– Договаривай, Юра, договаривай! – взъярилась Валентина. – Тело тебе отдадут, как же! Жди! Эти сволочи… О, Господи… ну не смогу я ему сказать, понимаешь, не смогу…
      В комнату к Пятому влетела Лена, подскочила к кровати и остановилась, словно наткнулась с размаху на стену. Пятый смотрел на неё неподвижно и пристально.
      – Пятый… – начал Лена, и осеклась. Пятый ждал, уже зная то, что она сейчас скажет, и всё ещё не веря. – Пятый… они… Лина… он…
      – Лина больше нет? – сам поражаясь своему спокойствию, тихо спросил Пятый. До последней секунды он ещё надеялся, что всё происходящее – ошибка, что… Лена кивнула и пулей, опрометью, бросилась вон из комнаты. На пороге она столкнулась с Валентиной, отшвырнула ту прочь и скрылась в коридоре. Валентина подошла к кровати, присела на краешек и тихо сказала:
      – Понимаешь, Пятый… тут уж ничего не поделаешь… Прости.
      – Как это случилось? – Пятый вдруг почувствовал, что губы немеют, словно от новокаина.
      – Лина убили… расстреляли. Несколько дней назад.
      – Вы уверенны? – вдруг спросил Пятый. Всё ещё продолжала теплиться надежда на невесть что.
      – Фотографии привезли… нам… и свидетельство о вскрытии… Там – всё. Прости, Пятый… Тело они отдать отказались. Юра уже третий раз поехал просить… Только смотреть тебе на это не нужно… на фотографии… и нам всем тоже не нужно было… но мы все уже…
      – Валентина Николаевна, – онемение уже разлилось по всему телу и он вдруг понял, что смерть, когда придёт за ним, будет выглядеть очень похоже, – позовите Лену… и… плохо до меня доходит… успокойте её хоть немножко… А я постараюсь справиться… Лин… рыжий… я понял… всё понял… мы с тобой тогда всё сделали мало того, что правильно, да ещё и вовремя…
      Валентина вышла, едва не держась за стену, а Пятый остался наедине с морозным солнечным ноябрьским утром, в котором, как не странно, всё ещё оставалось для него место. Солнцу, как и всегда, было всё равно. Он и вправду ещё не совсем понял, что произошло, то есть умом понял, а сердцем понимать не хотел, не мог. Не было ничего – ни слёз, ни боли, ни страха. Была невероятно сильная отчужденность. Отчужденность и пустота. И тишина. Все ушли. Это – даже не горе. Это что-то большее. Пока он так и не понял – что.
 

* * *

      “Ужас. Когда бегут минуты и знаешь, что всё дальше и дальше… Всё дальше от тебя – и последний разговор, и кивок головы – немое согласие… А тело уже стало пеплом, даже меньше, чем пеплом… И измученным сном спят те, кто его знал. А я – не сплю. Всё исчезло, даже боль. Полмира – как не было. И ты знаешь, что ему было больнее, чем тебе сейчас. Какая отчужденность и пустота! Где ещё познаешь эту пустоту в столь полной мере?…”.
      Пятый лежал совершенно неподвижно. Темнота давно уже сделала предметы неразличимыми, а он всё смотрел и смотрел на дверь, ведущую в коридор…
      Лина они не хоронили – тело им так и не отдали. Скромные поминки устроили у Лены на квартире. Пятый впервые услышал, что Юра плачет. Стол поставили в единственной комнате. Пятый ничего не мог есть – ему было слишком плохо. Он долгим неподвижным взглядом смотрел на маленькую рюмочку красного вина и на кусочек чёрного хлеба на блюдце, стоящие на отдельной тумбочке неподалёку от стола. Фотографии Лина у них не было. У Пятого не находилось слов, лишь какие-то бессвязные обрывки, жалкая попытка воспротивиться неизбежному… Лин… Рыжий… как?… не верю… убили… не могу, не может быть… Лена опять плачет… Почему я не могу плакать?…
      – Юра, – неожиданно для себя сказал он, – зажги мне сигарету…
      – Пятый… – начала было Лена, но Валентина её остановила:
      – Пусть курит, – разрешила она, – отвяжись от него… Кури, Пятый.
      Руки его не слушались. Юра помог ему держать сигарету навесу. Все снова замолчали. Первой заговорила Валентина.
