, если принять во внимание нравы, царившие в Эбро.
      Поначалу, конечно, оказалось тяжело, но они быстро освоились. Хатра занавесила в сарае угол, получилась почти настоящая комната, где земляной утоптанный пол приятно холодил босые ноги, а под потолком, на потемневших балках, иногда устраивали ночёвки летучие мыши.
      Они не жаловались.
      Молчаливая, худая девушка с обветренным, некрасивым лицом и тощий мальчишка. Они были нужны разве что друг другу, но показывать чувства всё равно толком не научились. Очень редко Хатра вспоминала, что брата можно потрепать по волосам, обнять; она любила его, но выразить это не умела.

* * *

      Под потолком царила непроницаемая тьма, даже балок не было видно, за стеной бубнили голоса, лениво тёкшие в тёплом, южном воздухе, и Радал, лёжа на своей постели, слушал их и смотрел в темноту. Рядом — руку протяни — на полу спала Хатра, а он лежал и думал про одно и то же. Если их прогонят из сарая, то идти будет совсем некуда. А могут… ой как могут…
      Вся жизнь была, от и до, подчинена общине. Община решала, в какой цвет в этом году красить одежду, какие цветы сажать у домов, как оформлять фасады, во сколько вставать и во сколько ложиться… чтобы туристы, увидев опрятный горный городок, всегда могли сказать своё неизменное:
      — Ах, шэн… Эбро очарователен! Впервые за двадцать лет зелёный сезон…
      Знали бы вы, как он обходится другим, этот сезон!.. Не ты, дорогой турист, стоял в очереди у баков — краску смывать с рабочего платья и потом по-новому красить. Не ты ночами моешь щётками мостовые. Не ты тащишь бочку с водой в гору. Не ты ночами простаиваешь у плиты, готовя изысканные блюда, не ты под проливным дождём ночью везёшь из долины продукты для этих блюд, не ты, не ты…
      Это всё делается для тебя, но не тобой.
      А ты утром выйдешь на сверкающую чистотой улочку, вдохнёшь горный воздух, пропитанный ароматом накциний, и скажешь своё неизменное «ах, шэн». И пойдёшь по улочке вверх, где в маленьком ресторанчике уже ждёт тебя горячая рыба, испечённая на углях, зелёное яблочное вино, обязательные колбаски, варенные в масле, свежая зелень и мандарины в сахаре, на сахарной же лепёшке — десерт.
      Радал перевернулся на бок, подложил под щёку ладонь. Скорее бы зима! Зимой легче. Зимой можно ходить в школу (разрешили, спасибо), можно вставать попозже, а не затемно, можно даже иногда поиграть с другими ребятами. Не со всеми, конечно, но хоть с кем. И не будет, вернее, почти не будет этой проклятой бочки с водой и пыльной дороги. В его маленьком мире, мире десятилетнего мальчишки из самых низов, было очень мало светлого, зато в избытке монотонный труд и усталость. Незримая обречённость и безнадёжность присутствовала во всём, что его окружало. Сестра уже почти смирилась, а он пока был слишком мал, чтобы познать смирение.

* * *

      Бесконечная темнота. Голоса за стенами стихли — новые хозяева их старого дома закончили вечернюю беседу и ушли спать. Радал лежал и тихонько грезил, бездумно глядя в темноту над головой. Сон всё никак не шёл, а дневная усталость смешивала сон и явь воедино, и мальчик уже не понимал, спит он или нет.
      Под потолком вспыхнула слепящая, яркая точка, которая лениво двинулась куда-то в сторону. Потом ещё одна. И ещё… Точки образовывали узор, сложный, похожий на перевёрнутые пирамидки, сплетающиеся друг с другом, и Радал подумал, что, наверное, он всё-таки уже спит и видит сон. Чудесный сон, яркий и новый, особенно в сравнении с окружающей ветхостью. Конечно, этого всего не могло быть на самом деле, потому что такого не бывает… Радал заворожённо смотрел на мерцание в темноте и вдруг услышал шёпот Хатры:
      — Да, небесный… я здесь… Не сон!
      — Хатра, — шёпотом же позвал Радал, — что это?
      — Ты… ты видишь? — поражённо спросила она.
      — Ага. Красиво как, — с восторгом прошептал Радал. — А что это такое?
      Хатра легко поднялась с пола и села рядом с братом.
      — Это счастье, — серьёзно сказала она. — Теперь мы сможем уйти туда вместе. Слава богу, Ради, слава богу… Я не могла уйти, потому что тогда мне пришлось бы бросить тебя. А я не могла.
      — Куда уйти? — удивился Радал, продолжая наблюдать за танцем точек под потолком.
      — К небесным, — ответила Хатра и материнским, таким знакомым жестом, взъерошила ему волосы. — Хочешь на небо, Ради?
      Какие могли быть вопросы? Особенно если сестра, самый любимый и близкий в мире человек, это предлагает?!
      — Хочу, — ответил Радал. — А как…
      — Они придут за нами. — Хатра улыбнулась. — Придут, вот увидишь.

