- В связи с тем, что в Лифляндской губернии введено военное положение, губернатор предоставил нам право расстреливать мятежников и агитаторов, не дожидаясь решения суда. Возможно, вам приходилось слышать о подобных случаях. По дороге в Центральную тюрьму арестованные пытаются бежать, обычно их пристреливают у железнодорожного переезда. Так решено поступить и с вами.
      Тотчас в комнату вошли пятеро солдат - в шинелях, с подсумками, винтовками.
      - Унтер!
      - Слушаюсь, ваше высокоблагородие!
      - Этого парня доставить в тюрьму, но так, чтобы не сбежал по дороге!
      - Не убежит, ваше высокоблагородие!
      - А на тот свет убежит?
      - На тот свет убежит, ваше высокоблагородие!
      - Не церемоньтесь, ребята, незачем везти его на кладбище, - добавил кто-то издалека, - пристрелите прямо под забором!
      КАРЛСОН РАССУЖДАЕТ О КЛАДБИЩАХ
      Кладбище - кладовая мертвецов, куда рано или поздно мы все попадем, где встречаемся, уравниваемся в правах. .
      Возможно ли это, уравняться в правах?
      Я видел сельские кладбища, на южной стороне там росли дубы и липы, а на северной - ели, березы и сосны. Местные толстосумы покоились под дубами и липами, а мелкоту всякую - бобылей, батраков, издольщиков - хоронили под березами, елями, соснами. Так что и под землей равноправия нет. Никогда бедняку не попасть в компанию богачей, даже в сырой земле, а богач не потерпит соседства с прахом малоимущего. Разве что на полях Маньчжурии сын богатого хозяина и батрацкий парень, оба японской шрапнелью разорванные, хоронились в братской могиле. Там конечно, а здесь, в Лифляндии, западной губернии России, на благоустроенных кладбищах ничего похожего произойти не может, здесь соблюдают приличия. И уход на кладбищах не везде одинаков, на одном конце, глядишь, могилы бурьяном заросли, крест покосился, надписи не разобрать, должно быть, последыш оскудевшего рода лежит там, неторопливо беседуя с червями о бренности земной жизни, об астральном бытии своих близких где-то в заоблачных сферах.
      Я знаю человека, который утверждает, что Латвия со временем станет сплошным кладбищем, ибо кладбище - то место, куда в конце концов на пир червей пожалуют все, как один, и где без остатка переведется наш народец, и еще тот человек проповедует, что только таким путем мы можем освободиться от царя, губернатора, жандармов, полицмейстеров и наших собственных дойчмейстеров, властолюбивых и раболепных черных баронов. Другого пути нет, так говорит он, только через кладбище, через посредничество червей мы можем, братья, отправиться в совместное плавание по вольному эфиру. У него нет детей, и он вещает, что все благоразумные латыши должны последовать его примеру. Дети для нас обуза, уверял этот поборник червей, апостол вымирания, соглядатай праха, ибо, рождая детей, мы рождаем новых рабов для царизма, в жизни не видать нам народовластия, свободы, кладбище - вот место для этого, и только на кладбище мы освободимся от своих оков. Так что, братья, угаснем без боли, совершим всеобщее самоубийство, рассеемся как народ, ибо, говорю вам, все равно нас перемелет жернов, именуемый царизмом.
      Так проповедовал этот пустоцвет, я его знаю, меня воротило от подобных речей, и всякий раз хотелось тотчас бежать к женщине.
      На кладбище похоронены многие, лежат под крестами, еще больше лежат без крестов, лежат под солнцем, не потому ли солнце - символ моего народа? Солнце, в общем-то, символ братства всех народов, все кладбища на земле лежат под солнцем, и все кладбища под землей лежат под солнцем, и, как знать, может, смерть для бедняка сейчас - лучшее из того, что он способен обрести на земле?
      В Дурбе я выступал перед батраками, стоя на баронской могиле. Барон окружил свой склеп чугунными цепями на каменных столбах, цепи окружали усыпальницу из камня, точно так же, как неправда окружала жизнь барона, но об этом не хочу сейчас думать.