      – Помянем, – сказала она, вставая, – я верю, что ему там будет лучше, чем было здесь…
      Лена и Юра встали вслед. Пятый мог лишь молча следить за ними. От яркого света у него нестерпимо болели глаза. Он зажмурился, но это почти не помогло. “Лин… я верю… ты всё сделал честно… ты не предал, как я мог сомневаться… прости, если сможешь, Лин…”.
      Лена опять вытирала глаза. Юра садил одну сигарету за другой и в одиночку, молча, пил водку. Валентина сидела, подперев голову рукой и смотрела – то на Юру, то на Пятого, то на одиноко стоящую рюмочку.
      – Почему они не дали нам его похоронить, гады?! – вдруг чуть ли не закричал Юра. – Почему? Я же ездил, просил… За что?…
      – Не надо, Юрик, – Валентина покачала головой, – никто не скажет, за что… Они сами там…
      – Что – там?! – Юра вскочил. – Там – резервуары с кислотой! Меня бесит, что Лина… – он осёкся. – Как этих, всех…
      Пятый повернул голову к стене. Всё – неправда, всё было неправдой. Они не выжили. Лин умер. И но сам тоже скоро умрёт. Ничего уже не изменить. Будущего нет, есть только прошлое. Невнятные, полу стершиеся отрывки из юности, а дальше – боль, боль, боль… Через две недели ему исполняется тридцать девять. Об этом знает только он. Знал ещё Лин. Теперь же – только он. И больше – никто на всём белом свете. Последний день рождения. Сказать Лене? И напомнить, что лучший подарок – лошадиная доза морфия? А ещё лучше – две… Лин бы засмеялся. Теперь – смеяться некому. Лин умер. Ему было тридцать восемь. Его убили. Ему, наверное, было очень больно. Но не долго. Валентина не позволила Юре показать фотографии. Целая пачка фотографий. Этапы расстрела. Вскрытие… Свидетельство о смерти… Боже! Не надо! Прошу, не надо! Не хочу… страшно… И на счёт дня рождения – тоже не надо. Не актуально, как сказал бы Лин. Но он теперь…
      – Пятый, – позвала Лена, – тебе больно? Укол сделать?
      – Больно, – прошептал Пятый, – но укол не надо. Не от этого больно…
      – Прости, – Лена отошла к своему стулу и села.
      – Юра, хватит пить водку, – попросила Валентина, – тебе плохо будет…
      – Не будет. Пятый… ты меня прости, ради Бога… но я же к тебе в больницу поехал, когда его от меня, из дома…
      – Ты не виноват, Юра. Никто не виноват… нас хотели уничтожить – и уничтожили. Я с самого начала знал, что так будет. Не кори себя. Это я… послужил причиной…
      – Вы оба не правы, – вмешалась Валентина, – тут никто из вас не виноват…
      – Он не хотел умирать. Он не был к этому готов. Ну почему он, а не я?… – с тоской сказал Пятый. Ему никто не ответил.
      Тёмная ноябрьская ночь уже заглядывала в окна, ветер раскачивал фонари и взметал снежную крошку. Пятый, после третьего укола морфия, наконец, задремал. Он ничего не видел во сне, слишком велико было потрясение.
      На кухне Лена и Валентина мыли посуду. Юра уснул тут же, на диванчике. Лена старалась не смотреть на фотографии, веером лежащие на кухонном столе, но иногда, забываясь, подходила к столу и невидящим взглядом окидывала весь этот ужас; затем, словно опомнившись, резко отворачивалась. Валентина нет-нет, да смотрела на снимки.
      – Не верится… просто не верится, – Валентина потёрла ладонями лицо. – Теперь и Пятый… раньше я хоть на что-то надеялась, а сейчас… Лена, пойди, дружок, посмотри, как он там. Вдруг проснулся?…
      Лена тихонько вошла в комнату и зажгла настольную лампу. Потом присела рядом с Пятым. Он даже не пошевелился, когда она поправляла ему одеяло. Пятый был страшно бледен, ни кровинки не было в его лице. Лена тихо, робко погладила его по волосам. Неожиданно он поднял руку и опусти ладонь на ее запястье.
