Однако во внешнем мире Сталин представал как личность, которая ведет борьбу против собственного культового восхваления. В этой связи одним из поучительных документов является письмо, в котором Сталин подверг критике автора одной книжки, рассказывающей о его детстве. Очевидно, автор неподобающим образом создал портрет скромного и простого Сталина.

Сталин наверняка был хорошим цензором, он точно знал, что благоприятствует его культу…

Мы можем поверить ему. Культ личности и его аксессуары: устрашение, психоз поиска врагов, внедрение административно-командных методов в каждодневной практике — все это явления, которые нелегко понять более молодым поколениям. Об этом больше любых теоретических объяснений могут рассказать документы той эпохи: письма, доносы, протоколы собраний, рапорты органов внутренних дел, отчеты различных хозяйственных и политических учреждений. Приведем несколько типичных и повторяющихся ситуаций из материалов Смоленского областного партархива, который во время второй мировой войны попал в руки гитлеровцев, а после войны в качестве трофея был вывезен в США.

Диктаторская роль Сталина с середины 30-х годов приобрела неограниченные масштабы и в духовной жизни. Вместе с числом жертв судебных процессов и репрессий увеличивалось количество произведений культуры, которых ждало уничтожение или полное забвение. Это можно иллюстрировать данными периода проведения процесса над Каменевым и Зиновьевым.

В секретной инструкции Главлита для территориальных органов в 1934 году следующим образом ставилась задача проведения «профилактической» цензуры: «Цензура наша имеет значение только тогда, когда она предупреждает прорыв политический или разглашение военной и экономической тайны, когда она препятствует напечатанию халтурной, низкокачественной, бесполезной литературы, когда цензура способствует улучшению как политического смысла и словесного характера, так и внешнего оформления произведения. В этом — задача всякого советского цензора». В такой чрезвычайно широкий круг «задач» входил запрет практически любого произведения, которое не получило одобрения сверху. Инструкция включает в себя частные детали задач цензоров, которые сейчас кажутся смешными: «Нет порой у наших районных цензоров подлинной большевистской напористости, активности: цензурное дело у них двигается, как в колымаге, день за днем — формально и безыдейно. Надо уметь поднимать вопросы цензурной работы на большую идейную высоту. Надо обобщать практику цензурной работы, добиваясь от редакторов и типографий неповторения совершенных ошибок. Надо о важнейших ошибках доводить до сведения секретарей парторганизаций… Надо и с самими редакторами поработать на примерах и образцах неряшливого и неправильного редактирования, уча их по-большевистски относиться к своему делу».

Отношение к процессу над Зиновьевым и Каменевым стало мерилом лояльности и преданности. В то время областные комитеты, даже первичные парторганизации должны были представлять отчеты о том, «ведется ли учет вскрытых фактов, разоблаченных зиновьевцев, троцкистов, двурушников и социально-чуждых элементов и мероприятий РК и первичных организаций по этим фактам, а также, что конкретно сделано по выявленным недостаткам работы в отдельных райорганизациях». В инструкции Смоленского запобкома от 27 февраля 1935 года поясняется, как должны парторганизации прорабатывать материалы закрытого письма ЦК «Уроки событий, связанных со злодейским убийством тов. Кирова».

На гребне этой волны Главное управление по делам литературы и издательств, выполняя указания ЦК ВКП(б), приступило к «большой чистке» литературы. Например, в Документе Смоленского запобкома, датированном 9 ноября 1936 года, была обещана поддержка секретаря Козельского райкома в проведении этой работы, что свидетельствует о масштабах и глубине этой чистки. Тогда из библиотек были изъяты все издания, которые разрушали миф о величии вождя, не упоминая имя Сталина при оценке значительных исторических событий, научных открытий или народнохозяйственных успехов.

«Запобком ВКП(б) предлагает Вам оказать необходимую помощь органам Главлита в проведении этой работы. По требованию уполномоченных обллита выделите необходимое количество квалифицированных коммунистов в помощь райлиту с тем, чтобы эта работа была закончена в срочном порядке и чтобы были охвачены все библиотеки (районные, сельские, клубные, колхозные, профсоюзные и т. п.)».

