– Про операцию? Нет, только в общих чертах… а что?
      – Почку правую удалили, это раз. Часть кишечника тоже, это два. Трепанацию сделали, это три. Он на себя не похож, не удивляйся, когда его увидишь. Больше не скажу, спать не сможешь… всё, езжайте, Валя. Часов через восемь я вас жду.
      – Обеих?
      – Только тебя. Лену оставь дома, не гоняй ребёнка понапрасну…
      …Сумасшедшие дни. Непрекращающийся дождь, слякоть, промозглая осенняя погода, холод… Наскоро перекусить – и в больницу. Немного поспать – и в больницу. Простирнуть вещички – и в больницу. Лена и Валентина буквально переселились в приёмный покой, их узнавали, с ними здоровались. Валентина выглядела утомлённой, и была ещё причина для этого, кроме того, что произошло с Пятым. Пропал Лин. Вечером второго дня приехал в реанимацию Юра и рассказал, что нашёл свою квартиру взломанной, Лина в ней не было, но была записка на кухонном столе – Лина не искать и не в свои дела не соваться. Валентина, тем не менее, в свободное от дежурств время, на пару с Юрой, прочёсывала все места, где тот мог быть. Всё тщетно. Рыжий исчез. И кто был к этому причастен – не вызывало сомнений. А Валентина и Юра ездили и ездили по Москве. Десять дней, каждый вечер…
      Минуло две недели после аварии. По словам врачей, состояние их пациента вызывало сильную тревогу – он не приходил в себя, и швы, по прошествии большого количества времени, не срастались. Однако он жил, постепенно его стали снимать с аппаратов, потихонечку восстанавливались свои органы, он начал сам дышать…
      И вот в один день из-за плотно обложивших небо туч пробилось-таки солнце, а врач, выйдя в коридор и позвав Валентину, сказал:
      – Очнулся ваш этот… самоубийца. Не понимает, правда, ничего, но очнулся. Ещё вчера, вышел из комы. И, так уж и быть, я вас к нему пущу. В виде исключения… только не надо трагедий, слёз, соплей и всего такого прочего. Зашли, посмотрели – и обратно. Вынужден вас предупредить, что он, хотя и поправляется, но…
      – Что “но”? – Лена с тревогой заглянула в лицо врачу. – О чём вы?
      – У меня было несколько подобных случаев. Такие больные… не в силах справиться с повреждениями, они чем-то подобны онкологическим. Те же светлые и тёмные периоды, те же боли. Вы поймите, у него остался, по моему разумению, некоторый жизненный ресурс, но поправляться ему не из чего. Боюсь, что он обречён. Пусть не сейчас, но позже…
      – Может, ещё удастся что-то изменить, – заметила Валентина, – дома, говорят, и стены помогают…
      – Во-первых, он пробудет здесь не меньше двух недель, – заметил врач, – а во-вторых, даже по прошествии этого месяца вам никто не даст гарантии, что он сможет перенести дорогу до дома. Пойдёмте, пока никто не заявился…
      Плитки пола под ногами холодны и скользки. Свет неприятный, казённый. Стены, выложенные белым кафелем, отражают этот свет и он миллионами мелких бликов режет глаза. К этому свету надо привыкнуть. Иначе сойдёшь с ума. Под самым потолком – крохотные окошки, в которые видно немного, совсем немного неба, не по-осеннему светлого и чистого. Здоровых в зале сейчас не было, одни больные. Поэтому смотреть на небо в окошках тоже было некому.
      – Сюда, – позвал врач, – во втором боксе. Только не пугайтесь…
      Валентина с Леной подошли. Как Лена не старалась скрыть своих чувств, она не сдержалась и тихо ахнула, едва увидев Пятого. Валентина промолчала. Эта умела держать себя в руках. Лена раньше думала, что самое плохое, что может произойти с Пятым, уже произошло, но только сейчас она поняла, что ошибалась. Она всмотрелась в черты знакомого лица. Не лицо, маска. Бессмысленный взгляд пустых глаз, обведённых чёрной каймой гематом, безвольно открытый рот… Почти везде, где нет повязок – ссадины, кровоподтёки. Его волосы, чёрные с сединой, такие красивые, были сбриты примерно до середины головы, начиная ото лба, причём сбриты в спешке – на голове было полно порезов. Волосы, слава Богу, уже успели немного отрасти. Уродливый трепанационный шов закрывала собой повязка.