      – Больно… не уходи… хоть минуту…
      Лена поразилась – сколько же слёз и горя было в этой коротенькой фразе. Его рука была такой слабой… почти невесомой, Лена едва ощущала прикосновение… И вдруг Пятый заплакал.
      – Господи, Господи, Господи, – повторял он сквозь слёзы и душившие его рыдания, – Лин… Боже мой… за что?… Боже… больно как… страшно… Рыжий, что же я, без тебя… я ничего не смогу сделать… Лена, помоги… больно… как больно… Не уходи хоть ты, слышишь?… все ушли… бросили… умирать… скорее бы…
      – Я здесь, я никуда не ухожу… Валентина Николаевна!
      – Что такое? – Валентина уже стояла на пороге. – Ой, Господи… ну, ничего, поплачь… может полегче станет… – Валентина присела рядом. – Сейчас я тебе сигарету… Лена! Принеси успокоительное, морфий и пачку сигарет… “Ту” или “Опал”, поищи на кухне… не копайся там, поживее… Спасибо… На вот, затянись… не волнуйся, держу, не упадёт сигарета…
      – Валентина Николаевна, может, водички принести? – спросила Лена.
      – Неси… Ну, вот так-то лучше… успокойся… запей таблетку…
      Валентина приподняла Пятому голову и держала чашку у его рта, пока он пил. Постепенно рыдания стали стихать, он лишь слабо стонал и дышал прерывисто, хрипло… Валентина заставила его проглотить транквилизатор.
      – Простите, – через несколько минут пошептал он, – я не хотел…
      – Ничего, – успокоила его Валентина, – со всеми бывает. Это, может, и к лучшему… чем в себе всё таскать, лучше так… Лен, ты посиди с ним, а я пойду посуду домою.
      – А морфий?
      – Делай. Пятый, я понимаю, что трудно, но постарайся уснуть. Тебе необходимо хоть немного успокоиться. Лена, сиди с ним, пока не уснёт.
      – Хорошо, Валентина Николаевна. Тебе лучше, Пятый?
      – Да, спасибо, – он прикрыл глаза. – Help, I need somebody, – едва слышно прошептал он, – help me… – почти про себя добавил он.
 

* * *

      Утро, день, вечер, ночь… Какая разница? Он начал писать стихи, вернее, придумывать их и запоминать. Вначале – на Рауф, потом стал переводить на русский. Стихов этих он никому не читал.
      У Валентины и Лены постепенно стало входить в привычку не оставлять Пятого одного. С ним постоянно кто-нибудь да находился. В комнате и днём и ночью горела настольная лампа с занавешенным абажуром.
      После происшедшего он сильно ослабел, не мог самостоятельно взять с тумбочки чашку или книгу, обо всём приходилось просить. Силы медленно, но верно, оставляли его, на смену угасающему сознанию приходили давно померкнувшие, рассыпавшиеся под гнётом лет образы… образы и воспоминания… Он начал терять зрение, его вскоре почти полностью заменил слух. Чтобы что-нибудь увидеть, приходилось неимоверно напрягать полуслепые глаза. Темнота всё чаще окружала его и сон вызывал из памяти всё более давние картины и события.
      Он с ужасом стал вдруг понимать, что ничего хорошего по-настоящему он в жизни не сделал. Всё было впустую. Он начал молиться, это принесло некоторое облегчение, но ненадолго. Мысли о бесцельности не оставляли. Он часами думал о Лине, анализировал события последних лет его жизни и постепенно пришёл к выводу, что Лин был несоизмеримо лучше его, Пятого, что слишком много хорошего сделал Лин, чтобы быть убитым. Боль, которую причиняли эти мысли, была временами сильнее боли физической, которой, впрочем, тоже не убывало. Только сейчас, с предельной ясностью, он понял, что же это такое – быть калекой. Полная беспомощность, зависимость от окружающих во всём, даже в мелочах, страшно угнетала гордого, свободолюбивого Пятого. Только теперь он понял, на что же он обрёк себя. Сколько раз в своих молитвах он просил Бога послать ему скорую и лёгкую смерть вместо этого ужасающе медленного и мучительного угасания! Бог был глух к этим просьбам… а пролежни, страшные пролежни на лопатках, спине, затылке, и ещё чёрти где, нужно было обрабатывать каждый день. И рану на спине – тоже. И ноги… вернее, то, что от них осталось… Хотя Лена (а чаще всего именно она занималась перевязкой) очень старалась быть аккуратной и осторожной, Пятый в девяти случаях из десяти терял сознание от боли. Когда весь этот кошмар заканчивался, Лена всегда спрашивала:
      – Делать? – и не дожидаясь ответа, отламывала наконечник ампулы. Только после укола Пятый приходил в себя ровно настолько, чтобы извиниться за очередной обморок.