* * *

      Оказывается, она уже давно говорила с тем, кого называла для себя «небесным». Сначала голос появлялся лишь в снах, потом она поняла, что это не сны, голос говорил слишком правильные вещи, причём так, что Хатра их отлично понимала. Он не умствовал, не загадывал загадки, но…
      Радал с замиранием сердца слушал, что сейчас шёпотом рассказывала ему сестра. Оказывается, Пространство гибнет, его съедает серая пыль, но есть в этом мире избранные, которые смогут её остановить. Она одна из этих избранных, а сейчас, оказывается, и брат её тоже способен видеть Пространство так, как нужно для уборки серой пыли.
      Следующие два года жизни слились для Радала в один миг, полный смысла, движения, полёта. Но почему-то ныне эти два года выглядели словно смазанными, они истлели, подёрнулись рябью, и сейчас Радал понимал — что-то странное было с ним и с сестрой, странное, необычное, словно на эти два года они лишились души и памяти. Корабли, встречи, какие-то люди, звёзды… Мальчик ничего толком не понял, да и не дано было ему понять. Они убирали из Пространства мусор.
      А потом то, что они считали мусором, показало, что оно такое в действительности.
      И никто больше не вернёт ему сестру и тот угол в сарае, где они жили пусть плоховато, но всё-таки счастливо.
      Последний вечер дома остался последним осознанным воспоминанием. Тьма, деревянные балки над головой, ленивые голоса в сонной мгле и тёплый ветер, задувающий в лишённое стёкол окно.

* * *

      А сейчас… Радал сидел на широком подоконнике и думал. Страшно. Рауль велел вести за ним постоянное наблюдение… Зачем? Неужели понял, что появилась лазейка? А если они с Клео убедятся, что тогда сделают? Они на всё способны… Чем больше Радал думал об этом, тем больше их боялся и ненавидел. В пятнадцать лет, как ни старайся, всё равно не сумеешь понять всего, что происходит, а уж когда такое, вообще не знаешь, что и думать.
      На чём его поймали, кто?
      Радал нахмурился, задумчиво посмотрел куда-то в небо, тихонько вздохнул. Были за последний год два события, которые могли послужить причиной. Во-первых, этот его нелепый разговор с Раулем, во-вторых, поездка на Эвен в обществе Санни.
      Как же всё плохо. Теперь даже в лес не удерёшь.
      Радал вспоминал, стараясь понять, что же всё-таки случилось и что делать дальше.
      Итак, Рауль… чтоб его черти взяли!

