Великое восстановление наук, Разделение наук

А ведь это спор не только о словах, попов высшей степени важном существе дела. Поэтому это учение, как исключительно полезное и имеющее отношение к очень многим вещам, должно получить более глубокое развитие. Ибо неосведомленность в этой области у некоторых древних философов была так велика, что они всем без исключения телам приписывали душу и не понимали, каким образом может происходить произвольное движение без участия чувства и как может существовать чувство без души ^.
      То, что до сих пор не проводилось должного исследования форм света (несмотря на то что в области оптики осуществлено уже много серьезных работ), можно объяснить только какой-то поразительной небрежностью. Ибо ни в оптике, ни где-либо в другом месте мы не встречаем более или менее ценных исследований о свете. Исследуется распространение лучей света, но не его происхождение. А источником этого недостатка, как и аналогичных ему, является причисление оптики к разряду математических дисциплин, ибо в этом случае слишком поспешно была покинута почва физики. С другой стороны, и в самой физике свет (как и его причины) получает порой почти фантастическое толкование, и его рассматривают как нечто среднее между божественной и природной субстанциями, а некоторые из платоников даже заявляли, что он древнее самой материи, совершенно безосновательно вообразив, что после того, как было создано пространство, оно сначала заполнилось светом, а уже потом -- материей. А между тем Священное писание достаточно красноречиво свидетельствует, что темная масса неба и земли была создана раньше света. Что же касается физических исследовании света, основанных на анализе чувственных восприятий, то они сразу же сводятся к вопросам распространения световых лучей, так что собственно физического исследования света почти не проводится. А людям следовало бы спуститься немного пониже в своих рассуждениях и попытаться выяснить, что есть общего у всех светящихся тел, иначе говоря, исследовать форму света. Ведь сколь бесконечно телесное различие (если его оценивать по достоинству) солнца и гнилого пня или же гнилой рыбьей чешуи! Следовало также попытаться понять, в чем заключается причина того, что некоторые тела при нагревании загораются и начинают испускать свет, с другими же этого не происходит? Железо, металлы, камни, стекло, дерево, масло, сало от огня воспламеняются или же по крайней мере накаляются докрасна, а вода и воздух даже от самого сильного, невыносимого жара не испускают никакого света и не сверкают. И если кто-нибудь подумает, что это происходит потому, что свет -- это свойство огня, а вода и воздух во всех отношениях враждебны огню ^, то такой человек, конечно же, никогда не плавал в лодке по морю темной теплой ночью, ибо он смог бы в таком случае увидеть, как искрятся и светятся капельки воды под ударами весел. То же самое происходит и с пеной неспокойного моря, которую называют морскими легкими. Что, наконец, имеют общего с пламенем и раскаленными предметами светлячки, и светящиеся жуки, и индийская муха, освещающая целую комнату, и глаза некоторых животных, светящиеся в темноте, и сахар, искрящийся, когда его колют или скребут, и пот мчащегося жаркой ночью коня, и некоторые другие вещи? Действительно, люди так мало знают об всем этом, что большинство считает, что искры от кремня на самом деле возникают от трения воздуха. Но с другой стороны, так как воздух не загорается от нагревания и не начинает заметно светиться, то каким же образом в конце концов совы и кошки и некоторые другие животные могут видеть ночью? И поскольку зрение не может происходить без света, то неизбежно предположение, что самому воздуху присущ от природы некий врожденный, хотя и очень слабый и незаметный свет, который, однако, приспособлен к строению зрительных органов таких животных и вполне достаточен им для зрения ^. Причина же этого недостатка, как. впрочем, и многих других, состоит в том, что люди не умеют выводить из частных явлений общие формы тех или иных свойств (naturae), т. е. то, что мы назвали специфическим предметом метафизики, которая в свою очередь сама составляет часть физики, или учения о природе. Итак, нужно вести исследование формы и происхождения света', отнеся этот раздел науки к числу тех, которые должны быть созданы. Об учении о субстанции как разумной так и чувственной души, о ее способностях, а также о приложениях к этому учению сказано достаточно.