Не сохранилось документов о том, как в городе Козельске справились с этой задачей, но нет сомнений, что там стремились выполнить эту работу безукоризненно. Наверняка были допущены и ошибки, по они были вскрыты компетентными органами.

Однако знакомство с некоторыми документами показывает, что органы Главлита считали масштабы уничтожения книг чрезмерными. Так, в приказе, направленном па места 21 июня 1935 года, можно прочитать: «При изъятии троцкистско-зиновьевской литературы из библиотек фактически проводилась никем не контролируемая и никем не руководимая „чистка“ библиотек, расхищение и порча библиотечных фондов.

Приказываю: 1. Немедленно прекратить общую чистку библиотек и сплошные изъятия из них. 2. Изъять из библиотек и складов контрреволюционную троцкистско-зииовьевскую литературу строго в соответствии с прилагаемым списком…»

Приказ предписывал оставить по два экземпляра «изымаемых изданий» в закрытых фондах библиотек ряда учреждений Москвы и других городов. Изъятую литературу нужно было доставлять по акту в краевые и областные управления НКВД.

Характеризуя атмосферу эпохи, мы не должны забывать, что такого рода приказ сам по себе мог быть документальным свидетельством «троцкистско-зиновьевской контрреволюции». Однако встречается немало документов, в которых критикуется медлительность конфискации подобной литературы, говорится о «саботаже». Например, секретарю райкома партии в Ильино было предложено вторично проверить изъятие литературы. В этой связи становится понятным, что те, кто проверяли фонды библиотеки, считали целесообразным уничтожать как можно больше книг. Такие книги стали сейчас большой редкостью…

Настроения эпохи верно отражает отчет Бельского райотдела НКВД от 10 апреля 1935 года, направленный секретарю райкома партии. Имеет смысл подробно пересказать этот документ. Размер его не более двух машинописных страниц, в нем говорится о семи случаях, по которым были начаты расследования из-за распространения «контрреволюционных частушек». Документ подтверждает, что инициатива возбуждения уголовных дел исходила «сверху». Хотя бывало и так, что центр в Москве не мог контролировать собственные кампании.

Например, Бельский райотдел НКВД докладывал, ссылаясь на «проработку письма ЦК ВКП(б)», что за распространение среди населения, колхозников и единоличников, и в особенности молодежи, контрреволюционных частушек, направленных против Советской власти и руководителей партии, привлечены к ответственности три человека, по социальному положению колхозники, — Амбросов, Малиновский и Лапин. Указанные лица «12 марта с. г. в совхозе Шамилово в общежитии распевали контрреволюционные частушки». По завершении расследования материалы дела были высланы в Смоленск.

Другой случай показывает, какую роль играло социальное положение в вопросах повышения бдительности. Сообщалось, что в Демиховском сельсовете был задержан сын кулака Пронин за исполнение частушек контрреволюционного содержания. Его также отправили в Смоленск, дело его находилось в стадии следствия.

Рассматривая подобные дела, мы сейчас можем сказать, что это были обычные «перегибы». Однако в действительности аресты такого рода выражали саму суть сталинской диктатуры. Это станет еще более ясным, если мы расскажем о некоторых из тысяч и тысяч внутрипартийных «дел», в которых непосредственную роль играла личность Сталина. Дата — 1937 год. Приводимые документы высвечивают саморазрушительный характер механизма власти.

9 июля 1937 года коллектив нарсуда Сталинского района и нотариальной конторы заслушал на собрании доклад «О некоторых методах вражеской работы». Докладчик сказал во вступлении, что руководствуется указаниями февральского Пленума ЦК ВКП(б), на котором «тов. Сталин… объяснил, что… к нам в страну Советов, где осуществляется диктатура рабочего класса, каждая капиталистическая страна старается заслать больше диверсантов и вредителей, чем в остальные страны, где господствует капитал. К нашему стыду, т. е. к стыду парторганизации Западной области и здесь классовый враг пытался раскинуть свои щупальца. Изменниками Родины оказались бывший секретарь обкома ВКП(б) Румянцев и Шильман, но бдительность ЦК ВКП(б) раскрыла эту шайку изменников. Вредительство их выражалось, как нам известно из газет, в промышленности и сельском хозяйстве и как пример — очереди за хлебом».