* * *

      Почти год назад Радал попался впервые, и произошло это вот как.
      На входящих сигналах комма эта мелодия раздавалась нечасто. Последний раз Радал имел счастье слушать её полгода назад — когда Рауль в очередной раз приезжал в интернат. Навестить, как он говорил. Не особо Радал эту песенку любил — потому и связал с Первым Консулом. Ни песенка, ни визиты не вызывали восторга.
      Экран — объёмное окошко — развернулся перед его глазами. Радал оглянулся — никого? Впрочем, привычка была напрасной: всё равно никто не увидит этого экрана — канал настроен индивидуально.
      — Радал, привет, — сказал Рауль с экрана. На блонди сейчас был деловой костюм, принятый в Федерации, — простой серый жакет, на лацкане стилизованное крыло — логотип Синдиката. Значит, уже на Терре. — Как дела?
      — Благодарю, — отозвался Радал. — У меня всё хорошо.
      «И было бы ещё лучше, если б сейчас тут не было тебя», — мысленно добавил он. Но Рауль не уловил этой мысли. Хоть он и был эмпатом, скрытничать Радал умел прекрасно.
      — Ты чем-нибудь занят в ближайшее время? — спросил Рауль, — Я в Париже, у меня выдалось несколько свободных часов. Собирался к тебе заехать… Если ты, конечно, не против.
      Радал постарался улыбнуться, изо всех сил заставляя улыбку выглядеть естественной. Судя по всему, ему это удалось, потому что Рауль улыбнулся в ответ.
      — Сегодня ничем не занят, — сказал Радал. — Приезжай.
      — Я буду через несколько часов, — сказал Рауль и отключился.
      Аэрокар Рауля — большая белая машина спортивных очертаний — плавно опустился на поляну перед коттеджем. Впрочем, нет, приметил Радал, не опустился, а завис в полуметре от земли, не примяв ранней травы. Летом здесь всё было в цветах — пышное разнотравье; а сейчас поле было лишь чуть подёрнуто ростками. Да, что-что, а цветы он любит, должно быть, бережёт…
      Дверца машины плавно ушла вверх, и на траву спрыгнул Рауль, одетый уже не в официальном духе, а в простую тёмную куртку и чёрные джинсы. Непрозрачные очки закрывали половину лица. Через плечо объёмная сумка… знать бы ещё, что в ней на этот раз.
      — Ну наконец-то я тебя вижу вживую, а не на экране. — Рауль приветливо улыбался. — А ты, оказывается, вырос… скоро будешь с меня ростом!
      — Нет. Не буду, — серьёзно ответил Радал, — У нас в семье все были небольшие.
      По правде говоря, стать ростом с Рауля ему не хотелось. Радал был своей внешностью вполне доволен. Худощавый, с коротко стриженными чёрными волосами, большеглазый, скуластый. Очень похож на сестру, только об этом Радал, ясное дело, никому никогда не говорил.
      — Не будь, — согласился Рауль. — Это на Эвене хорошо — всё под нас подстроено. А здесь, того и гляди, врежешься макушкой в потолок. Не поверишь, мне снова захотелось на Эвен, так надоели низкие двери! А уж как достали вздорные официозы! Третий месяц не могут решить, является внедрение Транспортной Сети нарушением независимости Федерации или нет. А сами, между прочим, вовсю ею пользуются… Как стал Грем Председателем Совета, склоки не прекращались ни на день.