      Врач, видимо, намеренно укрыл своего пациента простынёй, чтобы не пугать пришедших, но Валентина изъявила желание посмотреть, что там творится, что с ногами, что с позвоночником… Лена молча следила, будучи не в силах вымолвить не слова…
      – С ним было гораздо проще, когда он был без сознания, – пожаловался врач Валентине, – он теперь… как бы это сказать… мы даже умываем его, когда он спит. Уж про остальное я молчу…
      – Да знаю я, – отмахнулась Валентина, – он и не так умеет. Давайте я попробую сейчас немножко за ним поухаживать, пока никого нет. Вы в дверях постойте, покараульте… мы быстренько… Лена, помоги мне немножко, умой его, протри там, где дырок нет – и пошли. Дома потом ещё в эти игры наиграемся…
      “Какая же во всём этом безысходность! – думала Лена. – Безысходность и обречённость… Он же никому не нужен… Что нами движет? Долг? Нет, вовсе нет. Валентиной – желание выжить… а мной? Что со мной? Я жалею его? Или нет? Мне же не страшно за него, – вдруг поняла она, – мне страшно за себя”. Лена быстренько сделала то, что велела Валентина. Нечаянно она дотронулась до руки Пятого, лежащей поверх простыни… и рука оказалась тёплой, живой. “Ты мне нужен, Пятый, – подумала она с раскаянием, – и прости, что я так подумала. Я просто дура”. Лена почувствовала несказанное облегчение.
 

* * *

      Тонкий, на пределе слышимости, назойливый свист… Свет, совершенно не уместный, и этот свист, вот что лишает покоя и не даёт забыться. И ещё ощущение потери и неправильности происходящего, неудобство, которое, вроде бы, ничем не обоснованно… “Телевизор, что ли, забыли выключить? – отрешенно подумал он. – И свет… надо сказать Валентине, ночь же…”. А потом… “Боже! Что это?! Как?! Неужели… Не может быть!”. Осознание обрушилось на него сразу, не дав опомниться. Как же это могло случиться? Ведь он столько сил вложил в это решение, все, что были. Столько отчаяния и сил… и остался жив. “Я что… и вправду?… За что?”.
      Он приоткрыл глаза и увидел Лену, бледную и осунувшуюся, сидящую рядом с его койкой. Собрав все силы, он прошептал то первое, что пришло ему в голову:
      – За что?! Лена, за что?…
      Лена посмотрела на него непонимающим взглядом и всхлипнула.
      – Пятый, – неуверенно начала она, – как же я ещё могу?…
      – Ты не поняла, что ли? Нам с тобой не по пути, неужели не ясно?… – лицо Пятого исказилось от гнева, смешанного с таким отчаянием, что Лена опрометью выскочила из палаты, не чуя под собой ног, и кинулась прочь. Её душили рыдания, слёзы застили взор, коридор больницы слился в какое-то размытое нереальное пятно… Лена с размаху врезалась в Валентину, идущую ей навстречу, попробовала оттолкнуть, чтобы бежать дальше… бежать, пока хватает сил, пока несут ноги…
      – Что случилось, зайка? – Валентина поймала Лену за плечи и развернула к себе.
      Лена, давясь слезами, пересказала ей свой короткий разговор с Пятым.
      – Я сейчас, Ленок. Ты пока пойди, пройдись, успокойся… а я с ним потолкую. Хорошо? Что-то он совсем не то говорит, на него не похоже… Может, прав был Вадим, не знаю, что и думать.
      Валентина прошла к палате, немного постояла в дверях, собралась с духом и вошла. Пятый встретил её молчанием, он лишь тяжело дышал, словно после бега, и временами облизывал пересохшие, потрескавшиеся губы.
      – Ты что это девчонке наболтал? – как ни в чём ни бывало сказала Валентина. Словно бы и не было неполных трёх недель, проведённых в больнице, словно не было аварии, которую вспомнить без содрогания было невозможно, словно всё шло так, как раньше… До всего. – Зачем ты её обидел?