Это «дело», естественно, не было изолированным явлением, внизу, в первичных парторганизациях, также «находили» врага. Давайте рассмотрим случай с неким товарищем Лейманом. Он тоже осудил «контрреволюционную банду Румянцева — Шильмана» и самокритично дал оценку собственному поведению, после того как на него составили донос слушатели курсов нотариусов.

«Сталинскую конституцию я знаю хорошо, но мне на сегодняшний день предъявлено обвинение в части того, что был случай на курсах нотариусов, я выводил цифры пальцем на стене и захватил плакат тов. Сталина, но я его не замечал, ибо это было сделано машинально. Я приводил пример о разделе имущества, но это сделано мною не умышленно…» Собрание решило «предложить парткому срочно рассмотреть вопрос о тов. Леймане, допустившем грубые политические ошибки в вопросах новой конституции, с портретом тов. Сталина, и его грубостях с подчиненными…». Партком принял решение: в декабре 1937 года Гуго Иванович Лейман, член партии с 1919 года, был исключен из рядов ВКП(б), «разоблачен как враг народа и 12 декабря 1937 года арестован». Постановление парткома было утверждено общим партийным собранием. Дальнейшая судьба этого человека неизвестна, но ее легко представить…

Более благоприятно закончилось «дело Карпова», во всяком случае, мы не видели других документов по этому вопросу.

Два русских интеллигента, юриста, члена партии вечером 17 февраля беседовали в гостиничном номере. Содержание этого разговора стало вскоре «делом», так как одна из сторон донесла о содержании разговора в Сталинский райком партии. В заявлении, подписанном Левенцовым, говорится, что его коллега Карпов, будучи выпивши, сделал серьезные заявления. «В то время как товарищ Вышинский разоблачает преступников, Карпов пропагандирует троцкистские взгляды, У меня, говорит Карпов, и не только у меня… есть интересная книга самого Сталина под названием — об оппозиции, там интересно написаны все завещания тов. Ленина в отношении тов. Сталина. Ленин там — „Сталин груб“ и что о Генсекретаре ЦК нужно обсудить на Пленуме. И в этой книге сам тов. Сталин об атом говорит… Я ему, Карпову, на это ответил, что этого я не читал и что такого порядка суждения есть не что иное, как троцкистская клевета, давно исходящая из уст фашиста Троцкого, Зиновьева, Каменева и других сволочей, докатившихся до контрреволюции, и они, эти подлые шпионы, получили, как нам известно, по заслугам. Карпов утверждал, что в книге написано, что Ленин — профессиональный эксплуататор. Я после этого ему ответил, что теперь я убежден, что ты троцкист… Карпов ответил на это — я не защищаю троцкистов, я тебе говорю о книге Сталина, а в ней это записано. Зайди и прочитай».

Доносчик сделал донос и на самого себя, так как он нарушил одну из заповедей сталинской морали — был собутыльником врага. «Кроме изложенного, считаю своим долгом со всей большевистской искренностью заявить райкому ВКП(б) о своем небольшевистском поступке в следующем деле — вечером 17 февраля после работы часов в 12 ночи в буфете станции Спас-Деменск в присутствии члена партии товарища Литвинова я взял для себя ужин, так как все столовые в городе были закрыты, и взял одну четвертую вина (портвейн), выпил я полстакана и угостил вошедшего ко мне Карпова». Левенцов проявил бдительность. Но из этой запутанной истории не складывалась картина заговора, да и Сталина никак нельзя было привязать к этой истории. Но случались и другие примеры — на партсобрании кто-то заметил, что раз уж зиновьевско-каменевские контрреволюционеры смогли свить гнездо в высшем руководстве партии, тогда ЦК и лично Сталин тоже виноваты. Подобное заявление было расценено как клевета, и автора, как это следует из стенограммы расширенного пленума Козельского райкома, состоявшегося 4 августа 1936 года, исключили из партии.