      * КНИГА ПЯТАЯ *
      Глава I
      Разделение учения об использовании и объектах способностей человеческой души на логику и этику. Разделение логики на искусство открытия, суждения, запоминания и сообщения
      Наука об интеллекте, великий государь, и наука о человеческой воле являются близнецами, потому что просветление ума и свобода воли вместе возникают и вместе гибнут, и во всей Вселенной не существует более глубокой симпатии, чем та, которую испытывают друг к другу истина и добро. Тем более должно быть стыдно ученым, если они, будучи в науке подобны крылатым ангелам, в своих страстях уподобляются змеям, ползающим по земле, а души их подобны грязному зеркалу.
      Мы подошли уже к учению об использовании и объектах способностей человеческой души. Это учение делится на две очень известные и всеми признаваемые части -- логику и этику. При этом, однако, следует оговорить, что учение об обществе, обычно считающееся частью этики, мы уже раньше выделяли в самостоятельную и цельную науку о человеке, его связях с обществом, и поэтому здесь речь будет идти только об отдельном человеке, рассматриваемом вне этих связей. Логика изучает процессы понимания и рассуждения, этика -- волю, стремления и аффекты; первая рождает решения, вторая -- действия. Не подлежит, однако, сомнению, что в обеих этих областях, т. е. в области суждения и в области действия, роль своего рода посла, или посредника, или поверенного как той, так и другой стороны играет воображение. Ведь чувство передает воображению все виды образов, о которых затем выносит суждение разум, а разум в свою очередь, отобрав и приняв те или иные образы, возвращает их воображению еще до того, как принятое решение будет исполнено. Ибо воображение всегда предшествует произвольному движению и возбуждает его, так что оно является общим орудием и того, и другого: и разума, и воли; впрочем, этот Янус имеет два лица: лицо, обращенное к разуму, несет на себе отпечаток истины, лицо же, обращенное к действию, выражает добро; однако эти два лица подобны,
      ...как быть полагается сестрам '.
      Но воображение не является лишь обыкновенным посредником, и помимо своей роли простой передачи поручения само приобретает немалое влияние. Аристотель правильно говорит: "Душа обладает такой же властью над телом, как господин над рабом, разум же обладает над воображением такой властью, какая существует в свободном государстве у выборного магистрата по отношению к гражданину" ^ который в свою очередь тоже может получить власть. Мы видим, что в вопросах веры и религии воображение берет верх над самим разумом и выходит на первый план, и не потому, что божественное просветление находит себе место в воображении (наоборот, оно располагается прежде всего в крепости духа и интеллекта), но потому, что милосердие божье использует движения фантазии как орудие просветления, точно так же как оно использует движения воли в качестве орудия добродетели. Именно поэтому религия всегда искала себе путь и к человеческому уму прежде всего, через сравнения, образы, притчи, видения, сны. Кроме того, не так уж мала власть воображения и в области убеждения, осуществляемого силой красноречия. Ведь если искусная речь способна ласкать, воспламенять, увлекать в любую сторону умы людей, то все это происходит благодаря активной деятельности воображения, которое, приобретая неодолимую силу, не только нападает на разум, но и совершает насилие над ним, и ослепляя его, и в то же время возбуждая. Тем не менее я не вижу причины отступать от первоначального деления: ведь воображение по существу не создает науки, так как поэзия, которую мы вначале отнесли к области воображения, скорее должна считаться своего рода развлечением ума, чем наукой. Значение же воображения для понимания естественных явлений науки о душе мы только что отметили. Что же касается его близкого родства с риторикой, то вполне естественно отнести рассмотрение этого вопроса к области самой риторики, о которой мы будем говорить ниже.