      – Я не хотел, – говорил он.
      – Я понимаю, – Лена гасила верхний свет, – прости, я неосторожно…
      – Лена, Бога ради! – взрывался Пятый. – Кто из нас тот придурок, который из-за своей глупости даже нормально с собой покончить не смог? Ты или я?
      Лена поворачивалась и уходила. Пятый оставался один. Он злился на себя, но в то же время радовался, что на сегодня – всё. Что вся эта боль придёт в столь полной мере лишь завтра. Завтра. А пока…
      С того дня, как умер Лин, прошло две недели. Все немного успокоились, даже Пятый, казалось, смирился. Хотя по его поведению о чём-либо судить было весьма сложно. После аварии минуло почти три месяца.
 

* * *

      “Когда же это, наконец, прекратится? – подумал он с тоской. – Сил моих больше нет…”. Стоять было трудно и очень больно. На разбитых губах чувствовался солёный вкус крови, руки, прикрученные к крюкам, вбитым в стену на высоте его плеча, онемели от неподвижности. Он попробовал было шевельнуться и чуть не закричал. “Хоть бы кто-нибудь пришёл! Господи, я не могу больше…”.
      Словно в ответ на его немую просьбу в коридоре раздался звук шагов. Дверь в девятую приоткрылась и Юрин голос позвал:
      – Пятый, ты здесь?
      – Да, – Пятый удивился, насколько слабо прозвучал его ответ. – Юра, ради Бога, отвяжи меня…
      – Сейчас, сейчас, – Юра уже возился с верёвками, – секунду потерпи.
      Вскоре Пятый почувствовал себя свободным.
      – Давно ты тут? – спросил Юра.
      – С прошлой пересмены, – ответил Пятый. Он попробовал пошевелить руками, но они пока не слушались, висели как плети.
      – Ого, – Юра тихо присвистнул, – двенадцать часов…
      Пятый пожал плечами. К рукам постепенно возвращалась чувствительность, а вместе с нею боль, словно покалывали миллионы иголочек.
      – Слушай, поехали ко мне, – предложил Юра, – посидим, а? А то тут скука такая – помереть можно…
      – А рыжий где? – спросил Пятый.
      – В тиме, где ж ему быть. Дрыхнет небось. Хочешь, его возьмём? Как идея?
      – Я согласен.
      Они вышли из девятой, Юра заботливо поддерживал Пятого, которого слегка шатало от усталости, под локоть.
      – Давай за Лином зайдём, – предложил Пятый, когда они добрались до лестницы.
      – Ты тогда лучше здесь посиди, а я за ним сбегаю, – твёрдо сказал Юра, – тебе совершенно незачем мотаться туда-сюда.
      – Хорошо, – согласился Пятый. Он прислонился к стене и закрыл глаза.
      – Я мигом…
      Юра ушел. Пятый прислушался. Было тихо. Странно тихо. Что-то в этой тишине было неправильным. Создавалось ощущение, что все ушли и оставили это мрачное, неприглядное здание совершенно пустым. Что-то случилось, он чувствовал это, сам не понимая, откуда это идёт. Не от тишины, не от темноты возникло это неприятное, нехорошее чувство. Внезапно он понял, что задумал Юра и откуда это ощущение. Смерть была близко, ощутимо близко. Ему вдруг привиделось что-то непонятное, но до тошноты отвратительное и непристойное. По коже пробежали мурашки. Ему показалось, что он стоит перед прорубью с ледяной водой и, несмотря на то, что прыгать ему совершенно не хотелось, он знал, что прыгать обязательно придётся, будто он прикоснулся к этой ледяной воде рукой и всё тело его отозвалось на это ощущение, прислушиваясь к нему, поспешно анализируя, захлёбываясь этой новой, непривычной информацией…
      – Пошли, что ли, – сказал голос рядом с ним. Пятый открыл глаза.