      Лучше всего на кладбище, когда шумят на ветру деревья и ни души кругом. Кладбища всегда расположены в красивых местах. А наступит ли день, когда кладбища опустеют? Нет, не наступит, на кладбищах вечно будут покоиться усопшие, но где же наши древние курганы, древние могильники, где покоятся те, что первыми подняли оружие, где память о них? Если мы забудем их, то и наши могилы будут забыты. Смерть в пламени костра на плоту посреди озера, смерть в огне - прекрасно почить с миром, с длинной седой бородой, с семнадцатью внуками, семнадцатью маленькими пролетариями, пролетарии всех стран, соединяйтесь, пока живы на земле, соединяйтесь, и мой народ будет долго жить.
      Кладбищенский гравий хрустит по-особенному - чем-то похоже на хруст соли, а трава на кладбище густая и сочная, каменная ограда заросла зелеными мхами, плотный мох забвения покрывает камни, зарастут ли точно так же и наши обиды?
      Чем живут мхи на камнях? Земля принадлежит всем, но кому принадлежало первое зерно?
      И кому принадлежали шесть последующих зерен, что выросли на первом колосе? А следующие шестью шесть породили собственника? И вот уж место на кладбище приходится покупать за деньги, потому что земля принадлежит не тем, кому за все воздастся на небесах и кому на земле живется не лучше, чем в аду.
      Если человек перепашет кладбища и засеет их, разве то грех? А куда подевались воинственные латники, что топтали нашу землю? Спят под тяжестью пшеничных колосьев, спят под шелест ржаных полей, судьба у них завидная, сами того не ведая, питают природу, так перепашем же кладбище врагов своих от моря до моря.
      Но кто же мой враг? Фон? Господин? А тебя самого не так величают? Товарищем тебя называет лишь узкий кружок. И тебя свезут на кладбище, и на кладбище будет шуметь листва, и придет пахарь, вспашет поле, посеет пшеницу, а ты будешь спать под пшеничным колосом, будешь спать под шелест ржи, но будешь ли свободным, выйдешь ли победителем?
      Если шестью шесть колосьев останутся в руках одного и еще раз одного, и еще и еще раз шестьдесят на шестьдесят раз он присвоит их себе?
      Может, потому они и расстреливают нас по закраинам поля, чтобы сеять пшеницу на наших костях. Всю землю хотят сделать кладбищем и затоптать его копытам и и солдатскими сапогами.
      Ясени и липы растут на кладбище, ели, сосны, дубы, вязы - да есть ли такое дерево, что не растет на кладбище? И есть ли такой человек, что минует кладбище?
      А коли так, не лучше ли все отринуть в сторону? Растить колосья, ковать плуги, рожать детей? Не лучше ли понежиться на жарком лоне женщины, чем сойти в лоно сырой земли? Не лучше ли пить пиво из прохладной глиняной кружки, чем жадно слизывать кровь с рассеченных губ?
      Я уже дал ответ. И могу быть спокоен.
      Незачем везти на кладбище, пристрелить прямо под забором! Может, боятся, что и после смерти мы поднимем против них все кладбища, и однажды, проснувшись среди ночи в своем замке, они узрят гремящие костьми скелеты с пылающими факелами в фалангах пальцев, и вся Россия воспламенится от тех факелов?
      Я не увижу.
      Другие.
      Мой путь окончен, кладбище, скудельница, каменная ограда, мягкими мхами поросшая, с кладбища нет возврата, смерть - бессрочная эмиграция.
      Карлсон надел роскошную на рысьем меху шубу, надел легко, даже спины своей не почувствовав. Он был спокоен и равнодушен. Что ж, расстреливайте. Не напускное то было равнодушие. Если расстреляете человека, задавшего вопрос, неужто думаете, и вопрос вместе с ним исчезнет? Это недолго, всего один миг.
      Преисполненные рвения лица солдат говорили, что они быстро и ладно обделают бесславное дело.