      – И вы?… Вам что – мало? – Пятый на секунду смолк, затем добавил. – Я даже на смерть право потерял, да?
      – О чём ты говоришь?
      – Я жить не хочу, понимаете? Я не могу больше… сил нет…
      – Пятый, я тебя давно знаю. И ты – самый сильный из всех, кого я встречала. Вероятно, в тот момент ты принял несколько опрометчивое решение…
      – Какая разница, когда я его принял?… Почему вы не дали мне просто уйти?…
      – Во-первых, это были не мы. Мы с Леной не успели вызвать скорую, это сделали люди, живущие в доме напротив. Во-вторых, врачи, приехавшие на вызов, не имели права бросить тебя умирать посреди дороги. Не знаю, как у вас, а у нас приняты определённые нормы, существует так называемая врачебная этика…
      – А как же свобода выбора? – Пятый прищурился, напрягся, Валентина это заметила.
      – При чём тут свобода выбора? – спросила она. – О каком выборе речь?
      – О моём, – Пятый на секунду задохнулся от внезапно накатившей боли – миллион крохотных коготков впились в тело… и отпустили. – Я не хочу жить… вы можете это понять?…
      – Давай играть так, – предложила Валентина. – Ты сделал всё, что смог, мы – тоже. Пока что мы ведём со счётом один – ноль в нашу с Леной пользу. Удивительно! – Валентина покачала головой. – Мы играем за тебя, а ты считаешь, что мы против…
      – Вы не против, – с отчаянием сказал Пятый. – Вы ничего не знаете. Совсем ничего… Я тоже не знаю, лишь чувствую… словами не передать… Что вы наделали, Валентина Николаевна!… Гаяровский и вправду верно вам сказал на счёт меня…
      – Что сказал? Откуда ты знаешь?
      – Да просто он это сказал и мне… ещё до того, как сказал вам. Вероятно, он прав. Я – и в самом деле жестокий человек…
      – Пятый, ты не устал? – с тревогой спросила Валентина. – Спина болит?
      Пятый отрицательно покачал головой и поморщился. Спина болит, не сильно, правда. Ноги тоже. Пока терпеть вполне можно.
      – Я догадываюсь, почему не болит… – прошептал он. – Я прав?
      – Это морфий, – кивнула Валентина, – ты на нём уже неделю. Доктор предупредил, что ты…
      – Я понял. Мало того, что умереть нормально мне не дали, так теперь ещё придётся до самого конца терпеть боль… Спасибо, Валентина Николаевна… вы очень любезны…
      – Не надо, Пятый. Ты же понимаешь…
      – Я понимаю, – уже без сарказма, устало и подавленно сказал Пятый. – Вы не можете иначе. А я тоже не мог… иначе… и простите за всё, что наговорил вам… извинитесь за меня перед Леной. Боюсь, у меня не хватит смелости взглянуть ей в глаза…
 

* * *

      Первый порыв прошёл. Уставший, опустошенный, он замер на своей койке, не в силах разобраться – что твориться в его душе? Валентина ушла, оставив его одного, Пятый с ужасом подумал, что она может вернуться вместе с Леной, но она возвратилась одна. Пятый молчал, он не находил слов… да и какие тут могли быть слова? Так всё скверно получилось… Чего он хотел? Освобождения? От чего? От своей совести?… Он знал, превосходно знал, что ему ещё нельзя умирать… и вот незадача, смалодушничал. И что из этого вышло? Пятый с трудом представлял себе дальнейшее существование – калека, убогий… это он-то, который всю жизнь стремился ни от кого не зависеть, через все испытания проходил только сам, принципиально отвергая любую помощь… гордость не позволяла принимать её, всё эта проклятая гордость… а теперь? Он почувствовал, как медленно и неотвратимо на него наступает боль. Вежливо, поначалу несильно, но всё настойчивей… и уверенней.
      – Валентина Николаевна, – прошептал он, удивившись тому, что из его голоса исчез, пожалуй, сам голос, осталась лишь тень, – что будет?…
      – Что будет? – Валентина присела на край койки. – Посмотрим… по крайней мере, мы с Леной уже полмесяца тому назад решили, что тебя не бросим. Юра нам поможет, он это обещал…
      – Валентина Николаевна, где Лин? – по лицу Пятого сложно было что-либо понять, но Валентина заранее внутренне напряглась. Пятый это, естественно, увидел.