      – Зря ты, Юра, всё это задумал, – медленно сказал Пятый. – Зря. Ты ещё пока не понимаешь, что делаешь…
      – Я понимаю, – в тон ему ответил Юра. – У меня цель одна – шкуры ваши с рыжим спасти хочу.
      – Юра, ты очень многого просто не знаешь. Просто… рано тебе ещё это знать, слишком рано, – Пятый старался говорить мягко, спокойно. – Кстати, кто ещё в курсе? Ну, на счёт всего этого?…
      – Лена, – помедлив, ответил Юра.
      – И всё?
      – Валентина сказала, что боится проболтаться. Я её понимаю. Вообще-то всё знаю только я. Так сказать, во избежание…
      – Юра прав, – вмешался подошедший Лин. – Ты знаешь, мы ведь давно решили, но тебе говорить не стали… пойми меня правильно, ты всегда против, но мы же не хотим ничего плохого…
      – Я слишком хорошо понимаю тебя, рыжий, – Пятый опустил голову. – Когда у тебя это потом пройдёт, может статься, будет слишком поздно. Ой, ребята… я, естественно, пойду с вами, что мне ещё остаётся?… Но ты, Лин, запомни на будущее одну простую истину – то, чему суждено случится, случается всегда. Это не нами, это, увы, судьбой предусмотрено. Пошли, рыжий, чего тут, до ночи стоять?
      Лин молча осуждающе покачал головой. Они не торопясь вышли из здания предприятия. Пятый шёл следом за Юрой и Лином, не оглядываясь, не произнося более ни слова. Лин и Юра перешучивались, смеялись, словом, вели себя, как школьники, сбежавшие с уроков тёплым сентябрьским деньком, и радующиеся солнышку, небу, ветру, жизни, жёлтым листьям и всему весёлому, яркому миру, что их окружает. Так же дурачились они и в машине, вели по очереди, едва не вырывая друг у друга руль…
      – Слушай, Пятый, – Юра повернулся к нему, – может поедем куда, погуляем?
      Пятый пожал плечами. Ему было всё равно. Он слишком чётко видел перед собой то, что ждал уже долгие годы, чего боялся и во что верил…
      Они приехали в какой-то парк. Лин и Юра сразу куда-то ушли, Пятый остался на берегу пруда, около которого Юра поставил машину. Чёрная вода притягивала Пятого, как магнит. Он сидел и молча смотрел на воду, на желтые листья, неподвижно лежащие на чёрном зеркале у берега на мелководье, на замершие подводные травы. Внезапно подул ветер, он разбил зеркало воды на миллион сверкающих осколков, прошумел по кустам, росшим по берегу, по кронам деревьев, бросил горсть багряных листьев на землю, взметнул легкую, мелкую пыль… и стих. Всё снова замерло, прислушиваясь неизвестно к чему…
      Пятый закурил, лёг на спину и стал смотреть на небо. Воздух, как и вообще всё вокруг, был пропитан прощанием, щемящим чудесным чувством, возникающим, пожалуй, только в такие тёплые осенние дни, как этот. “Свет и ветер, – подумалось ему. – Это оно и есть. Счастье…”.
      Юра и Лин появились часа через три, уставшие и довольные. Юра уже успел где-то поддать, поэтому за руль сел рыжий. Домой приехали часов в девять – Лину вздумалось покататься на машине по городу. Видимо, принятое решение придало ему какие-то скрытые ранее силы.
      Пятый лёг спать сразу по возвращении, но среди ночи проснулся, его разбудили голоса, доносившиеся с кухни. Лин, Юра и приехавшая Лена спорили. Пятый тихонько встал, подошел к двери и прислушался.
      – Нет, Юр, так не пойдёт, – говорил Лин. – Какая, к чёрту, Смоленская область? Что мы там будем делать? Москва мне нравится гораздо больше…
      – Ты снова хочешь в подвал? – это уже Лена. – А если Пятому стукнет в голову, и он рванёт обратно на предприятие? Кто его оттуда вызволит? Нет, надо что-то решать…
      – Может, документы им сделать и в загранку отправить? – предложил Юра.
      – Слушай, солнце, ты пьяный уже, ей Богу! – взорвалась Лена. – Какие документы, где ты их возьмёшь? Кто им их даст?