      Встал солдат слева, встал солдат справа. Впереди солдат, сзади солдат, здоровенные служаки, от шинелей пахнет махоркой и щами, в окружении солдат Карлсон вышел из комнаты.
      - Назад! - рявкнул вслед Пятак.
      В распахнутую дверь его, как пирог, собравшийся было раньше времени из печки выскочить, впихнули обратно.
      Поработали над ним изрядно. Девятисил в ход пускал кулаки. Охотник за скальпами тюкал, и нагайка
      потрудилась, потом и кровью смоченная, затем еще исповедальня, и все впустую, ни слова не сказал он им, не утолил их любопытства, и все, кто был в комнате, в ярости уставились на Карлсона.
      Спавший на диване чиновник между тем проснулся, потягивался полулежа, хрустел суставами, покрякивал от удовольствия, разминал ладонями похожее на лепешку лицо.
      - Пришлось сбрить усы, - сказал он Карлсону,
      ничего не поделаешь, в интересах личной безопасности пришлось поступиться мужской красой!
      Карлсон слушал его с недоумением.
      - Я Грегус, - объяснил развалившийся на диване чиновник. - Что, не слыхал? Знаю, знаю, по всему городу за мной гоняетесь. За усатым Грегусом. А я взял и сбрил усы! Каково, а? Не слыхали обо мне? Ну-ну!
      Думаете, тут шуточки с вами шутят? Как бы не так! Запрут в карцер, будут морить голодом, пока не сознаетесь. А не сознаетесь, расстреляем. Нам нужны козлы отпущения, мы их и находим. Отправьте его вниз, ребята! приказал он солдатам. - Пускай денек посидит. Одиночка освободилась, засуньте его к тем четверым. Авось образумится!
      VII
      Только Розентала той ночью не тронули, он меньше всех вызывал подозрения: человек в летах, документы в порядке, паспорт в полицейском участке отмечен, живет в Риге. Единственная причина для ареста - почему пытался убежать через черный ход?
      Розентал объяснил: он занимается продажей газет и торопился поскорей попасть в газетную контору, боясь, что проверка документов задержит его потом объясняйся с хозяином.
      Хуже всего обстояло дело с Межгайлисом. Он лежал в отдельной камере с поломанными ребрами.
      В субботу в восемь утра в приемную полицейского управления явилась молодая дама и попросила разрешения передать арестованному коммерсанту Карлсону передачу.
      С утра дежурили двое чиновников. Одним из них был Спицаусис. После неудавшейся облавы на улице Дзирнаву, где Спицаусис не смог опознать дружинников среди посетителей харчевни, он был понижен в должности и на неопределенное время назначен простым надзирателем.
      - Раз не умеешь отличать смутьянов от порядочных людей, дадим тебе возможность понаблюдать социалистов в непосредственной близости, - так рассудило начальство.
      Само собой понятно, что понижение в должности ударило по кошельку Спицаусиса. Однако ему было известно, что у надзирателей тоже имеются свои небольшие статьи дохода. Начать с того, что по закону каждому арестованному полагалось семь копеек в день на питание, на те деньги, правда, можно было купить всегонавсего два фунта хлеба и пару соленых огурцов, но и эту ничтожную сумму надзиратели зачастую прикарманивали. Они собирали деньги с самих заключенных, один из надзирателей покупал продукты и раздавал все по камерам. Охотно принимались передачи. И сегодня Спицаусис передал сверток для господина Карлсона, предварительно проверив его содержание. Спицаусис был настолько любезен, что осведомился у дамы, не пожелает ли она завтра прийти на свидание с господином Карлсоном. Сегодня это никак невозможно устроить, потому что дежурит старший надзиратель, большой брюзга, а вот завтра, если угодно, пожалуйте к восьми и за небольшое воздаяние, всего пять рублей, Спицаусис берется устроить свидание. Да, кстати, кем дама доводится Карлсону? Родственница? Дама ответила, что невеста. До скорого свидания, галантно раскланялся Спицаусис.