Что же касается Карпова, то о нем было установлено, что он цитировал книгу Сталина с добрыми намерениями. Парторганизация при Западной областной прокуратуре вынесла следующее решение: «Отметить, что товарищ Карпов допустил нетактичное и неуместное поведение, выразившееся в том, что он, будучи в нетрезвом виде, в беседе с тов. Левенцовым цитировал из речи тов. Сталина на Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) от 23 октября 1927 года высказывания о нем тов. Ленина, а также цитировал приводившиеся в речи тов. Сталина клеветнические выпады бандита Троцкого о тов. Сталине и тов. Ленине».

Общее собрание парторганизации Запоблсуда 26 мая 1937 года приняло решение утвердить приведенное выше решение парткома, отметив, что «выслушав тов. Карпова, общее собрание находит, что тов. Карпов не восхвалял бандита Троцкого и не защищал его клевету и выпады в отношении вождей партии — Ленина и тов. Сталина, приведенные тов. Карповым из книги „Об оппозиции. Статьи и речи“, изд. 1927 г .».

Мы не были бы полностью объективны при анализе ситуации, если бы не упомянули о том, что, согласно архивным документам, в Смоленской области предпринимались тогда шаги и по реабилитации невинно репрессированных, их освобождению, восстановлению в партии или комсомоле. Более того, принимались порой решения не увольнять с работы исключенных из партии. Однако во многих случаях местные руководители под влиянием страха сами не знали, какими решениями следует руководствоваться.

Об этом позволяет судить знакомство с протоколом заседания бюро Смоленского обкома комсомола от 2 ноября 1938 года. Заслушав отчеты о работе некоторых райкомов комсомола, обком отметил, что, «проводя большую работу по очищению своих рядов от троцкистско-бухаринских агентов фашизма, они допускают в процессе этой работы серьезные ошибки и извращения, мешающие делу очищения комсомола от двурушников, шпионов, вредителей. В ряде районных комсомольских организаций был допущен нетерпимый произвол по отношению к исключению из ВЛКСМ. Исключенных из комсомола за пассивность и сокрытие социального происхождения, а не по мотивам враждебной деятельности против партии и Советской власти автоматически снимали с работы… Козельский РК ВЛКСМ исключил из членов ВЛКСМ т. Сорокина за то, что его дед, который умер 29 лет тому назад, занимался торговлей. Краснинский РК ВЛКСМ исключил т. Базылева за то, что его двоюродный дядя по матери был попом, сам Базылев был активный работник в организации, пользуется авторитетом в колхозе…»

Часто возникает вопрос, — действительно ли снизу нельзя было распознать сфабрикованный характер всей системы больших и малых процессов. На основе множества опубликованных воспоминаний складывается картина, согласно которой вплоть до смерти Сталина в советском обществе в целом не было четкого представления об истинных размерах расправ. Люди, попадавшие в лагеря, естественно, быстрее приходили к пониманию того, что происходит, но отнюдь не быстро и не все сразу. В автобиографическом романе «Очная ставка» венгерский писатель Й. Лендьел, прошедший колымские лагеря, так пишет об этом: «Нас забрали в феврале. Первое мая было днем строгого режима. Третьего мая один из моих товарищей подозвал меня к форточке в бане: „Смотри, — показал он. — Там виден красный флаг на доме“. А ведь мы все верили, что являемся пленниками контрреволюционного переворота. А оказывается…»