      Часть философии человека, которая посвящена логике, не очень-то нравится большинству умов, и в ней не видят ничего, кроме шипов, запутанных сетей и силков утонченного умозрения. Ибо если правильно утверждение, что "знание -- это пища ума" ^ то не менее правильно и то, что, стремясь к этой пище и выбирая ее для себя, большинство проявляет вкус, напоминающий о предпочтении, выказанном в пустыне израильтянами, которых охватило страстное желание вернуться к горшкам с мясом и отвращение к манне, хотя и небесной пище, однако казавшейся им менее сытной и вкусной. Точно так же в большинстве случаев людей привлекают те науки, в которых есть, если можно так выразиться, кое-какая, более съедобная, "мясная" начинка, такие, как гражданская история, мораль, политика, ибо они волнуют человеческие страсти, честолюбие и затрагивают судьбы людей. А этот "сухой свет" [логики] неприятен и невыносим для нежной и слабой природы большинства умов. Впрочем, если уж угодно определять каждое явление по степени его достоинства, то следует сказать, что науки, изучающие мышление, безусловно, являются ключом ко всем остальным. И точно так же как рука является орудием орудий, а душа -- формой форм *, так и эти науки являются науками наук. Они не только направляют разум, но и укрепляют его, подобно тому как упражнения в стрельбе из лука развивают не только меткость, но и силу, давая возможность стрелку постепенно натягивать все более тугой лук.
      Логика делится на четыре раздела в зависимости от тех целей, которые стоят перед каждым из них. В процессе мышления человек либо находит то, что он искал, либо выносит суждение о том, что он нашел, либо запоминает то, о чем он вынес суждение, либо передает другим то, что он запомнил. Поэтому наука, изучающая мышление, естественно, должна делиться на четыре раздела: искусство исследования, или открытия; искусство оценки, или суждения; искусство "сохранения", или памяти; искусство высказывания, или сообщения ^ Мы будем говорить о каждом из них отдельно. Глава II
      Разделение искусства открытия на изобретение искусств и открытие доказательств. Первое из них, являющееся особенно важным, еще должно быть создано. Разделение искусства изобретения искусств на научный опыт и Новый Органон. Описание научного опыта (experientia literata)
      Существуют два вида открытия, совершенно отличных друг от друга. Первый вид -- это изобретение искусств и наук, второй -- открытие доказательств и словесного выражения. Я утверждаю, что первый из этих двух видов полностью отсутствует. Этот недостаток, как мне кажется, можно сравнить с тем случаем, когда при описи имущества какого-нибудь умершего пишется: "Наличных денег не обнаружено". Ведь точно так же как все остальное можно приобрести за деньги, так и все остальные науки могут быть созданы при помощи этой науки. И подобно тому как нам никогда не удалось бы открыть Вест-Индию, если бы этому не предшествовало изобретение морского компаса (хотя в первом случае речь идет об огромных пространствах, а во втором -- всего лишь о малозаметном движении стрелки), нет ничего удивительного в том, что в развитии и расширении наук не достигнуто более или менее значительного прогресса, потому что до сих пор игнорируется необходимость существования особой науки об изобретении и создании новых наук.
      То, что следует создать такой раздел науки, -- совершенно бесспорно. Прежде всего потому, что диалектика ничего не говорит, более того, даже не помышляет ни об изобретении искусств, как механических, так и тех, которые называют свободными, ни о выработке средств для первых, ни об открытии аксиом для вторых, но обращается к людям мимоходом, приказывая доверять каждому в его собственном искусстве. Цельс, человек умудренный не только в медицине (хотя всем свойственно восхвалять собственное искусство), говоря весьма серьезно и умно об эмпирическом и догматическом направлениях в медицине, заявляет, что сначала были открыты лекарства и другие средства лечения, а уже потом стали рассуждать о причинах и основаниях болезней, а не наоборот, -- сначала были извлечены из природы вещей причины, которые осветили путь для изобретения лекарств. Платон же со своей стороны неоднократно утверждал, что "число единичных вещей бесконечно и наиболее общие понятия дают наименее точные сведения о явлениях, поэтому существо познаний, которые отличают мастера от неумелого человека, состоит в промежуточных суждениях, чему в каждой науке учит опыт" ^ Да и вообще все, кто упоминает об изобретателях тех или иных вещей или о происхождении той или иной науки, скорее благодарят случай, чем искусство, и чаще называют бессловесных животных, четвероногих, птиц, рыб, змей учителями знаний, чем самого человека:
      Тут Венера, скорбя о беде незаслуженной сына,
      Матерь, срывает диктами с Кретейской Иды с листами
      Зрелыми стебель, цветком пурпурно-кудрявым цветущий, -
      Козам диким в горах знакомо это растенье,
      Как застрянут в спине у них летучие стрелы ".