      Рауль замолчал, словно вдруг вспомнил, что быть болтливым — дурной тон.
      — Ну а у тебя какие новости? — спросил Рауль, поудобнее пристроив сумку на плече. — Сании мне рассказывала, но с тех пор уже пара месяцев прошло.
      — У меня всё хорошо, — снова повторил Радал. — Скоро свободное время будет. Нам обещали, что мы все поедем к морю. Санни обещала, — запнувшись, добавил он.
      Отвык уже играть в ребёнка, чёрт возьми. А Рауль всё никак не привыкнет, что в четырнадцать лет он, Радал, ощущает себя совершенно взрослым… И ему не докажешь. Радал мысленно тяжело вздохнул и приготовился страдать ещё пару часов, до отъезда Консула.
      — Съездите, разумеется, — подтвердил Рауль. — Только Санни с вами, боюсь, поехать не сможет, вряд ли теперь у неё хватит на это времени. Слушай, Радал, идём в лес, а? Ты когда-нибудь пробовал шашлык? Знаешь, что это такое?
      — Кажется, жареное мясо, — ответил Радал. — Спасибо, но я это не ем.
      — Синтезированное, разумеется. — Рауль, кажется, немного обиделся. — Ты что, полагаешь, я стану ради шашлыка убивать живое существо? Не хочешь — бог с тобой, мне больше достанется. Пошли!
      И с этими словами Рауль целеустремлённо зашагал по направлению к лесу. Радал хмыкнул и последовал за ним. Ладно. Придётся смириться и потерпеть эти два часа.
      За время пребывания на Терре Радал сделался почти оптимистом. Во-первых, он научился искренне верить, что всё рано или поздно заканчивается. Особенно приятной эта мысль казалась после относительно плохих событий. Во-вторых, из всего можно извлечь положительные моменты.
      Земля в лесу была ещё влажной, недавно прошёл дождь. Рауль шёл, уверенно раздвигая ветки, придерживая их иногда, чтобы не хлестнули идущего следом Радала по лицу. Наконец он остановился и сбросил сумку.
      — Ну вот, — сказал удовлетворённо, — кажется, вполне приличная полянка… Давай дров для костра соберём. Правда, мокрое всё, быстро не разгорится… Я упавшее дерево по дороге видел — наломаем, надолго хватит.
      Рауль улыбнулся мечтательно. Ему явно был в радость и мокрый лес, и земля под ногами, и молодые, ещё не развернувшиеся листья на ветках деревьев, и небо, и слабый весенний ветер. Радал подумал, что для блонди сейчас, наверное, это всё внове, или же Рауль совершенно забыл, что в мире бывает весна. Сам Радал в лес ходил часто. Последнее время особенно часто. Даже зимой. Если быть совсем точным, весь последний месяц он из леса почти не вылезал, удирал в него при каждом удобном случае.
      — Лучше веток собрать, — сказал он Раулю. — То дерево совсем недавно упало, не разгорится. Рауль, у тебя нож есть? Я кору с берёзы срежу.
      — Держи, — Рауль протянул ему нож. — Только осторожнее, у вас в ходу обычные, а этот лазерный, без предохранителей. Идём.
      Радал усмехнулся и подбросил нож на ладони.