      Получив передачу, почему-то обернутую в грязный лист газеты "Ригас Авизе", Карлсон прежде всего внимательно проглядел газету. В верхнем углу едва заметно ногтем было нацарапано: "приду", а в нижнем по диагонали надпись - "Епис".
      Это я-то не умею отличить порядочного человека от смутьяна, возмущался Спицаусис, разглядывая Карлсона сквозь решетку камеры, одно из двух - или этот господин не социалист, или же и социалист может быть порядочным человеком! Но эту еретическую мысль Спицаусис оставил при себе.
      Поскольку торговец Карлсон стал камнем преткновения в его карьере, Спицаусис решил удвоить бдительность в отношении Карлсона Он, Спицаусис, докажет начальству, что в состоянии распутывать самые запутанные дела. Он выведет на чистую воду таинственного торговца, конец клубка, считай, у него в руках, в воскресенье утром явится дама, он даст им возможность встретиться понаблюдает, о чем будут говорить, послушает, какие у них мысли в голове, а его коллега, такой же шустрый парень и опытный сыщик, как он, проследит, куда потом отправится прекрасная дама. Таким манером Спицаусис вернет себе не только прежнюю должность, но, глядишь, схлопочет еще и повышение.
      Полицейские тоже люди, им тоже положен отдых.
      В субботу вечером допросы не проводились, потому как уважаемая комиссия в полном составе поехала в театр посмотреть спектакль, и ночь с субботы на воскресенье прошла сравнительно спокойно.
      Воскресным утром, в семь часов сорок пять минут, Спицаусис велел отпереть камеры и выпускать арестантов группами умываться.
      - Погуляйте по коридору, господин Карлсон, - великодушно разрешил Спицаусис. - Если хотите что-то купить, можете послать человека. Я распоряжусь. Но, возможно, вас опять сегодня посетит очаровательная невеста. Вам, должно быть, не терпится с ней увидеться да?
      - А вы как думаете, господин надзиратель?
      - Она просила меня устроить свидание, - искушал Спицаусис.
      - Что же вам мешает выполнить просьбу, господин надзиратель? - спросил Карлсон.
      - Ну, знаете ли, разные побочные расходы. Сами понимаете, одному нужно глаза отвести, другому рот замазать.
      - Три рубля! - предложил Карлсон.
      - Если торговец дает три, значит, товар стоит все пять, - решительно возразил Спицаусис.
      - Последнее слово: четыре, - сказал Карлсон, доставая бумажник.
      - И в тюрьме торгуется! - с укором произнес Спи-"
      цаусис, выхватывая деньги. - Подождите немножко, - предупредил он, пойду взгляну.
      Немного погодя он вернулся, немало смущенный.
      - Пришла ее сестра. Ну да ладно, пусть будет повашему. Следуйте за мной в антропометрическое отделение. Разумеется, наедине вас не смогу оставить, должен буду присутствовать, поймите меня правильно, я рискую потерять место.
      Он привел Карлсона в антропометрический кабинет и оставил его там одного. Кабинет почему-то был жарко натоплен. Оса, должно быть, зимовавшая за печкой, разомлела от тепла, в голове у нее все перепуталось, и она закружила под потолком, временами опускаясь совсем низко, делая грозные заходы над Карлсоном.
      Самочувствие было сносное. В голове тупая боль, зудела спина, и все-таки он чувствовал себя сносно. Все это мелочи по сравнению с назревавшим событием. Он не имел понятия, какую из сестер невесты к нему прислали на свидание. Кто она? Удастся ли с ней обменяться хоть несколькими фразами? Не провокация ли это?
      Сорочка на груди запачкалась от пыли и пота. Он снял галстук, завязал его крупным узлом, чтобы закрыть грязную сорочку. Причесался. Даже небритый, вид он имел вполне пристойный.
      В коридоре зацокали каблучки, прошелестело платье, и в кабинет вошла Аустра Дрейфогель. Следом за ней появился Спицаусис. Притворив за собою дверь, он скромно устроился на скамейке.