      Так что совсем неудивительно (поскольку древние обычно обожествляли изобретателей полезных вещей), что у египтян -- древнего народа, которому очень многие искусства обязаны своим возникновением, -- в храмах стояло множество изображений животных и почти не было человеческих статуй:
      Чудища разных богов и лающий дерзко Анубис ^
      И даже если вы, следуя греческой традиции, предпочитаете считать создателями искусств не животных, а людей, вы все же никогда не сможете сказать, что открытие Прометеем огня было результатом сознательного исследования или что он, впервые ударяя по кремню, ожидал получить искры; нет, он случайно напал на это открытие и, как говорят, "совершил кражу у Юпитера". Поэтому что касается изобретения искусств, то открытием пластыря мы обязаны дикой козе, открытием модуляций в музыке -- соловью, открытием промываний желудка -- ибису ^ изобретением артиллерийского искусства -подскочившей крышке котла; короче говоря, вообще мы всем этим обязаны случаю или любому другому обстоятельству значительно больше, чем диалектике. Мало чем отличается от только что названного и тот способ изобретения, который верно описывает Вергилий:
      Чтоб до различных искусств дошел в размышлениях опыт
      Мало-помалу... '°
      Ведь здесь речь идет именно о том методе открытия, на который способны сами животные и к которому они часто прибегают, т. е. о внимательнейшем интересе к какой-то одной вещи и о постоянном упражнении с ней, к которому этих животных неизбежно побуждает инстинкт самосохранения. Цицерон правильно заметил: "Постоянное занятие одним делом очень часто побеждает и природу, и искусство" ". Поэтому если о людях говорят:
      ...труд же упорный,
      Все победил, да нужда, что гнетет в обстоятельствах жестких ",
      то подобным же образом можно спросить о животных:
      Кто научил попугая говорить (здравствуйте) ? "
      Кто научил ворона в засуху бросать камушки в дупло дерева, на дне которого он заметил воду, чтобы таким образом он мог дотянуться до нее клювом, когда она поднимется? Кто показал пчелам путь, которым они всегда летят по воздуху на покрытые цветами луга, хотя эти луга иногда и очень далеко отстоят от их ульев, а потом возвращаются вновь в свои ульи? Кто научил муравья, прежде чем положить в свой муравейник зерна, обгрызать их, чтобы они не проросли и не сделали напрасным весь его труд? Таким образом, если мы обратим внимание в приведенном выше стихе Вергилия на глагол extundere (выковать), который указывает на трудность предприятия, и наречие paulatim (постепенно), которое указывает на медлительность этого процесса, то мы вновь придем туда, откуда мы отправились, т. е. к тем самым египетским божествам, ибо до сих пор люди в своих открытиях слабо использовали возможности разума и никогда не прибегали к помощи искусства.
      Во-вторых, если несколько внимательнее присмотреться к делу, то сама форма индукции, которую предлагает нам диалектика, доказывает справедливость нашего утверждения, ибо эта форма индукции, с помощью которой предполагается обнаружить и обосновать принципы наук, совершенно порочна и бессильна и не только не способна усовершенствовать природу, но зачастую искажает и извращает ее. Ведь всякий, кто поглубже рассмотрит тот метод, с помощью которого собирают этот небесный нектар знаний, подобный тому. о котором говорит поэт:
      Дар небесный теперь воздушного меда немедля.