      – Без бумажки ты – букашка, а с бумажкой – человек, – Юра зевнул. – Не соображаю я ничего, прости, малыш… Лин, мою любимую женщину на моей любимой тачке до дома отвезёшь?
      – Какие проблемы, – Лин был только рад. – Значит, мы пока у тебя, да?
      – У него, у него, – Лена говорила из прихожей, – одевайся, рыжий время – час ночи, я спать хочу… Пока, Юр.
      – Пока, лапонька.
      Хлопнула дверь. Пятый понял, что прятаться дальше не имеет смысла, открыл дверь и прошёл на кухню. Юра сидел за столом и приканчивал последнюю бутылку пива.
      – В сумке нашёл, – доверительно сказал он Пятому. – Знал, что хоть одна в заначке да останется…
      – Юра, брось мне сигареты, – Пятый сел по другую сторону стола и закурил. – Помянёте вы ещё мои слова, но не мне вас учить. Вы и так всё хорошо знаете, по крайней мере Лин знает…
 

* * *

      Он открыл глаза. Над головой – белый потолок. Просыпаясь, он привык уже за пять месяцев видеть этот узор – три ломаные трещинки, но на этот раз потолок почему-то привлёк его внимание. Мир был словно размыт, так всегда бывало, когда её величество Боль достигала своего апогея. “Позвать Лену, что ли? – с тоской подумал он. – Сколько прошло времени? Час? Полчаса? Десять минут?… нет, не могу больше…”.
      – Лена…
      Силы оставили его. Он ненавидел всей душой это состояние, когда действие предыдущего укола проходило, а новый ещё не был сделан…
      – Сейчас, иду, – отозвалась Лена.
      – Сколько времени? – спросил Пятый, когда она вошла.
      – Шесть вечера, – ответила Лена, привычным движением отламывая наконечник ампулы, – ты час спал.
      После укола ему стало легче, пелена, закрывавшая глаза, рассеялась. Лена получше укрыла его, отворила форточку и снова ушла в кухню.
      “Почему я это постоянно вижу во сне? Как тяжело, боже ты мой, до чего же тяжело… Не хочу вспоминать, и ведь стараюсь же не вспоминать, а как засну – сразу всплывает на поверхность и не даёт покоя… почему?…”
      Мысли лились спокойно, как вода. Привычные, притёршиеся мысли-вопросы, на которые невозможно получить ответ. Потому что не от кого. Все либо умерли, либо непричастны. Мысли, мысли, мысли, бесконечные и незаметно, тихонечко уносящие в воспоминания, которым, кажется, тоже нет ни конца, ни края. Хотя в последнее время воспоминания далёкие, не близкие, боли уже не причиняли. Ему было просто любопытно, он, как сторонний наблюдатель, следил за собой, иногда слегка удивляясь – почему я поступил так, а не иначе? иногда радуясь победам и огорчаясь поражениям, но чаще – с равнодушием зрителя, которому в роскошном кинотеатре показывают интереснейший фильм, а он, пересытившийся, с безучастием созерцает экран и ждёт – когда же, наконец, всё это кончится и его выпустят из осточертевшего зала в сверкающий мир, туда, где он никогда не был…
      Сам не заметив, как это получилось, он задремал. Когда проснулся, захотелось пить, но позвать Лену он не решился. Боль снова начинала нарастать, но надо было терпеть – Валентина запретила делать больше семи уколов в сутки. “Почему? – подумал он. – Вообще – почему?… Ну, семь уколов, это ещё можно понять – сердце… А больно почему? И почему не заживает? Хотя это тоже понятно – я умираю. И откуда взялось это дурацкое слово – почему? Слово, с помощью которого один дурак может поставить в тупик тысячу мудрецов. Какой философ это сказал? Не помню, да и стоит ли это помнить?… Почему они не поставят часы рядом с кроватью, ведь так я бы хоть знал, сколько прошло времени… Надо попросить Лену или Валентину, так было бы гораздо лучше…”.