* * *

      Костёр догорал. Они сидели на поваленном стволе молча, каждый задумался о своём. Мясо было давно съедено, обрывки плёнки и контейнеры для еды давно нашли быструю смерть в пламени, небо над головами постепенно становилось сапфировым — уже вечерело.
      — Рауль… — позвал мальчик. — А как ты думаешь, сны — они что-то значат? Я не про себя спрашиваю, — поспешно добавил он, увидев, что блонди нахмурился. — У нас один мальчик в группе видит сны и… немножко их боится. Они же не сбываются, да?
      Рауль поворошил палкой угли, подбросил в костёр сухих веток.
      — Смотря какие, — сказал он. — Сны штука сложная. Что именно снится?
      — Он не рассказывал много, — слишком поспешно ответил Радал. — Вроде бы мёртвые люди. А что?
      — Да ничего, собственно. — Блонди задумчиво посмотрел на Радала. — Во сне сознание может воспринимать, например, иные пласты реальности. Тебе самому никогда не снились странные сны?
      — Нет, — пожал плечами Радал. — Грустные снились. Где мама…
      Помолчали. Радал подкинул в костёр несколько веток, пошевелил угли палочкой — и ветки начали загораться, сначала нехотя, но потом разгорелись вовсю. Сапфировое небо над головами сразу взлетело выше деревьев, а сумерки вокруг отодвинулись в стороны и затаились.
      Не мальчик, уже не мальчик. Но ещё и не юноша. Подросток… который сейчас зачем-то упорно играет в ребёнка, Рауль видел то, что не мог видеть никто, кроме него и, пожалуй, Клео. Неуловимый отпечаток, который Сеть накладывает на тех, кто с нею работал. Что-то в них всех есть особенное, неповторимое. Рауль уже несколько раз ловил себя на том, что невольно начинает сравнивать Радала и Сэфес, искать что-то общее. Осанка, манера держаться, говорить… нет-нет, не то. Всё не то. Иррациональное.
      «Мальчик адаптировался гораздо быстрее, чем можно было ожидать после столь серьёзной психической травмы. Хорошо проявляет себя в овладении техническими дисциплинами, с гуманитарными ему справляться сложнее, поскольку он является представителем другой культуры. Тем не менее и в этой области есть успехи, в частности — начал рисовать довольно интересные графические работы, очень своеобразные, вероятно — копирование техники, известной ему по прежнему месту обитания. Использует приём, который педагог назвал «смещённой перспективой». Изображения нужно рассматривать под углом пятьдесят пять градусов, под другим углом рисунок выглядит искажённым, нужные пропорции появляются только при этом наклоне листа. С естественными науками отличные результаты, мальчик любит природу, много времени проводит в лесу. Социально адаптирован неплохо, но предпочитает уединение»… Полугодовой давности отчёт куратора, ведущего группу Радала. Что-то опять неуловимо резануло, но Рауль так и не понял, что именно.
      Рауль, а как на Эвене дела? — спросил Радал. — У меня в комнате подарок есть для Клео. Ты передашь?
      — Конечно, — кивнул Рауль. — А дела на Эвене по-всякому. Твоя подружка Санни официально стала членом Сената. Между прочим, первая женщина в правительстве за всю историю Эвена. Трудно у нас сейчас, Радал. С тех пор как Трём стал лидером Федерации, шагу ступить стало нельзя без препон. Постоянные склоки по любым вопросам, связанным с Транспортной Сетью. Чуть что — сразу вылезает любимый аргумент: угроза вторжения извне, из другой вселенной, помните, что было на Эвене три года назад. Где гарантии, что это не повторится?! Да, принесла нам радости Керр с её псевдо-Аарн…
      Рауль вздохнул и замолчал.
      — Санни в правительстве? — удивился Радал. — Что она сможет?
      Рауль засмеялся:
      — Ну ты даёшь, Радал! Три года дружат, а он ничего о подружке не знает. Санни уже много лет с нами работает, а ты до сих пор не в курсе?
      — Она мне не говорила, — растерянно ответил Радал. Огорчённо вздохнул. — А я-то думал, куда она торопится всё время. Жалко…
      — Такова жизнь, — вздохнул Рауль. — Скажи лучше, о каком подарке ты говорил? Раньше ты к Клео не питал особой симпатии.
      — Ну я сделал кое-что. Это… — Радал замялся. — Не знаю, понравится ли тебе и ему. Коллаж из листьев. Сухих, конечно.
      — Но почему именно для Клео? — с недоумением спросил Рауль. — Впрочем, я лезу не в своё дело… Вернёмся — покажешь, мне тоже интересно посмотреть. Наверное, в твоём обычном стиле, так, что нужно смотреть непременно под наклоном?
      — Для Клео — потому что у тебя это уже есть… живое. А смотреть можно как хочешь, я понял, как тут рисуют, — серьёзно ответил Радал, вставая. — Пошли. И вообще, вы ведь живёте вместе?
      Вот провокатор! Тема подобных отношений была в интернате строго запрещена, и Рауль слегка растерялся.
      — Я имею в виду, в одной квартире? — уточнил Радал. Блонди облегчённо вздохнул. «Надо же, — подумал он. — С чего бы такое внимание к Клео? Или просто предлог?»
      — Да, — подтвердил он, — иногда. У Клео есть собственные апартаменты… — Рауль с сожалением провёл рукой по молодой траве, словно погладил. — Счастливый ты, Радал. Хотел бы я так — никуда не торопиться, в лес ходить гулять, когда захочется. Ладно, пойдём…
      — Я не счастливый, — подумав, ответил мальчик. — Но хорошо, что ты сможешь увидеть мой подарок для Клео. Потому что в тебе это — живое. И оно смертно.
      — Заинтриговал. Пошли поглядим твоё творение.