      Я опишу... '*
      (ибо и сами знания извлекаются из отдельных фактов природы и искусства, как мед из полевых и садовых цветов), конечно же, обнаружит, что ум, действуя самостоятельно, опираясь лишь на свою врожденную силу, способен на более совершенную индукцию, чем та, которую мы находим у диалектиков, ибо из голого перечисления отдельных фактов без противоречащего случая, как это обычно делается у диалектиков, вытекает порочное заключение, и такого рода индукция не может привести ни к чему другому, кроме более или менее вероятного предположения. Действительно, кто поручится, что какое-нибудь явление, полностью противоречащее его выводам, не остается неизвестным ему, когда отдельные факты, известные непосредственно или же по памяти, представляются ему лишь односторонне. Это похоже на то, как если бы Самуил остановился на тех сыновьях Исайи, которых он встретил у него дома, и не стал спрашивать о Давиде, находившемся в поле. И если уж говорить всю правду, то эта форма индукции является столь неуклюжей и грубой, что кажется невероятным, как могли столь тонкие и проницательные ученые (а именно такие ученые посвящали себя исследованию подобных вопросов) широко использовать ее; единственной причиной этого является, по-видимому, их поспешное желание направить свои усилия на утверждение теорий и догм и какое-то презрительное и высокомерное пренебрежение частными фактами, а тем более продолжительным их исследованием. Они использовали отдельные частные случаи, как ликторов и стражу, для того, чтобы разогнать толпу и открыть путь своим догмам, но они вовсе не призывали их с самого начала на совещание для того, чтобы можно было сознательно и зрело обсудить истинное положение вещей. Действительно, наш ум поражает некое благочестивое религиозное удивление, когда мы видим, что и в человеческих, и в божественных вещах к заблуждению ведет один и тот же путь. Ведь подобно тому как при познании божественной истины трудно заставить себя в своем сознании как бы снова стать ребенком, так и при изучении истин человеческого ума считается чем-то низким и чуть ли не вызывающим презрение, когда люди, особенно пожилые, подобно детям, все еще перечитывают и изучают вновь первые элементы индукции.
      В-третьих, даже если допустить, что научные принципы могут быть правильно установлены с помощью обычной индукции или же чувственным и опытным путем, все же остается совершенно несомненным, что из естественных явлений, обладающих материальной природой, невозможно достаточно надежно вывести аксиомы с помощью силлогизма. Ведь силлогизм с помощью промежуточных посылок осуществляет сведение предложений к принципам. Эта форма открытия или доказательства имеет место в таких науках, как этика, политика, право и т. и.; встречается она и в теологии, поскольку Богу по доброте его было угодно приспособиться к возможностям человеческого познания. Но в физике, где требуется реально овладеть природой, а не опутать противника аргументацией, истина при таком способе исследования ускользает из рук, так как природа намного тоньше и сложнее любой самой изощренной речи, и из-за бессилия силлогизма в любом случае необходима помощь индукции, но только подлинной и исправленной, для того, чтобы установить как самые общие принципы, так и промежуточные посылки. Ведь силлогизмы состоят из предложений, предложения -- из слов, слова же -- это знаки понятий; поэтому если сами понятия (которые составляют душу слов) будут плохо и произвольно абстрагированы от реальных явлений, то разрушится и все здание ^. И даже тщательное изучение последовательности аргументаций или истинности посылок никогда не сможет полностью восстановить положение, ибо ошибка заключена, как говорят врачи, "в первом пищеварении", которое уже не могут исправить последующие функции. Таким образом, немало философов (и среди них некоторые очень известные) имели весьма серьезные и очевидные причины стать академиками и скептиками, отрицающими достоверность человеческого знания и восприятия и утверждающими, что с их помощью можно достигнуть лишь правдоподобия и вероятности. Я не стану отрицать, что некоторым кажется, что Сократ, отрицая достоверность собственного знания, делал это лишь иронически и, скрывая знание, спекулировал им, т. е. отрицал знание того, что ему было заведомо известно, для того, чтобы считали, что он