      – У нас неприятности, Пятый, – Валентина старалась говорить по возможности мягко. – Лин пропал. Кто-то его увёз… можно сказать, похитил. Мы не хотели тебе говорить… но от тебя не спрячешься, я же знаю. Не отчаивайся пока, мы с Юркой ищем его. И рассчитываем найти.
      В других обстоятельствах Пятый, вероятно, покачал бы головой, выражая сомнение, но сейчас он просто молча смотрел на Валентину, стараясь сообразить – кому она пытается солгать? Себе или ему? И понял, что обоим.
      – Пока я не знаю что-либо наверняка, – заметил он, – я предпочитаю не делать выводов… Лин вполне может постоять за себя, вы видели, как он умеет действовать… надеюсь, он справится.
      Валентина вскользь глянула на Пятого, и подумала: “Если он справляется, как ты, то плохи наши дела”. Но вслух сказала:
      – Вероятно, ты прав. Отдыхай. Пока не болит ничего?
      – Пока нет.
      – Ноги ощущаешь?
      Пятый подумал, что ощущает свои ноги и позвоночник как источник непрерывной гнетущей боли, но не сказал об этом.
      – Такое странное чувство, – подумав, пробормотал он, – что всё это – отдельно от меня… и не нужно мне… совсем не нужно. Я сам себе стал чужим… после всего…
      – Не стоит, дружок. Всё будет нормально. Не переживай. Все ошибаются. Я тоже. И Ленка. И Юра. И ты. А потом… может, всё ещё сказкой обернётся, вот посмотришь и сам увидишь.
      – Я одно понял, Валентина Николаевна, – проговорил он едва слышно, – всё, что в жизни делал – бред. И вся моя жизнь была бредом. Умные люди так не умирают. Я прав?
      – Не знаю, – Валентина покачала головой. – Нужно у них спросить, наверное. Слушай, Вадим мне сказал, что ты молод… ну, по вашим меркам… Мы с вами как-то об этом не заговаривали, только вскользь, намёками… Это – правда?
      – Что – правда? – Пятый сделал вид, что не понял.
      – Что вы живёте долго, по шестьсот лет?…
      – Не совсем… я про себя могу сказать только то, что мне и сорока без года хватило. Врач вам сказал?… ну, что я… что я умираю?
      – Он много что говорил, Пятый. Ты должен свыкнуться с мыслью о том, что тебе придётся выдержать тяжелую борьбу за свою жизнь. И что это будет трудно…
      – А я не хочу, – Пятый ощутил вдруг огромную слабость и подавленность. – Я ничего не хочу. Совсем ничего…
      – Вот это-то и плохо, – Валентина укоризненно покачала головой. – Если человек ничего не хочет – дело дрянь. Заставь себя захотеть.
      – Валентина Николаевна, всё это настолько сложней, чем вы можете себе представить, настолько запутанней, что я, человек, проживший в этом всём полжизни, почти ничего не понял. Но что я точно знаю – я здесь не останусь. Никто меня не удержит.
      – А Лин?
      – И Лин тоже. У каждого свой выбор. Я предлагал Лину освобождение ещё восемь лет назад. Он отказался. И сделал этим выбор. Прав был Гаяровский. Я жесток. Но не хуже тех, что подарили мне эту судьбу. Которой я, простите, в праве распоряжаться так, как пожелаю.
      – И как же ты пожелаешь? – утомлённая Валентина, осенняя хмарь за окнами, вечереет, синеет пасмурное небо, прижимается робко к стёклам… всё тише и тише в больничном коридоре… и голоса… поют? Кто может петь здесь?
      – Я уже распорядился… – он вдруг ощутил огромную усталость. – Валентина Николаевна, а где поют?… красиво так…
      – Да у сестёр на посту радио, – Валентина вздохнула. – Спи уже…
      Он подчинился. Что он мог ещё придумать? Многого захотел – распоряжаться своей судьбой… Да кто он такой, чтобы ему было это дозволено? Значит, придётся дальше… значит, ещё не конец… значит, он кому-то нужен, пока что нужен. А и вправду, на самом-то деле!… Как он мог про это забыть? “А я и не забывал, – пронеслось в голове, – ни на секунду”. Просто подумалось, что есть ещё какой-то выход, что существует третья сила, способная подавить противодействие тех двух… одна из которых – он сам. А вторая… ни к ночи буде помянута.