* * *

      Действительно, можно из простого сделать очень сложное. Радал собирал осенние листья во время своих частых отлучек в лес. Потом сушил, прижав прессом, резал на крошечные кусочки и склеивал. Нет, пожалуй, всё-таки это не коллаж. Скорее мозаика. Картина была большая и поначалу казалась набором невнятных цветовых пятен всех оттенков осени — от светло-жёлтого до буро-коричневого. Но стоило присмотреться, и происходило чудо.
      Сначала Рауль увидел берег ручья, взгляд зацепился за настоящие травинки, а потом глаз «поймал» воду, блики, туманную стену деревьев, детализированных, как потом оказалось, весьма тщательно. После взгляд различил небо и птичью стаю…
      — Отойди подальше, это нельзя смотреть близко, — предупредил Радал. — Издали лучше видно.
      … Простая деревянная рама казалась окном, за которым неспешно тёк лесной ручей, уходящий куда-то к деревьям, и улетали птицы — туда, где вечно тепло и осень не бывает столь пронзительно-печальной.
      — Нельзя вешать на свет, — пояснил Радал. — Листья выцветут. Я составом покрыл, но мало ли что.
      — Очень интересно, — проговорил Рауль, разглядывая картину. — Я отдам Клео, но, Радал, что за пейзаж на этой картине? Откуда ты…
      Рауль не договорил, лишь вопросительно посмотрел на мальчика.
      — Что — откуда? — искренне удивился Радал.
      — Где ты видел этот пейзаж?
      Мальчик задумался. Нахмурился, пожал плечами.
      — Нигде, — ответил он. — Я его придумал. А тебе он что-то напоминает?
      Рауль тряхнул головой, отгоняя наваждение.
      «Напоминает» было слишком мягко сказано. На картине ожил пейзаж из его сна. Несколько раз Рауль уже стоял на берегу этого ручья и смотрел на текущую воду. Случайность?
      — Я видел это место во сне. — Рауль пристально посмотрел на Радала и сел на диван. — «В тебе это — живое, оно смертно», так ты, кажется, сказал?
      Радал опустил глаза. Он не мог ничего объяснить, даже если бы хотел. Иногда он говорил словно против воли, слова рождались сами по себе, он понимал их смысл, лишь произнеся. Про живое и мёртвое было сказано именно так. И что подарок был сделан для Клео — тоже была игра подсознания, импровизация.
      Для Рауля он почти два месяца выклеивал картину. Он уже раз десять видел этот пейзаж. Но признаться было выше всяких сил.
      — Я не знаю, — выдавил наконец Радал.
      — Странно. Но всё равно этот пейзаж тебе знаком. Что же, нам снятся одинаковые сны? В совпадения, знаешь ли, я не верю. Скорее, olore malle… — Рауль усмехнулся. — Только вот в чьём исполнении?
      — Да незнаком он мне!.. — Радал отвернулся. — А что такое olore malle? — спросил он после короткого молчания.
      — Дорога грёз, — ответил Рауль. — Не слыхал? Старинный термин, из литературы двадцатого века. Собирательное название для разного рода ментальных взаимопроникновений, если говорить по-человечески. Ты помнишь свои сны? Или забываешь? Вот я, например, избирательно. Но этот помню отлично.
      — Мало помню, — осторожно ответил мальчик. Отошёл к окну, присел на широкий подоконник. — У меня много заданий, некогда.
      Непонятно зачем — но ложь. Чем старше Радал становится, тем меньше между ними правды. Вежливость, воспитание — да, да, да. И глухая каменная стена. Лишь иногда возможны такие неожиданности, как сегодня.
      — Интересно, что это всё значит, — пробормотал Рауль тихо. — Жаль, нет здесь Сэфес. Они, может быть, сумели бы разобраться. Я совсем разучился понимать образы. — Он помолчал. Посмотрел в ночное окно. — Да и ты, Радал, сам не свой. Отчуждённый. Ещё и лукавишь зачем-то, словно не доверяешь.
      — Я доверяю, — вымученно улыбнулся мальчик. — Надо завернуть пейзаж, листья хрупкие.
      — Завернём, не бойся, — сказал Рауль. — Кстати, а я случайно не знаю того мальчика, которому, ты говорил, снятся мёртвые люди?
      — Нет, — ответил Радал. — Он… его перевели. Вчера перевели, в другой интернат. И он комм потерял.
      У Радала была поразительная способность — врать он не умел совершенно. А вот обезоруживающе улыбаться умел отлично. Что сейчас и делал: сидел на фоне тёмного окна, покачивая ногой, и улыбался — открыто, непринуждённо. А каменная стена с каждой секундой становилась всё прочнее.
      — Про такое говорят: врёт, как сивый мерин, — вспомнил старинную поговорку Рауль, улыбнувшись в той же невинной манере. — А если я сейчас вызову базу данных интерната и окажется, что никого никуда не переводили ни вчера, ни за весь месяц? Я же эмпат, я слышу ложь, во всяком случае прямую. Впрочем, не хочешь, не рассказывай. Но имей в виду, что кошмары просто так не снятся. Равно как и такие, — он кивнул на картину, — милые ручейки. Это значит — что-то неладно на душе.
      — Оставь меня в покое, — ещё шире улыбнулся Радал. — Даже если у меня есть кошмары, я имею право спросить у тебя совета так, чтобы ты потом не копался во мне? Я задал вопрос и хотел получить на него ответ. Ты мне не ответил. Ну и ладно. Значит, ещё не время.
      — Извини, — сказал Рауль. — Эвенская прямота меня подводит. Ты спрашивал, сбываются ли сны? Так вот, чтобы кошмары не сбылись наяву, нужно знать, почему они снятся. Я не видел твои сны, Радал. Откуда мне знать, есть ли у них шанс сбыться? Расскажешь точнее, — может, разберусь…
      — Я потом расскажу, если сам пойму, — пообещал мальчик. — А может, и не расскажу. Ещё не решил.