      У Аустры при себе оказалась корзинка, с которой обычно ходят на базар, в ней что-то аппетитно пахло и булькало. Аустра поставила корзинку на стол. Карлсон поднялся.
      - Адольф! - сказала Аустра. - Похоже, у вас был загул! Костюм помят. Глаза заспанные! Что с вашей сорочкой?
      Прежде чем он успел ответить, Аустра подошла к нему, приподняла галстук, оглядела грязную рубашку.
      - Завтра принесу вам смену белья! А пока получите пищу.
      Аустра принялась выгружать на стол принесенные продукты. Жареная свинина, масло, хлеб, дюжина апельсинов, колбаса. Бутерброды с сыром, холодные котлеты. Две бутылки лимонада.
      - Прошу вас, вы, должно быть, захотите проверить, - обратилась Аустра к Спицаусису.
      Надзиратель встал, вынул из бумажника длинную иглу и ловко исколол ею мясо, котлеты.
      - Проверьте и бутерброды, - предложила Аустра, пододвинув их поближе.
      - Да чего уж там бутерброды, - отозвался Спицаусис, - не могу я колоть хлеб иголкой. Душа не позволяет, мать меня сызмальства научила хлеб почитать.
      Сказав это, Спицаусис так же проворно проколол иголкой хлеб и, с удовольствием облизнув иголку, спрятал ее в бумажник.
      - А вот лимонад не могу позволить. Бутылки вносить запрещается!
      - Да ну? - удивилась Аустра. - Как же быть?
      - Выпейте прямо здесь.
      - А стаканы?
      - Стаканы раздобудем.
      Не спуская с них глаз, Спицаусис дошел до двери, крикнул в коридор:
      - Павел Валерьевич, принеси пару стаканов!
      Павел Валерьевич принес.
      Карлсон еще не сказал ни слова. Аустра с нежностью глядела на него.
      Отлично играет, и до чего ж хороша, подумал Карлсон, и его охватила внезапная радость, хоть он и понимал, что это только игра, конспирация, Аустре от этого ни холодно, ни жарко, при других обстоятельствах она бы на меня так не смотрела - кушайте, а то суп остынет, смотрела бы глазами святой Магдалины, э, чего там, все мужчины одинаковы!
      Не говоря ни слова, он сдернул пробку с лимонада.
      Бурлясь и булькая белой шипучей пеной, лимонад наполнял стакан. Обалдевшая оса, одуревшее насекомое, полосатая козявка, почуяв сладкое, очертя голову ринулась в каскад струи, там ее закрутило, она исчезла в лимонадовороте, и Аустра, сделав глоток, ощутила на кончике языка тонкий, но пронзительный укус.
      - Ай! - вскрикнула она и выплюнула осу. - Тьфу, тьфу, тьфу, - выпалила Аустра, в то время как оса уже корчилась на полу. - Она меня ужалила в самый кончик языка!
      - Ничего с тобой не случится, - сказал Карлсон, неожиданно переходя на ты. - Ничего с тобой не будет.
      - Как это ничего! Язык распухнет, целую неделю слова не вымолвишь!
      - Ничего с тобой не будет, - повторил Карлсон с еще большей твердостью и нажимом.
      - Вот как? Почему же со мной ничего не будет? - обиделась Аустра. В самом-то деле, что она, не человек, что оса не может ей сделать больно.
      - Потому что язык у тебя поострее осиного жала, - спокойно ответил Карлсон.
      Лицо у Аустры слегка вытянулось, она высокомерно пожала плечами, потом вдруг покатилась со смеху, смех рассыпался мелкой трелью, звенел школьным колокольчиком.
      - А жало, - проговорила она сквозь смех. - Посмотри, не осталось ли жала на кончике языка! Бээ! - И она высунула свой румяный язычок. - Бэ, бэ, с тобой, с толстокожим, и вправду ничего бы не случилось, ужаль тебя оса!
      Так они язвили друг другу, ни о чем всерьез не разговаривая.