      Он снова задремал и воспоминания снова заполнили его и унесли далеко от места, где он сейчас находился…
 

* * *

      Мир был сер и тих. Весна уже расправилась со снегом и теперь отдыхала, готовясь к новому рывку. От земли поднималась сырость, небо плотно обложили тяжелые низкие облака…
      Машина стояла у обочины дороги. Она остановилась там, наверное, уже полчаса назад. Он знал эту машину. “УАЗ” с предприятия. Сейчас надсмотрщики поступили умнее – в машине остался человек. Угнать не удастся, придётся отсиживаться. И как могла вообще придти в голову такая идея – залезть на ёлку?…
      “Интересно, видно меня или нет?… Впрочем, это скоро выяснится…”
      Под ёлкой зашуршали чьи-то шаги. Он осторожно глянул вниз. Надсмотрщиков было трое и они что-то рассматривали под деревом! Неужели он наследил или, что ещё хуже, умудрился запачкать кровью ствол? Он посмотрел на руку. Не кровит, всё чисто. И ветка, ставшая ему прибежищем – тоже. Ну, может, совсем чуть-чуть…
      Увы, они уже смотрели прямо на него. Затем раздался выстрел. Пятый метнулся за ствол. Господи, как глупо получилось! Он ждал следующего выстрела, но его почему-то не было. Пятый прислушался.
      – Дурак ты, Коля, – донеслось до него, – по белке – из автомата…
      Пятый прижался к стволу. Сердце колотилось так, словно он только что пробежал марафон, пот заливал глаза. Наконец шаги уходящих надсмотрщиков замерли. Пятый потихоньку спустился с дерева и пошёл за ними.
      – Сховался, падла, – услышал он, – вот ведь гнида же…
      – Да нет здесь этого засранца, небось давно в городе… Им чего – гоняют людей по буеракам, а сами только бабки получают и ни хера ни делают…
      Пятый прислушивался к разговору и думал, что делать дальше. Он секунду постоял, а затем решительно повернул в сторону от дороги и пошёл вглубь леса. Было холодно, рука болела, но к боли и к холоду он привык. Равно как и пиететам, которыми его постоянно награждали надсмотрщики. Ладно, не убили – и на том спасибо… Он шёл долго, больше часа. Решив, что идти дальше просто не имеет смысла, он остановился. Голова кружилась, за последнее время он наголодался. Кое-как собрав дрова, он разжёг костёр и почти час пролежал в забытьи около огня. В себя его привёл снег. Пятый подбросил в костёр несколько сучьев и снова лёг. В лесу, конечно, хорошо, но оставаться здесь нельзя – надо идти в город, там и отоспаться можно в тепле, и отъестся, и отдохнуть… Всё же у костра он проспал до вечера – тепло разморило его, уходить не хотелось.
      Часам к десяти вечера он вышел на дорогу. До Москвы было километров тридцать. Если идти всю ночь и следующее утро, может, и можно дойти – с его-то темпами. Устал, ноги не несут. Пятый спал на ходу, сам того не замечая.
      – Подвезти? – раздался голос за его спиной. Тихий шум мотора не вывел Пятого из оцепенения.
      – Денег нет, – не оборачиваясь пробормотал он, продолжая идти.
      – Ну, я так не играю! – громко сказал Лин, проехал немного вперёд и остановил “Жигули” прямо под носом Пятого.
      – Это ты, что ли?! – несказанно удивился тот.
      – Залезай, – предложил Лин. Пятый последовал его совету.
      – Чья машина-то? – спросил он. – Я и рассмотреть не успел. Где ты её взял?…
      – У Валентины одолжил, – отозвался Лин. – Я уже полбака сжёг – тебя искал. Всё шоссе проехал туда и обратно раза четыре… Ты как? Устал?
      – Немного…
      – Тогда полежи, откинь сиденье.
      – Потом. Куда мы едем?
      – К Валентине домой, – Лин вытащил из пачки сигарету, прикурил. – И зачем ты смылся, скажи на милость? В тебя попали?
      – Не попали, а оцарапали. Лин, тут у тебя попить ничего нету?…
      – Термос с чаем – на заднем сиденье. Валентина положила… Как ты там эту неделю выдержал без меня?
      – Измочалили всего, ни спал, ни ел… Чуть не поймали.
      – Тебя же Валентина просила – либо там, либо – в подвал. Она приехала – ей сказали, что ты смылся. Она – подвал. Там тебя тоже нет. Ну, дала мне тачку и велела искать. Мог бы там остаться…
      – Не мог я там остаться, – с отчаянием проговорил Пятый. – останься я там, мы бы с тобой не разговаривали сейчас.