Большинство людей верили Сталину, они считали немыслимым, что он имеет отношение к массовому террору. Даже в момент расстрела многие умирали с его именем на устах. Мейерхольд, известный театральный режиссер, еще до своего ареста рассказывал, что во время массовых расправ встретился с Б. Пастернаком. Поэт начал разговор, как и многие тогда, со вздохов: «Если бы кто-то рассказал об этом Сталину…» Находившаяся в то время уже в лагере Зинаида Немцова вместе со своими товарищами вначале считала, что Сталин не знает о творившихся беззакониях: «Начальниками лагерей были сперва дзержинцы, как их называли. Те, кто еще работал в ЧК. У нас таким был Подлесный. Когда не было рядом охранника, он вел себя вполне прилично, даже называл нас на „вы“ и говорил: „Товарищи“. …Однажды Подлесный сказал, что принимаются меры, чтобы все-таки закончилось беззаконие. Но, к несчастью, этот вопрос решает не Сталин. И тут мы спросили: „А вы считаете, что Сталин знает?“ — „Да, я твердо знаю, что Сталин все знает“.

Однако масса людей думала все-таки по-другому. По рассказу той же З. Немцовой, в лагере даже в бараке для заключенных-сумасшедших шла речь о Сталине: «Однажды уже в лагере меня послали в командировку.

Туда, где содержались сумасшедшие… Заключенные… Когда я вошла в барак, я услышала гул. Абсолютное большинство разговаривало со Сталиным! «Дорогой товарищ Сталин, я же всегда был такой… Никогда… Послушайте меня…» И так далее. На почве Сталина, обращаясь к нему, люди сходили с ума».

Вера в Сталина среди нормальных людей препятствовала даже возможности разграничения между «виновным» и «жертвой». Суть механизма репрессий именно в том и заключалась, что нельзя было отделить «виновного» вчера от «жертвы» завтра.

Г. Бакланов пишет об этом: «Только не думай, пожалуйста, что он действительно враг. Он просто в какой-то момент решил, что можно пожертвовать мною и тем самым спасти себя. Не для себя — для великой цели. Для которой он важней, чем я. И не понимал, что, подписывая мне приговор, он уже подписывает приговор себе. Так бывало. Когда люди, молча отвернувшись, приносили в жертву одного, они тем самым утверждали право с каждым из них расправиться в дальнейшем. Все начинается с одного. Важен этот один. Первый. Стоит людям отвернуться от него, молча подтвердить бесправие, и им всем в дальнейшем будет отказано в правах. Что трудно сделать с первым, то легко в дальнейшем сделать с тысячами».

Однако это могли понять только единицы даже среди тех, кто оставался на свободе.

Страх, царивший в городах и селах, исключал возможность обмена информацией. Один из эпизодов романа А. Солженицына «В круге первом» достоверно отражает такую атмосферу, а в его повести «Один день Ивана Денисовича» запечатлена аналогичная обстановка в лагерях, внутри «зоны». Да и как можно было восстать? Против кого? На уровне всего общества не было ясного ответа на этот вопрос. Внутри партии появлялись разрозненные очаги сопротивления сталинской политике, но обычно они выступали не против структуры власти или Сталина, в ком находила воплощение эта структура, а главным образом против «заблуждений» и «ошибок», против отдельных руководителей и отдельных преступлений. Венгерский писатель-коммунист Э. Шинко характеризовал состояние, в котором пребывало общество: «Тот, кто знал о „тихом“ исчезновении отдельных людей, мог знать об этом только потому, что однажды пропадал знакомый ему человек. Правда, можно было подумать, что речь идет о частном случае, но поскольку это был знакомый, близкий человек, то появлялся страх, как бы самому не попасть в беду — и человек молчал. Таким образом складывалась изоляция личности от государственного аппарата, аналог которой вряд ли можно найти в истории».