 

* * *

      Великолепие поздней осени. Не многим доступно, но как изыскано, чёрт побери! Бледно-голубое, прозрачное до слёз небо, контрастом на нём – тонкий росчерк, словно пером, обнаженные упругие ветви, лишенные гнёта листьев. Отзвук неба в прозрачной замерзающей воде под ногами… И словно несмолкающий и неслышный звон вокруг: скоро! скоро! мы покончим с этой темнотой совсем скоро, потерпите! Будет светло от снега, мы обещаем! Скоро…
      “Теперь скоро, – подумал Пятый, – но не так скоро, как хотелось бы”.
      Его несли к машине, к перевозке для больных. Для тех, кто отправляется домой. Пятый хорошо запомнил разговор, случайно подслушанный им пару дней назад…
      – Это бессмысленно, – говорили негромко, но он слышал, – зачем оставлять его здесь? И консилиум пришёл к такому же выводу – выписка.
      – Может, стоит подождать ещё недельку? – Валентина, вездесущая Валентина, все вопросы решаются только ею, и никем другим…
      – Не нужно. Вы же медики, справитесь. Если он хорошо перенесёт дорогу…
      – Вы же сами говорите – если перенесёт. А если нет?
      – Перенесёт, не волнуйтесь. Я уверен…
      – Бог с вами. Действительно, пора и честь знать. Когда?
      – Понедельник, в первой половине дня. Устраивает?
      – Почему нет? Я своих предупрежу, квартиру нужно подготовить…
      – Большая просьба – не скупитесь на морфий! Пока он тут находился, мы кололи по шесть-семь доз в сутки. Вы поняли? Поэтому он почти не страдал. Не снижайте дозу ни в коем случае. Пожалейте человека.
      – Его спасать надо, а не жалеть, – отмахнулась Валентина. – И я этим займусь, будьте уверенны…
      – Дело ваше. Но я на вашем месте не стал бы брать на себя…
      – Я разберусь…
      “Что теперь станется со всеми нами? – отрешенно думал Пятый, стараясь не обращать внимания на боль, причиняемую любым движением. – Сцена последняя, не так ли? Главные герои собираются у смертного одра одного из персонажей со слабо выраженной позицией и почти бездействующего. Это было бы забавно, сумей я вспомнить, как улыбаются. Странно… Не слушаются губы, что-то со мной случилось… или это голова не даёт нужной команды? Ладно, разберусь, только бы доехать”.
      Он не помнил, что было, пока они ехали. Он не мог помнить, что происходило у Лены дома в первую неделю его пребывания там. Он смутно сознавал, что задыхается, слышал, как ругался Гаяровский, как шипела сквозь зубы от еле сдерживаемого гнева Валентина, как потихонечку всхлипывала Лена… Запомнил только одну фразу, чёткую, страшную, колючую: “респираторная депрессия”. Фраза щетинилась иглами боли и непонимания, но позже она пропала, растворилась и пришёл сон. Долгий, пустой, спокойный… А потом всё стало, как сейчас. И только одно, лишь одно менялось. Один-единственный фактор. Но главный. Боль. Её величество Боль становилась с каждым днём капельку сильнее. Словно она шла из самой далёкой дали крохотным шажками. Но шла. Упорная. И приближалась. А он стоял, привязанный к позорному столбу своей слабости, будучи не в силах не только что убежать, куда там!… отвернуться!… А потом решил, что малодушно отворачиваться, да так и застыл, глядя в эту даль широко открытыми, отчаянными глазами.