      – Ладно, ладно, – примирительно сказал Лин. – Я не хотел тебя расстраивать. Просто я подумал, что всем было бы лучше… всё, молчу! Признаю, был не прав. Рука болит?
      – Нет, почти что не болит. Спать только хочется…
      – Ну так и спи.
      – Если я усну, тебе придётся нести меня к Валентине на руках, – предупредил Пятый.
      – Не волнуйся, донесу. Спи, сказал. – Лин выкинул за окно окурок. – Слушай, может руку тебе хоть перекисью обработаем? А то присохнет…
      – Неохота, рыжий. Ну её! Потом, дома.
      – Не хочешь – как хочешь, – заметил Лин. – Слушай, если ты сейчас же не ляжешь – я тебя вырублю, так и знай!
      Пятый откинул сиденье и прилёг. Он закрыл глаза, но сон не шёл. Не покидало ощущение необъяснимого беспокойства, что что-то не так, что-то неправильно…
 

* * *

      – Лена, сколько там?
      – Немного понижено, но не сильно. Норма.
      – А температура?
      – Пока не мерила, боюсь разбудить…
      – Хватит с ним миндальничать, распустила! Ставь градусник. У меня времени нету, а она тут, понимаешь, разводит тонкости…
      – Хорошо.
      – Он уже не спит, ты не видишь, что ли? Так, пока я не забыла! В восемь вечера поставишь глюкозу, пусть покапает. Если он станет ныть – не слушай. – Валентина задумалась. – Да, ты за сегодня ему уже сколько уколов сделала?
      – Пять, – Лена загибала пальцы, считая про себя, – нет, уже шесть…
      – Ничего себе! – Валентина возмутилась. – Ещё шести вечера нет! Ты своей жалостью ему сердце губишь, ты это понимаешь? Он у меня получает максимум семь уколов в сутки, и ничего. Даже показатели лучше. Больно, конечно, не спорю. Он просто знает – если тебя просить, ты не откажешь… Ладно. Сегодня – ещё две дозы – и всё. Я тебе оставлю две ампулы – во избежание эксцессов с его стороны.
      – Не могу я смотреть, как он мучается.
      – А кто может? Только вот ты приучаешь его к тому, что бороться не надо. А это зря. Он вполне мог бы выжить… Всё, Ленок, я поехала. Юра приедет за тобой?
      – Да, около часа обещал быть. Вам ключи нужны?
      – Оставь. От кабинета понадобятся завтра… надо заехать, забрать кое что… И не слушай ты его, он же тебя изведёт вконец…
      Когда Валентина ушла, Лена закрыла за ней дверь и вернулась в комнату. Пятый несчастными глазами смотрел на неё.
      – Лена, – спросил он, – почему она так сделала?
      – Она тебя жалеет. По крайней мере она так говорит.
      – Хочется верить… но почему она не хочет понять, что я умираю?…
      – Не надо. Она права – ты не хочешь бороться. Не будем про это, Пятый, хорошо? У нас две ампулы на восемь часов. Делать буду через четыре часа, тогда одна ампула будет сделана за два часа до приезда Валентины. Согласен?
      – Я на всё согласен, – прошептал Пятый. Взгляд его потух. – Мне всё равно…
 

* * *

      Жара. Духота. Горячее влажное тепло, поднимающееся от земли…
      – Парит, – произнёс рыжий.
      Они пробирались через непролазные заросли, поминутно спотыкаясь, отмахиваясь от комаров. Лин то и дело чертыхался, Пятый шёл молча.
      Наконец, им надоело плестись, постоянно отводя руками ветки и отцепляя колючие кусты от одежды. Рыжий выбрал место, где кустарник рос не так густо, и они сели на землю.
      – Дождь скоро будет, – заметил Пятый, – надо куда-нибудь выбраться, а то намокнем. А ночи холодные…
      – Надо, надо, – проворчал Лин. – Много ты понимаешь… Ну где ты тут от дождя спрячешься?
      Небо затягивали тяжёлые тёмные низкие тучи. Внезапно налетел порыв ветра.
      – Лин, пошли, – попросил Пятый, – надо хоть дерево какое-нибудь найти.