знает и то, чего он в действительности не знал ^. И даже среди последователей новой Академии, к числу которых принадлежал и Цицерон, идея акаталепсии принималась не очень искренне. Ведь эту школу избрали себе те, кто отличался своим красноречием, для того, чтобы стяжать себе славу умением свободно говорить "за" и "против" любого положения; в результате они сошли с прямого пути, по которому должны были бы двигаться к истине, предпочитая ему приятные прогулки по живописным окрестностям. Однако известно, что некоторые философы как в старой, так и в новой Академии, а еще больше среди скептиков в буквальном смысле восприняли этот принцип акаталепсии. Их главная вина заключалась прежде всего в том, что они клеветали на чувственные восприятия и тем самым в корне подрывали всякое знание. Ведь хотя чувства довольно часто обманывают и вводят в заблуждение, однако в союзе с активной деятельностью человека они могут давать нам вполне достаточные знания; и это достигается не столько с помощью инструментов (хотя и они в известной мере оказываются полезными), сколько благодаря экспериментам, способным объекты, недоступные нашим органам чувств, сводить к чувственно воспринимаемым объектам. Скорее они должны были бы приписать этот недостаток как ошибкам разума, так и его самоуверенности (не желающей считаться с самыми реальными вещами), а также неверным доказательствам и методам рассуждения и умозаключения из чувственных восприятий. Мы говорим об этом не для того, чтобы умалить значение интеллекта или чтобы объявить тщетными все его попытки; наша цель состоит в том, чтобы найти и предоставить интеллекту необходимую помощь, благодаря которой он сможет преодолеть все трудности и раскрыть тайны природы. Ведь ни один человек не обладает такой твердой и опытной рукой, чтобы быть способным провести прямую линию или начертить совершенный круг, тогда как он легко может сделать это с помощью линейки или циркуля. Именно это мы и собираемся сделать; к подобной цели и направлены все наши усилия: с помощью особой науки сделать разум адекватным материальным вещам, найти особое искусство указания и наведения (directio), которое раскрывало бы нам и делало известным остальные науки, их аксиомы и методы. Мы с полным основанием утверждаем, что такая наука должна быть создана.
      Это искусство указания (а мы его будем называть именно так) делится на две части. Указание может либо вести от экспериментов к экспериментам, либо от экспериментов к аксиомам, которые в свою очередь сами указывают путь к новым экспериментам. Первую часть мы будем называть научным опытом (experientia literata), вторую -- истолкованием природы, или Новым Органоном. Впрочем, первая из этих частей (как мы уже говорили вкратце в другом месте ") едва ли должна считаться искусством или частью философии -скорее ее следует принять за своеобразную проницательность, и поэтому мы иногда называем ее "охота Пана", заимствовав это наименование из мифа. Однако подобно тому как каждый может продвигаться на своем пути трояким образом: или идти на ощупь в темноте, или держаться за руку другого, потому что сам плохо видит, или, наконец, идти свободно, освещая себе путь, -точно так же можно предпринимать всевозможные эксперименты: без всякой последовательности и системы -- это чистейшее продвижение на ощупь; когда же при проведении эксперимента следуют какому-то определенному направлению и порядку, то это можно сравнить с тем, когда человека ведут за руку: именно это мы и понимаем под научным опытом. Подлинный же светоч, который мы упомянули третьим, может дать нам лишь истолкование природы, или Новый Органон.
      Научный опыт, или "охота Пана", исследует модификации экспериментирования. Поскольку мы установили, что эта область знания только должна быть создана и пока еще далеко не является ясной, то по заведенному нами порядку мы попытаемся в известной мере обрисовать ее. Модификации экспериментирования выступают главным образом как изменение, распространение, перенос, инверсия, усиление, применение, соединение и, наконец, случайности (sortes) экспериментов. Все это, вместе взятое, находится, однако, еще за пределами открытия какой-либо аксиомы. Вторая же названная нами часть, т. е. Новый Органон, целиком посвящается рассмотрению всех форм перехода от экспериментов к аксиомам или от аксиом к экспериментам.