      Старые слова стали наполняться каким-то неведомым новым смыслом. Старые, как мир понятия – дружба, любовь, ненависть, горе… Он вдруг понял, что всё это для него теперь – не более, чем пустой звук. Всего этого не было. Было ожидание, гнетущая тяжесть, копившаяся в душе и ещё… страстное желание поскорее покончить со всем этим, разом, навсегда. Временами ему начинало казаться, что он висит один в пустоте, что рядом нет никого, есть только огромная, всеобъемлющая пропасть, ничем не заполненная. Ничего не видно, не слышно, нет ни времени, ни ощущений… А позже, немного позже, эта пустота стала заполняться образами и событиями. Он вспоминал. Помимо своей воли он стал вспоминать свою жизнь – всю. Говорят, что перед умирающими проносится вихрем, в одно мгновенье, всё прожитое. Пятый понял, что ему на это отпущено больше времени. И подумал – за какие грехи?
 

* * *

      – Как там наш коврик? – спросил Юра. Он вел машину, в которую с трудом набилось целых шесть человек надсмотрщиков. Пятого они по началу хотели пихнуть в багажник, но, справедливо рассудив, что там он, скорее всего, задохнется, бросили его на пол и сели так, чтобы Пятого можно было вволю попинать по дороге. Впрочем, толку от этого не было никакого – до того, как поехать обратно на предприятие, они до такой степени избили его, что он уже потерял способность что либо ощущать.
      – Пока дышит… что за черт!… – заорал Андрей. Машина вильнула, её занесло и она остановилась поперек дороги. – Ёб ты…
      – Похоже, клина словили, – мрачно откликнулся Юра, – вылазь, мужики, оттолкнуть бы надо, прямо посреди дороги встали…
      – Вот невезуха, – Коля сплюнул в придорожную пыль, – толкай, давай, дождемся ещё приключений на свою задницу! С передачи сними, а то не сдвинем.
      Надсмотрщики с трудом дотащили машину до обочины.
      – Хреново дело, – констатировал Коля, немного покопавшись в движке, – надо до базы доехать кому-нибудь, взять ещё машину и на веревке доволочь. Капитально заклинило, не хрена здесь не сделаешь.
      – Вот ты и езжай, – предложил Андрей, – там же твоя тачка только и стоит. Шевелись, чего ползешь, как вошь по мокрому месту…
      Коля пошел ловить попутку, остальные надсмотрщики расположились в теньке на обочине. Примерно в это время Пятый, который только-только очнулся, удивился, что машина стоит, что двери открыты, и что ноги, которые нещадно топтали его не меньше часа, куда-то исчезли. Он, тихо постанывая, вылез из салона и поковылял к надсмотрщикам.
      – Очухался, падла! – поприветствовал его Юра. – Здоровье, что ли, хорошее?
      – Юр, что случилось? – поинтересовался Пятый, не обращая внимания на Юрин выпад. – Почему стоим?
      – Клина хренового словили, – пожаловался Юра, – пиздец движку.
      – Давай я взгляну, – предложил Пятый, – может, и получиться чего…
      – Ну, глянь, – Юра неохотно поднялся с земли и пошел к машине, Пятый последовал за ним, – ключи в багажнике. Только ни шиша у тебя не выйдет, сразу говорю…
      – Посмотрим, – Пятый вытащил из багажника сумку с инструментами и понес её к капоту, – простой движок, чего уж там…
      Когда через два часа проснулся Андрей (он, сморенный жарой, прилег под кусты, да сразу и задремал), он первым делом увидел, что Пятый с чем-то возиться около машины. Не разобравшись со сна, он направился к Пятому, сидящему на земле к нему спиной, и отвесил ему хорошего пинка по ребрам.
      – Чего творишь, сука! – заорал Андрей. – А ну, отвали от машины, живо!
      Из-за борта “Жигулей” показалась Юрина голова.
      – Ты ошалел, придурок! – возмутился Юра. – Он машину уже почти сделал, а ты его херачишь! Оставь в покое, кому говорят!
      Пятый, казалось, не обратил на удар никакого внимания – он даже не вскрикнул, лишь слабо поморщился и спросил у Юры:
      – На семнадцать ключ у тебя? И отвертку крестовую дай…
      – Держи.
      – Юр, иди в салон, попробуй, – предложил через минуту Пятый.
      Машина завелась с полпинка, двигатель мягко заурчал.
      – Ну, ты даешь! – восхитился Юра. – Обалдеть…
      Пятый отошел от дороги и лег в тени.