      Отпив глоток лимонада, Карлсон сказал:
      - А жаль, ты не взяла с собой конфет! Пригодились бы к лимонаду.
      - Хорошо. В следующий раз захвачу, или Анна сама принесет. Надеюсь, господин пристав позволит? Да, да, понимаю, - сказала она, обращаясь к Спицаусису, - побочные расходы! Это мы уладим!
      - Гм, гм! - Карлсон многозначительно глянул на плутоватую физиономию Спицаусиса.
      - Я вынужден прервать свидание, - сказал Спицаусис. - На сегодня больше нельзя. Прошу даму проститься. Охотно увижусь с вами в другой раз. Мне полагается еще неделю отдежурить в наказание за то, что препятствовал вашему аресту. - Это он сказал Карлсону, а Аустре добавил: - Да будет вам известно, барышня, я всего-навсего скромный надзиратель.
      - До свидания! - Аустра смотрела на Карлсона. - Веди себя хорошо, а в понедельник жди в гости свою милую!
      Проводив посетительницу, Спицаусис еще раз перебрал в памяти весь разговор. Ему показалось, что гдето он видел эту барышню, однако в ночь с субботы на воскресенье Спицаусис выпил с горя, и память у него отшибло, иначе бы он припомнил, что видел Аустру в собственной харчевне. Сейчас под впечатлением легкомысленных разговоров Спицаусис все более утверждался во мнении, что Карлсон арестован по ошибке. Разумеется, откуда Спицаусису было знать, что конфетами дружинники называют маленькие браунинги.
      Спицаусис надеялся, что донесение коллеги, опытного сыщика, окончательно прояснит дело. Однако непредвиденные обстоятельства помешали хорошо начавшейся слежке. Шустрый дружок Спицаусиса, боясь попасть под дождик и простудиться (в воскресенье пятнадцатого января лил дождь), выпил лишку и упустил прекрасную даму, пентюх этакий, болван, не смог ее выследить.
      В расстроенных чувствах незадачливый сыщик зашел в трактир, спросил себе водки и принялся составлять до-- несение, каракулями исписывая страницы записной книжки.
      "В упряжке была сивая кобыла, годов примерно пяти, грива на правую сторону, сбруя наборная, коляска обита голубым сукном, по краям красный кант, оглобли красные, колеса желтые, на резиновом ходу производства фабрики "Проводник". Прошу выделить транспорт для дальнейшего наблюдения, которое было сорвано по причине отсутствия оного, так как упомянутая дама на улице Карла села к лихачу в пролетку".
      Оставалось уповать на то, что при следующем свидании агенты сыскной полиции окажутся более расторопными.
      Да будет день воскресный днем отдыха, да преисполнятся все люди на земле хорошего настроения. Томясь от похмелья, члены уважаемой комиссии опрокинули по стаканчику, по другому и под вечер были на верху блаженства. В Риге еще с тысяча восемьсот восемьдесят второго года действовал телефон, и Грегус всем своим сослуживцам и подчиненным строгим голосом возвестил, что допросы отменяются, чтобы дать возможность людям провести воскресный вечер в семейном круч гу. Только господину Михееву предстояло выполнить особое задание.
      Седьмой день недели человеку дан, чтобы отчитаться за свершенные дела, чтобы держать ответ перед грозным Саваофом.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      I
      Как проводили воскресный вечер всесильные мужи Лифляндской губернии? Чем был занят губернатор, которому препоручалось физическое благополучие граждан?
      Какие вопросы решал главный цензор, надзиравший за благонамеренностью граждан? В каких сферах обретался архипастырь, озабоченный благонравием и душевным спасением паствы?
      Что поделывал дилетант Зилбиксис? И жив ли был еще доктор Леинь? А начальник карательной экспедиции капитан Рихтер из поселка Стукмани прискакал со своими людьми на двор крестьянина Эрнеста Крива.
      Что привело туда капитана? Адвокат из Митавы Чаксте тем временем закреплял фундамент своей головокружительной карьеры. С помощью чего он выдвинулся?