      Изменение эксперимента прежде всего касается материи, т. е. речь идет о том, что эксперимент, проводившийся до сих пор постоянно с одной определенной материей, теперь проводится на других вещах подобного же рода. Например, бумагу делают только из полотняных лоскутов и никогда не делают ни из шелка (за исключением, может быть, Китая), ни из ворсистой ткани, так называемого камлота, ни из шерсти, хлопка и кожи, хотя эти три последних представляются менее подходящими и поэтому скорее могут быть использованы в соединении с другими, чем сами по себе. Точно так же широко распространена прививка плодовых деревьев; на диких же деревьях она применяется редко, а между тем, как говорят, вяз, привитый к вязу, разрастается удивительно пышно. Очень редко практикуется прививка и на цветах, хотя в последнее время ее стали производить на розах, удачно привив мускатную розу к обыкновенной. К изменениям эксперимента относительно материи мы причисляем также и его изменения относительно части предмета. Например, мы знаем, что черенок, привитый к стволу дерева, приживется скорее, чем посаженный в землю. А почему бы но предположить, что семя лука, внесенное в головку зеленого лука, не прорастет лучше, чем если его просто посеять в землю? Здесь речь идет о замене ствола корнем, так что эту операцию можно рассматривать как своеобразную прививку на корне. Во-вторых, изменение может касаться и действующей причины. Так, солнечные лучи с помощью зажигательных стекол настолько усиливают свою теплоту, что могут зажечь легко воспламеняющееся вещество; а нельзя ли с помощью тех же стекол сфокусировать и лунные лучи, чтобы выяснить, обладают ли все небесные тела какой-то теплотворной способностью? Точно так же, как нам известно, тепловые лучи усиливаются благодаря действию зажигательных стекол и зеркал; но происходит ли то же самое и с теплотой темных тел (например, камней или металлов, еще не разогретых добела), или же здесь скорее играют какую-то роль частицы света? Точно так же янтарь и гагат под влиянием трения притягивают соломинки; а будут ли они делать то же самое, если их нагреть на огне? В-третьих, изменение эксперимента может касаться и количества; в этом типе эксперимента нужно быть особенно внимательным, так как здесь нас подстерегает возможность многочисленных ошибок. Ведь люди убеждены, что с возрастанием или умножением количества пропорционально возрастают или умножаются и достоинства. И это становится чуть ли не постулатом и предполагается как своего рода математическая определенность, в то время как это утверждение абсолютно ложно. Свинцовый шар весом в один фунт, брошенный с башни, упадет на землю, предположим, через десять секунд; ну а шар в два фунта (у которого это так называемое естественное ускорение должно быть в два раза больше) упадет, следовательно, через пять секунд? А между тем он упадет почти в то же самое время и не ускорит своего падения в зависимости от изменения количества ^. Подобным же образом допустим, одна драхма серы, смешанная с полуфунтом стали, расплавляет ее, превращая в жидкое состояние; но значит ли это, что одной унции серы будет достаточно для того, чтобы расплавить четыре фунта стали? Такого результата не наступает. Ибо определенно известно, что сопротивление материи, подвергающейся воздействию, с увеличением массы возрастает сильнее, чем активная сила действующей материи. Кроме того, чрезмерное количество может быть в такой же мере ненадежным, как и слишком малое. Ведь самая обычная ошибка при выплавке и очищении металлов состоит в том, что для ускорения плавки увеличивают или температуру плавильной печи, или количество добавочных ингредиентов. Однако же и то и другое при чрезмерном увеличении мешает этому процессу, а не помогает ему, поскольку в результате значительная часть чистого металла сгорает и превращается в дым, так что мы теряем металл, а оставшаяся масса становится более твердой и неподатливой. Поэтому людям следует поразмыслить над известным шутливым рассказом Эзопа о женщине, которая надеялась, что ее курица будет ежедневно нести по два яйца, если ей давать в два раза больше ячменя. А курица ожирев, вообще перестала нести яйца. Так что весьма опасно полагаться на какой-нибудь естественный эксперимент до тех пор, пока он не проверен и в отношении большего, и в отношении меньшего количества вещества. Но об изменении эксперимента сказано достаточно.
      Распространение эксперимента может выступать в двух видах: как повторение и как расширение эксперимента, т. е. когда эксперимент или неоднократно повторяется, или ставится в какой-то более тонкой форме. Можно привести такой пример повторения. Винный спирт образуется из вина в результате однократной дистилляции; он значительно крепче и сильнее самого вина; а не превзойдет ли спирт по крепости самого себя, если его вторично подвергнуть дистилляции или сублимации? Но и повторение эксперимента таит в себе возможность ошибки. Ведь вторичная возгонка может не дать результата, аналогичного первому, да к тому же довольно часто при таком повторении эксперимента после достижения некоего предельного состояния природа не только не продвигается дальше, но, наоборот, отступает назад.