      – Чего с тобой? – Юра вылез из машины, подошел к нему и сел рядом. – Нужно чего-нибудь?
      – Попить, сигарету, а потом – хоть стреляй, – беззвучно прошептал Пятый, – мне всё равно…
      – Сейчас, принесу, – откликнулся Юра. – И с мужиками поговорю, чтобы тебе разрешили ехать со всеми, а не на полу. Хочешь?
      – Это было бы хорошо, а то на мне места живого нет. Колю ждем?
      – Надо бы, а то он нам потом нам всем надает по шее…
      Пятый повернулся на бок и моментально задремал.
 

* * *

      Проснулся он от голосов в прихожей. “Гаяровский, – подумалось ему, – какого черта его сюда принесло?…”.
      – И давно? – спрашивал Вадим Алексеевич.
      – Уже больше недели, – Валентинин голос звучал приглушенно, видимо она ушла на кухню, – проходи, Вадим. Лена, поставь чайку, человек с работы…
      …Валентина позвонила Гаяровскому ещё днем. Она долго не решалась сказать то, что было нужно, уж больно тривиальным был ответ на этот простой вопрос, но когда она всё-таки спросила, Гаяровский ответил, что приедет разбираться сегодня же, только сдаст дежурство.
      – Значит, не ест он всего два дня? А…
      – Дней восемь или девять.
      – И что он говорит?
      – Не хочу – и всё. А выглядит всё хуже и хуже, сам увидишь. Я думала, что справлюсь, но, видимо, твоя помощь понадобиться, – Валентина на секунду замялась и спросила, – не умрет он?
      – Сейчас, посмотрю, – Валентина поднялась было вслед за ним, но Гаяровский её остановил. – Нет, Валя, со мной не ходи, я с ним тет-а-тет хочу пообщаться. А вы пока тут посидите.
      Гаяровский вошел в комнату и остановился на пороге, разглядывая Пятого. Тот и впрямь выглядел плохо – кожа тёмного, землистого оттенка, тусклые глаза, отекшее лицо…
      – Так, – негромко, но отчетливо поговорил Гаяровский, – великолепно! Но рассчитано на кретинов. И чего, спрашивается, ты этим хотел добиться?
      – Не хочу жить, – сказал Пятый так же тихо, – зачем вам это всё? Просто хотел умереть. Не могу больше мучиться.
      – А медленное отравление продуктами распада – это, по-твоему, не мучение? Так, увеселительная прогулка…
      – А инвалид до конца дней – хорошо?! Прекрасная перспектива – кресло-каталка, или, в лучшем случае, костыли… если я выживу, а я в это не верю. Уж лучше умереть так, чем от боли…
      – Всё, дорогой, – Гаяровский едко улыбнулся, – готовься морально к неприятностям, а я скоро вернусь. Как тебе не стыдно, ты же мужик! Двух таких прекрасных женщин обманул…
      Гаяровский вернулся в кухню. Валентина встретила его вопрошающим взглядом.
      – Девочки мои, – проникновенно начал Гаяровский, – дурочки мои! Это же элементарный суицид! Смешные вы, ей Богу!…
      – Да ты что, – ошарашено пробормотала Валентина, – не может быть…
      – Ещё как может, – заверил её Гаяровский, прикуривая, – Пятый вас провез на вороных, мои дорогие, а вы этого и не заметили. Кто он там по образованию? Биолог… или генетик? Не помню. Но он великолепно знает о том, что, и не имея под рукой яда, тоже можно отравиться.
      – Так что делать-то теперь? – жалобно спросила Лена.
      – Детоксикацию полную сделаем. От промывания желудка до переливания крови. Валя, ты езжай за кровью к Галке, а мы с Леной тут немного поморочимся. Давай, Валя, не тяни. Счастливо.
      Валентина ушла. Лена осталась с Гаяровским.
      – Лен, у тебя дома зонд есть?
      – Нет.
      – Я привез. И всё остальное – тоже.
      – Что сейчас будем делать?
      – Сначала обколи новокаином по кругу спину и сделай ещё одну дозу морфия. Иначе он будет так орать, что соседи прибегут. Ну, а потом… Пять литров воды – в глотку, и мы посмотрим, кто тут диктует условия. Да, вот ещё что! Как почки?