В подобной атмосфере фарсы судебных процессов представлялись многим правдоподобными. Не только американский посол Дэвис «заглотил» такую наживку и писал о «пятой колонне», в подлинность процесса Зиновьева — Каменева поверило и венгерское посольство. В совершенно секретном донесении посла Венгрии от 22 августа 1936 года можно прочитать такую, по сути дела фантастическую, историю: «Из русского источника, представляющегося достоверным, я получил сведения, что весной этого года ГПУ было поручено установить, почему плохо разворачивается стахановское движение. ГПУ нашло следы в Тифлисе, Омске, Москве, Ленинграде и Минске, все они вели к Зиновьеву и Каменеву, однако решающих доказательств не было. Как обычно, на помощь пришла чистая случайность. Жена Смирнова — Сафронова застала мужа с другой женщиной, к тому же в деликатной ситуации. Из чувства мести она сошлась с террористом Яковлевым, членом той же организации, и, выведав все от него, донесла о заговоре в ГПУ. Дальше все было просто. По указанию Сталина ГПУ приступило к безжалостным акциям — были арестованы тысячи людей, аресты лиц, не симпатизирующих режиму, продолжаются… о руководителях якобы установлено, что они поддерживали связь с германским гестапо. Таким образом, открылся повод для сенсационного процесса…»

«Теория заговора» на короткое время пережила даже самого Сталина. Сталин разбирался в такого рода делах, он знал, как надо манипулировать общественным мнением, и знал, как следует убеждать обвиняемых, чтобы они признавали самих себя виновными — при помощи шантажа и насилия. На всех деталях этих судебных процессов виден почерк Сталина, во многих воспоминаниях говорится о том, что он был за кулисами событий и следил по радио за ходом процессов.

Но и тогда, когда волна процессов и репрессий взметнулась высоко, имели место случаи сопротивления, пусть еди444444ничные и вовсе неэффективные. Различные виды выступлений против политики Сталина имели нравственное значение, причем скорее с точки зрения будущего. В пример можно привести судьбу одного из основателей Советского Красного Флота — Ф. Ф. Раскольникова, который, прежде чем уйти из жизни осенью 1939 года, оставил потомкам свое письмо. Его «Открытое письмо Сталину» содержит теоретический и политический анализ, сохраняющий свою актуальность и поныне. Подобным образом боролся и Бухарин, попросивший жену сохранить в своей памяти его письмо. Другого рода сопротивление оказывали революционеры, которые даже под пытками, несмотря на насилие, отказывались давать ложные показания для сфальсифицированных судебных процессов. Свое отношение к репрессиям демонстрировали в лагерях те охранники, которые, как писал Й. Лендьел, пытались помогать заключенным, если это было возможно. Доброе намерение придавало силы…

Вне всякого сомнения, именно подавляющая часть населения, которая ощущала позитивные результаты революции и советского периода развития страны, являлась опорой, причем прочной опорой, сталинской диктатуры. Известные позитивные черты этого явления проявились во время войны.

Открытое выступление, протест перед лицом всей страны были не просто вопросом личного мужества. Г. Бакланов, например, показывает истоки драматического конфликта, лежащего в основе формирования и сохранения данного явления: «Страшно, что мы сами помогли укрепить слепую веру в него и теперь перед этой верой бессильны. Святая правда выглядит страшной ложью, если она не соответствует сегодняшним представлениям людей. Ты можешь представить, что было бы, если б нашелся сейчас человек, который по радио, например, сказал бы на всю страну о том, что творится, о Сталине? Знаешь, что было бы? С этой минуты даже тот, кто колеблется, поверил бы. И уже любая жестокость была бы оправдана».

Отдельные случаи протестов имели место, несмотря на то что при этом люди рисковали собственной жизнью, они это прекрасно понимали. Р. Медведев пишет, что после ареста маршала Тухачевского старый большевик Н. Н. Кулябко, рекомендовавший его в партию, немедленно написал протест на имя Сталина. Ответом был арест самого Кулябко. После ареста физика Бронштейна протестовали такие известные люди, как А. Ф. Иоффе, И. Е. Тамм, В. А. Фок, С. Я. Маршак и К. И. Чуковский. Мы знаем, как действовал П. Л. Капица, защищая Л. Д. Ландау, и с успехом. Не единожды бывало, что «помогал» и сам Сталин, более того, даже наказывал за действия, которые он считал ошибочными.

Сталин как бы всегда стоял на стороне справедливости. Советский публицист Юрий Карякин так охарактеризовал эту черту вождя: Сталин — самый абстрактный гуманист и самый конкретный убийца.