      Что поделывала старенькая тетушка Ригер? О чем толковал с товарищами Яков Дубельштейн?
      Чтобы в этом кратком воскресном обзоре соблюсти последовательность, прежде всего поинтересуемся времяпрепровождением губернатора.
      Балтийские бароны пригласили губернатора на ужин, и там все вместе сфотографировались.
      В настоящее время губернатор в пароконной карете под охраной конвоя драгун возвращался в свою резиденцию.
      Сквозь мягкий шорох шин въедливо громыхали и цокали подковы, шипы у них поистерлись, - столько демонстраций приходилось разгонять; назойливый этот перестук давно надоел губернатору, он бы охотно ездил один, без конвоя, если бы не высочайшее повеление не подвергать жизнь опасности: губернатор был нужен, чтобы твердой и властной розгой, прошу прощения - рукой, держать в повиновении Лифляндскую губернию.
      Пока мысли губернатора под мягкий шорох бежали державным, надежным руслом, - еще немного усилий, и в Остзейском крае воцарится порядок, конечно, генерала Орлова в город нельзя впускать, он тут и казенную собственность спалит, мятежников выкуривая, здания нужно сохранить, мятежников же уничтожить, надо распорядиться, послезавтра поеду к Николаю Александровичу, как-то он там, в Петербурге? В ровный и упругий шорох ломился назойливый топот копыт.
      Но ты-то почему, великий, православный?
      Этих выродков, инородцев, японских агентов, продавшихся за иностранное золото, этих еще можно понять, для них на Руси нет ничего святого, но почему и ты, великий, православный?
      Разве не платили вам золотыми рублями? Разве водки мало в кабаках, девок в домах терпимости? Кто мешает вам излить душу в заунывной песне? Кто запрещает как следует подраться по престольным праздникам? Или в лавках материи мало, или хлеб слишком дорог? Или в школах инородцев не обучают на твоем родном языке? Или древние твои святыни и могильники оскверняются?
      Ты, великий, православный, отмечен перед господом и царем, но и твои сыновья восстают против отечества.
      Не все, конечно, не все, но и одна заблудшая овца причиняет страдание господу, ради нее он оставляет стадо и идет разыскивать заблудшую.
      Почему?
      Губернатор так и не нашел ответа на мучивший его вопрос. Но он был человек здравомыслящий. Сказал себе: успокойся, успокойся, никаких волнений, никаких эмоций, никаких "ах" и "ох", никаких сожалений.
      Мы притесняем их? Притесняем?
      И он приосанился, сидя в карете.
      Впрочем, они правы. Ты, великий, православный, еще жаждешь быть и великим правдолюбцем? Не терпится тебе признаться, перед всем миром покаяться, что мы их притесняем? Тогда мы вырвем твое жало, вырвем его!
      Пчела-труженица, на самого самодержца покушаешься? Вырвем жало, а работать дозволим - мед носить в улей.
      У большого организма и восприятие правды должно быть большим, раздумывал губернатор, это естественно.
      Может, кое-где мы перегнули палку с инородцами, не признаваться же в том, однако. Чего доброго, еще отставки потребуют. А в отставку подавать мы не намерены. Пролетарии всех стран, соединяйтесь? Мы не возражаем, только сначала свою смену на земле отработайте, уж тогда, под землей, в царстве червей, соединяйтесь себе на здоровье.
      Котелком крутого кипятка моря не согреешь.
      Хуже всего, конечно, дело обстоит в городках и поместьях, куда стекается уйма народа, там с этой оравой не справиться десятку охранников, даже казачьей полусотне. Раскидать бы этих крестьян, как волков, по хуторам, пускай живут в стороне друг от друга, пускай воюет сосед с соседом, пускай перегрызутся из-за добра, пускай глотки надорвут от воя на своих заброшенных усадьбах, так рассуждал сам с собой губернатор.
      Потом ему подумалось, что не мешало бы съездить поглядеть на свой родовой герб, недавно украсивший богато отделанную усыпальницу.