      – Никак. – Лена пожала плечами. – Тоже говорил, что не хочет.
      – Я там препарат привез, новый. Попробуем. Пошли?
      Пятый встретил их молчанием. Взгляд его был полон решимости и нежелания подчиняться чужой воле, но куда там! Гаяровский даже не обратил на это внимания.
      – Лена, поставь тазик вплотную к кровати и неси чайник.
      – А трубка? – спросила Лена из коридора.
      – Я взял… да, Лен, примерно так… Пятый, хватит чудить, открывай рот.
      Бедный незадачливый самоубийца! Как он не стискивал зубы, как не старался отвернуться, на то, чтобы справиться с ним, у Гаяровского ушло не больше тридцати секунд. Он просто двумя руками взял Пятого за скулы, надавил на какие-то точки, а затем, удерживая рот открытым одной рукой, протянул другую в сторону и потребовал:
      – Лена, трубку.
      Первое же прикосновение резины к задней стенке глотки вызвало рвотный рефлекс. Гаяровский перестал проталкивать трубку в горло и посоветовал:
      – Дыши носом. И задерживай дыхание, когда трубка движется, понял? Глубже дыши… задержи! Дыши… Лена, лей потихонечку воду… Думал, я тебе сдохнуть дам? Дыши, сказал! Самый умный, да? Дышать, не останавливаться!…
      Пятого душили спазмы. Он судорожно пытался вздохнуть в коротких перерывах между конвульсиями, но получалось плохо.
      – Лей воду, Лена… ещё… давай, дорогой, на бок ляжем… Лена, подвинь табуретку…
      Гаяровский поддерживал Пятого, пока того рвало. Вскоре тот потерял сознание, Гаяровский, воспользовавшись этим, быстро вытащил засорившуюся трубку, прочистил её и ввел заново. Пятый в это время очнулся. Он, совершенно беспомощный, лежал на боку и с ужасом наблюдал за Гаяровским и Леной.
      – Сам нарвался, – с упреком сказал Гаяровский, – вот теперь терпи, ясно? Лена, продолжаем.
      Когда они закончили, Пятый настолько ошалел от боли и ужаса, что начисто перестал соображать. Его сотрясала лихорадочная дрожь, глаза были широко открыты. Он, казалось, оцепенел. Одно воспоминание о перенесенных страданиях скручивало тело жестокой судорогой, разум отказывался служить. Внутренности словно пронзили миллионы раскаленных иголок, раны, не смотря на новокаин, болели несоизмеримо сильнее, чем всегда. Гаяровский скептически посмотрел на эту картину и приказал:
      – Ленок, пойди, дорогая, принеси снотворное и морфий. Мы его уж чересчур растормошили. И где эта Валентина шляется? Ей уже давно пора вернуться.
      – Она всегда так, – пожаловалась Лена, выходя из прихожей, – когда она нужна, её нету. А когда не нужна – тут как тут. А ловко Пятый её обманул! Меня-то провести ничего не стоит, я доверчивая…
      – Валя и в молодости такой была, – Гаяровский улыбнулся, – она столь уверенна в себе, в своих силах, в безошибочности решений, что её, увы, легко обмануть. Но лишь такому человеку, который это понял. Для остальных она – истина в конечной инстанции. Давай дела доделаем, а то наш друг, того и гляди, рехнётся от боли. Пятый! Дядя доктор тебя не тронет, если ты будешь себя хорошо вести, понял? Лен, укрой его.
      – А надо? Не холодно же, вроде. – Лена подошла к кровати и с состраданием посмотрела на Пятого. – Ну, зачем ты это сделал?
      Пятый не ответил. Его взгляд был прикован к потолку. Ему было уже почти всё равно. Он засыпал, лекарства начинали действовать, измученное тело потихонечку успокаивалось. И его снова потянуло туда, в нелепое прошлое, которое он создал на свою беду своими же руками.
 

* * *

      За окнами подвала навалило столько снега, что даже слабый свет, еле пробивавшийся сквозь них, казался белым, матовым. В подвале было холодно. Немного теплее было лишь у труб, по которым гнали в дом горячую воду, но это слабое тепло можно было ощутить, только прижавшись к трубе вплотную.