* * *

      Вскоре Радал понял, что его подарок был ошибкой. Нельзя было этого делать. Ни в коем случае.
      Легко догадаться, что Рауль встревожился. Наверное, потому в Лесу и появились тени. Только признаться Светловолосому Радал не решился.
      Стыдно было за глупость и самонадеянность.

* * *

      На самом деле всё было ещё хуже… Картину Рауль повесил в их с Клео общей спальне. Клео, конечно, недоумевал. Почему подарок именно ему? Нет, очевидно, это лишь предлог — вполне возможно для подростка. Никаких сомнений, картина предназначалась именно Раулю. Работа очень талантлива, к тому же она замечательно вписывается в интерьер. А обстановка в этой спальне была необычной, стилизованной под старину: стационарный дизайн, никаких современных изысков, никаких интерьерных голограмм, спокойствие, мягкость, осенние краски… Так хорошо упасть в роскошную постель и хоть на несколько часов забыть обо всём на свете!
      Поздней ночью Рауль лежал в постели и смотрел на картину, подсвеченную скрытым светильником.
      Картина притягивала взгляд, заставляла погружаться… Рауль сам не заметил, как она стала окошком… нет, дверью… широким проходом…
      … И вот уже не Рауль, а Нарелин шагнул вперёд, и по лицу скользнул кленовый лист, слетевший с дерева.
      В Осеннем Лесу было ветрено. Шумели кроны над головой, роняя красно-жёлтую листву — ещё не последнюю, но осень здесь уже вступила в свои права, и всё больше листьев осыпалось, навсегда оставляя ветви.
      Лес был знакомым, Нарелин частенько ходил здесь и раньше. Однажды он видел белый кораблик, спускающийся по течению ручья; в тот раз ручей вывел его к реке, и кораблик унесло быстрым течением. А Лес был большим. Он тянулся бесконечно, как леса Нарелиновой юности — насколько хватит сил идти. И погода в нём почему-то почти всегда была пасмурной. И только сейчас, впервые, Нарелин вдруг заметил, что вдалеке сквозь кроны пробивается свет. Солнечный свет! Неужели?!
      Он вышел к свету, на опушку. Тропинка уходила через луг, и у самой кромки леса, сквозь опавшие листья, пробивался белый клевер. Белые шарики, и ещё, и ещё… Они росли вдоль тропинки, да так много, всё ими усеяно… Странно, как они могут вырасти осенью? Или… да ведь здесь вовсе не осень! — понял Нарелин. Тут лето, летний луг, и даже вроде бы кузнечики стрекочут, как будто июль в самом разгаре. Стало тепло.
      Несколько долгих секунд Нарелин не мог это осмыслить, и вдруг — разом — до него дошло, и по телу пробежала дрожь.
      Старая-старая песня, из прежних времён, песня про белый клевер, кошку и смерть. Наверное, когда-то она. была детской. Только слишком… нет, не то чтобы грустная. Просто…
      Это не объяснить словами, это можно только почувствовать.
      Ты мальчишка.
      Ты играешь на летнем лугу, солнце греет, запах клевера, цикады стрекочут в траве — и вдруг тебя касается Ветер.
      Не простой ветер. Этот Ветер продувал всю вселенную, летел через тёмные бездны пространства, мимо сотен пустынных миров, в нём дыхание вечности, и равнодушие, и ледяной холод смерти, безразличной к тебе. Сквозь летнее небо вдруг проступают звёзды, и ты видишь, как оттуда приходит Смерть. Она вовсе не страшная. Она зыбкий зверёк, туманный котёнок, гуляющий в космосе, где звёзды как шарики клевера на цветущем лугу… Он заглянул сюда только на миг. Он коснётся твоей груди призрачной лапкой (Нарелин улыбнулся сквозь проступившие слёзы — лапка котёнка, что может быть добрее, уютней и мягче, а вот же…) — и ты откроешься вечному холоду, чтобы войти в него навсегда.
      Он отшатнулся.
      «Не могу я здесь оставаться. Не хочу идти на этот луг. Да, я боюсь, что откроется небо… прости, моя смерть, туманный зверёк, я ещё не готов, мне слишком страшно увидеть тебя… Потом, не сейчас!»
      Нарелин сделал шаг назад, другой, едва не споткнулся на какой-то кочке и почти бегом бросился обратно под кроны Осеннего Леса. Сердце билось, всё никак не хотело утихомириться.