      Там, где наши кладбища, там наша родина, еще подумал губернатор.
      II
      В воскресенье газеты не выходили, и главный цензор мог перевести дух. Воскресный день он проводил в детской, играя с внуками.
      Главный цензор был скорее статен, нежели тучен, скорее здоров, нежели болен, скорее аскет, нежели прожигатель жизни, скорее правый, нежели левый, и, наконец, о нем говорили, что он скорее умен, нежели глуп.
      Толком никто не мог его раскусить, он был человек многосторонний, скорее скрытен, нежели откровенен.
      Чтобы в его портрете не осталось белых пятен, остается добавить, что он был скорее живым, нежели мертвым.
      Покачивая на коленях внучку, главный цензор старался разогнать мрачные мысли.
      Горькой стала доля цензора на Руси. В других цивилизованных странах писатели и газетчики горой стоят за свое правительство, там цензору и вычеркивать нечего, там он и горя не знает. А на просторах матушки России все обстоит иначе. Мерзавцы из кожи вон лезут, чтобы испортить человеку жизнь, отравить последние годы перед выходом на пенсию! Ладно бы всякие там голодранцы, у кого за душой ничего нет, но только подумать, что пишут, что говорят, с подмостков выкрикивают, в книжонках печатают все эти уважаемые адвокаты, литераторы, журналисты? Разве у них в кошельке не те же деньги, что у цензора? Такие же. Разве не живут они в больших, просторных квартирах? Разве сами стирают пеленки и детей выхаживают? Разве их жены стоят за плитой на кухне? Моют в квартире полы, натирают паркет? Штопают, перешивают одежду? Нет, царь обеспечил их хорошим жалованьем, большими гонорарами, и все до последней мелочи за них делают служанки, стряпухи, поденщицы, поломойки, экономки.
      По воле божьей, с соизволения царского могли бы использовать отпущенный им срок и себе на радость, и на благо отечеству. Ибо отечество суть мы сами.
      Взять тех же учителей, что призваны нести в народ свет и самодержавие, плохо ли им живется? Ну, жалованье невелико, что правда, то правда, да ведь не хлебом же единым. Может, вас инспекторы притесняют, из тощего учительского кошелька взятки выуживают? Не давайте, голуби, инспекторам! Мало, что ли, учителям цветников и роз, за которыми надо ухаживать? Так нет же, самые отъявленные ниспровергатели, самые злостные зачинщики всех беспорядков как раз учителя!
      Государство улучшать вздумали?
      Что эта мелюзга понимает в делах государственных?
      Нелегко, конечно, распознать все их штучки-дрючки.
      Простой человек - с ним и разговор прост. Простой человек хватает камень и швыряет его в блюстителя порядка. Блюститель порядка сразу видит, где враг, остается лишь умело и вовремя применить оружие, и с простым человеком все кончено. А вот интеллигент куда опаснее, тот столько наплетет двусмысленностей, что ты, цензор, никак в толк не возьмешь, то ли это просто двусмысленности, то ли что похуже, вот до чего может довести ежедневное чтение таких газет, календарей, сам начинаешь рассуждать как последний смутьян, и, надо сказать, уж самому-то себе можно признаться, что царь явно переборщил, чересчур надавал обещаний, теперь не так-то легко доказать, что за всеми штучками-дрючками скрывается социалист.
      Составляют петиции?
      Это хорошо.
      Пишите свои петиции, простаки, и царь, прочитав их, даст вам все свободы, каких только ни попросите, еще и сам из Петербурга босиком прибежит проверить, не притесняют ли народ чиновники, не обманывают ли его, самодержца, до слуха которого не доходят стоны простого люда. Так что пишите петиции, жизнь идет, жизнь идет, отцветает вишня, поспевает смородина, придет осень, а там зима!
      III
      Сколь бы странно это ни звучало, архипастырь был человеком порядочным, непорочным. В воскресенье у него, как на грех, разболелся живот, и большую часть вечера архипастырь провел в клозете на унитазе.